Текст книги "Журнал «Юность» №01/2020"

– Нафаня-Нафаня, вылезай.

В дом вошла бабушка, остановилась позади сидящей на полу Ани, спросила:

– Забыла что-то?

– Ничего, уже ничего.

Аня улыбнулась, услышав вздох оживающего дома, и добавила:

– До встречи.

Елена Прокопова

Родилась в Екатеринбурге в 1991 году. Окончила факультет аэрофизики и космических исследований Московского физико-технического института и магистратуру «Литературное мастерство» Высшей школы экономики.

Эти легко подменяющие друг друга реальности – сна героя и яви, их неотличимость, ситуация похода – вызывают понятные ассоциации с прозой Виктора Пелевина и Борхеса. И все же у Лены Прокоповой свой «сад расходящихся тропок», это не абстрактное, умозрительное пространство и герои-функции, это наши русские широты, и живет в них узнаваемый, но обычно лишенный права голоса герой.

Такой знакомый русский пейзаж: «деревянные домики вдоль дороги, по противоположную сторону которой стоял упомянутый мост, чуть дальше – обшарпанное сельпо и большая старая церковь. За высокой колокольней из красного дореволюционного кирпича начинался густой сосновый лес». И живут в этом лесу очень русские персонажи, сплошь неудачники – несчастная девушка Настя из детдома, с которой случилось все, что не надо, самоубийца-поп Григорий, афганец-алкоголик.

Мне нравится, что Лена Прокопова пишет о них, продолжая русскую литературную традицию сострадания потерянным и несчастным, и что существуют они в органичной для них реальности. На территории заброшенного завода, на которой могут управлять водными потоками и муравьями, в детдоме, в пыльном дворе, в малине за гаражами, в палатке. Бездомные, «непутевые» люди – автор рассказывает нам историю каждого из них и хотя щедро дарит каждому вместо гибели спасение и жизнь, понятно, что это временное и ненадежное решение, от боли и неприкаянности им все равно не уберечься. Тем сильнее они нуждаются в читательской любви.

Майя Кучерская

Существовать значит воспринимать (либо быть воспринимаемым).

Джордж Беркли

Стоящий в зелени сельского пролеска мост, ампутированный от проходящей где-то не здесь дороги, напоминал Синушину огромного бетонного слона. Сиденью скамейки, приваренной к узкой подмосковной остановке, недоставало досок: стоило прикрыть глаза, как или сам Синушин, или его туристический рюкзак проваливались в узкую дырку, и потому он млел в полудреме, вяло рассматривая бесполезное, отрезанное от своего предназначения сооружение.

Недалеко от него кружком стояла компания пожилых женщин. Они были в абсолютно одинаковых кружевных шляпках, различался только цвет.

– Я вам сразу сказала – тут. – Красная показала большим пальцем куда-то назад, за плечо. – Тут все ясно наперед.

Зеленая и оранжевая согласно закивали, перебивая друг друга:

– Понятное дело!

– Это-то уж точно!

Синяя была настроена не столь лояльно:

– Ну, я уж не знаю…

На что красная, поджав губы, процедила:

– Тут и знать нечего.

Синушин осмотрелся, но не заметил ничего особенного – деревянные домики вдоль дороги, по противоположную сторону которой стоял мост, чуть дальше – обшарпанное сельпо и большая старая церковь. За высокой колокольней из красного дореволюционного кирпича начинался густой сосновый лес. Чего такого однозначного могло случиться в лесу, если имелся в виду именно он, Синушин придумать не успел.

К остановке подъехал автобус. Фыркая выхлопными газами в утренний туман, он выплюнул толпу людей, размякших от прерывистого сна. Группа с рассадой и корзинками, с сумками и пакетами двинулась налево, вглубь деревни. Несколько помятых старичков без багажа, быстро сориентировавшись, пошли направо – к сельпо. Грузный мужчина в мятом костюме, обмахивая газетой свое широкое красное лицо, отмеченное под глазом острой коричневой бородавкой, широким шагом направился к зданию с табличкой «Управа». Шляпки поторопились за ним.

Откуда-то сбоку к Синушину подошел сухонький пожилой мужчина.

– Алексей. Гид, – представился он.

– Петр, – кивнул Синушин, – а где остальные?

– Так вон. – Алексей указал на автобус, сквозь пыльные стекла которого угадывалось очертание человека, прыгающего у высокой полки для багажа. – Мы втроем идем, остальные что-то не доехали.

Со ступенек автобуса спрыгнула тонкая, как прутик, девушка лет шестнадцати, держащая на предплечьях перед собой огромный рюкзак. Разрумянившаяся от физкультурных усилий в салоне душного автобуса, она глубоко вдохнула свежий воздух. Синушину показалось, что девушка покраснела как-то странно, будто ровно наполовину. Присмотревшись, он вздрогнул: все ее лицо левее тонкого прямого носа было затянуто шрамом от старого ожога. Резко и неестественно изогнувшись, девушка взгромоздила на спину рюкзак; проверяя лямки, наклонилась вправо, влево, и кончики плотно запиханных в карманы длинных черных кос выпали. Почувствовать это было невозможно, но девушка механически, не глядя, засунула их обратно.

– Здрасте. Настя. – Подойдя, она подала Синушину Руку.

Настина кисть была сильно повреждена в костяшках. Он задумчиво посмотрел на пятна и царапины и подумал только, жмут ли руку девушкам и не будет ли ей больно.

– Чего? Обожглась. Готовить не умею. Ну не хотите – не надо. – Она резко отвернулась, чем снова вырвала из кармана одну из косичек.

Не обращая на это уже никакого внимания, девушка отошла от остановки.

– Ты временами, это, не обращай. Она детдомовская, я думаю, – тихо сказал Алексей, провожая взглядом Настю, – ну или что-то… Но ничего. Вроде бы не злая.

Синушин поджал губы и промолчал.

Гид выставил перед собой колено, как бы приседая в выпаде, и плавным перекатывающим движением снял рюкзак. Прислонив его лямками к скамейке, он крикнул Насте:

– Будь добра, посмотри за вещами пять минут! Мы с Петром до сельпо дойдем.

Настя демонстративно промолчала. Гид резко выдохнул носом и, шагнув ближе, сказал ей в спину:

– У тебя время-то есть, Насть. Ну. Чтобы подумать еще раз. Где-то минут пять-семь. Можешь потом вот на нем же, – Гид кивнул на автобус, – обратно уехать. Но за вещами присмотри.

С этими словами Гид похлопал Синушина по руке, приглашая идти за ним.

– Вы тут уже водили группы? – поинтересовался тот, пиная по пыльной дороге серую пластмасску выгоревшего на солнце клапана от пакетированного вина.

– По этому маршруту нет еще, но в лесу здешнем бывал. Красивые места.

Синушин пожевал губами и продолжил:

– Шестьдесят километров, да? Разнообразный будет маршрут?

– О, еще какой разнообразный, – сказал в сторону Гид, толкая дверь сельпо.

В магазине пахло разлитым пивом и мороженым мясом. Жилистая усталая продавщица сидела за прилавком и, опершись на кулак, играла на телефоне в шарики, глядя в экран наполовину затертым молочным бельмом взглядом. Она не замечала ни спящего на полу мужчину, рядом с которым лежала опрокинутая пивная банка, ни вошедших только что Синушина и Гида, обходящих липкую лужу.

– Шесть по полтора воды обычной, пожалуйста, – сказал Гид, роясь в кармане в поисках денег.

Продавщица нехотя отложила телефон, медленно встала и наклонилась к ящику с бутылками.

– В поход идете? – услышали они из-под прилавка.

Гид промолчал, но Синушин с тихой гордостью ответил:

– Да.

– А зачем? – На прилавке появились три бутылки воды, и женщина скрылась вновь.

– Туризм, – неуверенно сказал Синушин, вынужденный теперь поддерживать начатый им диалог.

– Делать вам нечего. Ну, молодцы.

Обломанные ногти, покрытые сколотым перламутровым лаком, лениво пощелкали по засаленным широким кнопкам калькулятора. Получив на экране нужную сумму, женщина показала экран Гиду.

– Надолго идете? – Она медленно хлопнула белесыми ресницами, ни капли не выражая интереса к беседе.

– На три дня, – сказал Гид, тоном показывая, что разговор окончен.

Продавщица тупо уставилась на него, держа в руках сдачу.

– Воды-то не маловато на три дня?

– Мы к реке идем.

Она словно на секунду выплыла из молока невнимания, свела брови к переносице и посмотрела на них внимательнее. Гид спокойно выдержал взгляд. Три секунды поиграв в гляделки, она сморгнула и вновь расфокусировалась, отсчитывая сдачу.

– Хорошо сходить.

Когда они вернулись к остановке, автобус уже уехал. У скамейки стояла Настя и, пыхтя, надевала и снимала рюкзак, выставив ногу вперед по примеру Гида.

– Неправильно делаешь, – сказал он, берясь руками за основание ее лямок, – суть в том, чтобы не дергать спину. Движение должно быть плавным, без напряжения в спине. Давай-ка подальше ее.

Едва не свалившись в придорожную лужу, Настя выставила вперед правую ногу.

– Ближе! И приседай чуть-чуть. Села до пола… Тихо! Вот так. Теперь снимай левую лямку. Вот. Держись за правую и тяни. Перехватывай, перехватывай! Вот так.

Аккуратно опустив рюкзак, Настя подняла глаза на Синушина и вдруг улыбнулась.

– Пойдем?

Гид распихал бутылки по рюкзакам, отрегулировал всем лямки и махнул рукой в сторону дороги, показывая направление.

– Наслаждайтесь открытой местностью. Сегодня лес будет густой, до завтра солнца не увидим.

Синушину было жарко. Он то и дело проверял длину лямок, нервно поправлял зажеванные ремнями шорты и уже сто раз подумал о том, почему он здесь. Жара, общее неудобство и почти спортивный темп не позволяли ему всецело наслаждаться летним днем, скорее напротив – заставляли желать скорейшего отправления в день насколько возможно пасмурный, даже осенний. Максимально, по крайней мере, исключающий нависший над головой палящий диск.

Сколько Синушин себя помнил, он мечтал пойти в поход. Это совсем не означало того, что Синушин с детства хотел стать туристом, просто он помнил себя отчетливо где-то с середины жизни.

Синушин родился в 1973 году в стране, которая верила в технический прогресс, пионерский распорядок дня и победу великого социализма.

Его молодые родители, которых однажды свел темный угол за сваленными у совхозного клуба поленьями, долго не размышляли над новостью о неожиданном появлении младенца: особенно они ему не радовались, но и не грустили ни капли. У них вообще не было привычки как-то оценивать происходящее, они просто позволяли жизни течь сквозь себя и безропотно принимали каждый поворот ее движения. От маленького Пети спешно поженившиеся Синушины тоже никогда ничего не хотели, они просто позволяли ему расти: царапать коленки, выбивать молочные зубы и падать с деревьев, словом, допускали все обычные детские дела, которые произошли бы так или иначе вне зависимости от их решения.

Вообще, родители занимаются ребенком в трех случаях: если это обычная семья, каждый в которой понимает, что неслучайно оказался в этом любопытном обществе; если кому-то из них нечего делать; если общественность давит примером. Синушины оказались втроем практически случайно, работы у них, переехавших в город по лимиту большого промышленного завода, было до конца следующей пятилетки, а общественность примером не давила – по соседству жили такие же бывшие колхозники, и такие же дети колхозников болтались по двору рабочего общежития между серым бетонным забором и залитой для катания горкой, и все было у всех одинаково.

Одинаковое пугало Петю своей незаметностью. Если бы кто-то сказал ему, что вместо Бога, которого вроде как и не существовало, над миром нависает голова ученого, то он побоялся бы, что этому ученому может что-нибудь понадобиться: например, расчистить немного места для своих экспериментов. В этом случае их типовой хрущевский дом снесли бы, конечно, как часть ничем не примечательной серой массы, простирающейся на несколько километров вправо и влево, а оставили бы, может, только Дом колхозника, и потому все детство Синушин старался играть ближе к нему – этот Дом, казалось, не тронут никогда, и Петя старался быть причастен. Иногда, когда никого не было рядом, он упирался руками в выбоины его колонн и воображал, что если небесный ученый заявится прямо сейчас, то его, Петю, героя, держащего такой важный дом в одиночку, заметят и заберут, наверное, в какие-то важные места, где все носят белые халаты, обмахиваются широкими тетрадями и без конца поправляют квадратные очки с толстыми стеклами.

Единственное желание, которое отчетливо формулировалось Синушиными, – чтобы их сын что-нибудь делал. Они так и говорили:

– Петя, в этой жизни нужно что-нибудь делать.

Бывало, отец подзывал его к себе, усаживал рядом и назидательно изрекал:

– Петечка, у нас такая жизнь, что нужно что-нибудь в ней делать, а то все.

Иногда мама, впечатленная разговорами на работе, повторяла за кем-то:

– Петр, важнее всего для человека – найти свое дело.

А затем устало добавляла, выковыривая из-под ногтей мазутную черноту:

– В любом случае, что-то делать надо.

И было много всяких разных вариаций этой фразы, которая видоизменялась с течением времени и ввиду обстоятельств, но оставалась, по сути, одинаковой: «Было бы здорово, если бы тебя наконец-то прибило к какой-то работе, и ты занялся бы ей, и перестал бы конопатить нам мозги».

Так что Петя мог хотеть чего угодно, но делал что положено. После восьми классов школы он окончил ПТУ по одной из машинисто-конвейерских специальностей и устроился на завод. Родителей это устроило вполне (впрочем, их устроило бы что угодно), они к тому моменту уже получили шесть соток за городом, Петя съехал, и на этом их общение, вопреки плакатам про счастливые ячейки советского общества, практически иссякло.

Рабочая бытность Синушина развивалась по обычному пролетарскому пути: ежедневно он по кирпичику строил светлое будущее для миллионов сограждан. Все закончилось поздней весной 2003-го.

Процессы, начавшиеся за территорией завода в конце 1991 года, более десяти лет медленно влияли на жизнь его работников. Сначала завод разделили на самостоятельные государственные предприятия. На деле это выражалось в том, что закрыли несколько цехов. Синушина не тронули, и он продолжал переворачивать листы вплоть до кризиса 1998-го, который запомнился ему частыми поездками за картошкой на родительский огород, разбавленным, почти прозрачным молоком из бидона и преобразованием завода в акционерное общество открытого типа. Последнее было, конечно, совсем непонятно, но фактически означало, что листы теперь переворачивает один Синушин, а директором завода становится почему-то его бывший бригадир.

Через несколько лет пришел новый директор. Он приказал остановить печи и выключить станки, потом привел каких-то людей на тягачах, потом все куда-то увезли, и сам директор тоже уехал, оставив после себя группку по-деловому одетых людей, которые составили алфавитный список работников и вызывали их к себе по одному.

Таким образом, последний гвоздь с территории завода вынесли уже упомянутой поздней, холодной весной 2003-го.

В ожидании своей очереди Синушин должен был каждый день приезжать на работу, на которой без переворачивания листов было невообразимо скучно, и потому ему приходилось развлекать себя самостоятельно.

Две тысячи третья весна вступила в свои права: потеплело, и объемные реки талой воды хлынули прочь с плоских крыш завода. Толкаясь, они собирались у воронок водостока, стремительно падали вдоль него, а затем шумно растекались по бугристому асфальту. Часть воды, радостно бликуя на солнце, утекала в решетку; часть застаивалась в глубоких лужах, переливаясь радужными разводами. Синушин оглядывался, проверяя, что вокруг никого нет, растопыривал пальцы, и со звуком «сшшш» вел вытянутой рукой за каким-нибудь мусором, плывущим по поверхности лужи. Любой, кто увидел бы его тогда, немедленно понял бы, что Синушин управляет водным потоком. По счастью, его никто не видел.

Синушина оставили. Закрытый завод нужно было кому-то сторожить, и позвали его, и он пошел, а почему бы и нет. Это было какое-то занятие, за которое платили какие-то деньги, и Синушину это вполне подходило. Он никогда не видел «новых горизонтов», о которых все говорили, не замечал никаких «возможностей нового рынка», которыми многие пользовались, и не стыл ни с кем на «сквозняке свободы». По примеру своих родителей он не думал, а просто жил, потому что думать был не приучен.

Синушины, которые были правы мало в чем (потому что попросту ничего никогда не заявляли – не было у них такой привычки), совершенно справедливо считали, что в жизни надо что-то делать. И нельзя сказать наверняка, как это в итоге получилось, но дело для Синушина нашлось.

Дело в том, что до технического этажа, прямо за входом в цех № 6, располагалась заводская библиотека. Синушин открыл ее дверь в один из обходов, просто от нечего делать – вся недостача по сну была закрыта, водные потоки испарились на летнем солнце, а муравьи проложили альтернативный и очень неудобный Синушину маршрут вдоль помойки. Рассматривая с порога длинные стеллажи, он подумал, что, пожалуй, почитать было бы неплохо. Он зашел, остановился в пыльном луче пробивающего сквозь грязные стекла солнца, коротко оглянулся и пошел прямо к торчащей из стеллажа бумажке с выведенными по трафарету чернильно-красными буквами «ТЕХНИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА». Синушин рассудил, что когда завод снова откроют, все будут проходить какую-нибудь проверку, и если он сможет ответить на все вопросы для старшего смены, то его, конечно, сразу же поставят на эту должность.

Но ничего не вышло: схемы гаек и болтов, настройки оборудования и даже техника безопасности не подходили ни к работе Синушина, ни к имеющимся на заводе станкам. Кроме того, вопреки всем законам биологии, гласящим, что здоровый человек не может спать больше тринадцати часов пятнадцать суток подряд, Синушин упал лбом в корешок пятой страницы и проснулся только спустя полчаса с сильной головной болью.

– Да в конце-то концов! – тихо воскликнул он и, вскочив с раскладушки, в три минуты оказался перед дверью в библиотеку.

«ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА» – вот. То, что нужно.

Нескучно, просто, с картинками.

Книга «Быть, а не казаться» с решительным пионером на обложке. Обложка бумажная, каким-то острым углом пионеру смазало правый глаз, но все равно было понятно, что он смотрит вдаль просто и прямо, со звонкой уверенностью. Синушин взял книгу и спустился обратно в свою комнатку, не заметив даже, что муравьи пошли старым маршрутом и стали вновь, таким образом, открыты к ударному труду.

«Быть, а не казаться» оказалась книгой воспитания для мальчиков. Первая ее часть была уделена распорядку пионерского дня (7:00 – подъем, 7:15 – зарядка. Синушин представил, какой бы получился номер, если бы он вдруг начал приседать в 7:15 посреди их единственной комнаты, пока отец мечется по ней между гладильной доской и щеткой для ботинок), вторую авторы посвятили опасностям, которые поджидали взрослеющего молодого человека. Затягиваясь и держа книгу на весу, Синушин разглядывал картинку, на которой два посеревших, хиленьких пионера грустно плелись рядом с уголовного вида зачинщиком, держащим в руке пачку «Примы», а их третий друг, удержавшийся от яда румяный герой, стоял поодаль в одиночестве и тягал гантель.

С первой страницы четвертого раздела Синушину махал взрослый, с молодости отъедавшийся кашей и качавшийся зарядкой, некурящий и непьющий пионер в тряпочной панаме и гольфах, из-за спины которого торчал самурайского вида сачок для ловли бабочек. Сачок Синушин как-то пропустил, его внимание приковала стоящая на заднем плане треугольная брезентовая палатка, воплощенный аналог которой он как-то видел во дворе, куда ее ставил сушиться сосед-турист.

Несколько следующих осенних месяцев Синушин читал и перечитывал четвертый раздел. Ориентирование по природе и по компасу, различные типы костров, первая помощь – внимание, поначалу цеплявшееся только за картинки и самые интересные детали, вскоре расширилось, замедлилось, и Синушин прочел и комментарии к картинкам, и рамочки с дополнительными фактами, и каждую из справочных сносок. Незаметно для самого себя он перетаскал из библиотеки все книги, в которых хотя бы косвенно говорилось о походах и туризме, и застрял в них на долгие месяцы. Мечтательность, присущая Синушину с детства, наконец трансформировалась из управления муравьями, водными потоками и спасения Дома колхозника во что-то более приближенное к миру за окном.

Окончательно перебравшийся в комнатку сторожа, Синушин заворачивался в толстое ватное одеяло, задергивал шторку окошка, за которым лил дождь, и переносился из своей теплой кровати в ветреные миры героев-выживальщиков, которые спали над обрывами, питались подножным кормом и ежедневно проходили нечеловеческие расстояния.

Последние пятьсот метров перед очередной остановкой могли именоваться «Палящий предел» или «Последнее дыхание героя»: Синушину сильно натерло ноги, и он ужасно устал; вдобавок оказалось, что его шорты с вышитым металлически-красными нитками наименованием «Туристические» крайне вероломно не соответствуют своему названию.

– А далеко остановка, эээ, KRAYNAYATRYASINA? – спросил Синушин, всматриваясь в одолженный Алексеем навигатор.

– Час где-то, – заключил Гид, рассматривая карту.

– Может, за полчаса успеем?

Гид еле заметно помотал головой и показал глазами на стоящую перед ними Настю.

– Устала? – спросил Синушин, протягивая ей бутылку воды.

– Нисколько, – ответила она, жадно глотая, – можем идти.

Гид улыбнулся, взвалил рюкзак и махнул рукой вперед.

К вечеру, когда навигатор коротко пропищал, оповещая о прибытии на стоянку, Настя одним неправильным движением сорвала со спины рюкзак, молча кинула его на землю и упала сверху. Синушин мог бы заметить, как дергаются Настины плечи, но он ничего не заметил, и тихо радуясь тому, что больше не нужно идти, думал о своем, разматывая веревки на чехлах спальника и палатки.

– Помочь? – спросил у Синушина Гид, подходя со спины.

Это бы не повредило – много раз Синушин собирал и разбирал палатку дома, но одно дело – там, и совсем другое – на природе, где воздуху скучно висеть на месте неподвижно.

– Зачем мы встали на возвышении? – недовольно спросил Синушин вместо ответа, путаясь в шуршащей на ветру ткани палатки. – Дует!

– Затем что дует, затем и встали. Или ты комаров любишь? – спросил Гид, поднимаясь.

Он пошел к Насте, которая недавно сползла с рюкзака на землю и теперь развязывала тесемки.

Синушин чертыхнулся и нервно всунул дугу в петли палатки. Здесь не будет как в книжках – он это понимал, но из вредности еще по-настоящему не понял, и потому винил во всем всех, кроме себя. Спустя полчаса лагерь был собран, и Алексей пригласил свою небольшую группу к старой кривой березе.

– Я спать хочу, и меня комары жрут, – пробурчала Настя, кутаясь в разноцветную олимпийку.

Гид проигнорировал ее реплику и повернулся к ним с самым увлеченным видом:

– Интересно узнать, что в добыче огня важнейший момент – это попасть искрой дважды в одно место, вот смотрите.

Синушин подошел ближе и увидел, что Гид прислонил трут к палочке кремния и начал высекать искру напильником. Ничего особенного не было заметно, но спустя считаные секунды коричневая ватка задымилась. Гид обернул трут березовой шелухой, аккуратно опустил получившийся ком на землю и прикрыл его охапкой лежащих тут и там тонких веточек.

– Важнейшее дело, – повторил он, аккуратно дуя внутрь тлеющего шара. – Огонь всегда дает тепло и защиту от животных. Туристы первым делом бегут за палаткой, а мое мнение, что надо в первую очередь кремень покупать.

«Здравствуй, отец, где тут главный?» – всплыл в голове Синушина грубый голос, принадлежавший квадратному мужчине в спортивном костюме, который пришел в заводскую сторожку Синушина в далеком две тысячи третьем году.

Тридцатилетний Синушин был не женат и пасынка такого за собой не помнил, но было предельно понятно, что лучше не острить, и потому он поднялся в кровати на локтях и ответил серьезно, что самый главный из всех, кого он знает, придет через неделю и принесет ему зарплату и что, если нужно, он может ему что-нибудь передать.

Шкаф кивнул, двумя пальцами выудил из поясной сумки картонную карточку, затем залез в другой ее карман, достал стодолларовую купюру и сунул все Синушину в ладонь:

– За беспокойство.

Затем он вышел из сторожки и аккуратно прикрыл за собой дверь. Синушин, тупо моргая, смотрел на зеленую бумажку.

«Спальник? Палатку? Нет, рюкзак. И спальник. Или палатку? Или на все хватит? Надо бежать. Куда?

Был где-то. Где? За поворотом. Но когда! Сто лет назад. А доллары, наверное, примут? Или! Или лучше рублями! А как? Или…»

Он лихорадочно забегал по пяти квадратным метрам комнаты-сторожки, поднимая своим движением вихри воздуха, которые колыхали вырезки из книг, приколотые разноцветными перламутровыми булавками к обоям.

«Вещи, которые можно не брать в поход».

«Пять неизвестных применений ижевской пенки».

«В Хибинах сходят ла» – лавины, видимо, сходят в Хибинах, но дело в том, что Синушин отогнул край газетной вырезки, чтобы посмотреть номер телефона, нацарапанный на обоях.

– Алло, это Петр, день добрый. Да. Тут мужик какой-то… Ну… Ну да. Ага… Да, похож. Нет, больше ничего. Я номер продиктую.

Кинув трубку на рычаг, Синушин шумно выдохнул и побежал собираться. Через полчаса он запирал дверь на ключ, в сотый раз перепроверяя деньги в кармане. Спустя несколько кругов «Так? А может, так?» было решено взять как зеленые, так и деревянные, и он вышел наконец за территорию завода.

Сумерки спустились на зимний город и окрасили его в сине-серые тона; звонкую тишину перебивал только негромкий треск фонарей, высветляющих вдоль пустой автомобильной дороги желтые куполки теплого света, в которых кружились, подчиненные игре несуществующего фортепиано, рыхлые хлопья пушистого снега. Синушин остановился, восхищенный. Он знал, конечно, что наступила зима, но вышел из своей каморки так далеко впервые за последние несколько месяцев. Сделав пару шагов, он задержался рядом с автобусной остановкой и задрал голову вверх.

Было где-то около тридцати ниже нуля – воздух, в сравнении с натопленной сторожкой, необычайно свежий. Кислород ударил Синушину в голову, и ему захотелось крикнуть, как кричат покорители горных вершин, как кричат триумфаторы, уверенные в том, что на много километров вокруг никого нет.

Он резко выдохнул остатки прелого духа сторожки и, широко раскрыв рот, набрал полную грудь морозного воздуха, собираясь издать победный клич; ледяной поток пролился внутрь и заполнил легкие. Синушин, задумавший громкое «А-а-а!», почему-то только сипло крякнул. Сине-серый мир подернулся чернотой, ледяной скользкий ком развернулся внутри, каждая попытка выдохнуть превращалась в, напротив, судорожный вдох, от чего в груди ломались ребра и все горело. Выпучив невидящие глаза, он сделал шаг назад и поскользнулся.

Сине-серый мир подернулся чернотой, ледяной скользкий ком развернулся внутри, каждая попытка выдохнуть превращалась в, напротив, судорожный вздох, от чего в груди ломались ребра и все горело.

Напоследок дернувшись вверх, мир окончательно утонул в черноте.

Яркое воспоминание настолько захватило Синушина, что он и не заметил, как разгорелся костер, и включился в происходящее он только тогда, когда Настя сзади подкатила к нему широкое бревно.

– Вместо сиденья.

Только Синушин собрался садиться, как Гид вскинулся:

– А ну стоп!

Синушин замер в смешной позе над бревном, Настя непонимающе выглянула из-за него.

– Бревна не катать! На мокрое не садиться!

Фыркнув, Настя демонстративно уселась на дерево. Спустя мгновение она потрогала ткань штанов и с каменным лицом встала рядом с Синушиным. Закинув последние две палки в огонь, Гид уложил на бревно разноцветную туристическую пенку и показал рукой, что можно садиться.

– Чтобы больше тяжелое не катала, – сказал он, глядя прямо на Настю, – спину сорвешь, что делать будем? Чай, не Франция, на вертолетах за тобой никто не полетит. Ясно?

– Мгм, – буркнула Настя под нос, заинтересованно разглядывая что-то в лесу.

– Я не слышу, ясно или нет?

– Я в армии, что ли? – вспыхнула Настя. – Ясно!

– Ты чего, а? Лезешь везде, – примирительно сказал Гид, ввинчивая в землю у костра две толстые рогатины, – спокойнее надо быть. Ты же девочка. Настя хмыкнула, и на секунду ее лицо ожесточилось.

– Девочка…

Шмыгнув носом, она прокашлялась и почесала щеку, размазывая по ней не успевшего взлететь комара. Гид вопросительно поднял брови.

– Я знала одного мужика, лет в двенадцать. Нас тогда повезли в летний лагерь, всем домом. Отдельным отрядом, конечно.

Синушин не понял, к чему это, и взглянул на Настю, которая не смотрела никуда, вперившись в ничем не примечательное место у костра, и говорила в воздух, словно бы не заботясь о том, слушает ли ее вообще хоть кто-нибудь.

– Там деревня была, за рекой. То есть вот лагерь, за ним река, за рекой забор метрах в пяти, за забором – лес. А через три километра леса деревня. Он оттуда, видно, и пришел. – Настя немного поежилась и продолжила: – Это я сейчас уже понимаю, что по мне сразу было понятно, кто мы. И по мне… Знал он, что никто, если что.

Гид тихо встал и повесил на проволоку между рогатинами котелок с водой. Отмахнувшись от очередного комара, Настя продолжила скороговоркой:

– У реки был дворничий сарай, мы с ним туда ходили. Он обещал, что заберет меня к себе, в свой большой дом с широкими этими… пристроями, и резными воротами, как во дворце, и еще говорил, что машина у него есть, и магнитофон, и целый ящик кассет. Мне – тогда – представляете? Знал он, конечно, что думать тут нечего, но все повторял – подумай, подумай. Я все боялась, что кто-то нас увидит. Он ведь сказал, что если что – обоих в тюрьму посадят, до конца жизни. Но никто не увидел, ничего и никогда. А однажды, прямо перед концом смены, он не пришел, и я все поняла. Ну, постояла немного у ангара да пошла по мосту обратно, в лагерь. На мосту были курицы, наверное, деревенские, а я тогда их вообще в первый раз в жизни увидела, и потому остановилась. Они почти сразу убежали, а я осталась стоять. Помню, смотрю вниз на воду, а волны вверх бегут – и ощущение, как будто я вдоль воды лечу. Видно, долго это продолжалось, потому что уже стемнело и меня искать начали: за мостом сразу вожатая налетела и начала кричать, что у меня юбка мятая, и что нельзя с нами, как с нормальными, и так далее. Лупила меня и все повторяла: ты же девочка, ты же девочка. А может, и не повторяла, может, один раз сказала, а я просто так запомнила…

Синушин сидел, разглядывая свои ботинки. Гид вел себя спокойно, будто не обращая внимания на Настю, сомнамбулой качающуюся из стороны в сторону над костром, но паузу заполнить тоже не спешил.

– Вечером, в день нашего отъезда, его с домашней девочкой поймали. Там же, у ангара. Он ведь даже не думал, что я туда приду, – мы утром должны были уехать, да автобус сломался. Я специально и не шла, такого не помню – просто, ну, как-то там оказалась. Вожатые его за руки крепко держали, а напротив стоял Федор Алексеевич, наш дворник, и кричал на него, плакал, метлой махал, а тому уроду все было как слону дробина. За дворником девочка эта стояла, с петушком. Стояла и улыбалась. У дворника, когда он кричал, голос иногда как женский становился – тоненький такой. Он только сорвется на визг, она улыбается. Совсем, видно, ничего не понимала. Маленькая была, младше меня.