Текст книги "Журнал «Юность» №04/2024"

В Тбилиси пересели на дряхлый автобус. С горем пополам по извилистому серпантину доползли до Цхинвали. Там их встретил Захарыч – жизнерадостный, обильно потевший мужик в нестираной майке и холщовых штанах, подвязанных веревкой. Но за рулем темно-зеленого грузовика с брезентовым верхом, гулкого и грязнющего, как помойный бак, Захарыч был асом, каких мало. Монструозная «шишига», грохоча и кренясь на крутых поворотах, бодро пожирала подъемы и спуски на пути к горняцкому поселку в Кударском ущелье, на северных склонах Рачинского хребта.

Пещерный комплекс Кударо, важнейший памятник каменного и медного веков, богатством уникальных находок ежегодно привлекал на Большой Кавказ самых разных специалистов. Вывезенные отсюда археологами палеолитические орудия, к примеру сланцевые ретушеры и чопперы из песчаника, пролежавшие в культурном слое без малого триста тысяч лет, и по сей день хранятся в Эрмитаже в залах археологии Восточной Европы и Сибири на первом этаже. А предметом изысканий антропологов были в первую очередь немногочисленные останки архантропов и неандертальцев. Человеческие предки, по всей видимости, спасались от оледенения в хорошо освещенных солнцем окрестных пещерах. Жили здесь, в горах, разводили огонь, охотились на медведей, оленей, бизонов и прочих плейстоценовых животных, чьи кости примерно с середины пятидесятых ученые регулярно выуживали из непроглядных недр.

Высоту в тысяча семьсот метров путники брали пешком, с рюкзаками на плечах. Часто останавливались: тяжко было подниматься в гору по натоптанной тропинке, ноги, затекшие после длительного перегона, не слушались. Люша, однако, бежала впереди – сказывался энтузиазм неофита. Не отставал, несмотря на возраст, и Стерх. По мере приближения к стоянке руководитель молодел на глазах; Люша списала эффект на здешний животворящий воздух. Так и шагали вдвоем в авангарде, самый старый и самый юный участники экспедиции, и прыти в них было поровну, как в сообщающихся сосудах.

– Добро пожаловать, – наконец объявил Стерх.

Люшиному взгляду предстала полузаброшенная деревенька. В бедную скальную почву вросли приземистые деревянные домики с большими, почти во всю стену, решетчатыми окнами. Крутобокие уличные печи источали дивный аромат горячих лепешек. «Тандыр», – благоговейно прошептала Вера, а Люша непроизвольно сглотнула. У горки нарубленных дров на сучковатой колоде в позе мудрого старца, подпершись, восседал щуплый смуглый мальчуган и темными глазами провожал прибывших.

– Имей в виду, – предупредил Люшу руководитель, – мы, антропологи, на раскопе народ пришлый. Во-первых, надо уважать местных, это, думаю, без объяснений понятно. Во-вторых, нужно считаться с хозяевами стоянки, археологами. Научными сотрудниками и их практикантами. Они ведут основные полевые работы. Приезжают в Кударо первыми, с оборудованием и провизией, обустраивают базу и последними уезжают. Остальные группы – так, погостить на всем готовом.

– А что за остальные группы? Кроме нас? – встрепенулась Люша, поглядывая, как суровая, чеканной красоты осетинка развешивает на веревке лохматые шкуры.

За редкозубым штакетником поблеивали овцы. Там и сям в выжженной солнцем траве попадались скопления черненьких козьих шариков.

– Палеонтологи, например, – ответил Стерх. – Ищут кости каких-нибудь грызунов, носятся с ведрами и ситами, намывают грунт из раскопа. Геологи-четвертичники почву исследуют. Академик Молчанов сейчас тут, кстати. Увидишь, манерный такой господин, доктор геолого-минералогических наук, за ним всегда бегает рьяный школяр с теодолитом. И гречку ему студенты варят отдельно. Тоже мне, барин, – неодобрительно проворчал он. – А вообще кого только нет… Вплоть до астрономов. Их по синякам под глазами можно идентифицировать. Они бедняги, не высыпаются, ночами звезды считают, а днем их все норовят привлечь к тяжелому физическому труду.

Познакомившись поближе с разнообразными обитателями базы, Люша узнала, что существует еще одна категория «пришлых» – неквалифицированный творческий люд. Поэты, художники, музыканты, прибившиеся к экспедиции в поисках вдохновения.

Взять, скажем, флейтистку Сонечку, невесомую и белокурую консерваторскую лорелею, обладательницу чересчур подвижной, словно на шарнирах, челюсти, чьи утренние гаммы будили экспедицию почище пионерского горна. Или медвежьего вида Севу из Ленинградского института киноинженеров, который путал палеолит с неолитом и с первого дня своим невежеством действовал Люше на нервы. Богему тоже снабжали лопатами или кисточками и спозаранку отправляли на раскоп. Впрочем, они не больно-то протестовали, ведь вдохновения от местных лиловых рассветов хоть отбавляй… Встречались и просто эксцентричные личности – как сухощавый йог по прозвищу Мяу-Ляу. Этот питался исключительно грецкими орехами в меду из привезенной с собой пятилитровой банки.

Жилось на базе относительно комфортно, даже не в палатках. Под нужды экспедиции был приспособлен заброшенный осетинский дом на краю скалы. Одно из помещений археологи отвели под камералку. Там чистили, фотографировали и изучали добытый в пещерах материал, а еще, по слухам, назначали поздние свидания. В других комнатах ночевали (кто на раскладушках, кто в тощих спальниках с хлопчатобумажными вкладышами), еду готовили на летней кухне. Дела туалетные браво справляли прямо над бездной, в щелястой кабинке, по-хитрому пристроенной к дому. Умываться шли с бруском хозяйственного мыла на ручей либо наскоро освежались у рукомойника, прибитого к одинокому деревцу. По воскресеньям спускались в нижний поселок – в баню.

Больше всех от тягот этой недопоходной жизни страдала, понятно, чистоплотная Вера. Кропотливая и точная возня с костями в камералке вполне соответствовала ее усидчивой натуре, но вот неистребимая грязь… Тут-то и начались между подругами разногласия. Люша к бытовым неудобствам приладилась быстро, по-спартански; Верино нытье ей стало надоедать. Ну Люша и огрызнулась пару раз, Вера обиделась. А что, не полагается дочери Стерха жаловаться, не к лицу. Тем паче когда столько чудес творится: и полуночные песни под гитару, и сумасшедшие звезды, и первые робкие глотки молодого вина.

Стерх был Люшей доволен, хвалил. Он до последнего колебался, стоило ли брать с собой в экспедицию не одну, а сразу двух неразумных девчонок, от которых только и жди, что будут путаться под ногами. Это ж не студентики Молчанова, подобострастные и вышколенные до нервного тика, а непредсказуемые подростки, женского тем более пола, со всеми их труднопостижимыми потребностями. Что до Веры… Кто знал, что в ней так сильны неврозы, ее клиническая домовитость: готова в студеном ручье портянки стирать, пока суставы не распухнут.

Разумеется, Стерх понимал, что виноват. Он-то после смерти жены малодушно ушел в работу, а Вере куда было деться? Неспроста она взвалила на себя домашние тяготы, фактически сама себя воспитала по-женски… Стерх даже косичку не научился плести, лишь однажды отвел в парикмахерскую, Вера так и носит с тех пор короткую воробьиную стрижку. Да, наверное, он нерадивый отец, но получше того проходимца, который бросил Верину мать беременной и теперь не имел на дочь ни притязаний, ни прав.

А когда в доме Стерхов появилась Люша, эта неуемная девчонка с горящими глазами, все в одночасье пересобралось в причудливую ролевую структуру, о которой Валерий Яковлевич пытался лишний раз не думать. Правда, порой ловил себя на неуютной мысли, что Люша ему как бы дочка, а хозяйственная Вера, столь похожая на маму, – немножечко жена…

Как бы то ни было, Люша, в отличие от Веры, демонстрировала выдающиеся способности к исторической науке, а уж для экспедиционной жизни и вовсе оказалась скроена идеально. Несмотря на похвалы наставника, ей, однако, мнилось, что она медлительна и неуклюжа. Люша лихорадочно ворошила в памяти все проштудированное по теме. Если от руководителя не поступало задач, добровольно бегала на раскоп. Наблюдала за археологами (ее манила их деятельная близость к земле), помогала, училась. И очень-очень старалась, особенно при старших коллегах.

К чести Люши, в пещере и в камералке она и вправду справлялась неплохо. Но на пятый день, когда ее поставили дежурной, случилась катастрофа.

Дежурных на кухню директивным порядком назначал руководитель экспедиции, грозный косматый археолог по фамилии Ванин, носивший полосатые рубашки попеременно с клетчатыми. И накануне Люша с ужасом узнала, что ей в напарники достался не кто иной, как увалень Сева из Института киноинженеров. Спроси ее кто-то – она не сумела бы толком объяснить, чем конкретно ее так бесит этот нескладный, полноватый парень, с умным видом рассуждавший о Тарковском и ни черта не смысливший в истории. Бесит – и точка.

Беда заключалась в другом: как и Люша, Сева решительно не умел готовить. А им надлежало кормить голодных, со свежего воздуха, трудяг. Без малого два десятка. Так что, встретившись утром рокового дня на летней кухне, оба смотрели на три пачки макарон и ровный столбик банок говяжьей тушенки с известным недоумением.

Почесавши в затылках, приступили. Сева с трудом разжег костер, изведя коробок спичек. Люша принесла ведро воды и вылила в большой котел. Мучительно припоминая, как кто-то когда-то при ней вскрывал банку с дефицитными персиками, взялась за консервный нож. Подолбила крышку – безрезультатно.

– Да ты не тем концом, дай я, – авторитетно изрек Сева.

Размахнулся, пырнул банку – аж бульон прыснул – и давай орудовать локтем. Люша нахохлилась. Сева кинул торжествующий взгляд. И вдруг как заверещит! Рассек ладонь об острый край. Люша – за аптечкой, шипучая, розоватая от крови перекись, пластыри… Прочие банки Сева открывал уже не отвлекаясь, с идиотским выражением святого страстотерпца на круглом лице.

Переглянулись – что дальше?

– Макароны сыпать? – предположила Люша.

Ей бы с Верой сейчас посоветоваться, да какое там… Сутки не разговаривали.

– А тушенку? – спросил Сева, ущипнув свой мягкий, будто слива, нос.

– И тушенку!

С внезапной, незнамо где взятой решимостью Люша высыпала макароны в холодную воду. Сева поочередно опрокинул в котел банки влажно хлюпавшей тушенки. Перевели дух. Люша с достоинством помешивала половником жирное месиво, подражая Вере.

После того как вода закипела, серо-бурое тестяное варево вспучилось и полезло за борта. Запахло горелым: часть макаронной массы прилипла ко дну.

– Что стоишь, снимай! – завопила Люша.

Сева нерасторопно стащил котел с решетки, под которой полыхали угли.

– Тяжелый-то какой, елки-палки, – пробормотал он по пути к компостной куче.

Накренял бадью, сливая жидкость, все ниже и ниже, пока вместе с мутной бульонной водой на землю не шлепнулась добрая половина слипшегося теста. Люша с Севой глупо застыли над злополучным блюдом, сваленным в компост поблизости от подгнивших картофельных очисток и яичной скорлупы.

– Может, время признать поражение? – философски предложил Сева.

Люша затрясла головой:

– Ни за что!

Присела и принялась, чертыхаясь, собирать руками скользкие разбухшие макароны в ошметках тушенки обратно в котел. Она готова была разрыдаться: позорище, оставить экспедицию без обеда, так подвести Стерха… Видя, как Люша расстроилась, Сева щепотью подцепил из компоста склизкий комок.

– А знаешь, вкусно! – давясь, заверил с набитым ртом.

Естественно, это была ложь во спасение. Никто из загорелых ясноглазых ребят и их научных руководителей, собравшихся вскоре на летней кухне за крепким, грубо сколоченным столом, подобного великодушия не проявил. Но экспедиционный народ незлобивый, а что важнее, бывалый. Ругаться на разваренные макароны не стали. Посмеялись зато от души. По счастью, днем раньше археологи спускались в баню, заодно закупились в нижнем поселке кто чем – бордовыми снизками чурчхелы, свежеиспеченными пирогами, черемшой, дырчатым осетинским сыром. Устроили вскладчину спонтанную пирушку, даже мосластый Мяу-Ляу вложился горстью клейких орехов из своей заляпанной медом банки. Так что не пропали.

А Люша, потерпев кулинарное фиаско, поджала хвост. Помирилась с Верой и под ее руководством к концу поездки научилась лучше всех готовить макароны.

* * *

После того памятного путешествия в Кударские пещеры в Люшины студенческие годы случилось еще немало экспедиций по советским республикам – Армении, Молдавии, Узбекистану, – да всего и не упомнишь. Но именно с Осетией Люша связывала основные исследовательские планы и собиралась писать кандидатскую о стоянках архантропов Центрального Кавказа.

Поступила она, как и следовало ожидать, на истфак, туда же, куда и Вера. С отличием окончила, совместив антропологическую специальность с археологической, первой среди ровесников получила открытый лист с правом производства разведки. Снискала на курсе уважение и затаенную зависть (ее способность находить ценнейшие ископаемые останки считали фартом). В дополнение к Стерху обзавелась еще полудюжиной наставников, престарелых ревматических профессоров, которых подпитывала кипучая энергия Люши, мчавшая ее в большую науку на сверхскоростях.

Но незадолго до запланированной подачи документов в аспирантуру Люшина судьба совершила непредвиденный вираж. Светочка Стрельцова, выросшая наливной хохотушкой с герценовским дипломом, в ту пору выгуливала по Ленинграду группы иностранцев. Пользуясь ситуацией, искала себе заграничного мужа (к слову, без заметных успехов), хитростью проводила старых друзей на обеды в «Асторию» и вовсю промышляла импортной косметикой.

Как-то Свете в подопечные досталась симпатичная пара из Франции. Переводческие услуги им были без надобности: коренастый кинематографист Эмиль, чудаковатый сын русского эмигранта, сносно владел языком. На третий день, нагулявшись по достопримечательностям, Эмиль изъявил желание узнать, какие фильмы нынче снимают в Советском Союзе. Подключив всемогущий аппарат «Интуриста» и кое-какие связи, Света снабдила его пригласительными на премьеру подающего надежды ленинградского режиссера. Супруга Эмиля Аньес, снулая уроженка Тулона, у которой с самого приезда в Россию кошмарно, с багровыми всполохами, болела голова, от культурной программы наотрез отказалась. Лишний билет Света предложила Люше.

Премьера проходила сентябрьским вечером в кинотеатре «Аврора» на Невском, напротив Дворца пионеров. Туго накрученная плойкой и утянутая в нужных местах под зеленым велюровым платьем Света встретила Люшу на полукруглых ступеньках перед входом, у ниши с псевдоантичной гипсовой Венерой. Рядом в сером, рыбьего оттенка костюме и пижонистых ботинках с пряжками переминался невысокий импозантный Эмиль, чей журчащий акцент Люша сочла уморительным.

Воздух в переполненном фойе был спертый, напитанный сигаретным дымом, запахом трехзвездочного коньяка и тяжелым парфюмом. Зрители галдели и толкались, где-то близко щелкали затворы фотоаппаратов. На Люшу накатила дурнота. Сжался желудок, зачастил пульс, к горлу подступил плотный удушливый ком. Она поглядела по сторонам, не пробиться ли к выходу, на улицу, или хотя бы в туалет – плеснуть в лицо водой, и бог с ней, с тушью, но тут двери кинозала раскрылись.

Втроем пробрались к своим сиденьям в шестом ряду. Эмиль лучился в предвкушении показа и с упоением втолковывал что-то Светке, которая ошибочно принимала его синефильский пыл на собственный счет. Люшу по-прежнему слегка мутило. Всю торжественную часть она просидела, глубоко дыша, с полузакрытыми глазами и почти не увидела, как режиссер Сазонов представлял картину вместе с творческой группой. И только когда погас свет и на экране в скрещенных лучах прожекторов возник ленфильмовский Медный всадник, Люша окончательно пришла в себя.

С первых сцен она узнала осетинские пейзажи: речную излучину на дне ущелья, хрупкие домики-скорлупки с окнами в полстены, глиняный тандыр. Люшу охватила мгновенная ностальгия, пускай трагикомический сюжет про учителя, по воле случая попавшего из Ленинграда в захолустье, мало перекликался с ее экспедиционной жизнью. Как, как сумели они с такой бережной, поэтической точностью передать душу того укромного места?

Гипнотическое получилось кино. Цельное, пронзительное. Цветные кадры в нем чередовались с черно-белыми, инструментальная музыка мешалась с гортанным шумом горного потока, блеянием овец и низким монотонным пением. Пока шли титры, зал аплодировал стоя. С первого ряда темным силуэтом на фоне экрана поднялся режиссер и, чуть поклонившись, жестом поблагодарил публику.

– А теперь главное, – сообщила довольная Светка Эмилю, на гладко выбритых щеках которого лоснились влажные дорожки. – Прием! Не всем, между прочим, положен. Только стараниями вашей покорной…

На пьянку действительно пускали лишь избранных, однако и этих было достаточно, чтобы заполонить буфет. Света, поработав локтями, немедленно пробуравилась к бутербродам с икоркой. Эмиль изящно подцепил ломтик слезливого сыра и без видимого удовольствия съел. Зато слабосоленая красная рыба пришлась иностранцу по вкусу.

А Люше, как говорят в таких случаях, кусок в горло не лез. Перед глазами сменялись кадры, но на сей раз не просто знакомые виды, а детали – правдивые, беспощадные, – на которые Люша прежде не обращала внимания. Тоска на лице старого осетина, отдавшего здоровье обогатительной фабрике. Обветшалая сельская школа. Поросшее дикой травой урочище с покосившимся крестом. Скалистые пики, взятые с особого, непривычного ракурса.

Внезапно откуда-то из толпы вынырнула Светка с бокалом.

– Представляешь, Эмиль сам пошел знакомиться с Сазоновым, – зашептала намасленными губами, – он вроде как координатор с какого-то кинофестиваля. – Светка потянула Люшу за локоть. – Давай-давай, интересно же.

Эмиль, бурно жестикулируя, беседовал с высоким плечистым мужчиной. Рядом с ним француз казался совершенным колобком. Заметив Свету, энергично помахал:

– В севолод, позвольте, мои ленинг’адские д’узья – Светлана и… – Эмиль запнулся и сконфуженно посмотрел на Люшу, не совсем понимая, как придать этому странному имени полную форму.

– Галина. – Она протянула руку режиссеру и застыла.

Он тоже замер, всего на миг, а затем пожал ее ладонь.

– Галина… Что ж, очень приятно. Хорошо, что здесь нет макарон, правда? Одни бутерброды, – подмигнул Люше возмужавший Сева.

Сколько лет миновало с того неудачного дежурства, кажется, десять? А какая у них с Севой разница в возрасте? Тоже десять. Студенческая полноватость обернулась для Севы взрослым брюшком, которое, впрочем, ему даже шло. Одет он был, несмотря на премьеру, просто, без галстука, в черную рубашку с вареными джинсами и кожаную куртку. На щеках и подбородке синела вечерняя щетина. Надбровные дуги жесткие, на лбу – две глубокие строгие складки, точно он постоянно хмурится. И уголки карих глаз за очками грустно опущены. Но по бокам – мелкие лукавые морщинки. И улыбается обаятельно, с хитрецой.

Всеволод, весь день пребывавший в мыле и дыму премьеры, Люшу узнал моментально. Память на лица у него в принципе была по-режиссерски отменной. А уж острые черты взбалмошной девчонки, ради которой он съел с земли макароны, всплыли сразу. Но едва пробудившая в горах Кударо симпатия по очевидным причинам даже в мыслях не получила развития. Мешал Люшин тогдашний возраст, а точнее, казавшаяся непреодолимой пропасть лет между ними. Не говоря о том, что до конца экспедиции она упорно избегала Севу: отворачивалась, задирала нос. Ну, он и не настаивал на общении. Уехал и забыл, откуда взялся тонкий шрам в основании правого большого пальца. Не вспоминал и когда вернулся в те места со съемочной группой. А тут, в прокуренном буфете «Авроры», в сутолоке, вспомнил.

На первый взгляд, они были не слишком-то похожи, эти двое. Люша вскакивала в семь утра, часу примерно на пятом Севиного сна. Она искала истину в твердой земле, он – в тех туманных зыбях, где обитают идеи. Закаленная в экспедициях Люша умела обходиться малым. Сева, раблезианец и жизнелюб, не отказывал себе в удовольствиях – например, подлакировать водочку коньячком под свежую байку в теплой компании.

Но оба с детства любили собак и одинаково легко относились к деньгам. Оба были импульсивны и патологически азартны; хитроумные партии в преферанс нередко обрывались посередине, оттого что тузы, короли и десятки трепетными бабочками разлетались с балкона. И оба – отходчивы в той равной мере, чтобы понимать: примирения требуют в два раза больше страсти, чем ссоры. Хотя, может, и это на самом деле не имело значения… Никому не ведомо, как возникает синхронность душ, вспышки ослепительного счастья, в которых исчезает время.

Под воздействием мощных высоковольтных токов Всеволод в январе восемьдесят девятого развелся с первой женой-артисткой, нервной блондинкой с серыми глазами холодного стекла, и через месяц Люша вышла за него замуж. А в апреле того же года она получила письмо из Академии наук Грузинской ССР, повергшее ее в гнев. Решением археологической комиссии Люше отказали в выдаче открытого листа, позволявшего вести раскопки в Юго-Осетии, – за два месяца до предполагаемой экспедиции в Кударо.

– Нет, ты не понимаешь, – с жаром объясняла Люша Севе, бегая по квартире, – вся моя кандидатская строится на кударском материале! А они хотят отрезать наших археологов от югоосетинских стоянок и копать самостоятельно. И на уже найденное давно глаз положили.

Она судорожно собирала обоих в дорогу. Сновала между распахнутыми шкафами, кидала выдернутые за шкирку вещи то в Севин чемодан, то в свою пузатую сумку болгарской кожи.

– Люшенька, я понимаю, – сочувственно отвечал Сева, протирая очки кромкой рубашки. – Но что толку срываться в Тбилиси? Что ты им скажешь? Были ли вообще случаи, когда комиссия меняла решение? Это бюрократическая процедура, сама же мне когда-то говорила.

Люша остановилась посреди комнаты, комкая в руках ангорский свитер.

– Если понадобится, до членов президиума дойду, – фыркнула, – лично им все растолкую, и про цель, и про задачи полевых работ… Всеволод не сдержал улыбку. И правда ведь, дойдет. Тихо проглотить отказ – не в Люшином характере. Как взбредет в голову что-то, вынь да выложь. И, пожалуй, она вполне способна создать прецедент.

Но это не делало затею жены менее безумной. У Всеволода, с его обширной киношной сетью знакомств, имелись добрые друзья и среди грузин, и среди осетин, и среди абхазов. В последнее время до него все чаще с разных сторон долетали дымы конфликтов, разгоравшихся на почве глубоких межэтнических противоречий. А у коллег с «Грузия-фильма» нет-нет да и проскакивала в желчных репликах антисоветская идейка, мол, оставьте нас, сами разберемся… Сложные, сложные вопросы. Ясно одно – в республике сегодня, мягко скажем, неспокойно.

Он даже хотел аккуратно предложить Люше поменять тему кандидатской, благо у нее написана только первая глава с обзором литературы, да смысл? Упрямая девчонка только раззадорится. Сделает наоборот. Такая вот она… наоборотливая.

– Послушай, давай я хоть Гие позвоню, чтобы он тебя встретил, разместил, – предложил Сева.

– Господь с тобой, не надо никого напрягать на ночь глядя! – воскликнула Люша. – С самолета сразу такси в «Иверию» возьму, гостиница от института археологии через дорогу.

И запихнула нежный свитер поглубже в сумку. Хотя Всеволод не очень удивился бы, обнаружив его по прибытии в Тулон у себя в чемодане. С Люши сталось бы в ажитации перепутать. Ухмыльнулся, но мысли о грядущем фестивале привели его на тонкий лед. И Всеволод провалился: подумал о конкурсе, о том, возьмет новый фильм приз или нет… Как жаль, как несправедливо, что Люша с ним не летит. И визу дали, а тут этот чертов открытый лист… Едкой кляксой стала расползаться обида. Ну чего ей не повременить с Грузией? А ему как быть? Не силком же Люшу с собой тащить, в самом деле. Не найдя решения, Всеволод промолчал.

Готового плана действий в Тбилиси у Люши не было и за пять часов полета не появилось. На месте разберется – не лыком шита. Уже не одного академика прогнула, чем председатель комиссии, этот профессор Беридзе лучше? Пробиться в его кабинет, а там – речь экспромтом, заготовки всегда искусственны. Но в самолете ее изводила тревога о судьбе экспедиции, а пуще того, о Севе. Как он, хорошо ли долетел, устроился? Волнуется наверняка. Все же неправильно она поступила, не поехав с ним, могла в конце концов несколько дней потерпеть, отложить штурм грузинской академии наук… Утром надо будет обязательно добежать до почты, позвонить, решила она.

Тбилиси встретил ее темной вечерней прохладой. Покинув аэровокзал, Люша направилась прямиком к группке таксистов на площади. Те оживились, разулыбались из-под черных усов, но, услышав, что ей нужно к «Иверии», замахали руками.

– Что ты, красавица, там же оцеплено все. – Потешный упитанный усач помотал головой в приплюснутой клетчатой кепке.

– А что случилось? – не поняла Люша.

– У Дома правительства митинг, пятый день уже. Гамсахурдия выступает, – веско сообщил другой, дубленый и морщинистый. – Баррикады построили. По Руставели не проехать.

– А в объезд? Ну или хотя бы до оцепления, дальше сама обойду, – напирала Люша.

Водители топтались, переглядываясь. Люша шумно выдохнула. Надо было послушать Севу на счет Гии… И неизвестно, что ей досадило больше: то, что она не могла после долгого, с двумя дозаправками, полета без проволочек добраться до отеля или то, что Сева в конечном счете оказался прав. Но очень уж Люше не хотелось подвергаться всем, несомненно приятным, да вот только по-своему изнурительным ритуалам грузинского гостеприимства. Завтра ей нужна свежая голова.

– Девушка, вам в центр? – послышался из-за спины хрипловатый басок.

На нее пристально смотрел молодой губастый таксист. Люша кивнула.

– А вы журналистка, да? – спросил он, почесывая шерстяную бородку.

Вопрос озадачил, но виду Люша не подала. Если это способ попасть в город, подумаешь, побудет журналисткой.

– Да, – заявила она твердо, – из «Ленинградской правды».

– Поехали. Мне как раз туда.

Сели в бывалую салатовую «Волгу», провонявшую бензином. Пока тряслись по автостраде, водитель, клокоча, погружал Люшу в темные новости: о возмутительном абхазском сходе с предложением выйти из состава Грузии, о голодовке тбилисских студентов у Дома правительства, о вспыхнувшем митинге под руководством лидеров национального движения, который начался с призывов не вмешиваться в дела Закавказья, а вылился в лозунги «Долой коммунизм!».

– Газеты ваши, в Ленинграде, молчат небось.

А знаете, знаете, что власти сегодня сделали? – негодовал водитель. – Танки прогнали по улицам! И вертолеты пустили над толпой. Запугать хотят, сволочи! Не дождутся… – Он стукнул волосатым кулачищем по рулю. – Я вот наоборот из-за этого решил, поеду. Танков не боялся и не буду!

Только потому меня и взял, сообразила Люша, что хочет огласки. Яростный монолог таксиста она с интуитивным благоразумием (абсолютно ей, надо заметить, не свойственным) почти не прерывала. Разве что для поддержания легенды время от времени задавала уточняющие вопросы. Известное дело, даже в компанейской атмосфере экспедиций абхазы с грузинами за один стол не садились.

Спустя минут десять водитель припарковал машину у небольшого, по-весеннему взбухшего сквера.

– А как в «Иверию» отсюда пройти? – напоследок спросила Люша.

Таксист смерил ее недоверчивым взглядом из-под густых сросшихся бровей.

– Зачем в «Иверию»? Протест там!

– Да мне вещи в гостинице оставить, пленки запасные, а то вдруг отнимут, – вывернулась Люша.

– А-а-а. Вам туда, прямо по Дзнеладзе, минут через пятнадцать упретесь в гостиницу, – буркнул он.

Сам запер машину и встроился в колонну демонстрантов, шагавших вверх по крутой, тускло освещенной улице к проспекту Руставели.

Люша перехватила сумку и пошла в указанном направлении. Моросило. Асфальт казался гладкой рекой. Влажный безветренный воздух гудел, словно за углом, прямо на центральной площади, ревел футбольный стадион. Неразборчиво орал по-грузински жесткий мужской голос, многократно усиленный мегафоном. Изредка сквозь гвалт резался высокий свист или нервный наигрыш скрипки.

Ни с того ни с сего Люше вздумалось посмотреть на митинг. Она свернула налево и через двести метров уперлась в заграждение – стоявший поперек дороги грузовик с песком. Заглянула в зазор между его смрадной угловатой мордой и цоколем облицованного мрамором сталинского дома. Люша отродясь не видела такой огромной толпы. Плотная, пестрая, она шевелилась, рокотала, ворочалась в каменном ложе площади. Над кипящей человеческой кашей реяли флаги – кизилово-красные полотнища с черно-белым полосатым крыжом. Происходящее плохо укладывалось у Люши в голове – грузины требовали независимости, но сами не допускали свободы других народов, навязывали им свой язык…

Она вернулась, минуя грузное серое здание, кажется, библиотеки, на улицу, параллельную Руставели. Быстрым шагом добралась до гостиницы, остекленной высотки, из-за балконов напоминавшей гигантскую терку. Получила ключ из рук черноокой девушки за полированной стойкой (та вместо приветствия встревоженно спросила: «Как там? Народу прибывает?»), поднялась на десятый этаж. Номер Люше дали просторный, с тяжелой кроватью и груботканым серым ковром на полу. С узкого балкона частично просматривался проспект.

Всю ночь на улице не смолкали крики. Заснуть Люше не удалось: вертелась на слишком мягком матрасе, переживала о Севином фильме. Некуда было деваться от нараставшего чувства вины. А в начале пятого утра с площади взрывной волной прокатился невообразимый шум. Люшу вытряхнуло из постели. Она скинула измятое одеяло, набросила на ночнушку пальто. Вылезла на балкон и остолбенела.

По улице бежали сотни. Стремительный поток, безудержный человеческий сель оглушительными валами сходил с площади. Демонстранты кричали, толкались, падали на проезжую часть, поднимались и снова бежали, будто обезумевшая дичь спасалась от лесного пожара. Но почему? И от кого? Присмотревшись, Люша заметила, что в неоднородной толпе мельтешат одинаковые пятна, рыжие на темном: то блестели в свете ночных фонарей круглые солдатские каски… И вокруг каждой – людские завихрения, очаги неравной борьбы. Подробности Люша с высоты разглядеть не могла, но и от этой нечеткой картины ее бросило в жар. Ворот ночнушки взмок, в висках застучало, занемели пальцы. Даже на безопасном балконе Люшу подстегивал древний стайный инстинкт: бежать, скорее, скорее!

Выплеснувшись беспорядочной массой, толпа между тем зримо редела, растекалась по переулкам. Кто-то еще метался по разоренному проспекту, кто-то двигался ползком за кустами. Кого-то, страшно тряпичного, втроем несли на руках. Медленно протащилась скорая, завывая сиреной. Один из носильщиков бросил ноги своего безвольного груза и ринулся следом. Догнал, заколотил по кузову – безуспешно. Должно быть, полная, с содроганием подумала Люша.