Текст книги "Женщина в огне"

Глава девятая

Эванстон, Иллинойс

Джулс открывает новенькую сумочку от «Кейт Спейд», достает оттуда переведенную статью из немецкого журнала «Спотлайт» о смерти Карла Гайслера и бросает ее на столик.

– Замечаешь что-нибудь интересное?

Дэн надевает очки для чтения, которые болтаются у него на шее на хлипкой веревочке, берет листы и начинает внимательно их изучать.

– Ну что, здесь вся информация. Броские цитаты, фотографии пропавших шедевров. Снимок Карла – выглядит так, словно принял слишком много транквилизаторов. А вот и его отец – идет строевым шагом по Лувру вслед за Гитлером… – Он поднимает глаза от статьи. – Это вопрос с подвохом?

Джулс стучит по бумаге ручкой.

– Важно не то, что есть в этом материале, а то, чего нет. Кто автор?

Дэн подносит лист бумаги поближе к глазам.

– Черт побери!

Его здоровый глаз с восхищением смотрит на Джулс. Она с улыбкой принимает комплимент.

– Вот именно. «Редакция “Спотлайт”». Основная статья номера, главная сенсация за тридцать с лишним лет существования журнала – я проверила, – и нет имени автора? Как такое вообще возможно?

Дэн качает головой и делает большой глоток щедро сдобренного сахаром кофе.

– Никак. Ни один журналист на свете не согласится на анонимность в подобном случае. Даже если у материала несколько авторов, обычно перечисляют их всех. Если только…

Джулс не сводит с шефа глаз и ждет. Третья чашка кофе творит чудеса. Дэн оживляется, теперь он выглядит лет на десять моложе.

– Репортера либо охраняют, либо на него давят. Вопрос: кто и почему до него добрался?

– Или до нее, – поправляет Джулс.

– Или до нее, – ворчливо соглашается Дэн.

– Думаю, нам нужно выяснить, кто автор этой статьи, а также понять, что произошло до ее публикации и после.

– Беру этот вопрос на себя.

Дэн пишет заметку в телефоне. Джулс больно на это смотреть: шеф набирает текст одним пальцем.

– И вот еще что… Ты дал мне кучу материалов о похищенных произведениях искусства. Я прочла все. Сделала заметки и подготовила вопросы. – Джулс сцепляет пальцы в замок. – Мы ищем определенную картину, но мне не хватает одного ключевого элемента. Ты прекрасно понимаешь, что я не могу искать украденную фамильную ценность, не зная, кто ее разыскивает и почему. – Она подается вперед. – Кто охотится за полотном?

На лице Дэна появляется не то усмешка, не то ухмылка.

– Вопрос на миллион.

– Я не шучу.

Лицо шефа становится серьезным.

– Я тоже. Мой источник пожелал остаться неизвестным.

– Я понимаю и уважаю его решение. Но пока я не знаю, на кого работаю, действую вслепую. Ты говорил, что дело весьма срочное.

Дэн скрещивает на груди руки, сохраняя непроницаемое выражение лица.

Джулс закусывает губу.

– Ясно. Ты не знаешь, можно ли мне доверять. Понимаю, я работаю на тебя всего пару дней, но ты сам пригласил меня в команду… состоящую из нас двоих, – последние слова она особо выделяет. – Я не могу показать, на что способна, если не знаю существенных деталей.

Дэн начинает ерзать на стуле. Очевидно, ему неловко. Он понимает, что Джулс права, но не может решить, безопасно ли ей открыться. Шеф принимается гонять по столу сигаретную пачку, словно это хоккейная шайба. Джулс это ужасно раздражает, она протягивает руку и останавливает коробочку. Дэн смотрит на нее, словно на рефери, принявшего неверное решение.

«Ладно», – думает девушка, убирая руку с пачки. Она подождет. Джулс берет мобильник и делает вид, что читает сообщения, но мозг не в силах воспринимать информацию. Ободряющий смайл от мамы. Эсэмэс от подруги из колледжа – предлагает вместе поужинать. Дэн почти созрел – она понимает это, потому что шеф делает глубокий вдох.

– Расскажи о себе что-нибудь, чего никто не знает.

– Что? – Голос Джулс срывается. – Ты это серьезно?

Однако Дэн не шутит. По глазам видно, что он колеблется: стоит ли называть источник, пожелавший остаться неизвестным?

Джулс некоторое время молчит, потом наклоняет голову набок.

– Я уже призналась, что была приманкой.

– Недостаточно. Тогда ты хотела получить работу. – Шеф наставляет на нее палец. – Мне нужно что-нибудь личное.

– И тогда ты скажешь, кто наш заказчик? – Глупость какая-то, Дэн ведет себя как ребенок. – Так дело не пойдет. У меня нет секретов.

– Нет, Джулс, ты ошибаешься. То, кем мы хотим казаться и кто мы на самом деле, – совершенно разные вещи. Любой хороший журналист знает, что из этого важнее. – Он протяжно вздыхает. – Хорошо, я начну. Я бывший алкоголик. Я поставил на первое место работу, а не семью, из-за чего потерял тех, кого люблю больше жизни. – Дэн смотрит в пол. – У всего на свете есть цена. Вот кто я на самом деле. Твоя очередь.

– Мне безумно жаль. Тебе, наверное, нелегко пришлось. – Надо же, Дэн пил? Джулс вспоминает фотографию девочки в гимнастическом трико в рабочем кабинете шефа. Интересно, дочка хотя бы общается с ним? Джулс внезапно начинает нервничать. Что Дэн хочет услышать? У нее всего два варианта. Или рассказать про Рика Януса… Нет, исключено. Что ж, значит, у нее нет выбора. Джулс откашливается. – Ладно. Меня зачали по неосторожности. Лучшая ученица юридического факультета и парень, которого исключили из университета. Он исчез с горизонта еще до моего рождения. Трус. Ну как? – Джулс поджимает губы. – Зато мама у меня просто замечательная: умная, отличный профессионал. Правда, слишком много работает и чересчур часто беспокоится.

– Понятно. Яблоко от яблони недалеко упало, – ухмыляется Дэн.

– Точно! – смеется Джулс.

– Похоже, что тебе повезло с матерью, а ты – это лучшая ошибка, которую она совершила в жизни. – Лицо шефа смягчается. – Пыталась разыскать того недоучку?

Джулс кивает.

– Да. Женат. Детей нет. Живет в Сан-Диего, занимается недвижимостью. Похоже, полный отморозок. Решила, что не стоит тратить на него время.

Дэн смотрит в окно, потом снова на нее.

– Хотел бы я, чтобы мой папашка вот так же смылся. Нам бы не пришлось оплачивать огромные счета за лечение. После побоев мамина правая рука не функционировала как надо. А ты знала, что я получил свою первую Пулитцеровскую премию за материал о домашнем насилии? Я писал о том, насколько распространено это явление и что ублюдкам легко избежать наказания.

Они смотрят друг на друга через стол, чувствуя, что перешли на следующую ступень близости. Дэн аккуратно кладет пакетик сахара обратно в черный пластиковый контейнер, который стоит на столе, и произносит:

– Знаешь, как я всегда говорю? То, что нас не убивает…

– …становится темой для статьи, – заканчивает Джулс.

– В точку. – Тяжело вздохнув, Дэн подается вперед, вцепившись в края столика, и шепчет: – «Женщина в огне» принадлежит Эллису Бауму.

Джулс не может скрыть удивления, у нее отвисает челюсть. Такого она не ожидала.

– Да, тот самый Эллис Баум. Художнику позировала его мать, убитая Гельмутом Гайслером во время холокоста. Уверен, это имя много раз мелькало в документах, которые я тебе передал. Впрочем, Эллис скрывал свое прошлое – в том числе и от меня. А теперь он умирает – кстати, об этом тоже никто не знает. Он обратился ко мне за помощью. И я планирую сделать все возможное, чтобы выручить его. Эллис – мой близкий друг, а их у меня не много. – Дэн грустно улыбается. – Видимо, всех отпугивает моя яркая личность.

– Что есть, то есть, – признает Джулс, все еще пытаясь справиться с удивлением. Надо же, Эллис Баум, икона стиля. Правда, уже умирающая… – Как вы познакомились? Не могу представить вас вместе. Тебя точно не назовешь модным парнем. – Джулс указывает на потасканную ветровку.

Дэн смеется.

– Вы бы с Эллисом спелись. Да, нас действительно сложно представить вместе. Но это совершенно другая история. Пожалуй, на сегодня хватит откровений. – Дэн начинает собирать вещи. – Нужно действовать быстро. Важнее всего…

– Ты боишься его разочаровать, – перебивает Джулс. Дэн коротко кивает. Девушку несколько тревожит сложившаяся ситуация. Любой журналист знает: когда дело касается родных и друзей, люди перестают быть беспристрастными.

«Эмоции – серьезная помеха», – как-то сказал один из профессоров, который им преподавал. Необходимо сохранять ясность мышления и быть беспристрастным, чтобы замечать то, что важно, и принимать верные решения. Практика показывает: чем больше ты лично вовлечен в ситуацию, тем дальше ты от истины.

– Мы вернем картину Эллису, – заверяет Джулс Дэна. Он точно знаком с правилами игры. Наверняка эмоции не раз ему мешали. – Теперь, когда я знаю, кто наш клиент, я хотела бы сама с ним пообщаться.

– Смело, – отвечает Дэн, защелкивая портфель. – Отмени все планы на следующий месяц. Тебе будет чем заняться.

Глава десятая

Нью-Йорк

В прихожей хлопает входная дверь. Каждый раз, когда Генри входит в квартиру, сердце в груди Эллиса начинает биться быстрее. Он представляет себе, как Генри вешает свою зеленую куртку на антикварную деревянную вешалку, которую они купили на аукционе «Сотбис», и ставит запылившуюся сумку с фотоаппаратом на пол. Наверняка обувь Генри покрылась толстым слоем грязи. Не беда. Главное, что он благополучно добрался до дома. Шаги в прихожей замирают, и Эллис понимает, что Генри остановился перед испанским зеркалом семнадцатого века в позолоченной деревянной раме и провел ладонью по светло-коричневым волосам, слегка тронутым сединой. Эллис вздыхает.

– Эл, это я! – весело кричит Генри.

– Знаю. Я в кабинете.

Генри появляется в дверном проеме – загорелое лицо, белоснежные зубы…

– Как поживает мой повелитель туфель?

Эллис рассматривает самое красивое лицо, которое он когда-либо видел и которое с возрастом становится только лучше. Интересно, но лица Генри и Вивьен так похожи… Вивьен и Генри знают друг о друге, но у каждого своя жизнь. Генри осел в городе, а Вивьен кочует между их владениями в Бедфорде, Монтесито и Хэмптонсе. Жена – фигура публичная, а существование Генри – всем известный секрет.

– С приездом. Все прошло удачно? – спрашивает Эллис, когда Генри входит в комнату. Последние три недели он провел в Нигерии, делая фоторепортаж для National Geographic.

– Что я могу сказать… Это совсем не Бали, – смеется тот, и, как всегда, его раскатистый хохот окутывает Эллиса, словно теплый плед. – Полный хаос, гиблое место. Зато люди необыкновенные. Фотографии получились невероятные.

Баум познакомился с Генри Ламонтом двадцать два года назад, когда тот работал модным фотографом. Его пригласили на рекламную съемку. Если Эллис закроет глаза, то в подробностях вспомнит тот вечер, когда Генри, скромный тридцатилетний парень, покорил его. Баум помнит каждый взгляд, все запахи и прочие детали и мысленно возвращается к ним всякий раз, когда чувствует необходимость успокоиться. Несмотря на то что у Эллиса была жена и дружная семья, Генри каким-то образом понял, что из себя представляет его новый знакомый, какие желания он скрывает. Баум выбрал тот образ жизни, который понравился бы его матери. Хотя так ли это? Он задавался этим вопросом долгие годы. Насколько он помнил, Аника ценила искусство, никого не осуждала и была весьма прогрессивной. Она забавлялась, когда Эллис с важным видом рассекал по квартире в ее одежде и туфлях на шпильках. Он до сих пор слышал веселый смех матери – наверное, такие же звуки издавали бы букеты свежих цветов, если бы умели. Нет, дело не в Анике. Эллис сам запер под замок собственные желания – возможно, наказывал себя за то, что пережил войну, в отличие от матери. Мальчик-сирота, выросший без семьи, поставил перед собой задачу: свить собственное гнездо, в котором женщина стала бы центральным элементом. И тогда как Вивьен идеально отвечала этой цели, он подкачал. Эллис не мог объяснить себе, почему выбрал двойную жизнь, точно так же, как не мог объяснить, почему они с Генри до сих пор вместе. Но так уж сложилось.

– Что сказал онколог?

– Состояние стабильное, изменений нет, – лжет Баум.

Генри подходит к барному шкафу, делает «Грязный мартини» для себя и наливает газированную воду для Эллиса. Затем бросает взгляд на Баума.

– Врешь.

Карие глаза пронизывают насквозь, словно рентгеновские лучи.

– Верно. Положительных изменений нет. Давай не будем об этом.

Генри садится на диван рядом с Эллисом. Тот прекрасно знает, что Ламонт не верен, но обычно все заканчивается очень быстро. Всего лишь раз за все эти годы у Генри завязались более длительные отношения, и в тот момент ситуация казалась Эллису невыносимой. Но что он мог предложить? Баум никогда не оставит Вивьен. Впрочем, Генри и не просил об этом. Он уважает принципы Эллиса и ни разу ничего не потребовал. Он довольствуется теми редкими моментами, которые они проводят вместе в квартире в Трайбеке[2]2
  Трайбека – (TriBeCa от англ. Triangle Below Canal Street – «Треугольник южнее Канал-стрит») – микрорайон Округа 1 (Manhattan Community Board 1), расположенный в Нижнем Манхэттене крупнейшего города США Нью-Йорка. Входит в топ-список районов с самой дорогой арендой жилья.


[Закрыть], которую снимает Эллис и где живет Генри, когда бывает в городе в перерывах между поездками в разные уголки мира.

– Я повидался с Адамом, – сообщает Эллис.

– С Адамом? И как он? Погоди… Ты что, ездил в Монтану? – Ламонт качает головой. – Там же сплошная дикая природа.

– Верно, – ухмыляется Эллис. – Я сам удивился, насколько она меня впечатлила. У Адама все прекрасно. Генри, мне нужно кое-что тебе рассказать… – Он замолкает, пытаясь привести в порядок мысли. – Кое-что, чем я давно должен был поделиться.

– Похоже, вопрос серьезный.

Генри откидывается на спинку мягкого дивана, обитого коричневой кожей, и внимательно слушает. Эллис выплескивает все, что у него накопилось. Рассказывает про мать, про военные годы, про картину, про тонны лжи, про подозрения в отношении Марго де Лоран, безжалостно разоблачая всю правду о своем прошлом.

– Почему ты не делился со мной раньше? – тихо спрашивает Генри, когда собеседник умолкает. – К чему вся эта туфта про бельгийские корни, про предков, занимавшихся бриллиантами? Ты же знаешь, мне все равно, откуда ты. Твой рассказ многое объяснил. Почему ты никогда не плачешь. Почему часами можешь смотреть в одну точку. Почему отталкиваешь меня. Видишь тот снимок? – Эллис смотрит туда, куда указывает Генри: на самую любимую его фотографию – большой черно-белый портрет, оправленный в раму из вишневого дерева. Ламонт снял Баума, когда тот и не подозревал, что его фотографируют. Эллис в широком свитере крупной вязки смотрит в заснеженное окно их квартиры. Лицо решительное, взгляд отсутствующий, губы сжаты. – Я никогда не мог понять, что означает это выражение, – вздыхает Генри. – Теперь все стало ясно. Хотелось бы, чтобы я узнал твою историю раньше. Чтобы ты мне доверял.

Эллис смотрит на длинные тонкие пальцы Генри, испещренные прожилками вен.

– Я не доверял себе. Правда в том, что я отвергал свое прошлое. Но сейчас оно стало осязаемым и даже затмило реальность. Прости меня.

Генри внимательно смотрит на исказившееся лицо Эллиса, пытаясь понять, что тот чувствует.

– Как я могу помочь? Я точно знаю, что ты хочешь попросить меня о чем-то. О чем же?

Баум долго смотрит на Ламонта, полной грудью вдыхая исходящий от него запах мускуса, чуть смешанный с потом.

– Гриффин Фройнд, – наконец произносит Эллис.

Ламонт изменяется в лице. Сбитый с толку, он смотрит на Баума.

– А что с ним?

Повисает долгая пауза. Когда-то Эллис и Генри серьезно поссорились, и причиной тому был именно Гриффин Фройнд, бывший хранитель Музея современного искусства. Любитель покрасоваться, прославившийся своими экстравагантными и сомнительными приобретениями. Впрочем, Эллис также считал его любителем повыпендриваться, манипулятором и аморальным человеком. Восемь лет назад Генри пригласили на фотосъемку для музея, и он сильно увлекся Гриффином. Эллис прожил семь месяцев словно в аду, пока Генри неожиданно не протрезвел. Не последовало ни извинений, ни объяснений. Но Бауму хватило того, что Ламонт вернулся в квартиру в Трайбеке.

Генри его идея точно не понравится.

– Я хочу, чтобы ты снова встретился с Гриффином Фройндом.

Глаза Ламонта широко распахиваются.

– Встретился? К чему ты ведешь?

«Господи, с чего же начать…» Эллис откашливается и делает глоток газировки.

– Сейчас я думаю только о том, как мне вернуть картину. Всем хорошо известно, что Гриффин Фройнд ушел из Музея современного искусства со скандалом. Ходили слухи, что он зарабатывал миллионы, консультируя всяких сомнительных типов: наркоторговцев, мутных дельцов с Уолл-стрит, разного рода преступников… Помогал им с произведениями искусства. Я сломал голову, размышляя об украденной у Гайслера коллекции – речь о шедеврах Пикассо, Шагала и Матисса. Невероятно ценные полотна. Их совершенно точно не будут продавать законным путем. – Эллис вытирает вспотевший лоб тыльной стороной ладони и оглядывается в поисках носового платка, но тот остался в кармане пальто, которое висит в прихожей. – Попомни мои слова: если эти картины решат продать, Фройнд попробует перехватить их в числе первых, чтобы толкнуть своей сомнительной клиентуре. Кроме того, он тесно сотрудничает с Марго де Лоран.

Лицо Генри превращается в маску. Он рассержен – и весьма справедливо.

– Другими словами, ты затеваешь все это только для того, чтобы…

– Да. – Эллис с трудом сглатывает – такое ощущение, словно вниз по горлу перемещается камень. – Ты должен быть рядом с Фройндом, чтобы сразу узнать, если моя картина вдруг попадет в руки этого негодяя или о ней что-нибудь станет известно.

Генри пристально смотрит на Эллиса.

– Значит, ты готов продать меня, словно сутенер, только ради того, чтобы найти этот холст?

Баум смотрит на стакан с мартини в руке у Ламонта. Сердце гулко стучит в груди, голос едва слышен:

– Да, именно так.

«Я меньше всего хочу, чтобы Гриффин Фройнд снова появился на горизонте».

Эллис умоляюще смотрит в карие глаза Генри, но натыкается на леденящий холод.

– Я знаю, это… – Гадко? Омерзительно? Отвратительно? Баум тщетно подбирает какой-нибудь более мягкий синоним. – Не оптимальный вариант. Тебе какое-то время придется притворяться. Ради меня.

– Притворяться? Не оптимальный вариант? Какого черта, Эллис? – Генри резко ставит стакан на журнальный столик, мартини выплескивается, но никто из них не спешит за тряпкой. – Мы жестко поссорились из-за этого человека. – Ламонт повышает голос и сжимает зубы, словно только что остановил лошадь на полном скаку. – Только подумай, о чем ты меня просишь. Ты сам этого не вынесешь.

Эллис закусывает губу. «Полтора года, если повезет. Вот и все. Не больше».

– Да, ради этой картины я вынесу что угодно.

Генри залпом выпивает остатки мартини, и в этом движении ясно читаются все чувства: гнев, боль, отчаяние, растерянность, ощущение, что его предали.

– Я понимаю, что требую слишком многого, – мягко говорит Эллис.

– Слишком многого? Господи, да я тебя просто не узнаю.

– Я сам себя не узнаю.

Снова повисает зловещая тишина, на этот раз она затягивается надолго. Баум чувствует, как сотни маленьких кинжалов пронзают его грудь, и даже радуется: он это заслужил.

– Ты даже не представляешь, насколько мне сложно, но мне нужна твоя помощь. Я должен знать, что просчитал все варианты. Прошу тебя, Генри. Я точно знаю, о чем говорю. У меня осталось не так много времени.

Ламонт встает, меряет шагами комнату, затем останавливается перед Эллисом и долго – кажется, целую вечность – на него смотрит.

– Ты совершаешь огромную ошибку. Но так и быть. Я сделаю, как ты просишь.

Глава одиннадцатая

Корран, Франция

«Тебя ищут, – говорит Марго необыкновенной картине, которую вчера принесла в спальню. – И вот ты здесь, со мной ты в безопасности». Она прикрепила холст кнопками рядом с кроватью, к выкрашенной желтой краской стене – словно постер какого-нибудь бой-бенда. Если бы дед знал, что она так обошлась с полотном…

«Размещение картин в галерее – особое искусство, – наставлял ее Шарль во время их долгих прогулок. – Рама, освещение, инсталляция в целом имеют решающее значение. Но будь осторожна: если клиент заметит сначала раму, а только потом картину – ты проиграла. Сделка упущена. Рама не должна затмевать произведение искусства, а, наоборот, выгодно его подчеркивать. Освещение задает тон, но следи, чтобы оно не бросало блики на полотно. Размещение тоже имеет ключевое значение, запомни это».

Марго впитала все, что говорил дед, каждое его слово. Шарль – единственный, кто что-то значил в ее жизни. Она смотрит на картину так, словно видит ее мудрыми глазами деда.

Когда ей было десять, Марго приехала в Париж, в галерею де Лоранов, и спросила деда:

– Какой холст нравится тебе больше всего? – Шарлю было уже восемьдесят, но он, все такой же энергичный, приезжал на работу каждый день. – Расскажи ту историю еще раз.

Улыбаясь, дед взъерошил ее длинные темные волнистые волосы. Они вместе рассматривали картину Моне. В стекле рамы Марго увидела свое отражение.

– Скажи, тебе нравится?

Она сложила на груди руки и склонила голову набок, рассматривая кувшинки, – в точности как делал Шарль.

– Нет. Слишком нереально. Красиво и предсказуемо.

Дед от души рассмеялся.

– Господи, в кого я тебя превратил, ma chérie?[3]3
  Моя дорогая (фр.).


[Закрыть] Но если бы Клод был жив, ему понравилась бы твоя оценка, я уверен. Он терпеть не мог льстецов, которые его окружали. Знаешь, я как-то встретил Моне здесь, в галерее. Мне тогда лет двадцать было. Отец коллекционировал его работы. Ты странный ребенок. Умный и в то же время категоричный. – Шарль указал на другое полотно. – А эта? «Канатоходцы» моего старого друга Эрнста Людвига Кирхнера.

Дед любил эту игру: спрашивал мнение Марго о разных дорогих ему холстах. Ее лицо расплылось в улыбке. Неожиданно яркие цвета, фигуры, изображенные в движении, широкие абстрактные мазки… Резко и будоражаще. Никакой вычурности, как у Моне. Женщина, идущая по канату, выглядела сердитой и решительной. Марго чувствовала ее, понимала, какие эмоции испытывает циркачка, словно переживала их сама.

– Эта картина мне нравится. Я чувствую что-то здесь. – Девочка приложила руку к животу. – Когда внутри все сжимается, я понимаю, что полотно меня зацепило.

Дед заулыбался:

– А как же насчет сердца?

Марго помедлила. Ее сердце всегда молчало. Оно словно окаменело, не подавало никаких признаков жизни.

– Да, сердцем я тоже чувствую, – соврала Марго.

Глаза Шарля засияли. Как же много для нее значило его одобрение! Тогда семейным бизнесом занимался отец, однако Марго знала, что дед ему не доверяет. Она слышала, как Шарль орал на отца, называл его придурком, бранил за недобросовестность в работе и развратный образ жизни.

Дед мягко приподнял ее подбородок костлявым указательным пальцем.

– Ты – моя любимица. Знаешь почему? Инстинкт нельзя ни приобрести, ни выработать. С ним рождаются. У лучших торговцев произведениями искусства он есть. Как и у меня, и у тебя.

Марго выпрямилась.

– Ты тоже мой любимец. Знаешь почему? Потому что ты никогда мне не врешь.

В отличие от лгуна отца. Или матери-лицемерки. Марго посмотрела на выход из галереи: отец должен был забрать ее два часа назад. Дед перехватил ее взгляд и поджал губы, словно оправдываясь.

– Себастьян всегда был таким. Раздражительным, эгоистичным. А твоя мать…

Шарль покачал головой. «Мать еще хуже», – подумала Марго. Дед продолжил:

– Мне так жаль. Тебе несладко приходится, да? – Она кивнула, и Шарль крепко прижал ее к себе. – В минуты, когда мне тяжело, любимые картины помогают немного подсластить жизнь. Запомни: люди могут тебя бросить, но искусство навсегда останется с тобой.

Марго приникла к упитанному животу Шарля.

– Не оставляй меня.

– Буду стараться изо всех сил.

Это был единственный раз, когда дед солгал.

Марго доверчиво посмотрела на него снизу вверх темными глазами.

– Расскажи мне снова историю той картины. Твоей любимой. Как ты впервые ее увидел.

* * *

Тот день был особенным. Шарль ждал секретную поставку. Это уже двенадцатый шедевр, который Максу Крюгеру удалось тайком вывезти из Германии. Макс – двойной агент. Притворялся, что помогает нацистам, а сам прилагал все усилия, чтобы не дать погибнуть немецкому современному искусству, особенно абстрактным работам экспрессионистов, на которых ополчились гитлеровцы. Представители этого направления в живописи воплощали в своем творчестве то, что Третий рейх ненавидел: искажали реальность, чтобы пробудить определенные чувства, создать нужное настроение, натолкнуть на новые идеи. Шарль решил, что сделает все возможное, чтобы спасти полотна, которые нацисты окрестили плодами деятельности дегенератов, а их авторов возвели в ранг врагов государства.

В тот день в галерею должны были привезти картину, с которой Шарля связывало нечто личное. Печальная история. Полотно – последняя (насколько известно) работа его близкого друга Эрнста Энгеля, основателя модернистского движения «Мост», куда вошли представители экспрессионизма. Нацисты арестовали Энгеля примерно месяцем раньше, а помогавший гитлеровцам Макс Крюгер тайком вернулся в студию художника в Берлине, чтобы спасти его лучшие полотна. Эту картину – последнюю и, по-видимому, любимую – он отправил Шарлю, сопроводив ее зашифрованным сообщением: «Нацисты придут за ней. Сохрани холст любой ценой».

Шарль сидел в своем массивном кожаном кресле и нервно стучал ручкой по столу, сделанному в стиле бидермайер[4]4
  Бидермайер (нем. Biedermeier) – художественное течение в немецком и австрийском искусстве, главным образом в живописи, графике, оформлении интерьера и декоративно-прикладном искусстве, получившее развитие в 1815–1848 годах.


[Закрыть]. В ожидании доставки он с самого утра закрыл галерею: предположительно, полотно большого размера, его сложно провезти тайком. В половине пятого наконец раздался стук: три удара – пауза – два удара – пауза – снова три удара. Условный знак. Чувствуя прилив адреналина, Шарль вскочил с кресла и помчался к двери. За ней стоял какой-то человек, по виду напоминающий крестьянина, в мятой черной одежде и с пустыми руками.

– Месье де Лоран? – произнес незнакомец, безучастно глядя на Шарля бледно-голубыми глазами. – Похоже, скоро начнется дождь.

– Да, верно. – Пароль принят. Шарль оглядел улицу Ля Боэти – несколько пешеходов, ничего необычного. И прошептал: – Идите по переулку до конца. Буду ждать вас там.

Через полчаса Шарль заперся в подвале галереи. Рядом с ним стоял большой ящик – помимо картины Энгеля Крюгер отправил еще два полотна. Чувствуя, как на висках пульсируют вены, Шарль распаковал завернутую во множество слоев посылку. У Эрнста Энгеля, лидера «вражеского» движения, не было шансов выбраться из лап нацистов живым. Вероятно, он был уже мертв.

К горлу подкатила тошнота. За последние несколько лет, с тех пор как гитлеровцы устроили зачистку в рядах сторонников современного искусства, жизни многих талантливых художников оказались разрушены. Им запретили писать, закупать необходимые для работы принадлежности, продавать свои картины, встречаться с другими живописцами, покидать страну. Шарлю де Лорану, самому крупному торговцу произведениями искусства в Париже, не нужно было объяснять, что связать художнику руки равносильно смерти. Эти подонки убили Эрнста Энгеля задолго до того, как он испустил последний вздох.

Тяжело дыша и вытирая градом льющийся пот, Шарль снял и швырнул на пол пиджак, расстегнул рубашку. Он осторожно развернул драгоценный холст, затем выпрямился, чтобы внимательно рассмотреть его. Сделав глубокий вдох, Шарль не спеша изучал великолепную картину. Художник мастерски подобрал оттенки, которые выплескивались за пределы полотна: ослепляющие золотые проблески в сияющих волосах женщины, нежный абрикосовый оттенок кожи, небесно-голубые глаза, сочные темно-фиолетовые и синие акценты в пожирающих ее языках пламени. Шарль впитывал эту роскошную палитру всей кожей. Правда, об истории создания творения ничего не было известно. Кто эта женщина, где Энгель ее нашел?

Обычно Шарль угощал художника ужином и вином и долго с ним общался, выясняя, что подтолкнуло его написать ту или иную картину. Вот только историю этой женщины – богини огня – он теперь уже не узнает. Шарль легонько коснулся пальцами ее лица – одновременно и гладкого, и шершавого из-за мазков краски. «Такую женщину никто не отпустит», – громко прошептал он, хотя его слышали только бетонные стены.

* * *

– Видишь ли, Марго, когда я увидел эту картину, у меня перехватило дыхание, – объяснял Шарль. – Когда она прибыла в галерею, я сразу понял, что никогда не продам ее, а оставлю себе. Я забрал полотно домой, снял своего любимого Сезанна, который висел в спальне над камином…

– «Купальщиц»? – перебила Марго.

– Да, mon coeur[5]5
  Сердце мое (фр.).


[Закрыть]. – Шарль улыбнулся. Его развитая не по годам внучка так быстро соображала, что он едва поспевал за ней. – «Купальщиц». И повесил вместо них «Женщину в огне».

– А бабушка? Расскажи, расскажи снова! – просила Марго с обычной для нее настойчивостью. Ненасытный ребенок.

Шарль вспомнил молодую красавицу жену, Сильви, свою единственную любовь. Он не был таким, каким вырос его негодяй сын, изменяющий жене при любой удобной возможности. В молодости он, юный торговец произведениями искусства, управляющий самой популярной галереей в Париже, тоже допускал ошибки. В его владениях часто появлялись соблазнительные натурщицы и предприимчивые художницы и бросались в его объятия. Страсть одерживала верх. Но если говорить о любви, то его сердце смогла завоевать лишь одна женщина.

– Бабушка серьезно болела. Она умерла, когда ей было всего тридцать три года. Но с появлением картины «Женщина в огне» в нашем доме, клянусь, Сильви воспряла духом. У нее появились силы и желание жить. А все благодаря этому полотну – настоящему сокровищу. Уверен, бабушка прожила дольше лишь потому, что хотела видеть «Женщину в огне» каждое утро, открывая глаза. – Шарль зажмурился и сжал руку Марго.

– А что потом? – допытывалась она. Девочка не понимала, когда нужно остановиться.

– Не было никакого «потом», – резко ответил Шарль. – На этом история заканчивается. У меня забрали картину – точнее, украли. Нехороший человек по имени Гельмут Гайслер. Он всю жизнь посвятил борьбе с искусством и художниками. – Шарль быстро отвернулся, его глаза погасли.

У Марго было еще много вопросов, но, видя исказившееся от боли лицо деда, она в кои-то веки прикусила язык. Уже тогда знала – хоть и не понимала почему, – что это не конец, а только начало истории «Женщины в огне».

* * *

Марго взбивает подушку и глубоко затягивается. Думая о Шарле, она испытывает знакомое чувство утраты и гонит грусть прочь.

Мадемуазель де Лоран смотрит на картину и мысленно разговаривает с ней. «Подумать только, ты такая могущественная и непокорная. Мужчины дорожили тобой, охотились за тобой, но все же не смогли защитить тебя. Даже мой дед. Он позволил тебе оказаться в руках льстеца Гайслера, а потом и его никчемного сына. Мужчины не сумели тебя уберечь. А я смогу».

Марго берет наушники и врубает «Колдплей». И в этот момент слышит негромкий стук в дверь и садится на постели, злясь, что ее снова потревожили.

– Убирайся! – кричит она в сторону двери. Марго устала от назойливых слуг, которые ходят по пятам и постоянно спрашивают, не нужно ли ей что-нибудь.