Текст книги "Бог ищет тебя"

Лола Елистратова
Бог ищет тебя
роман для голоса с фортепьяно

«Закрывая за собой дверь, проверьте, не осталась ли на вас сидеть бабочка».

Надпись при выходе из теплицы по выращиванию бабочек

«Dior me, Dior me not».

Название духов Диор, летней новинки 2004 года

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Отражения в воде

1. ШАГИ НА СНЕГУ

Повернув на набережную, Лиза вдруг поняла, что весна действительно началась. Еще недавно это казалось невозможным: Нева была намертво скована льдом, и стылая жизнь безразлично скользила по мостам, а через окна Эрмитажа замороженным золотом мерцал шпиль Петропавловской крепости. Молчаливый зимний Петербург торжественно блестел от холода.

И вдруг – расквасился, разнюнился, посерел, потек. То, что было белым и строгим, оголилось, вылезло во всем убожестве. Весна пришла, но не сладкая весна цветов, обнимающая теплые страны, а тяжелая и пронзительная весна света, весна тающего снега.

Щурясь от бьющего в глаза солнца, Лиза перешла дорогу по направлению к гостинице «Англетер». Обогнула разлапистую лужу и подошла к крыльцу. Мартовский жесткий свет ослеплял девушку: отражаясь от сугробов, наваленных вдоль асфальтовой кромки, он приобретал такую яркость, что контуры предметов и лиц расплывались, превращались в неясные пятна. Жмурившаяся Лиза даже не заметила бы стоявшего у дверей человека, если бы он не сказал негромко:

– Здравствуйте, Лиза.

Тогда она обернулась и увидела его. Он стоял у самого входа в «Англетер», будто знал, что Лиза сейчас придет, и ждал ее. Стоял в застывшей, нелепо-изысканной позе, словно замерший в движении танцовщик.

Лицо в дымке напряженной усталости.

Лиза не очень удивилась и не очень обрадовалась.

– Здравствуйте, Дима.

Почему-то в глубине подсознания чиркнуло воспоминание, никак не связанное с этим случайным знакомым, – сцена гадания на кофейной гуще. Чашка, перевернутая на блюдце, и гадалка Марина, дымящая сигаретой: «Подожди, я пока покурю, кофе должен стечь», и скука ожидания – нетерпение, смешанное с равнодушием, но с привкусом страха, а потом в чашке – благородный король.

– Мой муж?

– Нет. Не муж.

– А что с мужем?

– Если помиришься с ним, потеряешь благородного короля. Жалко – он ложится в твоей жизни восьмеркой.

Восьмерка – вычурный символ бесконечности – нервной, изломанной линией распласталась по Лизиному воображению. Однажды, сидя в машине, с визгом разворачивающейся по снегу возле Юсуповского дворца, Лиза явственно различила восьмерку, выписываемую колесами по обледеневшей набережной Мойки. Это был разворот – начало и конец чего-то. Восьмеркой ложился кровавый след раненого Распутина, выбегавшего из боковой двери Юсуповского дворца, на этом самом месте; восьмеркой опустится на него сверху история бедной Лизы, полыхнув на мгновение в петербургской ночи, как красная оперная Жар-птица.

– Но я не хочу, – сказала Лиза.

– Не сможешь его удержать, – отвечала гадалка. – Потеряешь.

– А как я его потеряю?

– Да просто пройдешь мимо и не заметишь.

Отчего же не замечу? А если он поздоровается?

– Здравствуйте, Лиза.

– Здравствуйте, Дима. А я вас не заметила. Такое солнце… ослепляет…

Они не виделись три недели.

Познакомились два месяца назад, после Нового года, когда Лиза только приехала в Петербург. Он подсел к ней за столик за завтраком в гостинице. Спросил:

– Я не помешаю?

– Нет, – автоматически ответила она.

Стояла зима, жизнь была окована льдом и неподвижна.

– Почему вы такая грустная?

Она посмотрела на него с легкой неприязнью: упитанный, лицо ироничное и плотское, меланхоличное, сластолюбивое. Что-то говорил – она рассеянно слушала, глядя в стену. Протянул визитную карточку и представился: «Дмитрий Печатников. Можно Дима».

– А я Лиза.

– И чем вы занимаетесь здесь, Лиза?

– Я музыковед, – односложно ответила она. – А вы?

– Бизнесмен.

– Собственно, я и сама могла бы догадаться, – сказала она, скользнув взглядом по его лощеному облику.

– Это ирония?

– Да нет… нет… Бизнес – это так солидно. Надежно.

– Давайте лучше поговорим о музыке, хорошо, Лиза?

– Хорошо, – откликнулась она, как эхо.

– Вот я в первый раз в жизни вижу живого музыковеда. Даже не знал, что такие существуют. Да еще пьют кофе по утрам в гостинице «Англетер».

Она не улыбнулась.

– Клянусь, в первый раз в жизни вижу, – повторил он.

– Ну и как?

– Красиво, – мягко сказал Дима. – А может быть, вы возьмете надо мной шефство, Лиза? Сходим послушать музыку. А вы мне расскажете, как к ней правильно относиться…

Он говорил, но Лизе не было слышно мелодии. Только глубинное звукоизвлечение, словно шаги на снегу: одиночество, нерешительность, неразличимые следы, приглушенный звук и потом, медленнее, очень медленно – забвение…

Он уехал. Музыку они так и не послушали.

Потом он появлялся опять и приглашал в Мариинский театр. И еще звал поехать в Москву, на гастроли Римского балета.

– Поехали, – говорил он, – вам понравится. Андрис Лиепа привез в Москву воссозданные балеты из «Русских сезонов» Дягилева.

– Да, я знаю, – ответила Лиза. – «Жар-птица».

Затрепещут огненные крылья, алое перо полыхнет, вырвется и очертит в воздухе магическую восьмерку. Иван-царевич пойдет вслед за ним и спасет из вечного царства холода несчастную Ненаглядную красу.

Изысканная Ирма Ниорадзе станцует партию Жар-птицы.

Но по-прежнему была зима, лед – непробиваемая корка льда, и пустые паузы. Лизина мелодия все время прерывалась, созвучия улетучивались, финалы сцен повисали на остановившемся дуновении. И этому не могли помочь ни декорации Бакста, ни музыка Стравинского – слишком ранние предтечи слишком медленной весны.

Лиза отказалась лететь в Москву. Дима снова уехал. И вот он опять здесь, стоит у входа в гостиницу, словно пришел на свидание. Но ведь – случайная встреча. Как будто договорились, но все же «как будто». А если бы она задержалась на набережной, прошла мимо? Если бы она его не заметила, сказали бы: «Не судьба»? Но она его действительно не заметила. Это он окликнул ее:

– Здравствуйте, Лиза.

– Здравствуйте, Дима.

– Весна, – он улыбнулся.

– Да, мокро. И свет слишком яркий.

Петербургский март во всей красе: хлюпающий, грязный и унылый. Только чуть-чуть потеплеет – и опять холодает, радость исчезает, не успев появиться, постоянно болит голова, и думаешь: вот так все время и будет холод, потом сразу – жара, а настоящая весна, наверное, пройдет мимо.

– Вижу, что оптимизма за это время у вас не прибавилось, – заметил Дима.

Лиза молча пожала плечами.

Не сговариваясь, они зашли в гостиницу и сели за столик в баре на первом этаже.

– Вам чай? – спросил Дима. Он помнил, что Лиза не употребляет алкоголь.

– Да, спасибо. С лимоном.

Она откинулась на спинку большого кожаного кресла и теперь смотрела на него оттуда, из тяжелой темной глубины.

– А как насчет моего музыкального образования? Между прочим, кто-то обещал…

Лиза взяла горячую чашку в замерзшие руки и наконец улыбнулась глазами:

– Пожалуйста. Разве я отказываюсь? Я помню про свое обещание. Но вас же не было в Петербурге…

– Зато теперь я приехал надолго, – объявил он.

– Ну что ж, будем соседями.

– А вы, значит, по-прежнему живете в «Англетере»?

– Да, по-прежнему.

– Может, все-таки объясните, почему? Или музыковедам положено по полгода жить в такой гостинице?

– Разве я вам не рассказывала?

– Вы мне ничего не рассказываете, – сказал Дима. – Вы самая загадочная женщина из всех, которых я знаю.

– Надо же, – ответила Лиза, словно и не заметила комплимента. – А почему я ничего не рассказывала?

Ну да, конечно, ведь была зима, ледяная корка. А теперь – это ослепительное солнце, и лужи, и ломаные трещины на невском льду.

– Если честно, мне и рассказать-то нечего, – спохватилась она. – Музыковедение здесь совсем ни при чем. Я тут в длительной командировке, от одного московского СП. Они в Петербурге хотят открыть филиал. Попросили меня заниматься частью организационных вопросов. Логистика, как теперь принято выражаться.

– И все это время они вам оплачивают «Англетер»? – хмыкнул Дима. – Неплохо.

– Да, неплохо, – Лиза неожиданно засмеялась, и ей показалось, что она не слышала собственного смеха много лет. – В России вообще лучше всего русскому жить как иностранцу. Все преимущества одновременно. Я бы, наверное, всю жизнь могла прожить в гостинице. Как Коко Шанель.

– Одна? Это же скучно.

– Мне не скучно, – ответила Лиза, и ее смех мгновенно оборвался.

– А с кем СП? – перевел он разговор.

– С Испанией.

– Испанский знаете?

– Нет. Общаемся по-английски. Хотя я хотела бы выучить испанский. Знаете, ведь «Ворота Альгамбры»… – она запнулась и взглянула на Диму.

Он непонимающе улыбнулся.

– Так называется одна из пьес Клода Дебюсси, – сказала Лиза поспешно, не желая задеть собеседника.

– А, мы перешли к моему музыкальному образованию?

– Я диссертацию пишу про Дебюсси, – объяснила Лиза. – Все пишу, пишу и никак не напишу… А вообще-то я неудавшаяся пианистка. Мои родители – знаменитые музыканты. Отец – Малинин.

– Как, тот самый?

– Да.

– Значит, Лиза Малинина?

– Была раньше. Теперь Лиза Кораблева.

– Кораблева? – словно удивился Дима.

– Да, по мужу. Но скоро я разведусь и возьму назад девичью фамилию.

Он никак не отреагировал: то ли из деликатности, то ли подумал о чем-то и не хотел говорить.

– А моя мама – Галина Олейникова, – продолжала Лиза, – тоже та самая. Меня учили, учили, но природа, видимо, решила на мне отдохнуть. Я получилась ни то ни сё. Играю средненько, музыку не сочиняю. Толку от меня никакого.

– О каком толке речь? – сказал Дима. – Вы могли бы оставаться в неподвижности со своими золотыми волосами. Люди молились бы на вас, как на Богоматерь.

– Я не Богоматерь, – ответила она. – Я Снегурочка.

– Почему? Вы сделаны из снега?

– Нет. Изо льда.

Зависла длинная пауза – пустой музыкальный такт.

– Расскажите мне про Дебюсси, – он опять ушел в сторону. – Что вы про него пишете?

– Ну, как сказать… пытаюсь определить его стиль. Обычно говорят, что это импрессионизм, а мне кажется, это скорее стиль модерн. Именно Дебюсси и открывает это направление в музыке. Впрочем, вряд ли вам это интересно.

– Почему нет?

– По-моему, вы слишком далеки от этого.

– Неважно, – ответил он. – Мне приятно слушать о том, что интересно вам.

Лиза на мгновение смутилась, опустила и снова подняла глаза. Встретилась с Димой взглядом.

– Я ищу параллели между музыкой и живописью, архитектурой, поэзией, – сказала она, опять быстро отводя взгляд. – Хочу создать цельную картину стиля модерн. Даже название придумала подходящее – «диссертация в стиле вермишель». Название тоже должно быть броское, вычурное, как и сам стиль.

– А почему вермишель-то?

– Это французское название модерна. – Тут Лиза вздохнула и добавила: – Но мама прочитала и сказала, что поражать должно не название, а содержание.

Рассказывая, она жестикулировала, встряхивала светлыми волосами. Дима слушал не слишком внимательно – больше любовался ею. Она заметила это:

– Я же говорила, что вам будет неинтересно.

– Нет-нет, – спохватился он, – я слушаю. Так что там с Дебюсси?… Нет, правда-правда, мне интересно.

– Это музыка намека, рассчитанная на создание определенного настроения, – сказала Лиза, помолчав. – «Смелая незаконченность», как говорил Дягилев. Не действие, а состояние.

– Боже, как сложно, – проговорил Дима.

– Не сложно, а грустно. Представьте зыбкий мир шагов на снегу. И еще чувство невосполнимой потери. Хотя потери, может быть, и не было.

Они говорили негромко, то и дело замолкая. Стык звука и паузы. Праздный, пустой разговор: мелкие колебания чувства, переливы, нюансы настроений, тонкие оттенки переживаний. И ощущение утраты, которой не было.

– Сначала я хотела взять несколько композиторов начала XX века, – сказала Лиза. – Не только Дебюсси, но еще Мориса Равеля и Эрика Сати. Но их музыка слишком отличается. Равель – это «Болеро», страсть, а Сати – ностальгическое ехидничанье, всякие «Арии, от которых все сбегут» и «Засохшие эмбрионы». Я решила ограничиться Дебюсси. Правда теперь, когда выбор уже сделан, мне жаль того, от чего я отказалась. Жаль упущенных вариантов.

– Лучше бы сразу всего и побольше?

– Да нет уж, выбрала, значит выбрала. Буду писать об опере «Пеллеас и Мелизанда». Дебюсси сделал ее по пьесе Метерлинка.

– Никогда о такой не слышал, – признался Дима. – О чем там речь?

– Грустная принцесса плачет у воды. Там ее видит король, Голо. Он намного старше ее. Женится на ней и увозит к себе в замок. А в замке в Мелизанду влюбляется младший брат короля, Пеллеас, и она в него тоже. Ночью он стоит под окном башни и просит Мелизанду дать ему руку, она наклоняется, ее длинные золотые волосы падают и накрывают Пеллеаса.

– Грустная принцесса с золотыми волосами, – сказал Дима. – Наверное, вы и есть Мелизанда, а не Снегурочка. Лиза-Мелизанда. И пишете о себе. Да?

– Наверное.

– Давайте поужинаем сегодня вместе, Мелизанда, – предложил он, и снова странное выражение его лица поразило Лизу, как при встрече у входа в гостиницу: напряженная усталость, бессильная нежность.

– Давайте, – она отставила чашку и поднялась из-за стола.

Они прошли через гостиничный холл к лифту.

– А кстати, – спросил он, – чем все кончилось-то? Там, в опере?

– Плохо кончилось, – ответила она. – Они оба погибли.

– Ну вот, – сказал Дима, выходя из лифта на своем этаже, – как обычно. Все покалечились и умерли.

2. ПЕЛЛЕАС И МЕЛИЗАНДА

Ужинали в ресторане «Дворянское гнездо», сиявшем золотыми ободками фарфора в свете свечей.

– Вам подходит это место, – сказал Дима. – Лиза из «Дворянского гнезда». Прямо по классике. Хоть вы и любите стиль модерн, но сами совершенно не похожи на героинь немого кино. Они все роковые брюнетки, лицо выбелено, глаза обведены черным. А вы совсем другая. Вы ведь тургеневская барышня, а, Лиза?

– Нет. Я бедная Лиза, – ответила она.

Вечер был долгим, тягучим. Вялый разговор то и дело прерывался. Лизе казалось, что ее новый знакомый смотрит на нее каким-то отрешенным взглядом, словно на Снегурочку, к которой боятся подойти деревенские ухажеры, потому что от нее веет холодом. Не поднимая глаз от скатерти, она попросила вина.

– Вы же не пьете, – удивился Дима.

– Боитесь, что растаю? – усмехнулась она.

От вина закружилась голова, серебряные приборы метнули по стенам радужных зайчиков. Но и только; зайчики быстро растворились в темноте за окном, блики на палевых стенах погасли.

– Ну что, веселее стало? – спросил он, когда они выходили из ресторана.

Нет, веселее не стало. Но привычный петербургский пейзаж словно сдвинулся с места, перешел в иную плоскость. Солидные, устойчивые дома пели и таяли причудливыми изгибами по берегам извилистых каналов. Гранитная облицовка расцветала рваными линиями хризантем, похожими на след от удара длинного бича. Весна, слишком долго и слишком медленно подступавшая к городу, все же захватила его, пропуская пейзаж через влажную дымку: здания плыли, видоизменялись, какие-то детали исчезали, другие, наоборот, становились виднее.

Впервые за многие месяцы Лизе было не холодно. Возвращаться в гостиницу не хотелось.

– Может быть, погуляем? – спросил Дима.

– Вы читаете мои мысли.

И они пошли по улице Декабристов в сторону, противоположную «Англетеру», через Крюков канал – к дому Александра Блока на Чухонской речке, к Матисову острову. Над городом лежал туман, было сумрачно и тихо: зыбкая созерцательность, отсутствие внешних эффектов.

Пение вполголоса.

Главный герой – чувства.

Молодые люди почти не разговаривали. Ненужные слова разрушили бы тонкое звучание тающего снега: так, по крайней мере, казалось Лизе. Но Диму, возможно, это молчание тяготило, потому что он неожиданно попросил:

– Скажите мне хоть что-нибудь, Лиза.

– Что?

– Не знаю, – усмехнулся он. – Стихи какие-нибудь почитайте.

«Ему хочется поиграть в романтику, – подумала она. – Бизнесмен, бледнеющий от любви под окном Александра Блока: Незнакомка, Роза и крест. Бизнесмен, прижимающий руки к сердцу и читающий стихи при лунном свете. Смешно».

Она взглянула на него: все то же усталое, напряженное, недоверчивое лицо, глаза пристально смотрят перед собой.

– А какие стихи? – спросила она. – Серебряный век?

– Такое странное название – Серебряный век, – сказал он, не отвечая на вопрос. – А сейчас тогда какой? Медный?

– Не знаю. Нет, не медный. Наверно, серебристый, – она резко свернула с набережной Пряжки на Мойку и пошла вперед. Остановилась у решетки обветшавшего Великокняжеского дворца: в полутьме он был похож на романтическую руину, полуразрушенный замок Спящей Красавицы. Театральная сцена, оформленная для истории про грустную принцессу с золотыми волосами, про Снегурочку, Мелизанду, льющую слезы у воды.

Лиза вспрыгнула на постамент решетки и оттуда тоненьким голосом продекламировала:

 
– Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени отлетевшего дня.
И все выше я шел, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
 

Он поднял руки и снял ее с выщербленного постамента:

– Поскользнетесь.

На мгновение легонько сжал талию, но, поставив на землю, сразу же отпустил. Играет в Мечтателя из «Белых ночей» Достоевского, который гуляет с барышней по набережной?

– Лиза Кораблева, – сказал он вдруг, словно в завершение какого-то логического умозаключения. – Кораблева.

– Я же говорила вам, что это фамилия мужа, – объяснила она неохотно.

– Я понимаю, что это фамилия мужа.

– И что?

Он не ответил.

Она пожала плечами и опять пошла вперед по пустынной набережной Мойки. Она его не понимала, – хотя, впрочем, пыталась ли понять? Нет, надо сознаться, что она не делала в этом направлении ни малейшего усилия. Просто – плыла в тумане ранней весны, глядя, как непривычный бокал вина разукрашивает петербургский неоклассицизм орхидеями и павлинами северного модерна.

Дима остановился у Поцелуева моста.

Ему бы подойти к девушке и поцеловать ее в губы, как это делают сотни влюбленных на этом месте. Говорят, приносит счастье. Но нет, он не стал ее целовать, а облокотился о парапет набережной. Лиза тоже остановилась – чуть-чуть поодаль. Напротив них, через узкую Мойку, высилась темная масса Новой Голландии.

– Чего вы хотите, Лиза? – спросил он.

– Я? Ничего.

– Ну что ж, не хотите говорить, не надо…

– Да мне, право, нечего сказать.

Темная вода Мойки с безнадежной целеустремленностью заливалась в ворота, раскрытые над каналом Новой Голландии. Какой она выйдет потом, миновав треугольник острова? Сохранится ли память об этом узком проходе, когда сольется с Невой и помчится вдоль Английской набережной – к Исаакиевской площади, туда, где печальная гостиница «Англетер», и Сенат, и Синод, и Медный всадник, имя которому – Смерть, и ад, и мор, и власть над четвертой частью земли, и звери земные окружают его?

Час был поздний. Становилось все холоднее.

– Вернемся? – предложил Дима.

Вот и все: ностальгическая прогулка окончена. Ускорив шаг, они пошли вперед и, не заметив, миновали то место перед Юсуповским дворцом, где когда-то безжалостной восьмеркой отпечаталась на земле кровь раненого Рвспутина, выбегавшего из боковой двери. Они прошагали по нему, не думая, оставив четкие следы на снегу.

Но колебания бликов в полутьме еще окутывали Лизу, плыли и оседали, как туман. Сдвиг, произошедший в городе, по-прежнему чувствовался во всем вокруг. На минуту она даже перестала понимать, где находится: вывеска «Тульское оружие» на другом берегу Мойки вдруг показалась ей написанной на немецком языке, а серый классический особнячок с круглыми колоннами превратился в берлинский Арсенал, Нойе Вахе.

– Нет, нет, – оттолкнула от себя видение Лиза. Цвет стен был слишком серым, пропорции – слишком правильными, от них веяло зимой, ледяной коркой, Берлином, а в Берлине она была с Андреем, о котором больше не хотела вспоминать.

Андрей остался там, в зиме, а с тех пор мир непоправимо сдвинулся, по невскому льду пролегли извилистые трещины, и воды Мойки потекли внутрь странного треугольника Новой Голландии, похожей на темный элегический Остров Мертвых. Ни Берлина, ни Андрея больше не было – только мерцающий в полуночи Петербург и молчаливый незнакомец, идущий рядом по Синему мосту.

В гостинице он проводил ее до номера. У самой двери она подняла на него глаза.

Напряженная маска его лица.

Внезапное ощущение, что она может все, – прямоугольники стен заструились певучими овалами.

Он наклонился.

Сердце учащенно забилось у Лизы в груди.

Он осторожно поцеловал ее в обе щеки – в одну, потом в другую:

– Спокойной ночи, Лиза.

Слегка коснулся рукой ее волос. Опустил руку, быстро развернулся и пошел прочь, а она стояла в коридоре и смотрела, как все выше он шел и как дрожали ступени под ногой у него.

* * *

Мелизанда наклоняется из окна башни.

ПЕЛЛЕАС. О, Мелизанда! Какая ты красивая… Ты так красива – наклонись. Наклонись еще!… Я хочу быть ближе к тебе…

МЕЛИЗАНДА. Я не смогу быть ближе… Я наклоняюсь, насколько могу…

ПЕЛЛЕАС. Дай мне хотя бы твою руку сегодня… пока я не уехал… Я уезжаю завтра.

МЕЛИЗАНДА. Нет, нет, нет…

ПЕЛЛЕАС. Да, да; я уезжаю, я уеду завтра… Дай мне руку, твою руку, твою маленькую ручку к моим губам…

МЕЛИЗАНДА. Вот, на… Но я не могу нагнуться еще ниже…

ПЕЛЛЕАС. Моим губам не достать твоей руки…

МЕЛИЗАНДА. Я не могу нагнуться ниже… Я сейчас упаду… Ой! Мои волосы падают с башни!

Длинные волосы Мелизанды низвергаются из окна и затопляют Пеллеаса.

ПЕЛЛЕАС. Ах, что это? Волосы, твои волосы падают на меня! Все твои локоны, Мелизанда, твои локоны спустились ко мне с башни! Я держу их в руках, я трогаю их губами… я обнимаю их, они обвивают мне шею… я не разожму рук сегодня ночью…

МЕЛИЗАНДА. Оставь меня! отпусти!… Из-за тебя я сейчас упаду!

ПЕЛЛЕАС. Нет, нет, нет… я никогда не видел таких волос, как у тебя, Мелизанда! Смотри, смотри, они падают с такой высоты и затопляют меня до самого сердца… Они такие теплые и мягкие, словно падают с неба!… Я больше не вижу неба за твоими волосами, их прекрасный свет затмевает свет небесный. Ты видишь, видишь, мои руки больше не могут их удержать. Твои волосы убегают от меня, рассыпаются повсюду… Они вздрагивают, колышатся, они трепещут в моих руках, как золотые птички; и они любят меня, любят в тысячу раз больше, чем ты.

МЕЛИЗАНДА. Оставь меня, отпусти, сюда могут прийти…