Текст книги "В петле времени"

10 глава

– Скажите, ваш отец видел, что происходит с матерью? Он что-то предпринимал?

– Отец показывал маму психологам. По крайней мере, табличка на двери кабинета каждого из них гласила, что они тоже доктора. Доктор со сложной греческой фамилией Франопулос говорил, что всё происходящее абсолютно нормально, человек должен пережить, прочувствовать, выплакать. Разговорите её, – говорил он. Нужно разрешить себе страдать. Но никто из нас и не запрещал. Мне казалось, если отец начнёт разговаривать с матерью, то вскоре и сам запрётся в этой комнате. И тогда некому будет платить за дом, и жизнь станет ещё хуже, чем прежде. Врач номер два выписал успокоительное, маленькие белые таблетки в стеклянной затемнённой баночке, по четыре в день. Мать принимала их и больше не плакала. Её лицо ничего не выражало. Взгляд стал стеклянным, мимика – восковой, она смотрела не на нас, а сквозь нас, и это жутко пугало. Отец не разрешил допить курс и смыл пилюли в унитаз. Третий врач, которого мы посетили, был из города – мужчина преклонных лет с полуседой бородкой. Казалось, она начала седеть и вдруг забыла как. Полуседой с бородкой приезжал в наше захолустье раз в месяц по вторникам, и те, кто не доверял первым двум, ждали записи к нему. Он сказал, что маму нужно положить в стационар, не меньше чем на полгода, если меньше, то бессмысленно, и все пилюли бессмысленны, только комплексное лечение, только под присмотром врачей.

Отец был против такой терапии, психологию он считал лженаукой, а этих седобородых дядечек – недостойными звания докторов. Он пошёл к ним от безвыходности, оттого, что даже время не смогло вылечить его жену.

Третьего ноября у меня был день рождения. В этот день отец из последних сил пытался создать ощущение праздника. В верхний угол гостиной прибилось три шара, поздравительный плакат почти ровно висел на входе, пахло пирогом и воском. Это отец заранее проверял, горят ли свечи. Мама стояла в том же платье, с непривычной улыбкой на лице. Меня пугала такая улыбка. Но я старался не подавать виду. Я задул свечи. «Это мама испекла», – соврал папа. Я знал, что это пекла миссис Клаус, она жила на другой улице, и работала в кондитерском отделе местного супермаркета. Я поблагодарил мать и проглотил свой кусок шоколадного пирога.

«Вот твой подарок», – сказал отец, протягивая мне пакет. Я вытащил пару редких комиксов про супермена, они были запечатаны в плёнку. Я не читал комиксы, но отец не знал этого. Ещё была коробка с медицинским набором. В сверкающей металлической ванночке лежали новенькие: скальпель, зажим и ножницы. Отдельно лежал стетоскоп.

– Это стетоскоп, – сказал отец.

– Я понял, спасибо, пап, – сказал я, – мам, – обнял я мать и ушёл в свою комнату.

К вечеру ко мне пришёл Конни, отец всучил ему в руки остатки пирога и отправил в мою комнату. Конни подарил мне складной перочинный ножик, в нём ещё была открывашка, пилка и штопор. «Набор взрослой жизни», – сказал он. «Спасибо», – сказал я, показав свой новый набор инструментов. Мы уселись на моей детской кровати. Всё в моей комнате было детское, и в тот момент меня это сильно раздражало.

– Хочешь сделаться доктором? – спросил он.

– Нет, отец хочет.

– Твой отец – хороший мужик.

– Может быть…

– А я хочу в Нью-Йорк.

– Что там делать?

– Всё что хочешь. Это город возможностей, настоящей жизни, он никогда не спит.

– Ну и что?

– Ты не понимаешь…

Я действительно не понимал.

– Хочешь ты пожрать в три часа ночи, выйдешь на улицу, купишь еды. Любой: китайской, мексиканской, вьетнамской. Какой вздумается. Что ты купишь в три ночи у нас? Да ничего. Здесь уже в девять всё закрыто. Я хотел купить батарейки вчера и не нашёл нигде. Пришлось заходить к соседям.

– Почему к нам не зашёл?

– Не знаю…

Я знал, почему он не зашёл, он не хотел тревожить нас из-за моей матери. Мы здесь считаемся несчастной семьёй, с которой нужно быть осторожнее, тактичнее, что ли.

– А в Нью-Йорке в три часа ночи жизнь кипит, – не унимался он.

Я не думал о том, какой еды мне бы хотелось в три часа ночи. В три часа ночи я бы хотел спать.

– Хочешь поддельные «Ролексы», – продолжал Конни, – такие, чтобы не отличить? Без проблем. Фильмы для взрослых? Пожалуйста. Всё для тебя. Любая еда, любые фильмы, любой образ жизни. Там ритм другой.

– Какой?

– Другой. Свободный.

– А тут какой?

– Тут вообще никакого нет.

– Ну, не знаю, какой-то же всё-таки есть.

– Этот город для пенсионеров, сюда только приезжать умирать.

Конни был старше меня почти на год.

– Я буду поступать в театральный, – сказал он.

Я округлил глаза.

– Зачем?

– Тусовка, деньги.

– А как же Лесли?

– Мы вместе уедем.

– Её родители не отпустят, – возразил я.

– Всё равно женюсь.

Я совсем опешил.

– Ты сдурел, – сказал я.

– Я люблю её, и она меня любит. Она будет петь, а я поступлю в театральный.

– Лесли хорошо поёт, – согласился я.

– Она вся хорошая, только мелкая пока.

– Она как я.

– И ты мелкий. Её ждать надо.

– Чего ждать?

– Всего, понимаешь, пока подрастёт.

Я думал, что понял, но не был уверен, на всякий случай кивнул.

– Я уже мужчина. Ты знаешь?

Я не знал.

– И как?

– Да так себе, не знаю. Я жду Лесли. Когда ей будет шестнадцать.

– Она так сказала?

– Да, она молодец.

Некоторые девчонки в нашей школе уже ничего не ждали. А она ждала, и он ждал. Я тогда представил, как они вместе сбегут в Нью-Йорк, снимут грязную нищенскую комнатушку, с одной лишь лампочкой на потолке, и будут в ней счастливы, как никогда. Она будет петь где-нибудь в баре, а он бегать по вечным кастингам, сниматься в массовках, есть резиновые бургеры, добираться к ней через дождь, не имея и двух долларов на метро. Он придёт как-нибудь вымокший, ляжет к ней на колени, а она будет гладить его мокрые волосы, потом они уснут вместе, мокрые и голодные, как дворовые коты.

– У меня кое-что есть, – сказал Конни.

– Вы бы хорошо смотрелись, – сказал я, нехотя отвлекаясь от того фильма, что состряпал в своей голове.

– Конечно, хорошо! Она – красотка, я – пробивной.

Он достал что-то из кармана. Газетный свёрток. Развернул его. Сигареты.

– У отца стащил, – сказал Конни.

– Он же коп.

– Ну и что?

– Не знаю…

– Ты чего сдрейфил-то? Никогда у отца не крал?

Я и правда никогда не крал, ни у отца, ни у кого-то ещё. Не думаю, что я был слишком честен, просто нужды особой не было.

От мысли, что это сигареты полицейского, краденые, недешёвые, как-то сводило в щеках.

– Ты курил уже? – спросил Конни.

– Нет, никогда.

– Сопляк, – усмехнулся он и деловито сплюнул. Он сплюнул на мой детский ковёр с машинками.

– Ой, прости.

– Ничего, скоро новый купим, – соврал я.

– Давно пора, – закурил он, – бери, не ссы.

– Я и не ссу…

Я закурил.

– Ну как? – пускал он дым.

– Никак, – закашлялся я.

– Блин, пепел, – сказал он, – покрывало бы не прожечь.

На конце сигареты Конни уже нависала серая требуха, она удлинялась и удлинялась и вот-вот норовила упасть.

Я осмотрелся по сторонам, никакой подходящей посудины.

– Подожди, – сказал я и открыл отцовский набор.

Вытряхнув на кровать все инструменты, я поставил пустую медицинскую ванночку на подоконник. Мы тоже перебрались на него.

– Что с твоей матерью? – спросил он.

– Всё нормально, – ответил я.

Он не докапывался.

– Я увезу Лесли в Нью-Йорк, – смотрел он в окно, – мы будем жить в своём доме, с шикарным камином и винтовой лестницей.

– Ну вот, – сказал я, – я думал вы будете в нищете жить… Она будет петь в ресторане, а ты будешь бегать по пробам.

Конни подумал.

– Ну, это сначала, потом-то я раскручусь. Ты знаешь, сколько получают актёры?

– Много? – заржал я. У меня затуманился мозг.

– Много, – заржал Конни, – ты чего ржёшь?

– Не знаю, – у меня задвоилось в глазах.

Мы курили, стряхивали пепел в медицинскую посудину и двоились друг у друга в глазах.

– Что это? – спросил я, посмотрев на догоравший окурок.

– Какие-то странные сигареты, – сказал Конни.

Потолок начал кружиться, стены пошли за ним. Я пытался собрать свою голову, и тут увидел отца. Он стоял в дверях и молчал. Он молчал, когда смотрел на меня, на разбросанные инструменты, на эту чёртову пепельницу. На неё он смотрел дольше всего. Смотрел и молчал.

– Конни, тебе пора, – сказал он.

У меня разболелась голова. Я закрыл глаза. Когда чуть полегчало, вновь увидел комнату. Конни как-то быстро смылся. Отца уже не было. Я выбежал в коридор.

– Пап, – кричал я, – ища его в доме, – пап! – Он стоял у окна, один на кухне, держа руки в карманах, стоял и слегка так раскачивался.

– Ты накажешь? – спросил я.

Он молчал.

– Накажешь, пап?

Он стал каким-то расплывчатым, он расплылся у окна из-за слёз.

– Поругай меня, пап, – плакал я, – я буду врачом, я буду!

Он развернулся и как-то болезненно посмотрел на меня.

– Ты можешь быть кем хочешь, – сказал он, – проветри комнату.

Тогда впервые я хотел обнять его, так хотел, как никогда раньше.

У меня горели щёки, я шмыгал носом и вытирал слёзы. Отец ушёл в спальню. Мать уже спала.

Как оказалось, в сигаретах отца Конни была намешана дурь. Это могло грозить ему скандалом и увольнением. Мой отец прочитал нам целую лекцию об опасности курения травы, которую прослушал и мистер Раймонд. После все решили не распространяться о случившемся. Самого Конни посадили под домашний арест и не выпускали из комнаты неделю. Меня же отец каждый день брал с собой на работу. Так начались наши осенние каникулы.

11 глава

Мелкие пузырьки углекислого газа жемчужными нитями поднимались вверх, одна за другой, одна за другой. Скапливаясь на поверхности, стекая к губам. Мэри Гринвич любила шампанское, от него не болело в висках, оно путало мысли, меняло прошлое, притупляло всё. Она не хотела ничего вспоминать, она уже давно ничего не вспоминала, если бы не проклятый детектив, помятый коп в старом плаще и его помощница, похожая на шлюху из восьмидесятых, с этими огромными ногтями. Чёртова росомаха, рассмеялась Мэри, и как-то тепло стало в груди. Она не понимала, отчего теплело, то ли от смеха, то ли от шампанского, Мэри никогда не смеялась без шампанского. Без шампанского было не смешно. Она сидела посреди кухни, в кресле из ротангового дерева, подобрав под себя тонкие ноги, уткнув в ротанг острые колени, откинув голову назад. Тепло разливалось по её тщедушному телу, от губ до груди, от груди до кончиков пальцев. Как некстати пришёл этот коп, как некстати сейчас напиваться.

Первый раз она напилась в тринадцать, её угостили в одном из клубов. Тогда она почувствовала то же тепло, а потом голова закружилась. Ей сказали, что всё хорошо, что так и должно быть. Она была очень горда собой. На ней было розовое платье в пайетках, она была уже похожа на девушку, её грудь стояла торчащими конусами, и давно округлился зад, делая гибкую талию ещё тоньше и изящнее. Мэри с детства занималась танцами, потом ушла из-за травмы ноги. Там маленьких девочек учили танго, фокстроту, ча-ча-ча. Ча-ча, раз-два-три, ча-ча, раз-два-три, – шептала Мэри. Это сексуальный танец, они все сексуальные, она уже давно хотела повзрослеть. В том клубе стучала громкая музыка. Люди двигались будто роботы, так играл стробоскоп. Её шампанское опускалось всё ниже, она почувствовала тепло. Кругом были люди, они танцевали как им хочется, а не как скажет учитель по танцам, они не напрягали мышцы, не тянули носки, они кайфовали всем телом, а не убивали его, не изнуряли, не выворачивали. Её уже тошнило от уроков танцев, от соревнований, на которые даже мёртвым ты должен был явиться. Даже смерть не оправдание, кричал им учитель. И Мэри ещё повезло, что у неё не выросла грудь, тем, у кого выросла, повезло меньше, их сажали на лимоны и воду. Жри лимоны целый день. Но это всё в прошлом, теперь она в клубе. Теперь она в другой тусовке свободных людей. Она допила шампанское, и оно ударило ей в голову, её маленькое розовое платье уже поплыло волной. Ей казалось, всё поплыло. «Видишь того парня? Он известный актёр. Хочешь познакомиться с ним?» – спросил Стефан. Конечно, она хотела, здесь было много известных актёров. Мэри тоже начинала играть, только в детском сериале.

Мать привела её на кастинг, у неё были длинные ноги и красивые волосы, маленький носик и большие глаза, её сразу же взяли на роль. Играть старшеклассницу в сериале про закрытый пансионат. Ей нравилось играть. Теперь её привели в клуб, чтобы познакомить со всеми, в более непринуждённой обстановке. «Все важные знакомства происходят в непринуждённой обстановке, Мэри», – говорил ей Стефан.

Чёртов Стефан… Мэри Гринвич еле вырвалась из воспоминаний. Она сидела посреди большой кухни и смотрела, как плывёт потолок. В шампанском закончились пузырьки, а Мэри никогда не допивала бокал, если в нём заканчивались пузырьки, она выливала его и наполняла по новой. Ей не жалко было это чёртово шампанское, ей было жалко не получить от него удовольствия. Мэри нравились пузырьки, как они лопались на губах, бродили по нёбу, щекотали его, был в них особый вкус. Она встала с жёсткого кресла, ноги затекли, пошла по холодному полу, она любила холодный пол, ей предложили установить с подогревом, но Мэри отказалась, мурашки, которые бежали от пят до ягодиц, нравились ей так же, как пузырьки.

Она налила ещё шампанского, не налилось и на треть, она не поняла, как прикончила бутылку, нужно было открыть новую, под ногами шатался пол. Чтобы он не шатался, Мэри всегда смотрела вдаль, её отрезвлял вид из окна, как-то ставил на ноги, приземлял, что ли, она не знала почему. В этом доме были большие окна и тонкие рамы, через них было видно всё: и дальний лес, и дорогу, идущую из него, и небо… Вот чёрт! Оно тоже плыло, или нет, это облака тоже плыли, но не из-за шампанского, они плыли сами по себе.

– Эмма Клетчер мертва. Не правда ли, мисс?

Голос детектива чуть не сбил её с ног.

– Что вы здесь делаете? – Мэри попыталась собрать себя. – Я не впускала вас.

– Ворота были открыты, и дверь в дом тоже.

– И вы разрешили себе войти?

Она дрожала и пошатывалась, она не знала, видно ли это было со стороны, может, он не заметит, что она пьяна. Ей не нравилось, когда её заставали такой. Как неудачно она не закрыла дверь. Детектив слегка двоился в глазах, но как-то быстро собрался воедино, в одного целого детектива. «Ещё не хватало ей двоих», – подумала она и засмеялась.

– Почему вы смеётесь? – спросил сдвоенный детектив. – Вы же знали, что она мертва?

– Вы спросили, дома ли Эмма Клетчер. Я сказала, что она всегда на своём месте.

– Мне не до шуток, мисс, я бы попросил вас серьёзнее отнестись к этому делу.

– Но это всё не моё дело! А вообще это ваше чёртово дело, как вас…

– Детектив Морис.

– Мне плевать!

– Как она умерла? Её убили? Довели до самоубийства? Шантажировали, угрожали?

– Господи! У меня из-за вас голова разболелась, – схватилась она за голову. – А где ваша, эта, с причёской?

– Она в машине…

– Это хорошо, хорошо. А то её я бы точно не вынесла.

– Почему это не вынесли бы? – из-за спины Мориса появилась Глория.

– Я же просил остаться в машине.

– Почему у вас такая причёска? – щурилась Мэри от головной боли и света, который зачем-то бил в окно.

– Какая такая?

– Вот такая, – изобразила она что-то над своей головой, – идиотская. Вы не детектив, – помотала она головой, – и вы мне не нравитесь.

– Смотри, Глория, тебя раскусили.

– Иди к чёрту, Бенджи. – Глория отстранила Мориса и пошла на актрису.

– Почему вы идёте ко мне? Не подходите! – отстранилась Мэри.

– А почему вы мешаете следствию? За это, между прочим, есть статья! За это же есть статья, Бенджи?

– А почему я должна вам помогать?

– А может, это вы убили Эмму Клетчер?

Внезапная тишина повисла в воздухе. Мэри остолбенела и медленно опустилась на пол.

Эмма приходила к ней перед смертью. Мэри так и запомнила её, в веснушках, белокурую с большеватым, чуть курносым, носом. Ей никогда не доставалось больших ролей, она никогда не была хорошей актрисой, но её убедили в обратном, они умели убеждать.

– Да как вы смеете, я хотела вытащить её, – еле выговорила Мэри сквозь слёзы.

Морис подошёл к актрисе и подал ей руку.

– Прошу вас, мисс, не сидите на полу.

Она поднялась и облокотилась на Мориса. Теперь он не казался ей таким уж противным, от него пахло вафлями и пережаренным кофе. Она уселась в свой ротанговый стул, провалилась в его подушку и долго смотрела на Мориса.

– Вы мне не нравитесь, – опять сказала она, посмотрев на Глорию.

– Глория, пожалуйста. – Морис показал жестом, чтобы та отошла.

Глория хотела было что-то сказать, но подумала, что это лишь помешает делу, потому тихо развернулась и вышла. Это было впервые в её жизни, когда выпирающее негодование не выперло-таки наружу.

– Я могу что-то сделать для вас? – спросил Морис, когда дверь дома захлопнулась. – Чаю, воды, бумажные полотенца?

– Нет, всё в порядке, – успокаивалась Мэри Гринвич. – Это должно было случиться.

– Что именно, мисс?

– Что именно? Вот, – она указала на Мориса, – вот этот разговор – я должна была кому-то рассказать. Знаете, знаете, – заикалась она, – вы когда-нибудь чувствовали себя так, будто наглотались дерьма и никак не можете вытошнить его обратно? Оно так и засело внутри. Можно обмазаться дерьмом, встать и умыться, а можно наглотаться его, и постоянно его чувствовать, и быть постоянно дерьмом.

– Мэри…

– Нет, не перебивайте. Мне надо сказать. Я – дерьмо, – она не переставала плакать, – да, я оно и есть. Но мне разрешили выйти, разрешили, я смогла, а Эмма нет, у неё не получилось, они довели её.

– Они её убили?

– Я не знаю, честно, не знаю. Они не убивали никого, но ставили в такое положение, когда сдохнуть – меньшее из зол, понимаете? Я тоже могла быть на её месте, мне повезло, – она засмеялась и снова заплакала, – если это можно назвать везением. Но по сравнению с Эммой, наверное, можно… Как думаете, детектив?

– Вы молоды, красивы, у вас отличный дом и роли в кино. Я думаю, вам действительно повезло, мисс.

– Да, у меня и правда всё есть, и я особо не жалуюсь, только прошлое не отпускает, если бы можно было всё изменить я бы… я бы не пошла к ним.

– Пожалуйста, мисс, о ком вы говорите?

– Стефан Нильсон, чёртов подонок. Он живёт за городом, в огромном доме. Ненавижу этот дом.

– Вы были там?

– Была, и не только я, все там были. Тебя приглашают на банкет, там будут нужные связи, говорят они, нужные люди, много нужных людей. Все пьют и танцуют… В этом доме так много комнат, этот огромный дом похож на замок. А этот карлик с манией величия отстроил себе замок, с прислугой. У него прислуги больше, чем у королевы. И в этих комнатах, из них же ничего не слышно! В залах идёт банкет. Танцуют, поют, все танцуют, от продюсеров до министров. А в комнатах полно камер, и когда ты оказываешься в одной из них, с одним из них, с любым, кого тебе подсунут, с кем нужно налаживать связи, то тебя не услышат даже, никто тебя не услышит!

Потом тебя приглашают на кастинг, через неделю. Ты приходишь, а там много девчонок, молодых девочек, им уже раздали слова… И ты тоже знаешь слова, и ещё ты знаешь, что, скорее всего, пройдёшь, что, скорее всего, ты уже прошла этот кастинг, в одной из тех комнат, в том проклятом замке. Ты читаешь слова, запинаешься, просишь перечитать, тебе разрешают, ты запинаешься снова. А в комиссии человек пять: продюсер фильма, коммерческий директор, директор по подбору актёров, режиссёр, и этот, от вида которого тебя тошнит, он тоже член этой комиссии. Он тогда останавливает тебя и говорит: «Молодец, девочка, всё хорошо». А ты знаешь, что не хорошо, ты знаешь, что другие прочитают лучше. Но утверждают в итоге тебя. Девчонки из кастинга плачут, завидуют, кто улыбается, поздравляет, но тоже завидует. А ты завидуешь им.

– Вы говорили, в комнатах были камеры.

– Да, – она закивала, – это я потом только узнала, когда хотела уйти от Стефана. А он включил мне эту чёртову запись. И сказал, что покажет её всему миру, если я только вздумаю рыпаться.

– Он сказал, что моя свобода слишком дорого стоит, и мне надо будет нанять дорогого адвоката. Но мне нечего было продавать.

– Но как вы ушли от него?

– Меня заметил крупный продюсерский центр, это случайно получилось. Они взяли меня в свой проект в обход Стефана. И уже сами продюсировали меня.

– Он так легко согласился на это?

– Не думаю, что легко. Они тоже с ним договорились. Они могли договориться с ним.

– Да, я понимаю.

– Но мои записи всё ещё у него, и если они всплывут… Я всё думаю, что он ждёт удобного момента. Он ждёт его.

– Почему вы не обратились в полицию?

– В полицию? – Она рассмеялась. – Я тоже по дурости угрожала ему полицией. А он показал мне на парочку гостей. Они, говорит, в бараний рог свернут всю твою полицию. И тебя заодно. Ему ведь ничего не стоило представить меня наркоманкой или проституткой. И я бы ещё больше опозорилась.

– А Эмма продала два своих дома…

– Да, она дурочка, милая добрая дурочка. Она всё продала, чтобы откупиться, и они отпустили её, на год.

– На год?

– Да, для вида. Как кролика на охоте. А потом опять забрали её своим шантажом.

– Но вас заметил продюсерский центр.

– Да, но Эмма была слабой актрисой, она мало кому была нужна. А им нужны были только её деньги. Талантливые актрисы приносили им деньги, снимаясь в кино, а такие, как Эмма, продавали всё, что могли продать.

– Но это же рабство.

– Да, так и есть.

Она уютно свернулась калачиком, положила руки под голову и уснула в ротанговом кресле, подобно ребёнку в утробе матери, не заметив даже, как ушёл детектив.