Текст книги "Делириум"

Обычно избежать встречи с регуляторами не так трудно – их слышно за милю. Патрули для связи между собой пользуются переносными рациями, и помехи при этом такие сильные, что создается впечатление, что на тебя надвигается гигантский гудящий рой шершней. Я просто на них не среагировала. Мысленно чертыхнувшись в свой адрес за глупость, я выуживаю из заднего кармана бумажник. Хоть его прихватить не забыла! В Портленде запрещено выходить из дома без удостоверения личности. Никому неохота сидеть ночь в тюрьме, пока власти не убедятся в твоей благонадежности.

– Магдалина Элла Хэлоуэй, – говорю я как можно спокойнее и передаю удостоверение старшему регулятору.

Разглядеть его сложно – он светит фонариком прямо мне в лицо, одно могу сказать точно – он крупный мужчина. Высокий, худощавый, нескладный.

– Магдалина Элла Хэлоуэй, – повторяет регулятор. Он пролистывает длинными пальцами мое удостоверение и вглядывается в идентификационный код – многозначный номер, который присваивается каждому гражданину Соединенных Штатов Америки. Первые три цифры означают штат; следующие три – город; следующие три – семейную группу и последние четыре – твою личность.

– И куда ты собралась, Магдалина? До комендантского часа меньше сорока минут.

Меньше сорока минут. То есть уже почти восемь тридцать. Я переминаюсь с ноги на ногу и стараюсь изо всех сил сохранять спокойствие.

Большинство регуляторов – особенно волонтеры – это малооплачиваемые техники коммунальных служб, мойщики окон или охранники.

Я делаю глубокий вдох и с невинным видом, насколько это возможно в данных обстоятельствах, говорю:

– Просто хотела прокатиться до Глухой бухты.

Потом улыбаюсь, как дурочка, и добавляю:

– Объелась за ужином, аж живот раздуло.

Все, дальше врать не буду, не то точно влипну.

Старший регулятор продолжает меня рассматривать, его фонарик перескакивает с моего лица на удостоверение и обратно. В какую-то секунду он колеблется, и я уже готова поверить, что свободна, но он передает удостоверение другому регулятору.

– Пробей-ка ее по эс-эл. Убедись, что удостоверение подлинное.

У меня сердце уходит в пятки. Эс-эл – это система легализации, компьютерная сеть, куда занесены все до единого жители страны. На то, чтобы сверить коды удостоверения в системе, может уйти от двадцати до тридцати минут, в зависимости от того, сколько людей обратилось в данный момент за проверкой. Вряд ли этот регулятор подозревает меня в том, что я подделала удостоверение, но пока он будет его проверять, мое время истечет.

А потом случилось чудо, кто-то подал голос из задних рядов патруля:

– Можешь ее не пробивать, Джерри. Я узнал девчонку. Она ходит в мой магазин. Живет на Камберленд, сто семьдесят два.

Джерри поворачивается кругом и в процессе поворота опускает фонарик. Мне удается проморгаться, и яркие точки перестают плавать у меня перед глазами. Я смутно узнаю некоторых регуляторов. Вон та женщина работает в химчистке, она целыми днями стоит в дверном проеме, жует жевательную резинку и периодически сплевывает ее на улицу. Еще узнаю мужчину, который служит в дорожной полиции в центре города неподалеку от магистрали Франклина – это один из немногих районов в Портленде, где достаточно машин, чтобы оправдать присутствие дорожной полиции. Еще один парень забирает мусор от нашего дома. И наконец, позади всех – Дэв Ховард, владелец «Квикмарта» на моей улице.

Вообще-то все, чем мы питаемся, а это по большей части консервы, паста и мясная нарезка, приносит домой дядя из своего комбинированного гастронома «Стоп-энд-сейв», который находится аж на Манджой-хилл. Но временами, если у нас вдруг не оказывается туалетной бумаги или молока, я бегаю в «Квикмарт». От этого мистера Ховарда у меня всегда мурашки по коже. Он тощий, как скелет, а его черные глазки под полуприкрытыми веками почему-то напоминают мне крысиные. Но сегодня я готова броситься к нему с объятиями. Я даже не подозревала, что он знает мое имя. Он никогда со мной не разговаривал, только пробьет чек, потом спросит: «Это все на сегодня?» – и сверкнет черными глазками из-под тяжелых век. Надо будет поблагодарить его при следующей встрече.

Джерри колеблется долю секунды, но я замечаю, что остальным регуляторам все это уже надоело, им хочется продолжить патрулирование и арестовать какого-нибудь настоящего нарушителя.

Джерри, видимо, тоже это почувствовал – он резко мотает головой в мою сторону:

– Отдай ей удостоверение.

От облегчения мне хочется смеяться. Я стараюсь сохранять серьезное выражение лица и засовываю удостоверение обратно в бумажник. Руки хоть и слабо, но дрожат. Странно, но в присутствии регуляторов они всегда дрожат. Даже когда регуляторы ведут себя относительно мирно, в голову все равно лезут всякие плохие истории о рейдах, избиениях и засадах.

– Просто соблюдай осторожность, – говорит Джерри, после того как я убираю бумажник в карман. – Постарайся вернуться домой до комендантского часа.

И он снова направляет фонарик мне в глаза. Я закрываюсь рукой и щурюсь.

– Ты же не хочешь, чтобы у тебя были неприятности. Джерри произносит это мягко, но в какой-то момент мне кажется, что за его мягкостью таится что-то жесткое, злое и агрессивное. А потом я убеждаю себя в том, что у меня всего-навсего паранойя. Не важно, как ведут себя регуляторы; что бы они ни делали, они делают это для нашей защиты и ради нашего же блага.

Регуляторы идут дальше, они обходят меня с боков, и на несколько секунд я оказываюсь в потоке из твердых плеч и курток из грубой ткани, запахов незнакомого одеколона и пота. Вокруг меня снова оживают и глохнут переносные рации. Я слышу обрывки фраз: «Маркет-стрит, девушка и парень, возможно, инфицированы, запрещенная музыка на Сент-Лоуренс, похоже, кто-то танцует…» Плечи и локти регуляторов толкают меня из стороны в сторону, наконец они уходят, как будто выплюнув меня из своей группы, и я остаюсь на улице одна.

Я выжидаю, пока не стихает треск раций и топот шагов по тротуару, и только потом еду дальше. Меня снова переполняет ощущение счастья и свободы. Мне не верится, что удалось с такой легкостью выбраться из дома. Я никогда не думала, что смогу соврать тете. Я вообще не думала, что умею врать! А когда до меня доходит, что я едва избежала ареста и многочасового допроса с пристрастием, мне хочется прыгать и выбрасывать кулаки вверх. Сегодня вечером весь мир на моей стороне. И до Глухой бухты всего несколько минут пути. Я думаю о том, как съеду вниз по травянистому склону и увижу Алекса в ослепительных лучах заходящего солнца… Думаю об одном-единственном слове, которое он прошептал мне на ухо… «Серый». И мое сердце начинает учащенно колотиться в груди.

Я описываю по Бакстер последнюю дугу до Глухой бухты и резко торможу. Многоэтажные здания остаются у меня за спиной, их сменяют редкие лачуги по обе стороны разбитой дороги, а за лачугами начинается короткий, заросший высокой травой спуск в бухту. Поверхность воды в ней похожа на огромное, отражающее розовые и золотые краски неба зеркало. Я делаю последний поворот, и в этот единственный потрясающий момент солнце, словно по золотой дуге, уходит за горизонт. Оно дарит миру свои последние мерцающие лучи, разбивает черную гладь воды и уходит, тонет, унося с собой розовые, красные и лиловые переливы неба. Все цвета в одно мгновение тускнеют, и остается только темнота.

Алекс был прав. Это был потрясающий закат, один из самых прекрасных в моей жизни.

Какое-то время я не могу двинуться с места и просто стою, тяжело дышу и смотрю. А потом меня постепенно охватывает оцепенение. Уже слишком поздно. Регуляторы, наверное, ошиблись со временем, и сейчас уже больше, чем восемь тридцать. Даже если Алекс решил подождать меня где-то на берегу бухты, уже ничто не поможет мне найти его и вернуться домой до наступления комендантского часа.

В глазах у меня начинает щипать, и мир вокруг как будто расплывается. На секунду мне кажется, что я плачу. Это так страшно, что я забываю обо всем на свете. Забываю о своей неудаче, об Алексе, о том, как я думала о его волосах – как в них медью будут сверкать лучи уходящего солнца. Я даже вспомнить не могу, когда последний раз плакала, так давно это было. Я вытираю глаза тыльной стороной ладони, и мир вокруг снова приобретает четкость. Просто пот, понимаю я, и мне сразу становится легче. Я вспотела, и пот попал мне в глаза. И все же неприятное, тяжелое ощущение не желает покидать мой желудок.

Так и не сойдя с велосипеда, я стою еще какое-то время и крепко сжимаю руль. Наконец мне становится немного лучше. Какая-то часть меня хочет, чтобы я на все махнула рукой и слетела по склону вниз к воде, и плевать на комендантский час, пошли они подальше, эти регуляторы, пошли они все подальше. Но я не могу. Не смогла бы. Не смогу никогда. У меня нет выбора. Я должна вернуться домой.

Я неуклюже разворачиваю велосипед на сто восемьдесят градусов и начинаю обратный путь вверх по улице. Теперь, когда адреналин и возбуждение схлынули, ноги у меня стали тяжелыми, словно свинцом налились, и я начинаю пыхтеть, не проехав и полмили. На этот раз я соблюдаю осторожность и прислушиваюсь, чтобы не упустить приближение регуляторов или полиции.

По пути домой я говорю себе, что все, наверное, к лучшему. Видно, у меня в голове помутилось, если я раскатывала ближе к ночи по городу только для того, чтобы встретиться с каким-то парнем на берегу бухты. И потом, все же ясно – он работает в лабораториях, вероятно, просто проскользнул туда в день эвалуации по какой-нибудь невинной причине – например, в туалет или воды набрать.

А еще я напоминаю себе, что могла вообще все это нафантазировать – скрытое послание, приглашение на свидание. Сидит он, наверное, сейчас где-то в своей квартире и делает курсовую. Наверняка уже и думать забыл о двух девчонках, которых повстречал днем возле лабораторного комплекса. Просто он контактный парень и решил поболтать.

«Все к лучшему».

Но сколько раз я себе это ни повторяю, странное ощущение пустоты в желудке никуда не уходит. И как это ни глупо, я не могу избавиться от острого, пронзительного чувства, как будто я что-то забыла или упустила и потеряла навсегда.

7

Из всех систем человеческого организма (нервная, когнитивная, сенсорная) сердечно-сосудистая наиболее восприимчива и уязвима. Задача общества – уберечь эту систему человека от инфекций и разложения, в противном случае человечество окажется под угрозой исчезновения. Как с помощью сельскохозяйственной науки мы оберегаем летние фрукты от нашествия вредителей, падения и разложения, так же мы должны защищать и наши сердца.

Раздел «Роль и цель общества». Руководство «Ббс», с. 353

Меня назвали в честь Марии Магдалины, той, которая едва не умерла от любви.

«Зараженная делирией и нарушившая все законы общества, она влюблялась в мужчин, которые не стали бы отвечать на ее любовь или не могли ее содержать» (Мария. Книга плача, 13:1).

Обо всем этом нам рассказывали на уроках по изучению Библии.

Сначала был Иоанн, затем Матфей, потом Иеремия, Петр и Иуда и еще множество других безымянных, ничем не примечательных мужчин.

Говорят, что последней и самой большой любовью Марии был мужчина по имени Иосиф. Иосиф никогда не был женат, он нашел ее на улице – избитую, сломленную и наполовину обезумевшую от делирии. Ведутся споры о том, что за человек был Иосиф. Был он праведником или нет? Был ли он жертвой болезни? Но в любом случае, Иосиф хорошо заботился о Марии. Он выходил ее и постарался подарить мир ее душе.

Но для Марии было уже слишком поздно. Ее не отпускало прошлое, преследовали призраки потерянной любви, то зло, которым она заражала или была заражена сама. Она почти ничего не ела, рыдала дни напролет, цеплялась за Иосифа, умоляла не покидать ее, но его доброта не приносила ей утешения.

А как-то утром Мария проснулась, но Иосифа рядом не было. Он ушел, не попрощавшись и ничего ей не объяснив. Эта последняя потеря сломила Марию – она рухнула на землю и стала умоляла Господа избавить ее от страданий.

Милость Господа бесконечна, Он услышал молитвы Марии и вместо избавления от страданий снял с нее проклятие делирии, которое было наложено на все человечество в наказание за первородный грех Адама и Евы. Таким образом, в известном смысле Мария Магдалина была первой исцеленной.

«И вот, после долгих лет горя и боли, она встала на путь благочестия и так, умиротворенной, прожила до конца своих дней» (Мария. Книга плача, 13:1).

Мне всегда казалось странным, что мама назвала меня Магдалиной. Она ведь даже в исцеление не верила. В этом и была ее главная проблема. А Книга плача и написана об опасности делирии. Я много об этом думала и в итоге пришла к выводу: несмотря ни на что, мама понимала, что ошибается. Она знала, что исцеление и процедура – благо. Я даже думаю: когда мама решила сделать то, что сделала, она понимала, что за этим последует. Мне кажется, мое имя – это своего рода мамин последний подарок. Это было ее посланием.

Я думаю, она так пыталась попросить у меня прощения. Думаю, так она пыталась сказать: «Когда-нибудь и эта боль пройдет».

Понимаете? Не важно, что говорят вокруг, все равно я знаю, моя мама не была плохой.

Следующие две недели я занята, как никогда в жизни. В Портленд ворвалось лето. В начале июня хоть и стояла жара, но была она блеклой, а по утрам еще чувствовалась прохлада. А вот в последнюю неделю занятий все вокруг становится ярким и сочным, как в цветном кино, – днем невыносимо синее небо делается багровым в грозу, а ночью – чернее черного; красные цветы яркие, как капли крови. Каждый день после школы то собрания, то церемонии, то вечеринки выпускников. Хана приглашена на все эти мероприятия, я – на большинство, что приятно удивляет.

Харлоу Дэвис – она, как и Хана, живет в Уэст-Энде, и ее отец делает какую-то работу для правительства – пригласила меня на «неформальную прощальную вечеринку». Я даже не думала, что она знает, как меня зовут, – когда бы она ни разговаривала с Ханой, ее взгляд всегда скользил мимо меня, как будто я – объект, на котором не стоит фокусировать внимание. И все равно я иду на эту вечеринку. Мне всегда было любопытно посмотреть, как она живет, и оказалось, что ее дом именно такой, каким я его себе представляла, – впечатляющий. Еще у семьи Дэвис есть машина, а в доме повсюду электрические приборы, которыми, без сомнения, пользуются каждый день, – стиральные и посудомоечные машины, сушилки и громадные люстры со множеством лампочек. Харлоу пригласила практически всех выпускниц – всего нас шестьдесят семь, а на вечеринке около пятидесяти. Это немного притупляет мое ощущение собственной исключительности, но все равно вечеринка классная. Мы сидим на заднем дворе, а домработница бегает туда-сюда и приносит из дома тарелки с капустным салатом, с картофельным и со всякими гарнирами для барбекю. Отец Харлоу тем временем переворачивает на огромном гриле свиную грудинку и гамбургеры. Мы с Ханой расположились на одеяле. Я все ем и ем, пока не чувствую, что вот-вот лопну, и в результате вынуждена лечь на спину. Вечеринка во дворе продолжается почти до самого комендантского часа, когда звезды начинают прокалывать темно-синий полог неба, и внезапно налетают стаи комаров. И только тогда мы все с визгом и хохотом, отбиваясь от комаров, бежим в дом. Уже в доме я думаю о том, что давно так хорошо не проводила время.

День действительно был чудесный. Даже совсем не симпатичные мне девчонки (например, Шелли Пирсон, которая ненавидела меня с шестого класса, когда я заняла первое место на ярмарке научных проектов, а она только второе) вдруг становятся милыми. Я догадываюсь: это потому, что все мы понимаем – скоро все кончится. Маловероятно, что после выпуска кто-либо из нас будет встречаться, но даже если это и случится, все будет уже не так. Мы будем другими. Мы станем взрослыми – нас исцелят, классифицируют, идентифицируют, подберут каждой пару и аккуратно поместят на жизненную тропу. И мы, как идеально круглые стеклянные шарики из детской игры, покатимся по ровным, четко разлинованным спускам.

Терезе Грасс исполнилось восемнадцать, и она прошла через процедуру исцеления до окончания занятий в школе, так же как и Морган Делл. Они отсутствовали несколько дней и вернулись перед самым выпуском. Перемена просто поразительная. Теперь они кажутся умиротворенными, повзрослевшими и какими-то отстраненными, как будто их обеих покрыли тонкой корочкой льда. Всего две недели назад у Терезы Грасс было прозвище Брутто, и все смеялись над тем, как она сутулится и постоянно жует кончики сальных волос и какая она вообще неряшливая. А теперь она ходит с ровной спиной, смотрит неподвижным взглядом прямо перед собой, губы ее лишь изредка кривятся в улыбке, и все расступаются, давая ей дорогу. То же самое и с Морган. Такое впечатление, что все их страхи и сомнения в себе ушли вместе с болезнью. У Морган даже ноги перестали трястись. Раньше, когда ей приходилось отвечать в классе, у нее так дрожали коленки, что парта подпрыгивала. А после процедуры – раз! – и никакой дрожи в ногах. Конечно, Тереза и Морган не первые исцеленные девочки в нашем выпуске. Элеанора Рана и Энни Хан исцелились еще осенью, а полдюжины девочек прошли через процедуру в последнем семестре, но в этих двоих перемены как-то больше бросаются в глаза.

Я продолжаю вести обратный отсчет до процедуры. Восемьдесят один день, восемьдесят, семьдесят девять…

Уиллоу Маркс так в школу и не вернулась. До нас доходят самые разные слухи. Говорят, что она прошла через процедуру и теперь у нее все прекрасно; другие говорят, что, пройдя через процедуру, она повредилась головой; ее поместили в «Крипту» – это портлендская тюрьма и заодно психиатрическая лечебница; третьи говорят, что она сбежала в Дикую местность. Единственное, в чем можно не сомневаться, – это то, что теперь вся семья Маркс находится под постоянным надзором. Регуляторы обвиняют мистера и миссис Маркс и всю их семью в том, что они не воспитали дочь должным образом. А всего через пару дней после того, как Уиллоу предположительно поймали в Диринг-Оак-парке, я случайно слышу, как тетя шепотом сообщает дяде, что ее родителей уволили с работы. Проходит неделя, и я узнаю, что они вынуждены были перебраться к каким-то своим дальним родственникам. Вроде бы как люди выбили камнями все окна в их доме, а стены исписали единственным словом: «сочувствующие». Это нелогично, потому что мистер и миссис Маркс сами настояли на том, чтобы их дочь, несмотря на весь риск, прошла через процедуру раньше назначенного срока, но тетя Кэрол говорит, что люди, когда сильно напуганы, ведут себя нелогично. Все безумно боятся, что делирия каким-то образом просочится в Портленд и распространится по всему городу. Все хотят предотвратить эпидемию.

Мне, конечно, неприятно, что с семьей Маркс так вышло, но такова жизнь. Это как с регуляторами – тебе могут не нравиться патрули и постоянные проверки документов, но когда знаешь, что это делается для твоей же пользы, нельзя не сотрудничать. И пусть это звучит ужасно, но мысли мои совсем недолго заняты участью семьи Уиллоу. Столько надо сделать бумажной работы «в связи с окончанием средней школы», на это уходит масса времени и нервов, а еще надо освободить шкафчики в раздевалках, сдать последние экзамены, да и попрощаться есть с кем.

Мы с Ханой с трудом выкраиваем время для совместных пробежек. Когда же нам это удается, мы, по молчаливому соглашению, придерживаемся наших старых маршрутов. Меня радует, что Хана даже не упоминает о той пробежке к лабораториям. Правда, у нее есть привычка перескакивать с пятого на десятое, и теперь ее занимает разрушение участка северной части границы. Говорят, это могли устроить заразные. Я даже мысли не допускаю о том, чтобы появиться возле комплекса лабораторий… ни на секунду. Я фокусирую свое внимание на чем угодно, лишь бы не думать о «деле» Алекса. Впрочем, это не так сложно, потому что сейчас я сама поверить не могу, что ради встречи с ним весь вечер колесила по улицам Портленда и врала тете Кэрол и регуляторам. Уже на следующий день все это казалось мне сном или галлюцинацией. Я убеждаю себя в том, что тогда у меня наверняка случилось временное помешательство. Мозги расплавились от пробежек по жаре.

В день выпуска на торжественной церемонии вручения дипломов Хана занимает место в трех рядах впереди меня. Проходя мимо, она протягивает руку и четыре раза сжимает мою ладонь – два долгих пожатия и два коротких. А когда Хана садится, она специально откидывает назад голову, так что я вижу, что она написала маркером на своей конфедератке: «СЛАВА БОГУ!» Я давлюсь от смеха, а Хана оборачивается и делает притворно-строгое лицо. Кажется, мы все немного одурели. Никогда еще я не чувствовала такого единения с девочками из нашей школы. Мы все потеем под одним солнцем, которое сияет нам широченной знойной улыбкой, обмахиваемся программками, стараемся не зевать и не закатывать глаза, пока наш директор Макинтош монотонно твердит что-то о «взрослении» и нашем «вхождении в общество порядка», подталкиваем друг друга локтями, оттягиваем воротнички, чтобы впустить под мантии хоть немного воздуха.

Родные и близкие сидят на белых складных стульях под кремово-белым парусиновым навесом, который украшен флагами школы, города, штата и Америки. Они вежливо встречают аплодисментами каждую получающую диплом выпускницу. Когда наступает моя очередь, я оглядываю аудиторию в поисках тети и сестры, но при этом так боюсь споткнуться и упасть на сцену в момент получения диплома из рук директора Макинтош, что никого толком не могу разглядеть. Я вижу только какие-то размазанные зеленые, синие и белые силуэты и розовые и коричневые пятна вместо лиц. Отдельные реплики конкретных людей за шелестом аплодисментов тоже не различить, я слышу лишь голос Ханы, чистый и звонкий, как колокольчик:

– Аллилуйя, Халина!

Это наш специальный боевой клич – комбинация из наших имен. Обычно мы использовали его на соревнованиях по легкой атлетике или перед тестами.

А потом мы выстраиваемся в очередь, чтобы позировать для индивидуального портрета с дипломом. Для этой цели школа наняла официального фотографа, а в центре футбольного поля установили задник ярко-синего цвета. Правда, мы все слишком возбуждены, и позировать с серьезным видом крайне сложно. Девчонки сгибаются пополам от смеха, так что в кадр часто попадают только их макушки.

Приходит мой черед фотографироваться, и тут в последний момент в кадр запрыгивает Хана и кладет руку мне на плечо, а фотограф от неожиданности непроизвольно щелкает затвором. Щелк! Вот они мы – я повернулась к Хане, рот открыт от удивления, и видно, что я сейчас расхохочусь; Хана на голову выше меня, глаза закрыты, рот открыт. Я действительно считаю, что этот день был счастливым. Было в нем что-то особенное, может быть, даже волшебное, потому что, хоть я и красная как рак от жары, а волосы как будто приклеились ко лбу, на этой единственной фотографии я выгляжу симпатичной. Будто частица Ханы передалась и мне. И я не просто симпатичная, я – красивая.

Играет школьный оркестр, в общем – чисто, мелодия плывет над футбольным полем, а птицы вторят ей, кружа в небе. Наступает такой момент, как будто с нас со всех сняли тяжелый груз и стерли все различия, и, прежде чем я успеваю понять, что именно происходит, все мои одноклассницы бросаются друг к другу. Мы сбиваемся в круг, обнимаемся, подпрыгиваем и кричим:

– Мы это сделали! Мы это сделали! Мы это сделали! И никто из родителей или учителей не пытается нас разъединить. Когда мы с девчонками начинаем расходиться, я вижу, как они стоят неподалеку и, скрестив руки на груди, терпеливо за нами наблюдают. Я ловлю на себе взгляд тети, и у меня вдруг сжимается сердце – я понимаю, что она и все остальные дарят нам этот момент, последний, когда мы вместе. Потом все изменится – навсегда.

Все изменится, все меняется уже в эту конкретную секунду. Кольцо разбивается на группы, а группы начинают расходиться по одному, и я замечаю, что Тереза Грасс и Морган Делл уже идут по газону к улице. Каждая идет, опустив голову, со своими родителями, и ни одна ни разу не обернулась. И тут до меня доходит, что они с нами и не праздновали, я не видела в нашей компании ни их, ни Элеонору Рана, ни Энни Хан, вообще никого из исцеленных девочек. У меня почему-то сжимается горло, хотя так все и должно быть. Всему приходит конец, люди идут дальше и не оглядываются назад. И правильно делают.

Я замечаю в толпе Рейчел и бегу к ней. Мне вдруг страшно хочется оказаться с ней рядом, чтобы она взъерошила мне волосы, как делала это, когда я была совсем маленькой, и сказала: «Ты отлично справилась, Луни». Луни – это прозвище, которая она выдумала для меня в детстве.

Странно, но у меня перехватывает дыхание, я с трудом выкрикиваю имя сестры:

– Рейчел!

Я так счастлива ее видеть, что готова расплакаться, но этого, естественно, не происходит.

– Ты пришла.

– Конечно пришла, ты же моя единственная сестра, не забыла? – Рейчел улыбается и передает мне букетик маргариток, небрежно завернутый в коричневую оберточную бумагу. – Поздравляю, Лина.

Чтобы не кинуться к ней на шею, я утыкаюсь носом в букет и делаю глубокий вдох. Секунду мы просто стоим и смотрим друг на друга, а потом она протягивает ко мне ладонь. Я уверена, что сейчас она в память о старых временах обнимет меня за плечи или хотя бы пожмет руку, но она просто откидывает с моего лба мокрую прядь волос.

– Как неопрятно, – говорит она, по-прежнему улыбаясь, – ты вся потная.

Расстраиваться глупо и будет это как-то по-детски, но я действительно ожидала другого.

– Это из-за мантии, – говорю я и понимаю, что проблема наверняка именно в мантии, это она не дает мне дышать.

– Идем, – говорит Рейчел, – тетя Кэрол хочет тебя поздравить.

Тетя и дядя вместе с Грейс стоят на краю поля и беседуют с миссис Спринджер, моей преподавательницей истории. Я иду рядом с Рейчел, она всего на пару дюймов выше меня, и мы идем в ногу, но расстояние между нами добрых три фута. Рейчел молчит. Я догадываюсь, что она уже хочет поскорее вернуться домой к своей повседневной жизни.

Я позволяю себе оглянуться. Не могу удержаться. Девушки в ярко-оранжевых мантиях похожи на язычки пламени. Все одновременно уменьшается в размерах и стихает. Голоса сливаются и становятся похожи на белый шум океана, который постоянно фоном звучит на улицах Портленда и его уже никто не замечает. Все замерло и приобрело четкость, как на обведенном черной тушью рисунке, – застывшие улыбки родителей, ослепляющая фотовспышка, открытые рты, сверкающие зубы, блестящие черные волосы, темно-синее небо и безжалостный свет. Все тонет в этом свете. Картинка настолько отчетливая и безупречная, что у меня не остается сомнений – она уже стала воспоминанием или сном.