Текст книги "Реквием"

Диринг Хайлендс тоже в куда большем запустении, чем мне помнилось. Этот район практически забросили много лет назад, а позже череда полицейских рейдов создала ему репутацию сомнительного. Когда я была маленькой, дети постарше любили рассказывать истории о призраках неисцеленных, которые умерли от амор делирии невроза и до сих пор бродят по улицам. Мы подначивали друг дружку – кто осмелится сходить в Хайлендс и потрогать заброшенный дом? Надо было коснуться ладонью стены и продержать ее так полных десять секунд – как раз достаточный срок, чтобы болезнь просочилась в тебя.

Однажды мы с Линой проделали это вместе. Она пошла на попятный через четыре секунды, а я продержалась все десять, медленно считая вслух, чтобы наблюдавшие девчонки тоже это слышали. Целых две недели я была героиней нашего класса.

Прошлым летом случился налет на нелегальную вечеринку в Хайлендсе. Я была на ней. Я позволила Стивену Хилту прижиматься ко мне и шептать мне на ухо…

Одна из четырех нелегальных вечеринок, на которых я присутствовала после выпускного. Я помню, в каком нервном возбуждении я крадучись пробиралась по улицам во время комендантского часа, с сердцем, бьющимся где-то в горле, и как мы с Анжеликой Мэрстон встретились на следующий день и посмеялись над тем, как ловко мы провернули это дельце. Мы шепотом разговаривали про поцелуи и грозились сбежать в Дикие земли, словно маленькие девочки, болтающие про Страну чудес.

В том-то и суть. Все это было детской чушью. Одной большой игрой про то, во что мы якобы верим.

Этого не должно было произойти ни со мной, ни с Анджи, ни с кем-либо другим. И уж точно этого не должно было произойти с Линой.

После налета этот район снова официально приписали к Портленду и часть зданий снесли. Здесь планировалось возвести новые низкодоходные дома для муниципальных работников, но строительство застопорилось после террористических актов, и, пересекая Хайлендс, я вижу одни лишь развалины – ямы, рухнувшие деревья с торчащими корнями, перебаламученную грязь и ржавеющие металлические вывески, гласящие, что здесь полагается носить каску.

Так тихо, что даже шорох шин кажется оглушительным. Внезапно ко мне приходит непрошеное воспоминание: «Тихо среди могилок идешь или в могилке лежишь», – в детстве мы шептали это, когда проходили через кладбище.

Кладбище. Именно на него похож сейчас Хайлендс.

Я слезаю с велосипеда и прислоняю его к старому дорожному знаку, указывающему путь к Мэйпл-авеню, еще одной улице с большими аккуратными ямами и выкорчеванными деревьями.

Я прохожу немного в сторону Мэйпл, чувствуя себя все более по-дурацки. Здесь никого нет. Это очевидно. А Диринг Хайлендс – большой район, лабиринт маленьких улочек и тупиков. Даже если родственники Лины и поселились где-то тут, никто не гарантирует, что мне удастся их найти.

Но мои ноги продолжают упрямо делать шаг за шагом, словно их контролирует не мой мозг, а нечто иное. На открытых местах дует ветерок. Воняет гнилью. Я прохожу мимо старого фундамента, оказавшегося под открытым небом, и он напоминает мне рентгеновский снимок из тех, что показывал мой стоматолог: зубчатые сооружения, похожие на челюсть, распахнутую и пришпиленную к земле.

Потом к прочим запахам примешивается запах дыма, слабый, но отчетливый.

Кто-то развел костер.

На следующем перекрестке я поворачиваю налево и иду по Вайнневуд-роадс. Это уже тот Хайлендс, который я помню по прошлому лету. Здешние дома никто не сносил. Они все еще стоят, угрюмые и пустые, за полосами старых сосен.

У меня то перехватывает дыхание, то попускает, то перехватывает, то попускает. Сейчас я недалеко от дома номер тридцать семь по Брукс-стрит. Внезапно мне становится страшно пройти мимо него.

Я принимаю решение: если я дохожу до Брукс-стрит, то считаю, что это знак, и поворачиваю обратно. Я вернусь домой. Я забуду про эту нелепую затею.

– Мама, мама, помоги домой вернуться…

При звуках песни я останавливаюсь. На мгновение я замираю, затаив дыхание, стараясь определить, откуда доносится голос.

– Я в лесу, я заблудилась…

Слова старой колыбельной про чудовищ, которые, как поговаривали, обитают в Диких землях. Вампиров. Оборотней. Зараженных.

Только вот зараженные, как оказалось, вполне реальны.

Я схожу с дороги в траву и пробираюсь между деревьями, окаймляющими улицу. Я двигаюсь медленно, при каждом шаге ощупываю носком ноги место, куда собираюсь наступить, прежде чем перенести вес, – голос такой тихий, такой слабый.

Дорога сворачивает за угол, и я вижу девочку, сидящую на корточках посреди улицы в большом солнечном пятне. Ее спутанные темные волосы скрывают лицо, словно занавес. Девочка жутко худая, кожа да кости, угловатые коленки.

В одной руке она держит грязную куклу, в другой – палку. Конец палки заострен. У куклы волосы из спутавшихся желтых ниток и глаза из черных пуговиц – были когда-то, сейчас остался лишь один глаз. Рот – стежок из красных ниток, начавший распускаться.

– Я встретила вампира, старую развалину…

Я зажмуриваюсь, и в памяти всплывают остальные строки.

Мама, мама, уложи меня поспать. Мне дома не проснуться, я уже полумертва. Я встретила заразного, меня он обманул, Мне он улыбнулся и в сердце мне вошел.

Когда я снова открываю глаза, девочка на миг поднимает голову и пронзает воздух своим самодельным колом, словно перед ней вправду вампир. Я на мгновение застываю. Это Грейс, младшая кузина Лины. Любимая кузина Лины.

Та самая Грейс, которая не сказала никому ни единого слова за все те шесть лет, что я наблюдала, как она растет.

– Мама, мама, уложи меня поспать…

Хотя в тени деревьев прохладно, в ложбинке между моими грудями начинает скапливаться пот. Я чувствую, как его капли ползут на живот.

– Я встретила заразного, меня он обманул…

Теперь Грейс принимается ковырять палкой в шее куклы, словно ставя шрам от процедуры.

– Безопасность, здоровье и счастье, – поет она.

Голос ее делается выше и становится воркующим.

– Тс-с. Будь хорошей девочкой. Это не больно, честное слово.

Я больше не могу на это смотреть. Грейс сжимает мягкую шею куклы, и куклина голова вздрагивает, словно игрушка согласно кивает в ответ. Я выхожу из-под деревьев.

– Грейс! – окликаю я. И машинально вытягиваю руку вперед, словно пытаюсь подманить дикое животное.

Девочка застывает. Я делаю еще шаг в ее сторону. Грейс с такой силой сжимает свою палку в руке, что костяшки белеют.

– Грейс, – я откашливаюсь. – Это я, Хана. Я дружу… дружила с твоей двоюродной сестрой, Линой.

Девочка внезапно вскакивает и бросается наутек, бросив куклу и палку. Я бездумно спешу следом.

– Подожди! – окликаю я. – Пожалуйста! Я не сделаю ничего плохого!

Грейс бегает быстро. Между нами уже добрых пятьдесят футов. Она сворачивает за угол, и, когда я добегаю до него, ее уже нигде не видать.

Я останавливаюсь. Сердце лихорадочно колотится, а во рту стоит противный привкус. Я снимаю бейсболку и вытираю пот со лба, чувствуя себя идиоткой.

– Полная дурь, – произношу я вслух. Мне становится лучше, и я повторяю чуть громче: – Полная дурь!

Откуда-то сзади раздается смех. Я разворачиваюсь. Никого. Волоски у меня на шее встают дыбом. Внезапно появляется ощущение, что за мной следят, и я вдруг соображаю, что если родственники Лины здесь, то здесь же должны быть и другие люди.– Я замечаю дешевые полиэтиленовые занавески для душа на окнах дома напротив. Рядом с ним во дворе множество обломков пластмассы – игрушек, коробок, пластиковых строительных блоков, – но все аккуратно разложено, словно этим кто-то недавно играл.

Мне делается не по себе, и я отступаю под защиту деревьев, не отрывая взгляда от улицы и внимательно высматривая, не шевельнется ли где что.

– Видите ли, мы имеем право здесь находиться.

Шепот доносится у меня из-за спины. Я стремительно разворачиваюсь в таком испуге, что на мгновение утрачиваю дар речи. Из-за деревьев выходит девушка. Взгляд ее широко распахнутых карих глаз устремлен на меня.

– Уиллоу? – с трудом выдавливаю я.

Веки девушки вздрагивают. Если она и узнала меня, то никак этого не выказывает. Но это совершенно точно она – Уиллоу Маркс, моя одноклассница, которая ушла из школы незадолго до выпускного, а впоследствии ходили слухи, что ее застукали с парнем, неисцеленным, в Диринг-Оук парке во время комендантского часа.

– У нас есть право, – повторяет она все тем же настойчивым шепотом и переплетает свои длинные, худые руки. – Дорога и путь для всех… Вот что есть обещание исцеления…

– Уиллоу… – Я делаю шаг назад и чуть не падаю, споткнувшись. – Уиллоу, это я, Хана Тэйт. Мы с тобой в прошлом году вместе ходили на математику. К мистеру Филлмору. Помнишь?

Веки девушки трепещут. Волосы у нее длинные и безнадежно запутанные. Мне вспоминается, что Уиллоу любила красить отдельные пряди в разные цвета. Мои родители всегда утверждали, что она влипнет в неприятности. И требовали держаться подальше от нее.

– Филлмор, Филлмор… – повторяет девушка. Когда она поворачивает голову, я вижу у нее три шрамика, отметину процедуры, и вспоминаю, что Уиллоу внезапно исчезла из школы за несколько месяцев до конца учебного года. Говорили, что ее родителей заставили отправить дочь на процедуру раньше срока. Уиллоу хмурится и качает головой. – Не знаю… я не уверена…

Она подносит пальцы к губам, и я замечаю, что кутикулы у нее превратились в лохмотья.

У меня тошнота подкатывает к горлу. Надо поскорее выбираться отсюда. Не нужно мне было приходить.

– Приятно было повидаться, Уиллоу, – говорю я и начинаю медленно, по шажочку, обходить девушку, стараясь не двигаться слишком быстро, хотя мне отчаянно хочется броситься наутек.

Внезапно Уиллоу хватает меня за шею и притягивает к себе, словно желая поцеловать меня. Я вскрикиваю и пытаюсь вырваться, но Уиллоу на удивление сильна.

Одной рукой она проводит по моему лицу, по щекам и подбородку, словно слепая. От прикосновения ее ногтей мне представляются мелкие грызуны с острыми коготками.

– Пожалуйста! – К собственному ужасу, я обнаруживаю, что чуть не плачу. Горло сдавливает. От страха трудно дышать. – Пожалуйста, отпусти меня.

Пальцы Уиллоу касаются моего шрама, оставленного процедурой. И вмиг она словно бы сдувается. На секунду ее взгляд делается осмысленным, и когда она смотрит на меня, я вижу прежнюю Уиллоу – энергичную и дерзкую – и потерпевшую поражение ныне.

– Хана Тэйт, – печально произносит она. – Так они и до тебя добрались.

Потом Уиллоу отпускает меня, и я бросаюсь наутек.

Лина

Корал замедляет наши передвижения. Теперь, когда ее вымыли и перевязали разнообразные порезы и ссадины, видимых повреждений у нее нет, но она явно слаба. Стоит нам тронуться в путь, как она начинает отставать, и Алекс плетется вместе с нею. В начале дня я, хоть и пытаюсь игнорировать это, слышу обрывки их разговоров, сплетающиеся с другими голосами и пробивающиеся сквозь них. Как-то до меня доносится даже хохот Алекса.

После полудня мы проходим мимо огромного дуба. Его ствол покрыт выдолбленными и вырезанными знаками. При его виде у меня вырывается возглас: я узнаю этот знак – треугольник, число и схематическое изображение стрелы. Этот значок вырезал ножом Брэм в прошлом году, когда мы шли из северного хоумстида, чтобы легче было по весне искать обратную дорогу.

Именно этот знак я запомнила особо: он указывал дорогу в дом, на который мы наткнулись в прошлом году, совершенно целый. В нем проживало семейство заразных. Рэйвен тоже должна его узнать.

– Джекпот! – с ухмылкой бросает она. Потом, повысив голос, сообщает остальным: – Дорога к приюту!

Раздаются радостные восклицания и гиканье. Неделя в разлуке с цивилизацией – и мы уже истосковались по простейшим вещам: крыше, стенам и бадье с теплой водой. А уж мыло!..

До дома меньше мили, и, когда я вижу остроконечную крышу, густо увитую бурыми лозами плюща, у меня учащается пульс. Дикие земли – такие обширные, постоянно изменяющиеся, сбивающие с толку – заставляют особенно ценить знакомое.

– Мы останавливались здесь прошлой осенью, – отчего-то принимаюсь рассказывать Джулиану я. – Когда шли от Портленда на юг. Я помню это разбитое окно – видишь, как они заделали его планками? А вон над плющом торчит небольшая каменная дымовая труба.

Но я замечаю, что дом выглядит еще более запущенным, чем шесть месяцев назад. Фасад сильнее потемнел: скользкая черная плесень затянула промежутки между камнями. Небольшое расчищенное пространство вокруг дома, на котором мы в прошлом году ставили палатки, покрыто высокой бурой травой и колючками.

Над трубой дымок не поднимается. Без горящего огня в доме, должно быть, холодно. Прошлой осенью дети подбежали к нам, когда мы находились еще на полпути к входной двери. Они всегда были снаружи, смеялись, что-то выкрикивали, дразнили друг дружку. Теперь же здесь все недвижно и тихо; слышно лишь дуновение ветра в плюще.

Мне становится не по себе. Другим, похоже, тоже. Мы преодолевали последнюю милю торопливо, двигаясь плотной группой; нас поддерживала надежда на настоящую еду, на крышу над головой, на возможность почувствовать себя человеком. Но теперь все умолкли.

Рэйвен подходит к двери первая. Она поднимает руку, чтоб постучаться, мгновение колеблется, потом все-таки стучится. В темноте стук кажется гулким и чрезмерно громким. Ответа нет.

– Может, они ушли добывать еду, – говорю я. Я пытаюсь утихомирить зарождающуюся панику, скребущий душу страх – такой прежде приходил ко мне в Портленде всякий раз, когда я пробегала мимо кладбища. «Лучше поторопись, – говорила Хана, – а то они схватят тебя за пятки».

Рэйвен не отвечает. Она берется за дверную ручку и поворачивает ее. Дверь открывается.

Рэйвен, обернувшись, смотрит на Тэка. Тот снимает с плеча ружье и идет в дом. Рэйвен, кажется, испытывает облегчение от того, что он взял инициативу на себя. Она снимает с пояса нож и тоже входит в дом. Остальные следуют за ними.

Запах тут ужасный. Слабый свет проникает во тьму, вливаясь через открытую дверь и сочась через щели между планками, которыми заделано разбитое окно. Нам видны лишь очертания мебели. Большая ее часть разломана или перевернута. Кто-то вскрикивает.

– Что случилось? – шепотом спрашиваю я. Джулиан находит мою руку в темноте и сжимает. Никто не отвечает. Тэк с Рэйвен уже продвинулись в глубь комнаты. Под их ногами хрустит битое стекло. Тэк берет ружье за ствол и с размаху бьет по деревянным планкам на окне. Планки легко ломаются, и в комнате становится светлее.

Неудивительно, что тут так воняет: из перевернутого медного котелка высыпалась еда и загнила. Когда я делаю шаг вперед, из-под ног в разные стороны шмыгают какие-то насекомые. Я стараюсь сдержать подкатившую к горлу тошноту.

– О боже, – вырывается у Джулиана.

– Я посмотрю, что наверху, – говорит Тэк, не понижая голоса, и я подпрыгиваю от неожиданности. Кто-то включает фонарик, и луч скользит по полу, усыпанному чем ни попадя. Я вспоминаю, что у меня тоже есть фонарик, и пытаюсь нашарить его в рюкзаке.

Иду вместе с Джулианом на кухню, держа фонарик перед собой, как будто он может нас защитить. Здесь заметно больше признаков борьбы: несколько разбитых стеклянных банок, еще больше насекомых и гниющей пищи. Я стараюсь дышать через рукав. Вожу лучом фонарика по полкам кладовки. Здесь до сих пор хранятся неплохие запасы: банки с маринованными овощами и солониной выстроились ровными рядами рядом со связками вяленого мяса. На банках наклеены аккуратно подписанные этикетки, указывающие где что, и у меня вдруг отчаянно кружится голова. Я вспоминаю рыжеволосую женщину, склонившуюся над банкой, – как она улыбается и говорит: «Бумаги уже почти не осталось. Скоро нам придется угадывать что где».

– Все чисто! – объявляет Тэк. Мы слышим, как он топает обратно к лестнице, и Джулиан тянет меня по короткому коридору в главную комнату, где до сих пор так и стоит большая часть группы.

– Снова стервятники? – мрачно интересуется Гордо.

Тэк проводит рукой по волосам.

– Они не искали ни еды, ни припасов, – сообщаю я. – Кладовка до сих пор полна.

– Возможно, это были вовсе и не стервятники, – высказывает предположение Брэм. – Возможно, эта семья просто ушла.

– И перед уходом разнесла все в щепки? – интересуется Тэк. – И бросила все свои запасы еды?

– Может, они просто спешили, – упорствует Брэм. Но я вижу, что он и сам в это не верит. В доме так и витает нечто неправильное, тошнотворное. Здесь произошло что-то очень скверное, и все мы чувствуем это.

Я подхожу к открытой двери и шагаю на крыльцо, вдыхаю чистый воздух, пахнущий простором и просыпающейся растительностью. Лучше бы мы сюда не приходили!

Половина народу уже выбралась наружу. Дэни медленно бродит по двору, раздвигает траву руками – ищет что-то, что ли, – словно бредет через воду глубиной по колено. За домом разговаривают на повышенных тонах. Потом сквозь шум раздается голос Рэйвен:

– Назад! Не ходите сюда! Я сказала – назад!

У меня все внутри сжимается. Она что-то нашла.

Рэйвен выходит из-за дома, запыхавшись. Ее глаза горят гневом.

Но она говорит лишь:

– Я нашла их.

Ей даже не требуется добавлять, что они мертвы.

– Где? – хрипло спрашиваю я.

– У подножия холма, – бросает Рэйвен, потом протискивается мимо меня в дом. Я не хочу возвращаться внутрь, в ту вонь, и темноту, и лежащий на всем флер смерти – во всю эту неправильность, в зловещую тишину, – но возвращаюсь.

– Ну, что нашла? – спрашивает Тэк. Он так и стоит посреди комнаты. Остальные расположились вокруг него полукругом, безмолвные и застывшие, и на мгновение, когда я снова вхожу в комнату, мне кажется, будто я вижу статуи в полумраке.

– Следы огня, – говорит Рэйвен, потом добавляет чуть тише: – Кости.

– Так я и знала! – голос Корал звучит пронзительно, с нотками истеричности. – Они были здесь! Так я и знала!

– Они уже ушли, – успокаивающе произносит Рэйвен. – Они не вернутся.

– Это были не стервятники.

Все резко оборачиваются. В дверном проеме стоит Алекс. В руке у него зажато что-то красное – не то лента, не то полоска ткани.

– Я же тебе сказала не ходить туда! – говорит Рэйвен. Она смотрит на него свирепо – но я вижу под гневом страх.

Алекс, не обращая на нее внимания, проходит в комнату, встряхивает ткань и поднимает, чтобы всем было видно. Это длинная полоса красной пластиковой ленты. На ней отпечатаны повторяющиеся изображения черепа со скрещенными костями и слова: «ОСТОРОЖНО: БИОЛОГИЧЕСКАЯ ОПАСНОСТЬ».

– Весь этот участок был обтянут, – сообщает Алекс. Лицо его ничего не выражает, но голос звучит сдавленно, как будто он говорит сквозь шарф.

Теперь я сама превращаюсь в статую. Я хочу что-то сказать, но в голове ни единой мысли.

– Что это значит? – спрашивает Пайк. Он живет в Диких землях с детства. Он практически ничего не знает о жизни на огороженных территориях – о регуляторах и инициативах здоровья, о карантинах и тюрьмах, о страхе заразиться.

Алекс поворачивается к нему.

– Зараженных не хоронят. Их либо зарывают подальше, на тюремном дворе, либо сжигают. – На мгновение взгляд Алекса оказывается прикован ко мне. Я единственная здесь, кто знает, что тело его отца безвестно погребено в крохотном тюремном дворике Крипты. Я единственная, кто знает, что Алекс годами навещал импровизированное кладбище и маркером написал на камне имя отца, чтобы спасти его от забвения. «Мне очень жаль», – пытаюсь мысленно сказать я ему, но Алекс уже отвел взгляд.

– Рэйвен, это правда? – отрывисто спрашивает Тэк.

Рэйвен открывает рот – и закрывает обратно. На мгновение мне кажется, что она станет отрицать это. Но Рэйвен наконец произносит тоном человека, смирившегося с судьбой:

– Похоже, это регуляторы.

Все дружно ахают.

– Черт! – бормочет Хантер.

– Не верю! – заявляет Пайк.

– Регуляторы… – повторяет Джулиан. – Но это значит…

– Что все живущие в Диких землях теперь в опасности, – заканчиваю за него я. – Паника в моей душе нарастает. – Дикие земли больше не принадлежат нам.

– Ну что, доволен? – интересуется Рэйвен у Алекса, недоброжелательно глядя на него.

– Они должны знать, – коротко отвечает он.

– Ладно. – Тэк вскидывает руки. – Успокойтесь. Это ничего не меняет. Мы уже знаем, что стервятники вышли на охоту. Мы просто будем начеку. Не забывайте: регуляторы не знают Диких земель. Они не привыкли ни к глуши, ни к открытым пространствам. Это – наша земля!

Я понимаю, что Тэк изо всех сил старается успокоить нас, но в одном он ошибается: кое-что все-таки изменилось. Одно дело – бомбить нас с неба. Но регуляторы разрушили барьер, реальный и воображаемый, разделявший два эти мира. Они прорвали покрывало невидимости, окутывавшее нас годами.

Внезапно мне вспоминается, как однажды, вернувшись домой, я обнаружила, что к тете Кэрол пробрался енот и прогрыз все коробки с овсяными хлопьями, да еще и рассыпал хлопья по всем комнатам. Мы загнали енота в ванную, и дядя Уильям застрелил его, сказав, что животное, возможно, переносчик болезни. Хлопья нашлись и у меня между простынями: енот побывал и у меня в постели. Я трижды выстирала простыни, прежде чем снова решилась спать на них, но даже после этого мне снилось, что в меня впиваются коготки.

– Давайте-ка уберем здесь, – распоряжается Тэк. – Устроим внутри всех, кого сможем. Остальные разобьют лагерь снаружи.

– Мы что, остаемся здесь?! – взрывается Джулиан.

Тэк бросает на него тяжелый взгляд.

– А почему нет?

– Потому… – Джулиан беспомощно смотрит на остальных. Все отводят глаза. – Здесь убили людей. Это просто… неправильно.

– Неправильно уходить обратно в глушь, когда у нас есть крыша над головой, и кладовка, набитая едой, и силки куда лучше того дерьма, которым мы пользуемся, – отрезает Тэк. – Регуляторы уже побывали здесь. Они не вернутся. Они и в первый раз справились с работой.

Джулиан смотрит на меня в поисках поддержки. Но я слишком хорошо знаю Тэка и еще знаю Дикие земли. Я качаю головой. «Не спорь».

– Мы быстрее избавимся от вони, если выломаем еще часть окон, – говорит Рэйвен.

– Там за домом наколотые дрова, – говорит Алекс. – Я могу развести огонь.

– Ну ладно. – Тэк больше не смотрит на Джулиана. – Договорились. Мы остаемся здесь на ночь.

Мы выбрасываем обломки за дом. Я стараюсь не присматриваться к разбитым чашкам и разломанным стульям и не думать, что шесть месяцев назад я сидела здесь, согретая и накормленная.

Мы вымываем полы с уксусом, найденным в буфете, и Рэйвен, нарвав во дворе сухой травы, жжет ее по углам, пока дым наконец не перешибает сладковатый, удушающий запах гниения.

Рэйвен отправляет меня поставить несколько силков, и Джулиан вызывается пойти со мной. Возможно, он просто ищет повод, чтобы убраться из дома. Видно, что даже после того, как мы очистили комнаты почти от всех признаков погрома, ему все равно не по себе.

Мы молча проходим через заросший двор и углубляемся в гущу леса. Небо подернуто розовым и фиолетовым, и на земле лежат густые, словно мазки кистью, тени. Но все еще тепло, и некоторые деревья уже покрыты крохотными зелеными листочками.

Мне нравятся такие вот Дикие земли: обнаженные, прозрачные, не облаченные еще в весенний наряд, но исполненные стремления, и роста, и жажды солнца, с каждым днем утоляемой чуть больше. Вскоре Дикие земли расцветут, пьяные и полные жизни.

Джулиан помогает мне ставить ловушки – затрамбовывает в мягкую землю, чтобы спрятать их. Мне нравится это ощущение: теплой земли и прикосновений пальцев Джулиана.

Мы устанавливаем все три ловушки и помечаем эти места, обвязав окружающие деревья бечевкой, и Джулиан говорит:

– Я, пожалуй, не могу вернуться туда. Еще не могу.

– Ладно. – Я встаю, вытирая руки об джинсы. Я тоже не готова возвращаться. Дело не только в доме. Дело в Алексе. А еще в группе, в перетягивании одеяла и разборках, в обидах и подковерных играх. Это настолько не похоже на то, что я увидела, впервые попав в Дикие земли, в старый хоумстид. Там все были единой семьей.

Джулиан тоже выпрямляется. Он приглаживает волосы, потом вдруг произносит:

– Помнишь, как мы впервые встретились?

– Это когда стервятники… – начинаю я, но он перебивает:

– Нет-нет! – Он качает головой. – До того. На собрании АБД.

Я киваю. Странно думать, что парень, которого я увидела в тот день, – дитя с плаката, призывающего к борьбе с делирией, воплощение правильности, – имеет какое-то отношение к парню, идущему сейчас рядом со мной, со спадающими на лицо спутанными прядями, с лицом, раскрасневшимся от холода.

Это всегда изумляет меня – что люди каждый день новые. Что они постоянно изменяются. Их постоянно нужно открывать заново, и им самим нужно себя заново открывать.

– Ты забыла перчатку. Вернулась и застала меня, когда я смотрел фотографии…

– Я помню, – отзываюсь я. – Кадры аэрофотосъемки, да? Ты мне тогда сказал, что выискиваешь лагеря заразных.

Джулиан качает головой.

– Я соврал. Я просто… просто мне нравилось смотреть на эти просторы. На эти места. Но мне и в голову никогда не приходило – даже когда я мечтал о Диких землях и неогороженных местах, – я никогда не думал, что на самом деле все может быть вот так вот.

Я беру его за руку и пожимаю ее.

– Я знала, что ты врешь.

Сегодня глаза Джулиана совершенно голубые – летний такой цвет. Иногда они делаются серо-грозовыми, как океан на рассвете. А иногда – светлыми-светлыми, как небо в час зари. Я уже знаю все оттенки. Джулиан проводит пальцем по моему подбородку.

– Лина…

Он так внимательно смотрит на меня, что я начинаю тревожиться.

– Что случилось? – спрашиваю я, стараясь говорить беззаботно.

– Ничего. – Джулиан берет меня за вторую руку. – Ничего не случилось. Я… я хочу тебе кое-что сказать.

«Не надо», – пытаюсь произнести я, но мир распадается на части от бурления смеха, истерического ощущения, которое всегда возникает у меня перед экзаменами. Джулиан случайно посадил на щеку грязное пятно, и я начинаю хихикать.

– Что такое? – сердится он.

Но, раз начав смеяться, я уже не могу остановиться.

– Грязь, – сообщаю я и касаюсь его щеки. – Выпачкался.

– Лина! – Джулиан произносит это с такой силой, что я наконец умолкаю. – Я пытаюсь кое-что тебе сказать, понимаешь?

Несколько мгновений мы стоим молча, глядя друг на друга. Дикие земли тоже словно застыли. Кажется, будто деревья вокруг затаили дыхание. Я вижу свое отражение в глазах Джулиана – тень, бесплотное очертание. Интересно, какой я кажусь ему?

Джулиан набирает побольше воздуха. А потом выпаливает:

– Я люблю тебя.

Ровно в тот миг, когда у меня вырывается:

– Не надо, не говори!

Еще одно мгновение тишины. Джулиан, кажется, потрясен.

– Что? – переспрашивает он в конце концов.

Мне хочется взять свои слова обратно. Мне хочется, чтобы я могла сказать: «И я тебя». Но эти слова заперты у меня в груди, словно в клетке.

– Джулиан, ты же знаешь, как ты мне дорог.

Я протягиваю к нему руку, но он отстраняется.

– Не надо.

Он отводит взгляд. Между нами повисает молчание. С каждой минутой становится все темнее. Воздух сереет, как будто кто-то принялся размазывать рисунок, сделанный углем.

– Это из-за него, да? – наконец произносит Джулиан, снова взглянув на меня. – Из-за Алекса?

Я и не думала, что Джулиан знает его имя.

– Нет, – с излишним напором произношу я. – Не из-за него. Между нами больше ничего нет.

Джулиан качает головой. Я понимаю, что он мне не верит.

– Пожалуйста, – произношу я и снова протягиваю руку. На этот раз Джулиан позволяет мне коснуться его щеки. Я приподнимаюсь на цыпочки и целую его. Он не отстраняется, но и не целует меня в ответ. – Просто дай мне время.

В конце концов он сдается. Я беру его руки и кладу себе на талию. Он целует меня в нос, потом в лоб, а потом прокладывает губами путь к моему уху.

– Я не знал, что это будет так, – шепчет Джулиан. А потом добавляет: – Мне страшно.

Я чувствую сквозь слои одежды, как бьется его сердце. Я не знаю, о чем именно он говорит – о Диких землях, о побеге, о том, чтобы быть рядом со мной, о любви к кому-то, – но я крепко обнимаю его и кладу голову ему на грудь.

– Я знаю, – отзываюсь я. – Мне тоже страшно.

Потом издалека доносится голос Рэйвен:

– Жратва готова! Ешьте или не достанется!

Ее голос спугивает стайку птиц. Они с криками срываются и взлетают. Поднимается ветер, и Дикие земли снова наполняются шорохом, скрипом, шмыганьем – непрерывным бессмысленным гомоном.

– Идем, – говорю я и веду Джулиана обратно к мертвому дому.