Текст книги "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии"

ПОБЕДА

Да – и тогда – Вы, чьи мертвенно холодные головы и тепловатые сердца способны побеждать логическими доводами или маскировать ваши страсти, скажите мне, какой грех в том, что они обуревают человека? Или как дух его может отвечать перед Отцом духов только за то, что действовал под их влиянием? Если Природа так соткала свой покров благости, что местами в нем попадаются нити любви и желания, – следует ли разрывать всю ткань для того, чтобы их выдернуть? – Бичуй таких стоиков, великий Правитель природы! – сказал я про себя. – Куда бы ни закинуло меня твое провидение для испытания моей добродетели – какой бы я ни подвергся опасности – каково бы ни было мое положение – дай мне изведать во всей их полноте чувства, которые из него возникают и которые мне присущи, поскольку я человек, – если я буду владеть ими должным образом, я спокойно доверю решение твоему правосудию; ибо ты создал нас, а не сами мы себя создали. Окончив это обращение, я поднял хорошенькую fille de chambre за руку и вывел ее из комнаты – она остановилась возле меня, когда я запирал дверь и прятал ключ в карман – и тогда – так как победа была решительная – только тогда я прижался губами к ее щеке и, снова взяв ее за руку, благополучно проводил до ворот гостиницы.

ТАЙНА
ПАРИЖ

Кому ведомо человеческое сердце, тот поймет, что мне невозможно было сразу вернуться в свою комнату – это было все равно что по окончании музыкальной пьесы, взволновавшей все наши чувства, перейти вдруг от мажорного созвучия в минорную терцию. – Вот почему, выпустив руку fille de chambre, я некоторое время стоял у ворот гостиницы, разглядывая каждого прохожего и строя о нем догадки, пока внимание мое не было привлечено одиноким субъектом, спутавшим все мои предположения о нем.

То был высокий мужчина с философским, серьезным и жгучим взглядом, который неторопливо расхаживал взад и вперед по улице, делая шагов по шестидесяти в ту и в другую сторону от ворот гостиницы – ему на вид было года пятьдесят два – он держал под мышкой тоненькую тросточку – одет был в темный, тускло-коричневый кафтан, жилет и штаны, видно послужившие ему не мало лет – хотя они были еще чистые, и на всей его внешности лежала печать бережливой proprete. По тому, как он снимал шляпу – по той позе, в какую он становился, обращаясь ко многим прохожим на улице, я понял, что он просит милостыню; поэтому я достал из кармана и держал наготове несколько су, чтобы подать ему, если бы он обратился ко мне. Но он прошел мимо, ничего у меня не попросив, – а между тем, не сделав и пяти шагов дальше, обратился за подаянием к одной скромного вида женщине – хотя скорее мог рассчитывать получить у меня. – Не успел он отойти от этой женщины, как уже снял шляпу перед другой, направлявшейся в ту же сторону. – Навстречу ему медленно прошел почтенного вида пожилой господин – за ним молодой щеголь – он пропустил их обоих, ничего у них не попросив. Я простоял, наблюдая за ним, с полчаса, и за это время он раз двенадцать прошел взад и вперед, неизменно придерживаясь одного н того же плана.

В поведении его были две большие странности, заставившие меня поломать голову, хотя и без всякого успеха, – первая: почему этот человек рассказывал свою историю только прекрасному полу, – и вторая: что это была за история и что за красноречие пускал он при этом в ход, которое смягчало сердца женщин и которое, он знал, бесполезно пробовать на мужчинах?

Были еще два обстоятельства, запутавшие эту тайну, – первое: каждой женщине он говорил свои таинственные слова на ухо и с таким видом, точно он сообщал секрет, а не просил подаяния, – и второе: он не знал неудачи – каждая женщина, которую он останавливал, непременно доставала кошелек и без колебаний подавала ему что-нибудь.

Я никак не мог придумать удовлетворительное объяснение этому явлению.

Мне задана была загадка, над разрешением которой можно было скоротать остаток вечера, и с расчетом на это я поднялся наверх в свою комнату.

ДЕЛО СОВЕСТИ
ПАРИЖ

Почти по пятам за мной поднялся хозяин гостиницы, вошедший ко мне в комнату сказать, чтобы я искал себе другое помещение. – Как так, мой друг? – спросил я. – Он отвечал, что я сегодня вечером провел два часа, запершись в своей спальне с молодой женщиной, а это против правил его дома. – Прекрасно, – сказал я, – тогда зачем же нам ссориться – ведь девушке от этого не стало хуже – и мне не стало хуже – и вы останетесь точно таким, как я вас нашел. – Этого достаточно, сказал он, чтобы погубить репутацию его гостиницы. – Voyezvous, Monsieur,[126]126
  Вы видите, мосье (франц.).


[Закрыть] – сказал он, показывая на конец кровати, где мы сидели. – Признаться, это было нечто похожее на улику; но так как гордость не позволила мне входить в подробности случившегося, то я посоветовал хозяину спокойно лечь спать, как я сам решил это сделать, а завтра утром я заплачу ему все, что следует.

– Я бы ничего не имел против, Monsieur, – сказал он, – даже если бы у вас побывало двадцать девушек. – Это на два десятка больше, – возразил я, прервав его, – чем я когда-нибудь рассчитывал. – При условии, – продолжал он, – чтобы вы их принимали только утром. – Разве в Париже различное время дня делает и грех различным? – Оно делает различным скандал, – сказал он. – Мне очень нравятся четкие разграничения, и не могу сказать, чтобы я был так уж выведен из себя этим человеком. – Я согласен, – снова взял слово хозяин гостиницы, – что в Париже иностранцу должна быть предоставлена возможность купить себе кружево, шелковые чулки, рукавчики et tout cela[127]127
  И все такое (франц.).


[Закрыть] – и ничего нет худого, если к нему зайдет женщина с картонкой. – Да, это верно, – сказал я, – у нее была картонка, но я в нее даже не заглянул. – Значит, Monsieur, – сказал он, – ничего не купил. – Решительно ничего, – отвечал я. – Так я, – сказал он, – мог бы вам порекомендовать одну, которая обошлась бы с вами en conscience.[128]128
  По совести (франц.).


[Закрыть] – Я должен увидеть ее сегодня же, – сказал я. – Хозяин отвесил мне низкий поклон и спустился вниз.

Вот когда я буду торжествовать над этим maitre d'hotelem! – воскликнул я. – А потом что? – Потом покажу, что мне известно, какая у него грязная душа. – А что йотом? Что потом! – Я чуть было не сказал, что делаю это ради других. – У меня не осталось ни одного подходящего ответа – в замысле моем было больше желчи, чем убеждения, и он мне опротивел прежде, чем я приступил к его осуществлению.

Через несколько минут ко мне вошла гризетка с картонкой кружев. – Все равно ничего не куплю, – сказал я про себя.

Гризетка хотела мне показать все – угодить мне было трудно: девушка делала вид, будто этого не замечает; она открыла свой маленький склад и выложила передо мной одно за другим все свои кружева – разворачивала каждую штуку и снова ее сворачивала с ангельским терпением – я мог купить – мог не купить – она готова была отдать мне все по цене, какую я сам назначу – бедняжке, видно, очень хотелось заработать несколько грошей; она изо всех сил старалась меня задобрить, не столько прибегая к притворству, сколько действуя, я это чувствовал, простотой и лаской.

Если в человеке нет некоторой дозы неподдельного легковерия, тем хуже для него – сердце мое смягчилось, и я отказался от второго решения так же спокойно, как и от первого. – С какой стати буду я карать одного за преступление другого? Если ты платишь дань этому тирану-хозяину, – подумал я, посмотрев ей в лицо, – тем тяжелей достается тебе твой хлеб.

Если бы даже в кошельке у меня было не больше четырех луидоров, все-таки я бы не мог решиться встать и указать ей на дверь, не истратив сначала трех из них на пару рукавчиков.

– Ей придется разделить свой доход с хозяином гостиницы – что за беда – в таком случае, я только заплатил, как многие бедняки платили до меня, за поступок, которого не мог совершить, о котором не мог даже помыслить.

ЗАГАДКА
ПАРИЖ

Явившись прислуживать за ужином, Ла Флер передал мне сожаление хозяина гостиницы о том, что он оскорбил меня, предложив искать другое помещение.

Человек, знающий цену спокойного ночного сна, не ляжет в постель со злобой в сердце, если он может примириться со своим противником. – Вот почему я велел Ла Флеру передать хозяину гостиницы, что и я, с своей стороны, сожалею, что дал ему повод к неудовольствию, – вы можете даже сказать ему, Ла Флер, – добавил я, – что, если эта молодая женщина снова зайдет ко мне, я ее не приму.

Я приносил эту жертву не ради хозяина, а ради собственного спокойствия, потому что, с таким трудом избежав беды, решил больше не подвергать себя опасностям, а покинуть Париж, по возможности сохранив нетронутыми все добродетели, с которыми я сюда приехал.

– C'est deroger a noblesse, Monsieur,[129]129
  Это отказ от прав благородного звания, сударь (франц.).


[Закрыть] – сказал Ла Флер, кланяясь мне чуть не до земли. – Et encore, – продолжал он, – Monsieur, может быть, переменит свое мнение – и если (par hazard) он вздумает развлечься. – Я не нахожу в этом развлечения, – сказал я, прерывая его.

– Mon Dieu! – произнес Ла Флер – и удалился.

Через час он пришел уложить меня в постель и был услужливее, чем обыкновенно – что-то просилось ему на язык, он хотел что-то сказать мне или о чем-то меня спросить, но не решался. Я не мог понять, что его так заботит, да, по правде говоря, не очень и старался это разгадать, потому что занят был другой, гораздо более интересовавшей меня загадкой, которую представлял человек, просивший милостыню у подъезда гостиницы – я бы дал что угодно, чтобы доискаться, в чем здесь дело; и вовсе не из любопытства – любопытство, в общем, такой низменный повод исследования, что за удовлетворение его я не заплатил бы и двух су – секрет же, думал я, так быстро и так верно смягчающий сердце каждой женщины, к которой вы подходите, по меньшей мере равноценен философскому камню: владей я обеими Индиями, я бы охотно отдал одну из них, чтобы получить его в свое распоряжение.

Почти всю ночь мозги мои трудились над разрешением этой загадки, но безрезультатно; когда я проснулся утром, то почувствовал, что дух мой так же встревожен снами, как некогда ими встревожен был дух царя Вавилонского;[130]130
  Царя Вавилонского. – Намек на библейский рассказ о снах Навуходоносора, которых не могли истолковать халдейские мудрецы.


[Закрыть] и я без колебания готов утверждать, что все парижские мудрецы пришли бы в такое же замешательство при попытке их истолковать, как и мудрецы халдейские.

LE DIMANCHE[131]131
  Воскресенье (франц.).


[Закрыть]
ПАРИЖ

Было воскресенье, и когда Ла Флер явился утром с кофеем и круглой булочкой с маслом, он был так разнаряжен, что я едва его узнал.

Я обещал в Монтрее подарить ему по приезде в Париж новую шляпу с серебряной пуговицей и серебряным позументом и четыре луидора pour s'adoniser,[132]132
  Чтобы принарядиться (франц.).


[Закрыть] и бедняга Ла Флер, надо отдать ему справедливость, сделал на них чудеса.

Он купил блестящий, чистый, хорошей сохранности ярко-красный кафтан и такого же цвета штаны. – Он даже на крону не изношен, – сказал он, – я готов был послать его к черту за эти слова. – Костюм его имел такой свежий вид, что хотя я и знал, что это не так, а все-таки предпочитал тешиться мыслью, будто я купил его для своего слуги новым, только бы не слушать о его происхождении с Rue de Friperie.[133]133
  Барахолки (франц.).


[Закрыть]

Но в Париже тонкость эта не причиняет большого огорчения.

Сверх того, слуга мой купил красивый голубой атласный жилет, довольно замысловато вышитый – он, правда, сильнее потерпел от долгой службы, но был тщательно вычищен – золото было подновлено, и в целом он имел скорее эффектный вид, – а так как его голубой цвет был не яркий, то он отлично подходил к кафтану и штанам. Ла Флер, вдобавок выкроил из этих денег новый кошелек для волос[134]134
  Кошелек для волос. – Кончик париков того времени заключался на спине в матерчатый мешочек (кошелек) с бантом.


[Закрыть] и черный шелковый бант к нему, а также выторговал у fripier[135]135
  Старьевщика (франц.).


[Закрыть] пару золотых подвязок для штанов у колен. – Он купил муслиновые рукавчики, bien brodees[136]136
  Красиво вышитые (франц.).


[Закрыть] за четыре ливра из собственных денег – да за пять ливров пару белых шелковых чулок – и в довершение всего природа наделила его приятной наружностью, не взяв с него за это ни одного су.

В этом наряде он вошел ко мне в комнату, причесанный на загляденье, с красивым букетом на груди – словом, все на нем имело праздничный вид, сразу напомнивший мне о том, что было воскресенье, – и, сопоставив одно с другим, я мигом сообразил, что милость, о которой он хотел попросить меня накануне вечером, заключалась в разрешении ему провести день так, как его всякий проводит в Париже. Только что сделал я это предположение, как Ла Флер с бесконечной скромностью, но с полным доверием во взгляде, как если бы возможность отказа была исключена, попросил меня отпустить его на этот день pour faire le galant vis-a-vis de sa maitresse.[137]137
  Чтобы поухаживать за своей, возлюбленной (франц.).


[Закрыть]

Как раз это самое собирался сделать и я vis-a-vis мадам де Р*** – нарочно для этого я удержал нанятую карету, и тщеславие мое не было бы оскорблено, если бы на запятках ее стоял такой нарядный слуга, как Ла Флер; никогда еще не было мне так трудно обойтись без него.

Но в подобных затруднительных случаях надо не умствовать, а прислушиваться к тому, что говорит чувство – сыновья и дочери услужения, заключая с нами договор, расстаются со своей свободой, а не с требованиями своей природы; у них есть плоть и кровь, и в доме неволи им так же присущи маленькие суетные желания, как и тем, кто задает им работу, – конечно, за свое самоотречение они назначают цену – и их ожидания так неумеренны, что я часто с удовольствием их бы разочаровал, если бы их положение не давало мне на это слишком больших прав.

Смотри! – Смотри, – я твой слуга – это сразу отнимает у меня все права господина.

– Можешь идти, Ла Флер, – сказал я.

– Как же ты успел, Ла Флер, – сказал я, – за такой короткий срок обзавестись в Париже возлюбленной? – Ла Флер положил руку на грудь и сказал, что это petite demoiselle в доме графа де Б***. – Ла Флер обладал сердцем, созданным для общества, и, сказать правду, так же редко упускал случай, как и его господин, – словом, так или иначе, а как – господь ведает – он завязал знакомство с demoiselle на площадке лестницы в то время, как я занят был своим паспортом; и если этого времени мне было достаточно, чтобы расположить графа в свою пользу, то и Ла Флеру удалось в этот же срок расположить к себе девушку. – Граф со всеми своими домочадцами, очевидно, собирался на этот день в Париж, и Ла Флер условился с девушкой и еще двумя или тремя слугами графа погулять по бульварам.

Счастливый народ! Ведь он живет в уверенности, что, по крайней мере, раз в неделю может отрешиться от всех своих» забот; может танцевать, петь и веселиться, скинув бремя горестей, которое так угнетает дух других наций.

ОТРЫВОК
ПАРИЖ

Ла Флер оставил мне одну вещь, которая развлекла меня в тот день больше, чем я ожидал и чем могло прийти в голову ему или мне.

Он принес мне небольшой кусок масла на листке смородины; и так как утро было теплое, то он выпросил лист макулатуры и положил его между листком смородины и своей ладонью. – Бумага эта вполне могла служить тарелкой, и потому я велел поставить масло на стол в том виде, как он его принес; приняв решение провести весь день дома, я приказал ему сходить к traiteur'y[138]138
  Трактирщику (франц.).


[Закрыть] и заказать для меня обед, объявив, что завтракать я буду один.

Съев масло, я выбросил листок смородины за окно и собирался поступить таким же образом с листом макулатуры – но остановился, пожелав сначала прочитать строчку написанного на ней, от первой строчки меня потянуло к другой и к третьей – я рассудил, что лист этот достоин лучшей участи, закрыл окно, придвинул стул к бумаге и сел читать.

Текст был на старофранцузском языке времен Рабле и, насколько я понимаю, мог быть написан им самим – вдобавок готические буквы от сырости и давности настолько выцвели и стерлись, что мне стоило огромного труда разобрать хоть что-нибудь. – Я бросил бумагу и написал письмо Евгению – потом взял ее опять и снова принялся истощать над ней свое терпение – а потом, чтобы дать ему отдых, написал письмо Элизе. – Бумага по-прежнему занимала меня, и трудность разобрать текст только увеличивала желание это сделать.

Пообедав и прояснив свой ум бутылкой бургундского, я снова засел за чтение – и после двух или трех часов сосредоточенной работы, потребовавшей от меня почти такого же глубокого внимания, какое Грутер[139]139
  Грутер Ян (1560–1627) – гуманист и археолог, голландец но происхождению, прославившийся главным образом своим трудом «Сокровищница латинских надписей» (1601). Яков Спон (1647–1685) – французский археолог, совершивший большое путешествие в Италию, Грецию и Малую Азию и опубликовавший ценный материал по истории древнего мира.


[Закрыть] или Яков Спон уделяли когда-нибудь непонятной надписи, мне показалось, будто я добрался до смысла прочитанного; а чтобы в этом окончательно удостовериться, я решил перевести старофранцузский текст на английский язык и посмотреть, что получится. Я принялся за работу не спеша, как ничем не занятый человек: писал фразу – потом прохаживался по комнате – потом подходил к окну и смотрел, что на свете делается; таким образом, я кончил свою работу только в девять часов вечера – тогда я прочитал все сначала, и получилось следующее:

ОТРЫВОК
ПАРИЖ

Когда жена нотариуса слишком горячо заспорила с нотариусом относительно этого пункта – я хотел бы, – сказал нотариус (бросая наземь пергамент), – чтобы здесь был еще один нотариус только для того, чтобы записать и засвидетельствовать все это —

– А что бы вы делали потом, мосье? – сказала она, поспешно вставая, – жена нотариуса была женщина немного вспыльчивая, и нотариус почел благоразумным избежать бури при помощи мягкого ответа. – Я бы пошел, – отвечал он, – спать. – Можете пойти хоть к черту, – отвечала жена нотариуса.

Случилось, что у них в доме была только одна кровать (две другие комнаты, как это принято в Париже, не были обставлены), и нотариус, не чувствуя никакого желания лечь в одну кровать с женщиной, которая только сейчас ни с того ни с сего послала его к черту, взял шляпу и палку, накинул короткий плащ, так как ночь была очень ветреная, и в дурном расположении духа зашагал по направлению к Pont Neuf.

Кому случалось проходить по Pont Neuf, тот не может не признать, что из всех когда-либо построенных мостов это благороднейший – изящнейший – величественнейший – легчайший – длиннейший и широчайший мост, какой только соединял берег с берегом на поверхности нашего состоящего из суши и воды шара —

Отсюда как будто следует, что автор этого отрывка не был француз.

Тягчайшее обвинение, которое могут возбудить против него богословы и доктора Сорбонны, состоит в том, что если в Париже или возле Парижа найдется хотя бы горсточка ветра, то его клянут там кощунственней, чем на каком-либо другом открытом месте во всем городе, – и клянут совершенно правильно и основательно, Messieurs; – ведь он бросается на вас, не крикнув предварительно garde d'eau,[140]140
  Берегись воды (франц.).


[Закрыть] и такими непредвиденными порывами, что среди немногих пешеходов, вступающих на него со шляпой на голове, не сыщется и одного на пятьдесят, который не рисковал бы двумя с половиной ливрами, составляющими красную цену шляпы.

Бедный нотариус инстинктивно прижал ее сбоку палкой, как раз когда проходил мимо часового; однако, поднимая палку, он зацепил концом ее за позумент на шляпе часового и перекинул ее через перила моста прямо в Сену —

– Плох тот ветер, – сказал поймавший ее лодочник, – что никому добра не надует.

Часовой-гасконец мигом подкрутил усы и навел свою аркебузу.

В те дни из аркебуз стреляли при помощи фитилей; тут случилось, что у одной старухи на конце моста задуло бумажный фонарь, и она заняла у часового фитиль, чтобы его засветить, – это дало время остынуть крови гасконца и позволило ему обратить происшествие в свою пользу. – Плох тот ветер, – сказал он, срывая с нотариуса касторовую шляпу и узаконивая ее присвоение пословицей лодочника.

Бедный нотариус перешел мост и направился по улице Дофина в Сен-Жерменское предместье, изливая по дороге такие жалобы:

– Незадачливый я человек! – говорил нотариус, – всю свою жизнь быть игрушкой ураганов – родиться для того, чтобы везде, где бы я ни появился, против меня и моей профессии поднималась буря ругани, – быть вынужденным громами церкви к браку с женщиной-вихрем – быть выгнанным из собственного дома семейными ветрами и лишиться касторовой шляпы от порыва ветров мостовых – находиться с непокрытой головой в ненастную ночь, в полной зависимости от игры случайности – где приклоню я главу мою? – Несчастный человек! Какой же ветер из обозначенных на тридцати двух румбах компаса навеет тебе наконец что-нибудь хорошее, как прочим твоим ближним?

Когда нотариус, жалуясь таким образом на свою судьбу, проходил мимо одного темного переулка, чей-то голос подозвал девушку и велел ей бежать за ближайшим нотариусом – и так как наш нотариус был ближайший, то, воспользовавшись своим положением, он отправился по переулку к дверям, и его ввели через старомодную приемную в большую комнату без всякого убранства, кроме длинной боевой пики – нагрудных лат – старого заржавленного меча и перевязи, висевших на стене на равных расстояниях друг от друга.

Пожилой человек, который когда-то был дворянином и, если упадок благосостояния не сопровождается порчей крови, оставался им и по сие время, лежал в постели, подперев голову рукой; к постели придвинут был столик с горящей свечой, а возле столика стоял стул – нотариус сел на него и, достав из кармана чернильницу и несколько листов бумаги, положил их перед собой, после чего обмакнул перо в чернила, прислонился грудью к столу и все приготовил, чтобы составить последнюю волю и завещание пригласившего его дворянина.

– Увы! Господин нотариус, – сказал дворянин, немного приподнявшись на постели, – я не могу завещать ничего, что покрыло хотя бы издержки по составлению завещания, за исключением истории моей жизни, которую непременно должен оставить в наследство миру, иначе я не в состоянии буду спокойно умереть; доходы от нее я завещаю вам в награду за взятый на себя труд записать ее – это такая необыкновенная история, что ее обязательно должен прочитать весь человеческий род: – она принесет богатство вашему дому – нотариус обмакнул перо в чернильницу. – Всемогущий распорядитель всей моей жизни! – сказал старый дворянин, с горячим убеждением возведя взор и подняв руки к небу, – ты, чья рука привела меня по такому лабиринту извилистых переходов на это безрадостное поприще, приди на помощь слабеющей памяти убитого горем немощного старика – да направляет языком моим дух извечной твоей правды, чтоб этот незнакомец запечатлел на бумаге лишь то, что написано в Книге, согласно показаниям которой, – сказал он, стиснув руки, – я буду осужден или оправдан! – Нотариус держал кончик пера между свечой и своими глазами —

– История эта, господин нотариус, – сказал дворянин, – окажет живое действие на чувство каждого – она убьет мягкосердечного и пробудит сострадание в сердце самой жестокости —

– Нотариус горел желанием начать, и в третий раз погрузил перо в чернильницу – тогда старый дворянин, повернувшись к нотариусу, начал диктовать свою историю следующим образом —

– А где же остальное, Ла Флер? – спросил я, так как слуга мой в эту минуту вошел в комнату.