Текст книги "Корона на троих"

Людмила споткнулась о мирно дремавшую овцу. Корзина отлетела в сторону, и голодный плач сменился криками восторга, когда дети обнаружили, что рождены не только ползать. Приземлились они недалеко: в высокой траве лучшего пастбища с этой стороны столицы. Кроме того, корзина плюхнулась в середине отары жирных пушистых овец. Животные вскочили на ноги и, блея от ужаса, помчались прочь. Просто чудо, что бедных младенцев не затоптали.

– О Боже, – сказала Людмила. И ворчливо добавила: – Дети, немедленно идите обратно. – К этому времени стало совсем темно. Луна еще не взошла. А дети были такими же голодными и мокрыми, но недавнее приключение немного развеселило их. Теперь они лежали в траве тихо и только почмокивали, мечтая о подобных полетах в будущем.

Бедная Людмила шарила вокруг, но ничего не видела. А огонек, который показался ей фонарем над таверной в селении Вонючие Ягоды, неожиданно начал приближаться. Для фонаря таверны это было довольно странно. Оставалось только одно объяснение.

– Черная магия! – завопила Людмила. – Души бедных чародеев, жестоко убитых королем Гуджем, алчут крови живых! Пожалуйста, о, пожалуйста, не трогайте моих деток!

– Хо! – раздалось совсем нечародейское сопение. – Я хочу знать, что это за проклятущая... Людмила?

Свет пастушьего фонаря выхватил из темноты старое загорелое морщинистое лицо. В седой бороде торчала солома. Королевская нянька не видела его уже.., не важно сколько лет.

– Одо? – выдохнула она, прижав руки к увядшей груди.

Некоторое время спустя, отыскав корзину, Людмила поменяла детям пеленки и уложила их с двумя бутылочками овечьего молока в углу хижины Одо. Закончив дела, она вернулась к рахитичному столу, где старый пастух еще пожирал свой ужин, состоящий из хлеба, сыра и диких луковиц. Кучи диких луковиц.

– Я так и не понял, откуда ты взяла детей, – заметил Одо с набитым ртом. – Когда ты ушла из Вонючих Ягод, ты не была беременной. По крайней мере от меня.

– Ну, не из-за того, что ты не старался. – Людмила поудобнее расположилась рядом с ним на единственной лавке. – Это произошло немного позже, – сказала она застенчиво. – Это случается.

Одо скептически оглядел старуху.

– Так они твои, что ли?

– Может, и мои, – ответила Людмила. – А может, и нет. Думай как хочешь и будешь прав. Или ошибешься.

– Ага. – Одо пережевывал следующую луковицу. – Так ты еще.., как овечка?

– А у тебя до сих пор самая большая пастушья дубинка во всех Фраксинельских горах?

Одо посмотрел в угол, где стояли орудия пастушеского труда.

– Не знаю, – честно признался он. – Я мог бы померить.

Людмила похлопала его по руке.

– Я вижу, ты совсем не изменился.

– Не правда, – обиделся Одо. – Я меняю рубаху каждый год на праздник Прунеллы, как всякий хороший пастух. И я меняю свои малые вещи раз в три луны, если погода позволяет и...

– Я имела в виду, – Людмила тихонько пододвинулась ближе, и ее бедро потерлось о его ногу – так пара палочек трением добывает огонь, – что ты все еще тот самый Одо, которого я знала девчушкой-былинкой. – Она откинула в сторону прядь рыже-седых волос старого пастуха и пощекотала ему мочку уха языком. – Помнишь?

Одо нахмурился.

– Девчушкой были.., были.., бли.., ох, мои ягнятки и мазь от лишаев!

Несмотря на возраст, и Одо, и Людмиле лучше удавалась деятельность, чем воспоминания. С неясным непроизносимым восклицанием старик выпростался из-за стола – со всей проворностью, на какую способен мужчина шестидесяти лет, – и схватил Людмилу в объятия, пахнущие овчиной и диким луком.

Затем отпустил и, охая, схватился за поясницу. Людмила поцокала языком, покачала головой и повела своего давнего дружка к покрытому овечьей шкурой тюфяку.

Согретые, сухие, наевшиеся молока детки мирно спали. Поэтому они пропустили совершенно уникальный общеобразовательный опыт. Они не слышали приглушенных звуков потрескивающих и щелкающих старческих суставов, когда Одо с Людмилой пытались воскресить чувства молодости. Дети не шелохнулись даже тогда, когда Людмила задыхающимся голосом объясняла О до разнообразные методы, освоенные ею на королевской службе. Детки сладко дремали, несмотря на рычание стариков и их быстро возрастающие темпы. И что совсем удивительно – " они смогли спать даже под радостные рулады, которые в завершение вырвались из горла Людмилы. Затем рулады перешли в икоту, бульканье и еле слышный хрип.

После нескольких мгновений изумленной тишины Одо пробормотал:

– Ящур ее забодай, она мертва!

Он долго лежал неподвижно, поглощенный волнением, смущением и горем. Однако наконец надел штаны и посмотрел на ситуацию логически.

В Людмиле не осталось ни малейшей искорки жизни. Сторонний наблюдатель мог бы сказать, что она и раньше смахивала на мумию, но сейчас разница была очевидна. Одо часто видывал смерть прежде, чтобы усомниться в этом. Правда, он видел ее у овец, а не у женщин, но особой разницы нет.

У него никогда прежде не умирали в объятиях женщины. Но и овцы тоже.

– Должно, у нее сердце не выдержало, – пробормотал он себе под нос, затягивая веревку на штанах. – А мне следует увеличить практику. – Одо глянул на Людмилу и добавил: – Да и она уже, спорю, не так молода, как ей чудилось. – От этих соображений ему полегчало: он решил, что в будущем за молодых женщин можно не волноваться.

Правда, в последние времена у пастуха не было случая проверить свои способности. Девицы из селения Вонючие Ягоды вовсе не рвались составить ему компанию.

– Не понимают, дуры, что теряют, – буркнул он, глядя на улыбку, застывшую на лице Людмилы.

Старуха умерла, это точно. Сейчас стоял только один вопрос: что делать?

Раз он не может вернуть ей жизнь, значит, надо заняться ее останками. Смерть овцы означала обед на неделю и более. Разве что сдыхало что-нибудь слишком тошнотворное. Но Одо твердо знал: людей не едят. Да и Людмила оказалась слишком жилистой и худосочной, отметил он, – кстати, когда она двигалась, это было незаметно.

Так что придется ее хоронить.

Он вздохнул. Все эти копания – тяжелая работа для мужчины его возраста.

Одо поскреб голову, потревожив ее многоногих обитателей и добавив под ногти грязи.

В общем-то он ничего толком не знал о Людмиле. Она появилась в Вонючих Ягодах девушкой – по крайней мере довольно молодой женщиной. Или – молодо выглядящей. Он был тогда еще мальчишкой. И однажды ночью, когда они оба назюзюкались на Празднике Стрижки, она поднялась с ним на вершину горы и осталась на ночь – на несколько месяцев.

Потом Людмила исчезла, и он решил, что все закончилось. Но она вернулась в селение снова, когда они оба были еще молоды. (Ему в те времена могло быть лет тридцать, а ей за пятьдесят или за шестьдесят.) Старая подруга опять провела с ним в горах несколько месяцев, а затем исчезла с каким-то челноком – вплоть до нынешней ночи.

Одо попытался вспомнить, говорила ли она хоть, что-нибудь о родных или друзьях. Ничего не приходило в голову.

Но ведь с кем-то она зналась, судя по последним речам. Женщина не станет наговаривать на себя саму – или?

Одо не имел представления, о чем и как думают женщины. Иногда он сомневался, думает ли он сам. Но не могли же все-таки дети Людмилы взяться из воздуха!..

Дети.

Он совсем забыл о них. Каким еще кандибобером ему теперь заниматься с детьми?

Да и чьи это дети?

Пастух выпрямился, обнаружил, что спина болит сильнее, чем казалось, и пошел в угол, где спали дети.

– Цыплятки, – сказал Одо сам себе.

И решил поискать в корзинке какую-нибудь записочку. Но с этим можно было повременить. Даже если записка найдется, он все равно не умеет читать, а бегать искать среди ночи грамотного он не собирался. Оба ребенка казались очень маленькими, с одинаковым бессмысленным выражением на схожих мордочках.

Все новорожденные ужасно похожи, но Одо понял, что здесь нечто большее.

– Двойняшки, вот что, – сказал он и закусил нижнюю губу. (При этом прядь бороды нечаянно попала в рот, и нескольким невинным юным вошкам пришлось бежать в поисках нового пристанища.) Не то чтобы старик знал толк в младенцах, но он видел много ягнят и предположил, что все твари схожи. – Небось не старше нескольких дней, – задумчиво заключил он и уставился в потолок. – Им еще молочко требуется.

Людмила их кормить уже не сможет, кормилиц поблизости Одо не знал. Зато младенцам понравилось овечье молоко – молоко его бедняжки Одри, которая потеряла собственного ягненочка.

Что ж, почему бы Одри и не кормить их?

Одо не был образованным человеком, но слышал от своей матери историю древних героев Старой Гидрангии Ремула и Рома, которых вскормила волчица. Он хорошо помнил ее: в конце концов мать рассказывала одно и то же каждый день четырнадцать лет. (Бедняжка верила, что детям надо слушать на ночь истории, но знала только одну.) Если волчица вскормила одну пару, то почему бы овце не вскормить другую?

Сердце Одо раздулось от гордости. Может быть, он сам воспитает новых героев! Может быть, столетия спустя люди будут рассказывать истории о подкидышах, воспитанных Одо и его овцой.

Он, конечно, к этому времени уже помрет, но приятно, наверное, когда тебя вспоминают. Кроме того, когда дети подрастут, можно будет переложить на них часть работы. А уж чего-чего, а работы всегда хватает.

А еще им нужны имена.

Проще всего было бы назвать их Ремулом и Ромом – когда Людмила перепеленывала их, Одо заметил, что они оба мальчики. Но в стаде уже бегал барашек по имени Ром, и старик опасался, что начнет путаться. Он задумчиво пожевал бороду, но клок жестких волос проскользнул ему прямо в горло, и бедняга чуть не задохнулся в приступе жуткого кашля, разбудив детей. Когда Одо выплюнул бороду и немного очухался, он попытался успокоить подкидышей, сунув им свой мокрый палец вместо соски.

Это не сработало.

Затосковав, пастух взял фонарик и побрел искать Одри. В одном углу хижины лежала мертвая Людмила, в другом безостановочно орали дети. Выйдя наружу, Одо даже задумался, стоит ли возвращаться.

Нет, подумал он решительно, это нехорошо. Ведь от него зависят овцы. Одо расправил плечи, поднял фонарь и побрел во тьму.

Когда он приволок блеющую и сопротивляющуюся Одри, то младенцы уже мирно спали. Одо посмотрел на них, привязал овцу к ножке единственного стола и опустился на тюфяк.

– Неприятности, – сказал он вздыхая. – От них будут одни неприятности. Точь-в-точь как от двух моих дядюшек, которых повесили в Личенбари. – Старик посмотрел на крохотные красные личики и закрытые раскосые глаза. – Они даже похожи на моих дядей. – Он ткнул пальцем в мальчика справа. – Положим, я назову тебя по дяде Данвину. А другого по дяде Вулфриту.

Свежеименованный Вулфрит тихо гукнул.

Глава 4

– Слушай сюда, тупая уховертка, – процедила королева Артемизия сквозь крепко стиснутые жемчужные зубы. – Неужели так трудно запомнить одно разнесчастное послание?

– Ничего, – отвечал несчастный паж. Он смотрел в пол и старался говорить, а не шептать. – Ничего, окромя слов, миледи.

Артемизия издала звук, невозможный для человеческих уст и не предназначенный ни для чьих ушей. За несколько недель, прошедших после ухода Людмилы с мальчиками, она выучилась у своей дочери уже многим невозможным, непредставимым и сокрушающим нервы звукам. Принцесса («Нет, нет, принц! Я должна думать о ней как о принце. От этого зависят обе наши жизни!») имела очень здоровые легкие и нездоровый кишечник.

– Ладно, гнида, – сказала королева, – я попытаюсь еще раз. Но если ты опять ничего не запомнишь, я пожалуюсь королю Гуджу, что ты пытался меня изнасиловать. О том, что произойдет потом, можно только догадываться.

– Да'м, – отвечал паж несчастным голосом.

Его звали Спадж. Его старогидрангианское происхождение было безупречно. Артемизия не сомневалась, что может положиться на его преданность и лояльность.

Но, к сожалению, хотя многочисленные пергаменты и подтверждали, что голубая кровь пажа столь же голуба и благородна, как у Артемизии, среди знатных особ часто попадались удивительные оригиналы. Королева, например. Она была прекрасно сложена, с огненным темпераментом и имела врожденное стремление украшаться избыточным количеством кружев и лент. В случае Спаджа оригинальность проявилась в дырявом разуме, носе лопаточкой, ногах-сковородах. Остальные кости и вовсе торчали под самыми невероятными углами – вроде серебряных вилок, завернутых в бумажный пакетик из-под пирожных.

Спадж не сумел бы изнасиловать и головастика, но даже он понимал, что идеи короля Гуджа о справедливости не требуют юридических доказательств, когда лишний раз можно спустить на кого-нибудь голодных росомах и полюбоваться кровавым зрелищем.

– Я попробую еще раз. – Паж закрыл глаза и, напрягая свою единственную мозговую извилину, начал цитировать: – Приветствия Черной Ласке, храброму и героически стремительному вождю...

– Храброму и стремительному героическому вождю, – поправила королева.

– А? Верно. М-м... – Спадж попытался снова ухватить цветочную гирлянду своих мыслей, но их лепестки уже облетели. – М-м-м, приветствия Черной Росомахе, – нет, обождите, не то... Приветствия Черной Ласке, храброй и стремительной героической росомахе – о-о-ох! – Спадж скорчился, как от боли, и невнятно затараторил. Звуки его страданий разбудили дитя, которое тут же заплакало.

В налившихся кровью глазах королевы засветился нехороший огонек.

– Ты этого добился, – произнесла она, подводя жуткий итог. – Я потратила четыре благословенных часа, чтобы убаюкать ребенка. А ты, ты пришел и разбудил его. Я иду жаловаться Гуджу. Молись, чтобы это были только росомахи!

Бедняга Спадж, вереща от ужаса, рванулся в ближайшее окно башни. Возможно, он пытался бросить вызов судьбе и уйти от росомах, уйдя из жизни. А может, он действительно поверил в то, что ему твердили с детства: «Спадж, у тебя не голова, а надутый бычий пузырь. Если прыгнешь с башни, будешь летать!»

Однако истинная причина этого порыва так и осталась тайной. Между пажем и окном стояла королевская колыбель, и одна из ног Спаджа, как бы самостоятельно и инстинктивно борясь за собственную жизнь, запуталась в свисающем через край покрывале. Спадж грохнулся на пол, а колыбель полетела следом, катапультировав дитя. Королеву Артемизию парализовало от ужаса, что сейчас ее драгоценный ребенок приземлится на голову. (Король Пирон Гуселапчатый был единственным правителем Старой Гидрангии, о падении которого вниз головой сохранились неопровержимые доказательства и письменные показания очевидцев. Ни одна нормальная королевская мать не хотела бы схожей судьбы для своего королевского чада. О кратком правлении Пирона до сих пор вспоминали с холодным ужасом как о Ста Днях Металлических Инструментов и Скверного Пудинга.) Но Артемизия не знала, что неуклюжий Спадж обладает самыми развитыми рефлексами во всем королевстве. Еще мальчишкой у себя дома он разбил бесценные, уникальные, неповторимой художественной ценности предметы – один за другим – на глазах у своей матери Нейриссы Белой Руки. Белая Рука была еще и Тяжелой Рукой, поэтому у Спаджа и выработалась мгновенная автоматическая реакция – даже не мгновенная, а супермгновенная: он успевал реагировать быстрее, чем у него в мозгах проносилась мысль: «Аа-а-ах! Опять я натворил!»

Мелькнуло пятно ливреи – моментальный прыжок-вспышка пажа, – и ребенка перехватили огромные, очень подошедшие для такого случая руки Спаджа. Бережно принятый на грудь младенец загугукал от восторга, его глазки блеснули. Склонив колено, паж протянул младенца королеве и произнес:

– Мм-м.., ваше, м'леди.

Артемизия смягчилась.

Свои чувства она облекла в слова:

– Ласке, храброму и стремительному героическому вождю Отважных Обитателей Кустов. Белая Олениха посылает узнать.., узнать, доставила ли Поденочная Канюка.., нет, пропади все пропадом, не так.., доставила ли Канючная Поденка.., м-м-м.., выводок Золотых Орлят на твое попечение.

Она медленно приподнялась и повернулась на странный звук. Это Спадж, все еще держа ребенка на руках и баюкая его перед туалетным зеркалом королевы, бубнил:

– Кроме того, Белая Олениха хочет, чтобы ты знал, – один из Золотых Орлят не (продолжай, продолжай, Спадж, у этих росомах столько острых зубов!) Розовый Цвет, как представляется, но Серебряное Сердце. – Он взглянул на ребенка. – Вам хоть что-нибудь понятно, ваше королевское высочество? – Ребенок забулькал. – Не-а. Вот и мне нет. – Он пожал плечами и продолжал трудиться: – Хорошо известно, что у Канючиной Поденки мозги расплющенной лягушки. Мы возлагаем эту ошибку на ее ответственность. Если Канючная Поденка еще находится у вас, мы предоставляем вам свободу проредить ей перья, присмотрите за этим.

Королева Артемизия кивала, удовлетворенная явным прогрессом Спаджа. В конце концов что трудного в ее послании? Вечно эти пажи делают много шума из ничего. Спадж продолжал перед зеркалом:

– Поэтому, э, поэтому пошлите Серебряное Сердце с вашим самым быстрым посланником, чтобы Белая Олениха могла поменять Розовый Цвет и Серебряное Сердце на зад и.., и.., и... Ох, чума их возьми! Как, во имя холодной жареной закуски, можно поменять сердце на зад, этого я не знаю! Да и не хочу знать. – Спадж вздохнул. – Ведите росомах.

– Нет, нет, милый Спадж, не отчаивайся! – вскричала королева Артемизия, вскакивая с кресла. – Ты выучил послание превосходно. Ну, настолько, насколько ты можешь. Наступило время свершений, тебе пора приступать к делу. Сейчас же отправляйся и поспеши вернуться с ответом от Черной Ласки! О, и передай мне принца! – Она осторожно забрала спящее дитя из рук пажа и только тут обнаружила, что ее обожаемая дочка нуждается в смене пеленок.

Она хотела поручить это малоприятное дело Спаджу: при его сообразительности можно и не заметить, как «принц» устроен. В крайнем случае тупицу будет легко уверить, что королевские сыновья получают такие вещи позже, одновременно с вручением им первого боевого меча.

Но сработал хитрый инстинкт мужчин: когда понадобилось менять пеленки, Спаджа как ветром сдуло.

* * *

– Стой! Кто идет? – прокричал голос из густой кроны старого дуба.

– Где?! – завопил Спадж, в панике заелозив в седле и вглядываясь в подлесок.

– Нигде, остолоп. – Голос из глубины листвы зазвучал язвительно. – Я спрашиваю: кто ты?

– Кто я? – В исполнении Спаджа это прозвучало как один из семи Великих Безответных Вопросов Старогидрангианской Философии. (Третий вопрос был сформулирован так: «Почему то, что ты ничего не делаешь для того, чтобы завоевать бесчисленные королевства, всегда достаточно, чтобы удовлетворить твою мать?»)

– А ты видишь еще кого-нибудь поблизости? – осведомилось дерево, и у его подножия жестко захихикали заросли утесника. – Ну давай! Говори, кто ты и что здесь делаешь. Иначе.., иначе...

– Иначе мы поджарим твои почки к чаю! – с энтузиазмом закончил куст утесника.

– Ну уж нет, – отозвался дуб. – Это так круто, что никто нам не поверит. А что хорошего в угрозе, ежели ее не принимают всерьез?

Куст утесника ощетинился:

– Все лучше, чем твои выдумки. Ха! Единственное, что у тебя получалось, это сказать бродячему челноку, что, если он не присягнет Черной Ласке, мы его размажем.

– Че... Черной Ласке?! – В крошечных глазках Спаджа промелькнул огонек надежды. – Вы, флора, знаете Черную Ласку, храброго и стремительного героического вождя Отважных Живущих-в-кустах?

– Флора? Эт что? – потребовал дуб.

– М-м.., ну, знаете, растения. Растущие формы. Я хотел сказать, что слышал, будто Черная Ласка, храбрый и стремительный и так далее, хозяин веселого зеленого леса, но я никогда не знал, что здесь каждый пук растительности на его стороне.

– Ты кого это обзываешь пуком?! – В кроне старого дуба раздался громкий хруст, и целый ворох листьев спикировал с высоты. Он приземлился на куст утесника, который тут же завопил: «Прочь с меня, Крот, дубина несчастная! Ой! Ой! Это мой глаз!» Некоторое время в колючей листве продолжалась странная возня, но наконец толстые стебли раздвинулись и куст утесника выкинул на дорогу пару самых грязных, неопрятных и мрачных ребят, каких только Спаджу приходилось видеть. Один оказался темноволосым, темноглазым, жилистым и высоким, другой – под слоем листьев – светловолосым и голубоглазым крепышом. Помимо этих небольших различий, оба были одинаково юны, замызганы и угрюмы.

И оба были вооружены боевыми луками, которые держали с пугающим профессионализмом: тетивы натянуты, стрелы нацелены в сердце Спаджа.

– Мы, может, и пуки, – сказал блондин со зловещим оскалом, – но ты – убоинка для отбивной.

Вскоре после этого Спаджа, уже освобожденного от лошади, своим ходом доставили к Черной Ласке. Паж слыхивал много легенд и песен о вольных стрелках (даже слишком много, если вспомнить, что Черная Ласка вел вольную лесную жизнь всего около трех лет).

Посланник королевы огляделся, изумляясь чудесам братства Отважных Обитателей Кустов. Легенды не солгали. Посредине поляны росло Королевское Дерево – бук запредельных лет – главное место сбора лесного воинства. У корявых корней стоял золоченый трон (наверняка конфискованный у какого-нибудь невезучего горгорианского купца), а на нем, развалясь на шелковых подушках, возлежал сам Черная Ласка.

Он был одет во все черное. (Факт, не удививший бы человека средней сообразительности, но изумивший Спаджа.) В руках, затянутых в перчатки, принц держал золотой кубок и отпивал из него, демонстрируя лучшие придворные манеры. Рядом с троном стояло несколько юных молодцев: ни одного старше, чем захватившие Спаджа.

Их куртки, рубахи и штаны были цвета зеленых листьев и коричневой коры, но пятна сыпи и яркие красные прыщи на щеках делали их сомнительными кандидатами в мастера камуфляжа. Все они выглядели раздраженными.

– Ну-ну, что там у нас? – спросил Черная Ласка, потягиваясь, расправляя ноги и садясь прямо.

– Закуска, – доложил светловолосый страж и стал до кашля смеяться своей шутке.

– Прошу вас, Ваша Ласкавость, я.., ой! – закричал Спадж, упав на колени перед троном и обнаружив, что лесная подстилка намного каменистее, чем пол в старогидрангианском приемном покое. Сдерживая подступившие к глазам слезы, он произнес: – Я принес послание для вас. От.., э... Белой Поденки. Нет, подождите, от Белой Росома.., нет, нет, там еще есть заднее содержание.

– Конечно, конечно. – Черная Ласка поднял одну угольную бровь и отослал своих людей прочь взмахом руки. – Я приватно выслушаю этого болвана. Идите, мои славные, идите отсюда.

Гвардия Черной Ласки даже не двинулась с места. А один из юнцов дерзко осведомился:

– И куда же прикажете нам идти?

– О, я не знаю, – безразлично сказал Черная Ласка. – Куда-нибудь. В большой лес.

– Да-а, а что там делать, в лесу-то? – заметил другой, веретеноногий Отважный Обитатель Кустов.

– И скучно, – подтвердил третий.

Черная Ласка задумался:

– А почему бы вам не изловить парочку проезжающих купцов?

– Уже сделано, – опять подал голос первый молодчик, – мы отняли все ихние товары и оставили этих толстозадых торгашей без штанов.

– Мы их всегда оставляем без штанов, – пояснил второй.

– Эт скучно, – повторил третий.

– Хорошо, тогда почему бы вам не пойти потренироваться в стрельбе из лука? Постреляйте по мишеням.

– Тоже сделано, – сказал четвертый.

– Как раз в это время купцы и убегли.

– Ску-у-у-ушно!

Черная Ласка нахмурился. Юнцы нахмурились ответно. Тогда с фырканьем, которое всколыхнуло его величественную черную бороду, Черная Ласка поставил свой кубок, приложил ладони коробочкой ко рту и гулко крикнул:

– Тэдвил! Тэдвил! Срочно топай сюда своими бесценными ножками!

– Иду, иду! – До поляны донесся прекрасно поставленный и хорошо модулированный голос. Он предварял появление первого после Черной Ласки настоящего взрослого, увиденного Спаджем в лесу: среднего роста, поджарого, с веселым лицом, разлохмаченными каштановыми кудрями и высокими надбровьями поэта. (Старогидрангианские саги согласны в том, что нахождение рифмы к слову «пакля» требует больше умственного напряжения, чем изготовление снадобья для лечения вульгарного насморка.) – Вы орали мне, Черная Ласка? – осведомился он с грациозным поклоном, прижимая к боку гитару.

– Слушай, Тэдвил...

– Ax, ax, ax! – Мужчина погрозил пальчиком своему вождю. – Это не то имя, под коим я известен здесь и сейчас.

– Прошу прощения, Пурпурный Опоссум, – ответил Черная Ласка, поднимая руку в грациозном извинительном жесте. – Я должен допросить пленника, которого захватили мои способные следопыты Зеленый Крот и Алый Землерой. – Взмах в сторону Спаджа. – Он говорит, что принес мне послание, но я не могу заставить моих людей удалиться. Тебе по силам?..

– Он никогда не делится с нами своими лучшими секретами, – пожаловался первый подросток.

– Эт нечестно!

– Хочу слушать весточку!

– И я!

– А я не хочу! Тоже небось скукота!

– Здесь все ску-у-у-ушно, – эхом отозвался специалист по скучанию – самый тощий и долговязый в шайке. – Ненавижу этот дурацкий лес. Ненавижу этот дурацкий лук. Ненавижу мое дурацкое имя! Всем достались хорошие имена, вроде Синего Барсука или Фуксинового Хорька. А мне подсунули Маджентового Сурка! Я даже не знаю, что такое сурок! Впрочем, что такое маджента, – тоже! Но спорю, это какая-то дрянь, из-за которой все и потешаются надо мной. Ненавижу эту дурацкую затею! – Он вытер нос рукавом и начал хныкать: – Я хочу домой!

Пурпурный Опоссум похлопал плачущего подростка по спине.

– Ну-ну, парень, не дрейфь, – сказал он жизнерадостно. – Я как раз закончил последнюю песню эпического цикла Приключений Черной Ласки, храброго и стремительного героического вождя Отважных Обитателей Кустов.

– Ну и что? – грубо спросил мальчик.

– А то, что она называется «Как Маджентовый Сурок Спас Черную Ласку от Участи Хуже Смерти».

– Как ты сказал? – побледнел Черная Ласка, но его слова потонули в хоре восторженных воплей Отважных Обитателей Кустов.

– Ого! Новая готова? Ловко!

– Ты споешь ее нам, Опосси?

– Значит, на этот раз Черную Ласку спас Маджентовый Сурок? Мило!

– Ого, хотел бы я быть Маджентовым Сурком!

– Ты же уже спасал жизнь Черной Ласки в «Битве на Милфинском Мосту».

– Один куплетик, большое дело.

– А как это получается, что мне никогда не достается спасти Черную Ласку, а? Все, что я делаю, так это стреляю дурацкими любовными стихами в окошко прекрасной Леди Индикоры. А мне эта прекрасная Леди Индикора даже не нравится. Ей всего двенадцать, и она прыщавая.

– Сам ты прыщавый.

– А вот и нет.

– А вот и да.

– А вот и нет.

– А вот и да.

– А вот и нет.

Дискуссия закончилась потасовкой, которую немедленно пресек Пурпурный Опоссум. Наигрывая вступление к «Балладе о Черной Ласке и Кореше с Действительно Взрослой Дочерью», он повел мальчиков за собой в глубь леса.

– Добрый старина Опоссум, – вздохнул Черная Ласка, – просто не знаю, что бы я делал без него. Знаешь, мы вместе учились в школе. Это просто чудо, как он удерживает этих маленьких дьяволят в строю. А теперь, – он опустил руки на колени и глянул на Спаджа с волчьей ухмылкой, – послание!

– Хрр, – забормотал Спадж. Он еще приходил в себя после явления Пурпурного Опоссума. – И что.., и они.., и их... Я хотел сказать, что по песням, ну и тому подобному мне всегда казалось, что Отважные Обитатели Кустов как бы, что ли, постарше.

– Но ты же не думаешь, что эти юные неуклюжие подростки и есть мое бесстрашное войско гидрангианского Сопротивления? – спросил Черная Ласка с не сходившей с губ победной ухмылкой.

– Ну-у-у, нет. Думаю, нет.

– Потому что на самом деле это правда. – Черная Ласка больше не улыбался. – Ты когда-нибудь думал, как трудно организовать настоящее движение Сопротивления в этой стране? Особенно во время уборки урожая. Большинство крестьян имеют семьи. Они не могут тратить время, околачиваясь в лесу, даже если готовы наполнять страхом и ужасом сердца наших грубых врагов. У людей есть жены и дети, которых надо кормить. Мужчина, готовый легко и добровольно присоединиться к нам, обычно такой бездельник, за которого не пошла ни одна женщина. Это нищий, который смажет салом пятки перед битвой, зато появится с утра в день получки.

– Ох.

Черная Ласка продолжал:

– Так что я работаю с цыплятками. Взять их юными, приручить, натаскать – и получится банда отчаянных бойцов за дело вселения ужаса в несчастные сердца горгорианцев. Набор ребят этого возраста хорош тем, что они уже готовы демонстрировать естественную порочность и абсолютную страсть валять дурака с оружием по всей округе. Я бы не хотел столкнуться с подобной шпаной темной ночью.

– А их родня не возражает? – спросил Спадж.

– Не похоже. Чаще всего родители даже рады выставить их на время из дома. И покуда добрый старина Тэдвил... – я имею в виду Пурпурный Опоссум – каждые несколько недель бродит по селениям, распевая про счастливые приключения Обитателей Кустов, здоровую обстановку простой пищи, свежего воздуха и сердечного товарищества, их матери довольны. – Принц с наслаждением расправил свои конечности и закончил: – А теперь выкладывай послание, не то я отдам тебя моим маленьким головорезам, чтобы они немного попрактиковались в изготовлении шашлыков.

Спадж глубоко вдохнул и нырнул в многоцветное море послания королевы. Черная Ласка внимательно вслушивался даже там, где Спадж делал нечаянные сбои или повторялся, пытаясь исправиться. Когда паж иссяк, Черная Ласка разгладил усы и сказал:

– Все понятно.

– Не может быть! – Спадж не верил своим ушам.

– А я-то удивлялся, что случилось с детьми. Конечно, старушка Людмила прелесть, но она всегда была немножко тронутой.

– А, так это старая Людмила – Белая Олениха? Или она – зад Серебряного Сердца?

Черная Ласка ничего не ответил и, дотянувшись до резной деревянной шкатулки, стоявшей рядом с троном, достал письменные принадлежности. Закончив письмо, он вытащил из-за пояса оправленный медью охотничий рог и протрубил долгий сигнал.

Его первый призыв остался без ответа. Второй и третий тоже. Наконец принц отложил рог и громко заорал:

– Опоссум!

Вновь появился Пурпурный Опоссум с толпой Отважных Обитателей Кустов на буксире.

– Вы звали нас, о Черная Ласка? – радостно вопросил он.

– Кто у нас лучший лучник?

Пурпурный Опоссум задумался.

– Вероятно, Персиковый Мангуст.

– Хорошо, пошли его вручить это моей сестре. – И Черная Ласка перебросил письмо своему товарищу по оружию.

С нарастающим испугом Спадж смотрел, как послание, упавшее на лесную подстилку, поднял кривоногий рыжий пацан, страдающий воспалением аденоидов. Спадж спохватился:

– Подождите минуточку! Если это послание для королевы, так ведь я и есть ее курьер.

– Маленькая поправка, – уточнил Черная Ласка. – Ты был ее курьером. Отныне ты Отважный Обитатель Кустов.

– Я?!