Текст книги "Галлоуэй, мой брат"

Луис Ламур
Галлоуэй, мой брат
(Сэкетты-14)

Глава 1

Старый лось взбирался на холм, где дул резкий ветер. Волки шли за ним.

Лось понимал, что происходит, но он не знал, что это лишь вновь повторяются события, происходящие с тех пор, как был сотворен мир.

Он не знал, что только благодаря этим волкам – или другим из их рода – он все прожитые годы был сильным, храбрым и быстроногим. Потому что именно волки сохраняли крепость и здоровье лосиных стад, пропалывая и отбраковывая слабых, старых и неприспособленных.

Теперь настал его час, и волки пришли за ним. У него больше не оставалось ни резвости, чтобы убежать от них, ни сил, чтобы от них отбиться. По пятам шли четыре волка, привыкшие нападать все вместе, это были крупные звери, ни один из них не весил меньше сотни фунтов, а двое – и того больше, раза в два…

Единственное, что у него сохранилось, – это мудрость, и сейчас он из последних сил пробирался по горам и долам: хотел найти место, где можно дать бой. Он принял единственно верное решение: забраться в скалы и забиться задом в какой-нибудь угол, чтоб хоть спину прикрыть…

Он все как надо делал, вот только волки – народ терпеливый, вроде индейцев. Им приходилось охотиться на лосей и раньше, они все эти штуки сто раз видали и потому знали твердо, что в конце концов заполучат этого лося.

Одного они не знали – что я здесь. Они шли тропой, которой я прошел до них, ветер относил мой запах, и они не могли меня учуять – а уж тем более догадаться, что делают работу за меня. Потому что я сам рассчитывал на этого лося…

Когда человек три дня в бегах и все три дня маковой росинки во рту не имел, он готов в одиночку слопать лося целиком – с головой, рогами и копытами. Вся беда была в том, что я никак не мог убить лося… да что там лося, я бы сейчас и ежа не осилил, и если б эти волки представляли себе, до чего я ослабел, так они тут же взялись бы за меня.

Лобо – это мексиканцы так волка зовут – он слишком умен, чтобы нападать на человека, разве только человек свалился без сил и лежит беспомощный. Они не любят запаха человека, он для них всегда означает опасность; но волк от рождения безошибочно чует, когда кого-то убить легко… вот как меня. Я сейчас подходящий, в самый раз…

Ноги у меня были ободраны и окровавлены, ступни превратились в кровавое месиво после беготни по скалам, голым камням и жестким стеблям горелых трав. Тело было до того изнурено голодом, жаждой и усталостью, что я еле-еле мог брести. Но пока еще оставалось во мне… не знаю уж, как оно называется… то, что делало меня человеком, – вот это самое еще не совсем пропало.

Волки могли почуять кровь, могли почуять вонь гноящихся ран – а могли они почуять сердце человека? Его мужество?

Лось рванулся к скалам, и волки пустились за ним, держась подальше от копыт, – они опасались не зря: один свирепый удар передней ноги может сломать хребет и сделать из волка калеку. Рога их не особенно тревожили, но волк – хитрый охотник и не захочет расплачиваться за обед собственной шкурой.

Меня всегда тянет к горам. Сакетты – наша ветвь рода – народ горный, обитатели холмов в Теннесси, и, чуть какая беда случится, мы всегда стараемся поскорее забраться в горы. По крайней-мере, пока не придет второе дыхание. Вот потому-то я и двинул к горам…

С той минуты, как удалось смыться от этих самых апачей-хикарилл[1]1
  Апачи – индейский народ, обитавший на юго-западе нынешней территории США; основные племенные группы: навахо, кайова-апачи, мескалеро, липан, чирикахуа, хикарилла.


[Закрыть], я двигался к горам, только апачи мне не давали далеко уйти. Ладно, жаловаться нечего. Если б я до сих пор оставался у них в руках, так сейчас был бы уже мертвый… или мечтал умереть.

В общем, пока они со мной возились, что-то там позади отвлекло их внимание, и воины апачей сорвались, как вроде им кто набедренные повязки подпалил, а меня бросили на своих скво.

Ну, а скво мучают пленных еще более жестоко. Пытки доставляют им истинное удовольствие. На мое счастье, когда воины умчались из лагеря, они забрали всех коней, так что я тут же вырвался и кинулся наутек.

Сперва скво меня чуть не поймали – руки-то у меня были связаны и вообще… Но Господь дал мне длинные ноги, был я босой и совершенно голый, и хорошо знал, чем дело кончится, если снова попадусь им в лапы. А когда вернулись воины, они тоже пустились в погоню за мной.

К тому времени я был уже далеко, мне удалось высвободить руки и только после этого побежал как следует. Я бежал весь тот день, и ночью бежал… миль, наверно, пятьдесят отмахал… но апачи – они вроде собак, взявших след. Так что теперь они где-то сзади, гонятся за мной, и если я не добуду, чем набить брюхо, то я человек конченый…

Лось добрался до скалы, развернулся к ней задом и приготовился драться, но волки просто расселись вокруг, глядя на него и свесив языки.

Я лежал в редком кедровнике, обшаривал глазами все вокруг – хотел дубинку подобрать, и все время мечтал, чтоб появился Галлоуэй. Но, насколько мне было известно, он сейчас где-то за много миль отсюда, в Нью-Мексико.

Извиваясь по земле, как червяк, я подобрался поближе к волкам. Мне сейчас на них кидаться никакого толку, пусть сперва убьют лося. Жалко старика, но такая уж его судьба. Все равно его волки прикончат, не эта стая, так следующая.

И в тот момент, когда мне оставалось еще ярдов шестьдесят-семьдесят до них, лось слишком далеко отодвинулся от скалы – за волком потянулся, и тут же другой волк проскользнул сзади и подрезал ему поджилки. Лось упал, продолжая отчаянно биться, но у него уже никаких шансов не было. Вот тут-то я поднялся на колени, завопил и швырнул камень в самую середку сгрудившейся стаи.

Вы такого в жизни не видели! Этот камень упал возле крупного волка с разорванным ухом, и он так подскочил, будто камень угодил прямо в него. Может, его песком хлестнуло. Во всяком случае, они повернулись и уставились на меня, а я размахивал руками и орал во всю глотку.

А после я поднялся на ноги и медленно двинулся к ним, и они попятились. В руках у меня было два камня, а камнями я кидаюсь довольно метко, так что я опять прицелился, и мне посчастливилось попасть одному в ногу.

Он подскочил и взвыл; я тут же швырнул второй камень, и они попятились еще дальше, почуяв теперь мой запах. Если бы эти зверюги сообразили, до чего я сейчас дохлый, то у меня было бы не больше шансов, чем у лося, но волки всегда боятся человека, и эти не были исключением.

Тут. я как раз заметил сухой кедр, сучья которого были разбросаны вокруг, будто их срезал садовник. Я схватил ветку длиной побольше моей руки и толщиной примерно с запястье и двинулся вперед.

Волки отступили.

Они разбежались в разные стороны, а я похромал к лосю. Он был уже мертвый.

Волки отбежали ярдов на сто и уселись, не сводя с меня глаз. Ясное дело, они от своего не отступились, но было во мне такое, что их настораживало.

Совсем голый, я, должно быть, казался им слишком уж белым, и это никак не соответствовало их представлениям о человеке. Да еще они могли почуять запах крови, идущий от моих ног, а может, и гноя, хватало и его. Один из волков пробрался к тому месту, где я раньше лежал, и обнюхал все кругом, чтобы узнать, какие вести припасла для него эта лесная газета. Нетрудно было догадаться, что он вычитал там много такого, чего, на мой взгляд, ему знать не полагалось.

И все же в руках у меня была хорошая Дубинка, за спиной – каменный обрыв, а рядом – достаточно мяса, чтобы восстановить силы… если только удастся его разрезать. Да и шкура эта мне тоже нужна была.

Скала, у которой лось выбрал позицию для последнего боя, была высотой около тридцати футов и имела внизу откос еще футов на двенадцать или около того, вроде осыпи, состоящий большей частью из щебенки и обломков камня. Некоторые из них были обсидиановые[2]2
  Обсидиан – вулканическое стекло; горная порода темного цвета, дающая на сколе острую кромку; первобытные люди делали из него ножи, наконечники для копий и стрел и т.п.


[Закрыть].

Я подобрал хороший осколок подходящей длины и начал обкалывать его другим камнем. Мне приходилось видеть, как индейцы изготовляли наконечники для стрел, а мальчишкой, живя в горах, я и сам иногда делал небольшие охотничьи стрелы для своего лука. Чероки, среди которых мы выросли, показывали нам, как это делается.

Сейчас мне нужен был нож, и вот я стал отбивать от камня мелкие кусочки. Волки вовсе не собирались бросать такую гору мяса, но моя работа и стук камня по камню их настораживали – диких животных всегда настораживает все непривычное.

Поработал я какое-то время над ножом, а после собрал немного сухих веток и сложил их в кучку, чтоб были под рукой. Я еще не довел нож до такой формы, как мне хотелось, но какое-никакое лезвие уже получилось, и я взялся свежевать лося. Когда мне удалось отодрать достаточно большую часть шкуры, я разделил ее на две части, обернул ими свои ноги и завязал ремешками, вырезанными из той же шкуры. При одном взгляде на мои ступни у меня в брюхе закрутило от страха – такие они были окровавленные, изодранные и бесформенные. Однако, когда я обернул их влажной шкурой, стало легче передвигаться, и я, опираясь на свою дубинку, начал потихоньку ковылять.

Скала, под которой встретил свою смерть лось, была тридцатифутовым обрывом, которым заканчивался длинный, крутой горный склон, и по склону этому с горы за много лет чего только не нападало – так и получилась эта самая осыпь у подножья. Было там полно сухого дерева, а уж выбор всяких разных камней – самый богатый. Мне нужен был железный колчедан, чтобы добывать огонь; рылся я, рылся, наконец нашел несколько обломков и отбил два удобных камня.

Рядом с лосиной тушей я сложил разодранную на волокна кору; растертые сухие листья, щепки, а потом начал колотить одним куском колчедана о другой. Искры сыпались вовсю, но мне пришлось потратить добрый час, чтобы заронить одну из них в растертые листья и кору. Тут уж я принялся ее холить и лелеять и осторожно раздувать, чтобы занялся огонь.

Когда появился маленький язычок пламени, я стал полегоньку подбрасывать в него сперва коры, а после подложил несколько смолистых сосновых щепок, и огонь наконец ярко запылал. Когда же запрыгали языки пламени и костер начал потрескивать, настроение у меня стало как утром в первый день творения. Время вообще замерло и стояло на месте до тех пор, пока я не съел кусок мяса, поджаренный на палочке над огнем. А потом я взялся доделывать нож.

Волки, как видно, и не думали уходить, и укорять их за это мне совесть не позволяла, так что я отрезал несколько кусков мяса, которых мне самому есть не хотелось, и бросил им. Они их осторожно обнюхали, потом поспешно сожрали, но вид у них был слегка озадаченный. Казалось, что никогда раньше их никто не кормил.

Занимался я всеми этими делами, но мне не давала покоя мысль об этих самых хикариллах. Апачи не хуже волков, уж они-то никак не бросят погоню, а мой окровавленные ноги оставили им такой заметный след…

Поддерживая костер, я освежевал лося до конца, соскоблил часть жира со шкуры и вырезал лучшие куски мяса. Отломил несколько кусков рога, потому что из них получаются удобные инструменты для обкалывания камня, а после завернул отрезанное мясо в лосиную шкуру. Возился я, а сам время от времени бросал то кость, то еще что-нибудь волкам, у которых отобрал добычу. Я их понимал, им ведь тоже есть хотелось.

Я непрерывно обшаривал глазами местность в южной стороне, но не замечал пока никакого движения. Неприятно. Первый взгляд на апачей часто оказывается и последним.

Наконец я погасил костер, завернул два куска колчедана в шкуру вместе с мясом, вскинул сверток на плечо, взял свой посох и двинулся в путь. Пробираясь вдоль обрыва, я направился на север. Позади меня волки рычали и грызлись над тем, что осталось от лося. «Флэган Сакетт, – сказал я себе. – Ты в долгу перед этими волками, определенно в долгу».

Небыстро я шагал. Мясо и шкура – это была изрядная ноша, а ноги, несмотря на обернутую вокруг них лосиную кожу, при каждом шаге страшно болели. Надо бы мне найти укрытие, место, где можно отдохнуть, отлежаться, пока заживут ноги… если они заживут.

Пустыня осталась позади. Передо мной и вокруг меня раскинулись невысокие зеленые холмы, изрезанные серыми зазубренными скалами, покрытые небольшими осиновыми рощицами и разбросанными то здесь, то там соснами. Дважды мой путь шел вдоль гребня холмистой гряды, и тогда я, скрываясь за редкими деревьями, осматривал на ходу местность позади.

Дикая это была страна, безлюдная; кое-где в тени, куда не доставало солнце, лежали снежные островки. С гор тянуло холодным ветром; а я брел тут, голый и босый, позади меня были враги, а впереди – ничего, кроме надежды.

Один раз я сбросил на землю свой тюк, чтобы собрать змеиной травы, на которую наткнулся в ложбине, и с благодарностью вспомнил свое детство, проведенное в горах, когда я научился всему, без чего в диком краю не выживешь.

Наконец я почувствовал, что дальше идти не могу, и вернулся немного назад, к кучке ив – костер лучше разводить среди деревьев, тут листья и ветки будут рассеивать поднимающийся дым. Да и костерок я разложил маленький, из сухого хвороста, который почти не дает дыма. А после смастерил из коры посудинку вроде ковшика. Зачерпнул воды из ручья и вскипятил, подвесив ковшик на палке над огнем. Бросил в воду змеиную траву. Прокипятил еще немного, дал чуть остыть и промыл ноги, отваром, использовав вместо тряпки несколько горстей мягкого шалфея. Одновременно нажарил побольше мяса.

За день ходьбы мои грубые мокасины развалились, тик что я расстелил шкуру, еще немного поскоблил ее и выкроил другую пару – эта получилась чуть получше.

После передвинул я костер на несколько футов, поел и снова принялся за свой обсидиановый нож, отбивая камень так, чтобы получилась хорошая режущая кромка. До чего ж я был неуклюжий и косорукий! Мне приходилось видеть, как индейцы делали такую же работу втрое быстрее. Потом я еще раз передвинул костер, настелил сосновой хвои по теплой земле, где раньше был огонь, и свернулся на ней, накрывшись лосиной шкурой.

Конечно, мне сейчас было не до мечтаний, но мысли сами все возвращались к горной хижине, где я родился, стоявшей почти под самым перевалом Дэннис-Гэп, в Теннесси. Эта старая хижина, при всей своей убогости, была такая уютная; а сейчас она, наверно, заброшенная и пустая, если только в нее не перебрался какой-нибудь скваттер[3]3
  Скваттер – поселенец на незанятой или государственной земле.


[Закрыть].

В рассветном холоде птицы в кустах рассказывали свои байки – значит, вокруг все спокойно. Так они радостно звенели, что вряд ли поблизости творилось что-то недоброе.

Ступни у меня были воспалены, а икры страшно ныли от неуклюжей походки – я на ходу все выворачивал ноги, чтобы хоть чуток поберечь подошвы. Я поднялся на ноги, но при первом же шаге меня резанула такая боль, что слезы выступили на глазах. В общем, я снова сел. Господи, подумать страшно, в какую я неприятную историю попал…

Это место не годилось для долгой стоянки. Нужно было двигаться дальше, во что бы то ни стало… Внезапно боковым зрением я уловил какое-то движение на склоне. Повернул туда голову – и увидел волка.

Это был волк с разорванным ухом, и он следил за мной.

Глава 2

Не знаю, что случилось с остальными волками, но этот был здесь, и я его хорошо помнил.

– Привет, парень! – сказал я, собрал объедки, оставшиеся около костра, и бросил ему.

Он поднялся на ноги, двинулся вперед, потом остановился. Я повернулся к нему спиной, взвалил на плечо свой тюк и, взяв дубинку, пошел поперек склона.

Выйдя на открытое место, я посмотрел с горы назад. Далеко внизу, еще на равнине, я заметил какое-то движение – там ехало несколько человек.

У меня перехватило горло. Все-таки они явились, и это означало, что у меня нет ни одного шанса спастись. Ни единого…

Если они продолжают идти по моему следу, то, несомненно, меня поймают.

Волк подошел к тому месту, куда я бросил мясные объедки, и обнюхал их.

…Мои неприятности начались, когда мы с Галлоуэем решили заняться скотоводством. Мы хотели найти для себя какие-нибудь новые края, не слишком набитые людьми. Мы хотели поселиться где-нибудь в горах или поблизости от гор, и нам нужна была земля, где была бы трава и вода.

Потолковали мы с Теллом Сакеттом и со старым Кэпом Раунтри, его приятелем, и они рассказали нам про местность, прилегающую к рекам Анимас, Флорида и Ла-Плата. Нам показалось, что было бы неплохо прогуляться в те края и своими глазами поглядеть, как там и что. Галлоуэй был занят, он помогал Пармали Сакетту управляться со стадом, которое тот недавно купил в Аризоне, так что я решил отправиться вперед и разведать те места. Приятней прогулки мне в жизни совершать не доводилось – пока я не наткнулся на этих апачей.

Они меня приметили и ринулись ко мне, а я решил держаться от них подальше, тут же развернул коня обратно и пустил его вскачь. Примерно на четвертом скачке конь угодил копытом в нору суслика. Когда я поднялся, в глазах и ушах было полно песка, винтовка оказалась под конем, который валялся со сломанной ногой, а индейцы неслись на меня галопом.

Их было слишком много, чтобы драться, ну, я и решил попытаться изобразить из себя смельчака и встретить их лицом к лицу. Индейцы – народ чувствительный ко всякому такому, и если я не буду стрелять и сострою смелую мину, так они может, отнесутся ко мне по-другому.

Ну, пошел я им навстречу, а когда они появились, обругал их на апачском наречии, как умел, и говорю, мол, так с друзьями не обращаются.

Только фокус не вышел. Они меня связали по рукам и ногам и отвезли к себе в лагерь. Все собрались – интересно им было поглядеть, стойкий ли я мужчина; начали они с того, что содрали всю одежду и выложили меня на солнце, привязав к вбитым в землю колышкам. Подвесили мех с водой возле самой головы, вода из него сочилась капля за каплей в нескольких дюймах от моих губ, но мне они воды не давали.

Детвора со всего лагеря и кое-кто из скво меня не оставляли в покое – швыряли в лицо песок, колотили палками, иной раз по полчаса кряду. Но добились они только одного – я проклинал их на чем свет стоит. Тогда они решили попробовать что-нибудь более действенное.

Пока они сидели вокруг костра и решали, что им со мной делать, я использовал это время с толком.

Один из мальчишек бил меня, бил, пока приморился; бросил свою палку, а она упала мне на грудь – да там и осталась. Я и стал корчиться и выпячивать грудь, пока эта палка не сползла поближе ко рту; тут уж я прихватил ее зубами и принялся вертеть и наклонять голову, пока капли из меха с водой не начали попадать на палку и стекать по ней в мою сторону.

Сперва вода капала все больше на землю, мимо палки, но я вцепился в нее как бульдог – и будьте уверены, в конце концов кое-какие капли стали попадать мне в рот. Нельзя сказать, чтобы это было сильно много, но когда тебя столько держали без воды, так даже самая маленькая капля здорово, просто здорово хороша.

У меня уже заболели челюсти и шею свело, но я не решался шевельнуться – боялся, что выроню палку или вода по ней потечет мимо.

И тут вдруг один индеец заметил, чем я занимаюсь, и созвал остальных. Ну, сэр, такого громкого смеха вы в жизни не слышали! Они всей толпой собрались вокруг, все тыкали в меня пальцами и обсуждали мою выдумку. То, что я сделал, это был новый трюк, и они меня зауважали, потому что я не сдавался, но их планов это никак не изменило. Когда они все насмотрелись, один из воинов наклонился и выдернул палку у меня изо рта, да так резко, что чуть не выворотил вместе с нею несколько зубов. Я обозвал его никчемным койотом, ворующим объедки у собак, а он меня двинул ногой.

Всю ночь я лежал там на песке, распяленный между колышков, воды у меня не было ни капли, а надежды еще меньше. Ночью через меня прополз тарантул, направляясь куда-то по своим делам, а муравьи облюбовали ссадины, оставшиеся после палочных ударов. Когда рассвело, апачи развязали мне ноги и отвели к муравейнику – у них там были вколочены в землю столбы, и я хорошо представил, что они замышляют.

Вдруг ни с того ни с сего грохнул выстрел, раздался истошный вопль, потом несколько вскриков со стонами, и тут же все воины племени повскакивали на своих пони и понеслись на этот шум. Не знаю уж, что там у них стряслось…

А когда они все смотали, я поступил так же.

Мы, сакеттовские ребята, часто бегали наперегонки, и я всегда мог удержаться на уровне среднего бегуна; так что я сорвался с места, как вспугнутый заяц, и понесся, не обращая внимания на острые камни и щебенку под ногами. А скво бросились за мной следом, и вопили они так, что чуть не лопнули.

Но теперь ко мне приближались мужчины, а с такими ногами, как у меня сейчас, далеко не уйдешь, а уж надежды убежать от них – так вовсе никакой. На руку мне было только то, что мы направлялись к охотничьим землям племени юта. Вряд ли мне пришлось бы легче в руках у ютов, но и апачей там не встретят с распростертыми объятиями. Чем дальше они заберутся в страну ютов, тем тревожней будет на душе у этих апачей.

Конечно, идти по опавшей сосновой хвое было лучше, чем по скалам и камням, но сейчас для меня важнее всего было найти убежище, а после обзавестись каким-нибудь оружием.

Я умышленно выбирал дорогу покруче, самую вроде бы неподходящую для беглеца. Шагать в гору ничуть не больнее, чем по ровному, зато можно забраться в такие места, куда индейцы не полезут за мной на своих пони.

Протиснувшись в узкую щель между двумя глыбами, я пробрался вдоль цепи скал, а потом вскарабкался по сухому руслу водопада на ровное место наверху. Ноги опять стали кровоточить, но я нашел красную глину, которую можно будет смешать со смолой карликовой сосны и растопленным оленьим жиром; навахо часто пользуются такой мазью, чтоб раны скорей заживали. Но тут я оглянулся назад, под гору, и увидел там восьмерых апачей, да так близко, что можно было разглядеть, у кого лошадь какой масти.

Апачи воюют пешими, и забраться вслед за мной на эту гору для них штука нехитрая. Пока они меня еще не видели, но как увидят, тут же будут здесь. Может, я дурак распоследний – ноги так болят, а я еще бреду. Может, надо плюнуть на все и пускай убивают, черт с ними… Но только сдаваться я не умею. Мы, ребята из лесной глуши, не так воспитаны. К четырнадцати годам я уже умел стрелять, ловить и свежевать зверя, знал, как добыть кормежку в лесу, а если надо, так мог продержаться, обходясь воробьиными порциями.

Среди ребят, с которыми я гонял по холмам в детстве, было много чероков, и от их родни я выучился многому – не меньше, чем от своей. У нас-то в семье было всего две книжки, мы обучались чтению по Библии и по «Пути паломника"[4]4
  «Путь паломника» – аллегорическая автобиография Джона Бенсона, написанная в 1678 г.


[Закрыть].

Мы хорошо научились бросаться в бой и держать удары. Когда мне приходилось драться в школе – в то недолгое время, пока я туда ходил, – я набычивался и молотил руками до тех пор, пока кто-нибудь не падал на землю. Иногда падал и я – но всегда поднимался снова.

Наконец я принял решение. Этим апачам вряд ли придется по вкусу отойти далеко от своих пони на землях ютов, а если им так уж невтерпеж меня убить, так пускай сделают это на самой вершине горы. Вот туда я и направлюсь.

Я тут же свернул в сторону и начал карабкаться в гору. Возле осин я остановился и оглянулся вниз. Я их видел там, далеко внизу, и они меня увидели – натянули поводья, остановили коней и уставились на меня.

Стрелять им смысла не было. Когда человек стреляет снизу вверх, попасть в цель очень трудно, а я еще и забрался довольно далеко от них. Я как будто своими ушами слышал, как они там об этом толкуют.

Хорошо, если бы они решили, что, мол, ради меня не стоит надрываться. Только надежда эта была слабенькая, и я полез дальше на гору. Нудное это было занятие. Местами склон становился почти отвесным, но все же опоры для рук и ног хватало. Наконец выбрался я на какой-то уступ, а там валялся дохлый койот; ну, вы, наверное, сами знаете, что к дохлому койоту ни один апач не притронется. Схватил я его за хвост, раскрутил как следует и швырнул вниз, на свой след, прямо на тропку, по которой им за мной лезть придется.

Сомнительно, чтоб от этого было много толку, так, чуток им нервы попортит… но эта штука с койотом навела меня на хорошую мысль. Для апача совиное уханье – это знамение смерти, а я с детства так наловчился кричать по-совиному, что мне настоящие совы отвечали. В таких глубоких каньонах звуки далеко разносятся… в общем, решил я попробовать.

Они меня теперь уже не видели, но я-то их видел прекрасно; когда разнесся первый совиный крик, они приостановили лошадей, но потом поехали дальше – а тут добрались до дохлого койота и остановились снова. А я взял и спихнул вниз пару валунов, и они покатились по склону. Вряд ли я в кого из них попал, но, думаю, малость обеспокоил и заставил оглядываться по сторонам.

И тут я вдруг набрел на котловину, будто нарочно вырытую в склоне горы. Котловина эта поросла травой, как хороший луг, но в дальнем конце, где она переходила в узкую расщелину, ведущую к гребню, начинался частый осинник. Вот тогда я понял, что нашел то, что искал.

Дальше я идти не собирался.

Заполз я в этот осинник, в самую гущу, где деревья росли чуть не вплотную, замел свой след, как сумел, и залег. Подошвы у меня огнем горели, ноги ныли все время, пока я на гору лез. А мускулы от колен и ниже болели как сто чертей, – все оттого, что я старался ступни сберечь. В общем, растянулся я в зарослях и ждал, что дальше будет.

Они, конечно, могут меня здесь найти, дело такое, но порыскать им придется.

Пальцы стискивали дубинку, а я все ждал и слушал, ловя малейший шум. Осины шептались наверху, где-то в листве возилась птица – или зверушка какая-то, но апачи не появлялись. Кончилось тем, что я просто заснул. Не знаю уж, как случилось… Заснул – и все.

Через несколько часов меня разбудил холод. Вокруг было тихо. Я еще полежал немного, потом медленно сел. От этого движения у меня невольно вырвался стон, но я его проглотил раньше, чем он стал слишком громким. Ничего не было видно, ничего не было слышно, и я, естественно, улегся снова, зарылся поглубже в палые листья и опять заснул.

Когда проснулся в следующий раз, было уже утро. И я окоченел от холода. Выполз из осинника, огляделся, но не увидел и следа апачей.

Подобрал я свой сверток, проковылял через осинник и начал спускаться во внутренний каньон. Через час остановился в лощинке, среди редких деревьев и валунов, развел маленький костерок из сухого хвороста, горящего без дыма, и зажарил кусок лосятины. Среди деревьев послышался слабый шорох, я бросил пару костей возле погасшего костра и побрел дальше вниз.

Попозже, среди дня, я снова промыл ступни отваром змеиной травы. Не знаю, лечил ли он на самом деле, но ногам было приятно и болело меньше.

Отдохнул я с часок, а после двинулся вниз по ручью. Через какое-то время нашел пчелиную траву – еще ее иногда называют вонючей травой. Навахи используют ее для добывания огня трением, потому что хрупкий стебель, когда его вращают между ладонями, вспыхивает минуты через две, а то и быстрее, особенно если добавлять мелкий песок, чтобы трение было сильнее.

Я все время следил за склоном, по которому спускался, но не видел никаких следов апачей. Может, их отпугнуло совиное уханье – знак смерти, а может, совиное уханье вместе с дохлым койотом, а может, сознание того, что они слишком далеко забрались на земли ютов… Во всяком случае, от них ни следа не осталось.

Но это не значит, что я тут был один. Кто-то следил за мной из кустов, наверно, тот самый волк. Известно, что волк может идти по следу человека или животного много миль, а этому волку не надо было чужих подсказок, чтобы сообразить, какой я слабый. Он ведь чуял запах крови и гноя от моих израненных ног. Хоть я его опасался и не доверял ему ни на грош, но обиды на него за это не держал. Он – дикий зверь, должен добывать себе пропитание где и как сможет… я даже относился к нему с сочувствием, потому и подбрасывал то кусочки мяса, то косточку-другую.

Эта ночь была самой паршивой. Холод был жестокий, а остатки лосиной шкуры не могли согреть мое голое тело. Всю ночь напролет я трясся и стучал зубами у костра, который пожирал хворост, как изголодавшийся зверь, так что мне приходилось чуть не все время рыскать вокруг, собирая топливо.

Дико и причудливо вздымались в небо надо мной покрытые снегом вершины, мрачно смыкалось узкое ущелье вокруг костра, у которого я дрожал от озноба, холод пробирал меня до костей и сковывал мышцы. Ветер, холодный и промозглый, носился по каньону, задувая огонь, и, как грабитель, отбирал у тела последние крохи тепла.

Казалось, ночь тянется целую вечность. Один раз я задремал, а проснувшись, обнаружил, что ветер стих, но зато от костра осталось только несколько крохотных угольков, и мне пришлось потрудиться, чтобы снова раздуть огонь. Кто-то бродил в кустах. Я развел огонь посильнее и придвинул к себе дубинку и каменный нож.

Сколько людей в былые годы грелось возле таких костров? С таким же жалким оружием, как у меня…

Наконец пришел рассвет, холодный и блеклый, можно было видеть, что делается вокруг, и не шарить по кустам вслепую, чтобы найти сухую ветку или валежину. Я расшевелил костер, потом взял шкуру и отрезал от нее столько, чтобы хватило на новые мокасины.

Этот кусок я зарыл в землю по соседству – в земле кожа размякнет и станет более гибкой.

Выкопал и съел несколько клубней мокричника, потом дожевал остатки лосятины, а кости бросил в кусты.

Кое-как ковыляя, я вскарабкался выше по склону и тщательно осмотрел местность. Ну, человек может жить чуть не в любом месте, если знает кое-что о растениях и животных и если у него хватит времени обдумать толком, что к чему. Ведь именно мозг человека выделил его среди животных, и мозг человека всегда подскажет ему, как выжить, – если человек найдет время пустить его в ход.

Во-первых, мне нужно было оружие. Во-вторых, надо иметь какую-то крышу над головой и одежду на теле. Вот я и стоял там, изучая местность и размышляя, что она может предложить.

Склоны каньона были высокие, скалистые, лес взбирался по ним до самого верха. По дну ущелья протекал ручей, вдоль него росли ивы, густая трава, попадались отдельные кусты. Неподалеку, не дальше двадцати футов, валялся давно упавший с дерева и хорошо высохший сук. Если обломать с него мелкие веточки и насадить обсидиановый наконечник, будет у меня копье.

Невысокие раскидистые деревья с чешуйчатыми ветками, листья которых на солнце отливали серебром, давали плоды, называемые «бизоньими ягодами». Индейцы их обычно собирают, чтобы приправлять мясо бизона и антилопы. Попадался тут и шиповник – то здесь, то там просвечивали красные ягоды. У ручья было множество оленьих следов, а время сделать лук и стрелы у меня найдется.

Дохромал я до кустов бизоньей ягоды и стал есть плоды вместе с косточками. Закусил несколькими ягодами шиповника. Это, конечно, не банкет, но все же на такой кормежке можно продержаться живым. Если только индейцы меня не найдут.