Текст книги "Тайное дитя"

ВОЗДУШНЫЕ НАЛЕТЫ НА ЛОНДОН. Последняя атака минувшей ночью закончилась пожаром истребителя. Министерство вынуждено признать: учебный налет выявил пробелы в противовоздушной обороне Лондона.

БЕЗРАБОТИЦА РАСТЕТ! На 30 июля зарегистрировано 1 354 000 безработных.

СТАБИЛИЗАЦИЯ В УГОЛЬНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ. Цель переговоров – расширить рыночную схему пяти графств, чтобы остановить снижение цен и решить вопрос с излишками угля на рынке.

Более всего Эдварда интересует самый верхний заголовок. «Воздушные налеты». Уже несколько ночей подряд в Лондоне устраивают учебные воздушные тревоги, имитируя налеты на город. Подготовка к новой войне, когда и через десять лет после конца прошлой страна до сих пор залечивает свои раны. Эдвард помнит тогдашние обещания: эта война положит конец всем войнам. Но, увы, обещания, подобно людям и древним книгам, столь же хрупки и рассыпаются в прах. У Эдварда учащается пульс. Он отводит глаза от лотка, выпихивая мрачные мысли на задворки сознания.

Он смотрит на спутницу и вспоминает, что не ответил на ее вопрос.

– Благодарю, Вайолет, у меня все в порядке. – Он замолкает, думая, уместно ли делиться с этой женщиной своей радостью. – Я снова буду отцом, – все-таки признается он.

Нужно поддерживать разговор, избегая неловких пауз.

– Мои поздравления, сэр. Рада за вас. Гляжу, вы нынче стали таким занятым. Пару раз видела ваше имя в газетах. Только хоть убей, чтобы я поняла, о чем там речь. – Она шаркает ногами. – Тут такое дело… Я ж тоже беременна. Пятым, – с сопением добавляет она.

Эдвард поворачивается в ее сторону и понимает: подходя к скамейке, он не заметил округлившейся фигуры Вайолет.

– И так столько ртов кормить. А тут еще моего Боба снова поперли с работы, – хмуро добавляет она. – Уж как я надеюсь, что этот будет последним… – Она умолкает.

Замешательство, возникшее после ее слов, только крепнет.

– Но вы же знаете: есть способы. – Эдвард чувствует, что краснеет, однако продолжает. Это важная тема, и такие, как он, не должны проявлять щепетильность и стыдливо молчать. – Об этом написана целая книга. Называется «Любовь в замужестве».

– Не привыкла я книжки читать. Сами понимаете, времени нет.

– Конечно. Но вышло так, что я хорошо знаком с автором книги. У нее есть клиника, клиника для матерей. Здесь, в Центральном Лондоне. Стоупс ее фамилия. Мэри Стоупс. Она помогает женщинам вроде вас. Я могу написать сопроводительное письмо.

– Не потяну я такие расходы, – говорит Вайолет.

Эдвард видит, как она сразу съеживается, опускает голову. Пальцы на коленях беспокойно шевелятся.

– Нет-нет, – торопливо продолжает Эдвард. – Клиника бесплатная для всех замужних женщин. Мэри способна помочь вам методами… – Ему не придумать, как бы поделикатнее выразиться.

На лекции или в клинической среде он бы употребил привычные слова «противозачаточные средства», «контроль рождаемости» или даже, если среди аудитории находились американцы, – «планирование семьи». Но сейчас, сидя с Вайолет на залитой солнцем скамейке, он сознает всю щекотливость подобного разговора.

– Я с большим удовольствием напишу вам сопроводительное письмо, – повторяет он. – По моему мнению, пятеро детей – это более чем достаточно для семьи с ограниченными средствами. – Он закусывает губу. – Я имел в виду…

– Это очень любезно в вашей стороны, капитан… мистер… сэр, – перебивает его Вайолет, щеки которой стали пунцово-красными. – Я… в общем… запишу-ка я, как ее зовут, и адресок.

– Конечно.

В их разговоре возникает пауза.

– И тем не менее мои искренние поздравления в связи с прибавлением семейства, – наконец говорит Эдвард. – К каждому ребенку нужно относиться как к сокровищу.

Он говорит медленно, сознавая, что у него напряжена челюсть. Потом замолкает, чтобы снять напряжение. Когда ты вынужден общаться с людьми вроде Вайолет, такие слова кажутся правильными и уместными. Говоря же о подобных ей в общем смысле, гораздо легче говорить о катастрофе многодетности для семей с низким достатком и низкой рождаемости среди тех, чей достаток позволяет иметь много детей. Состоятельным людям, как говорится, сам Бог велел… Эта пауза длится дольше предыдущей. Оба знают, куда обязательно повернет их разговор.

– Ну и как он? – спрашивает Эдвард.

Вайолет мотает головой и фыркает:

– Неважнецки.

– Печально слышать.

– У него то вверх, то вниз. Сами знаете. Сейчас на самом дне. Совсем отчаялся. Разуверился в себе. В этом вся закавыка. Надо его чем-то взбодрить. Навестили бы его, глядишь…

– У меня нет времени! – Голос Эдварда звучит жестче, чем ему хотелось бы. Он откашливается. – Точнее, нет времени в данный момент. Я чертовски занят! Читаю лекции, пропагандируя свою недавнюю книгу. Хватает и дел в клинике. Но главное мое занятие – исследования. В университете и в совете графства Лондонского округа. Вдобавок я еще и семейный человек. По выходным… Меня жаждут видеть дома. Маленький ребенок, второй на подходе. Моя жена Элинор… Она бы очень удивилась…

– Конечно, – торопливо соглашается Вайолет и продолжает с извиняющимися интонациями: – Понимаю. Вы такой важный человек. И чего я только напридумала…

– Все в порядке. Я бы с большим удовольствием заглянул к вам. Но, увы, не сейчас.

За все пять лет своей семейной жизни он так и не нашел времени.

– Тревожусь я за него, вот в чем дело, – говорит Вайолет, и у нее дрожит голос. – А вскоре мне вообще будет никуда не выбраться. Месяца через два рожать. Я езжу каждое воскресенье, после церкви, хотя с трудом наскребаю на поезд.

– Это… Это очень любезно с вашей стороны, Вайолет, – мягким голосом произносит Эдвард.

И наконец он поворачивается к ней. У нее такие же красивые глаза, потрясшие его еще в первую их встречу, но выглядит она сейчас намного старше. Кажется, что груз забот незаметно, по капельке, лишал ее привлекательности, пока не погасил сияние молодости. В уголках глаз появились «гусиные лапки», на лбу пролегли морщины. Губы утратили былую полноту и сочность. Он отворачивается.

Эдвард мысленно ищет, о чем бы еще поговорить. Найти бы нейтральную тему, чтобы их разговор продолжался. Ему хочется оттянуть унизительный финал их встречи. Но мозг отупел от головной боли и недосыпания. Эдвард произносит несколько банальных фраз о погоде и возросшем уличном движении в Лондоне.

Наконец он собирается с духом, кладет на колени портфель и достает плотный коричневый конверт. Наступил момент, ради которого они здесь встречаются.

– Итак, моя дорогая…

Он кладет конверт в ее теплую руку, накрывая ее пальцы своими, липкими от пота. Так легче. Передача наличных. Это невозможно проследить. Ни у кого не возникнет вопросов.

– Вот пособие на этот месяц.

– Премного благодарна, сэр.

Вайолет быстро убирает конверт в сумочку, защелкивает ее и крепко, до белизны костяшек, стискивает ручки.

– Может, добавить к этой сумме? – помешкав, спрашивает он. – Нелишним будет для ваших малышей.

– Нет, капитан… мистер Хэмилтон. Вы и так очень щедры. – Она выпрямляет спину. – Благотворительности нам не надо. Мы справимся. Но все равно спасибо.

Он встает и протягивает Вайолет руку. Несколько секунд она смотрит на него, затем протягивает свою и с его помощью встает со скамейки. В животе Эдварда возникает знакомое бурление, появляющееся всякий раз, когда они встречаются. Его охватывает неудержимое желание повернуться и убежать, чтобы никогда больше не встречаться и не видеть благодарности в ее глазах. Но он встретится с ней снова, поскольку должен. Эта цепь навсегда будет связывать его с постыдным прошлым.

– Мне уже надо быть в другом месте, – помолчав, говорит он. – Всего наилучшего вам и вашей семье. До следующей встречи, – добавляет он, надевая шляпу.

– Да, сэр. До следующей встречи. Благодарю вас от всего сердца! – Вайолет похлопывает по сумочке.

Эдвард быстро уходит.

Эдвард обводит глазами ряд бледных лиц, взирающих на него в душной комнате на четвертом этаже Вестминстерского дворца, где проводятся заседания комитета.

– Говорю вам, здесь представлены все данные. Наука не может лгать. – Он постукивает ладонью по толстой пачке отчетов о своих последних исследованиях в области образования.

Об их результатах он докладывает членам комитета, учрежденного Министерством образования. В школьных классах постоянно возрастает число умственно неполноценных детей, и попытки обучать их порождают проблемы, решить которые и пытается этот комитет.

– У меня есть дополнительные материалы по исследованиям, проведенным в Америке известным ученым Карлом Бригамом. Он наблюдает аналогичное снижение уровня умственных способностей. Что же касается Америки, там, как мне говорили, снижение умственных способностей вызвано иной причиной – главным образом возросшей иммиграцией и интеграцией в американское общество людей из менее развитых рас. Работы Бригама привели к принятию закона по ограничению иммиграции, а также к осуществлению успешной политики стерилизации и изоляции. Это дает гарантию, что дефектные гены не проникнут в наследственность будущих поколений. Если наша великая нация намерена остановить упадок, подобные меры являются жизненно необходимыми. Я бы даже сказал, не упадок, а гибель, учитывая нашу долгосрочную политику. Вряд ли мои слова являются таким уж преувеличением.

В комнате жарко и душно. Ветерок, проникающий с Темзы в открытое окно, слишком слаб. Эдвард с большим удовольствием снял бы пиджак по примеру нескольких слушателей, но на официальной встрече он не позволяет себе таких вольностей. Он пытается на замечать пота, текущего по спине. У него вспотели подмышки и сгибы локтей.

– Прошу прощения, но я не уверен, что все это имеет отношение к обсуждаемым вопросам. – Артур Вуд, председатель комитета, барабанит пальцами по столу. – Профессор Хэмилтон, я думал, мы здесь собрались для обсуждения политики в сфере образования.

Ну почему эти люди не видят, что все взаимосвязано? Что этих проблем у нас не было бы вообще, если бы… Эдвард вздыхает и медленным, размеренным голосом объясняет:

– Боюсь, мистер Вуд, это имеет самое прямое отношение к нашей теме. Если мы будет заниматься только симптомами болезни в нашем обществе – о них я еще буду говорить, – мы не создадим надлежащего лечения. Вы согласны, джентльмены? Нет, мы должны вырвать с корнем саму болезнь. К великому сожалению, уровень рождаемости у тех, кого, за неимением лучшего термина, я называю низшими слоями, значительно превосходит рождаемость у деятельных и высокоразвитых членов общества.

Он делает паузу. Пусть собравшиеся усвоят этот факт.

– Наука неопровержимо доказала, что склонность к алкоголизму, преступности, сексуальным извращениям, слабоумию, насилию, эпилепсии, депрессиям, сексуальным отклонениям и так далее является унаследованными тенденциями, передаваемыми из поколения в поколение через дефектную зародышевую плазму в наших генах. Но самым важным, в том числе и для нашей дискуссии, является следующее. Ознакомившись с этими отчетами, вы увидите, что умственные способности как таковые на сто процентов передаются человеку от его родителей. Каждый без исключения ребенок рождается с определенным умственным потенциалом, который не изменить никаким образованием.

Эдвард смотрит на вялые лица слушателей и откашливается.

– Джентльмены, как только вы изучите представленные отчеты, – он снова постукивает по стопке бумаг, – уверен, вы согласитесь, что на основе всего, что нам известно о передаче умственных способностей по наследству, мы должны полностью пересмотреть нашу систему образования.

– Каким образом? – спрашивает Вуд, прекращая барабанить по столу и откидываясь на спинку стула.

Эдвард улыбается самой снисходительной из его арсенала улыбок:

– Вначале позволю себе сослаться на мою работу «Проверка умственного развития в школах», опубликованную несколько лет назад. Уверен, вы непременно с ней познакомитесь. Говоря вкратце, я ратую за системные изменения в наших школах. Мы должны провести общенациональную проверку всех детей, достигших одиннадцатилетнего возраста, и на основе положений, которые я отстаиваю в упомянутой книге, выделить самых одаренных. Таких детей можно собрать в самые лучшие специализированные школы, где они будут находиться в обществе одаренных сверстников и благотворно развиваться. Те же, кто из-за своего рождения никогда не сможет достичь уровня, необходимого для карьеры ученого или руководителя, будут получать базовое образование с уклоном в практическую сферу. Эти дети не станут высококлассными специалистами. Они пополнят ряды рабочих, которые непременно понадобятся нашей стране, если мы собираемся строить здоровое будущее.

– А умственно отсталые дети? – спрашивает Вуд.

– Дети с легкими умственными отклонениями будут учиться в обычных массовых школах, чтобы приобрести ту или иную низкую квалификацию. И совсем иной подход необходим к детям с серьезными умственными дефектами. Тех, кто подпадает под категорию идиотов, имбецилов и слабоумных, не поддающихся никакому обучению, необходимо сразу же помещать под пристальную общественную опеку и контроль. Дети, чьи умственные способности находятся на самом низшем уровне, должны содержаться в особых заведениях или колониях, организуемых местными властями. Это позволит удалить их с улиц и, что еще важнее, предотвратить любой риск деторождения и передачи дефектных генов.

– О каком числе дефективных мы говорим, профессор Хэмилтон? – спрашивает седовласый джентльмен с обеспокоенным лицом, чью фамилию Эдвард никак не может запомнить. – Расходы на их содержание наверняка окажутся непомерно высокими.

– Пока мы не проведем общенациональную проверку, я не располагаю никакими цифрами.

– Но я всегда считал, что смысл проверки умственного развития детей направлен на то, чтобы оказать дополнительную поддержку в обучении и помочь тем, кто отстает от сверстников, – не сдается джентльмен. – Это вполне можно осуществить в рамках существующей системы школьного образования. А проверять, чтобы выявить слабейших и изолировать их в предлагаемых заведениях… Ведь такая же изоляция рекомендуется и для одаренных. Принесет ли это благо в масштабах страны? Я что-то сомневаюсь.

Говоря, джентльмен изгибает свою кустистую бровь. Зрелище довольно комичное, и Эдвард сдерживает желание рассмеяться.

– Если вкратце, боюсь, подобные надежды весьма устарели, – терпеливо объясняет Эдвард. – Здесь содержатся наши доказательства. – Он снова указывает на свои бумаги. – Они и множество других недавних исследований показывают, что воспитание и образование лишь в ничтожной степени влияют на умственные способности. Самые лучшие педагогические методики, полноценное питание и любые другие блага, изливаемые на умственно отсталых, не сделают их ни на йоту умнее. Следовательно, любое вложение средств в надежде развить интеллект таких детей – это пустая трата денег. Я предлагаю осуществить проверку умственных способностей всех детей, достигших одиннадцати лет, поскольку к этому возрасту их умственное развитие уже вполне поддается оценке. Результаты проверки подскажут нам, каким должно быть дальнейшее обучение того или иного ребенка. Мы как нация не можем себе позволить неоправданную трату ресурсов, особенно сейчас, когда безработица стремительно растет, а зарплаты неумолимо снижаются, что, конечно же, уменьшает налоговые поступления. Однако, – добавляет Эдвард, – через поколение стоимость этих расходов естественным образом понизится, если мы сведем к нулю рождаемость у слабоумных.

Собравшиеся за столом ерзают на стульях и вполголоса переговариваются. Эдвард подносит к губам стакан с водой.

– Простите, профессор Хэмилтон, – говорит ему джентльмен с кустистыми бровями, – я и несколько моих коллег – (те утвердительно кивают) – сомневаемся в достаточности доказательств, подкрепляющих ваши изыскания. Изменение всей нашей системы образования, насильственная изоляция умственно отсталых детей и начало программы по стерилизации кажутся нам необычайно рискованной игрой с отсутствием неоспоримых доказательств в пользу ваших утверждений. – Не получив ответа Эдварда, он продолжает: – Например, насколько достоверны упомянутые проверки для одиннадцатилетних? Откуда ваша уверенность, что результаты обусловлены природными умственными способностями, а не обучением этих детей?

На Эдварда устремлены двенадцать пар глаз. Затаив дыхание, аудитория ждет его ответа. В нем поднимается раздражение от неспособности собравшихся понимать очевидные вещи.

– Прежде чем отметать мои рекомендации, предлагаю внимательно прочитать представленные доказательства. Это лишь один небольшой шаг среди более значительных шагов, которые мы, как общество, должны сделать, чтобы улучшить жизнь каждого из нас и обеспечить будущее процветание. У нас попросту нет времени на проведение новых детальных исследований, когда действия, которые мы должны осуществить, предельно понятны уже сейчас.

– Однако, – упорствует Бровастый, – если вы и ваши друзья-евгенисты окажетесь неправы, негативные последствия для очень многих детей и их семей будут неизмеримыми! Подобные концепции, профессор Хэмилтон, для многих просто неприемлемы, – добавляет он, и его лицо принимает серьезное выражение.

Эдвард открывает род, приготовившись ответить, но тут вмешивается Вуд, подняв руки:

– Джентльмены, думаю, нашей дискуссии угрожает еще больший уход в сторону от текущих вопросов. Давайте не забывать, что нашему комитету поручено обсуждение одной лишь политики в сфере образования. Предлагаю прочесть доказательства, представленные уважаемым профессором, а после собраться еще раз.

Участники одобрительно кивают, хотя до ушей Эдварда долетают бормотания Бровастого, обращенные к соседу. Этого джентльмена заботит неопровержимость доказательств. Эдвард игнорирует его и собирается завершать выступление.

– Итак, джентльмены… – Он улыбается собравшимся, а на самом деле ему уже невыносимо находиться в этой тесной душной комнате. – Если у вас больше нет вопросов, позвольте откланяться. Меня ждут на деловом ланче. Когда вы прочтете мои отчеты, прошу вас сообщить об этом. Если мне будет позволено, – он смотрит на Вуда, – я бы хотел, чтобы, перед тем как представить Министерству образования рекомендации, разработанные вашим комитетом, вы проконсультировались со мной. Полагаю, что эти предложения, равно как и другие, которые я сейчас разрабатываю для Министерства здравоохранения, должны осуществляться совместно. Если кому-то из вас захочется узнать побольше, сошлюсь на мою недавнюю книгу «Преступность среди несовершеннолетних и криминальный склад ума». Она уже вышла из печати и продается во всех приличных книжных магазинах. Думаю, вы найдете ее весьма поучительной.

Последняя фраза адресована Бровастому, сидящему с каменным лицом.

Несколько участников вежливо смеются и одобрительно кивают.

– От имени нашего комитета позвольте поблагодарить вас, профессор Хэмилтон, за то, что любезно согласились прийти и представить нам свои изыскания, – говорит Вуд. – Как всегда, вы приносите вести с передового рубежа науки, расширяющие наши представления. Мы искренне признательны вам за потраченное время и терпение.

Эдвард воодушевлен аплодисментами, теплотой восхищенных взглядов и одобрительными кивками многих участников встречи.

Глава 7
Элинор

– Дорогая, доедай кашу, – просит Элинор.

Мейбл крутит ложкой в глубокой тарелке и тихо разговаривает с Пруденс, примостившейся на подлокотнике ее стула.

– Пруденс говорит, что она ест только совсем сладкую кашу.

– Но кашу положили тебе, а не Пруденс, – замечает Элинор. – Съешь быстренько. А то няня скоро уведет тебя играть, и ты останешься голодной.

– Я люблю то, что любит Пруденс, – заявляет Мейбл, ударяя ногой по ножке стула и выпячивая нижнюю губу.

– Боже мой, Элли, да положи ты ребенку еще ложку сахара. – Роуз вздыхает и подмигивает Мейбл. – Тетя Роуз согласна с Пруденс: чем больше сахара, тем лучше.

Элинор выразительно смотрит на Роуз. Но ее решимость прошла, и она посыпает сахарным песком быстро остывающий завтрак Мейбл.

– Похоже, я тут одна против троих, – говорит она. – Но если у тебя выпадут все зубы, виновата будет не тетя Роуз и не Пруденс.

– Спасибо, мама.

Широко улыбаясь, Мейбл зачерпывает ложку каши, вначале подносит ко рту куклы, затем быстро проглатывает.

Элинор намазывает тост джемом, в котором полно яблочной кожуры. Боковым зрением она отмечает пустующий стул Эдварда. Муж теперь приезжает домой только на выходные. Связано ли его постоянное отсутствие только с работой? Может, Софи известно то, о чем не знает она? А может, есть другие причины, по которым он избегает Брук-Энд? Она смотрит на дочь. Мейбл сосредоточенно объедает верхний, подслащенный слой каши.

Раздается негромкий стук в дверь.

– Доброе утро, миссис Хэмилтон. Мейбл уже позавтракала? – спрашивает мисс О’Коннелл.

Лицо у няни хмурое и угрюмое.

– Доброе утро. Думаю, да. – Элинор поворачивается к Мейбл. – Дорогая, вытри салфеткой ротик. Мисс О’Коннелл, вы хорошо себя чувствуете? У вас несколько усталый вид.

– Это пройдет, – отвечает няня, губы которой плотно сжаты.

Что-то не верится. Под глазами мисс О’Коннелл темнеют круги.

Мейбл слезает со стула.

– Пожелай маме хорошего дня.

– Хорошего тебя дня, мама, – тихо говорит Мейбл и вслед за мисс О’Коннелл выходит из комнаты, шаркая ногами по ковру.

Что это с ними обеими?

– Ну и что ты думаешь? – спрашивает Роуз.

Элинор что-то хмыкает.

– Элли, ты слышала мой вопрос? – Сестра с лязгом бросает нож на тарелку.

– Ой, прости! Унеслась в мыслях.

– Я говорила, что в Лондоне есть курсы усовершенствования стенографисток. Я бы хотела туда поступить. Нужно освежить навыки. Я рассказала об этом Софи. Поскольку школа Питмана находится на Саутгемптон-Роу, она сказала, что три месяца, пока идут занятия, я могу пожить у нее. Естественно, на выходные я буду приезжать в Брук-Энд, как и Эдвард.

Роуз смотрит на сестру, ожидая ее реакции. Но мысли Элинор далеки от темы разговора, далеки от столовой, Брук-Энда и планов Роуз. Элинор глубоко погрузилась в себя и пытается понять странное, неясное ощущение, возникшее у нее под ложечкой. Ощущение усиливается. Она ждет, пока оно превратится во что-то реальное. Но ощущение упрямо остается размытым, и ей не ухватить его смысл. Она заставляет себя вернуться к действительности.

– Роуз, – осторожно начинает она, – я не возражаю против твоего поступления на курсы. Конечно, жить у Софи несравненно лучше, чем в каком-нибудь пансионе. Я понимаю твое желание работать. До замужества я и сама с большим удовольствием работала. Но…

– Но – что?

– Но неужели ты мечтаешь о работе секретарши? Или намерена поискать нечто более подходящее для девушки твоего происхождения? Журналистика – чисто мужская вотчина и уж явно не для таких, как ты. Я бы очень беспокоилась о твоей безопасности и репутации.

Роуз закатывает глаза:

– Уверена, мама одобрила бы мой выбор.

Элинор смотрит на решительное лицо Роуз и думает, чтó на самом деле сказала бы их мать. Их прежняя мать, какой она была до Трагедий. Так Элинор привыкла называть последующие события. Она плохо помнит их мать до войны: ту счастливую, беззаботную, жизнерадостную женщину. А Роуз? Сестра помнит еще меньше. Роуз было всего четыре года, когда разразилась война. Семь, когда на этой войне, с разницей в несколько недель, погибли оба их старших брата. Роуз видела, как медленно и мучительно умирал их отец, легкие которого были поражены отравляющим газом. Месяц за месяцем он сражался за право дышать. И, словно всего этого было недостаточно для юной жизни, когда Роуз было десять лет, однажды утром их мать ушла на работу и не вернулась. Трагедии. Будучи не в состоянии справиться со столь сильным горем и потрясением, они с Элинор сплели свою версию воспоминаний о родителях и братьях, где было больше фантазий, чем реальности. Реальные воспоминания сохранились только у Элинор, и те отрывочные. Их она держит при себе, не делясь с сестрой.

– Она бы хотела мне счастья, – упрямо заявляет Роуз.

– Но не любой ценой, – возражает Элинор. – Мама хотела, чтобы ты не причиняла себе вреда. Как видишь, для твоей жизни в Европе мы наняли весьма дорогостоящую компаньонку, но и она не уберегла тебя от беды.

– Так вот, оказывается, в чем дело? Ты до сих пор злишься на меня за то, что я полюбила Марселя!

– Я… – Элинор закусывает губу. – Мы с Эдвардом считает, что ты могла бы найти лучшую…

– «Мы с Эдвардом»? Элли, ты перестала думать самостоятельно. – Роуз повышает голос, ее щеки покраснели. – Не ему решать, в кого мне влюбляться.

– Роуз! После всего, что он сделал для нас? Для тебя. – Элинор чувствует, как ее грудь наполняется гневом. – Ты прекрасно знаешь, почему Эдвард так поступил. Могли ли мы позволить тебе отправиться в самостоятельную жизнь и выйти замуж за безденежного, как ты сама же говорила, француза, с которым ты едва знакома? – Элинор замолкает и, затаив дыхание, гневно смотрит на сестру.

Роуз отвечает ей бунтарским взглядом. Девушке хватает здравого смысла промолчать.

– И потом, – переведя дух, продолжает Элинор, – ты прекрасно знаешь, чем вызваны мои опасения. Памятью о страшной беде, случившейся с нашей дорогой мамой. – У нее дрожит голос. – Потому-то я и не хочу, чтобы ты работала в Лондоне. Ты не можешь постоянно жить у Софи. Рано или поздно ты переберешься в какой-нибудь отвратительный пансион. А мужчины охотятся за одинокими женщинами, которые темными вечерами возвращаются домой. Роуз, пойми меня правильно. Дело не в моем нежелании, чтобы ты работала. Мне работа доставляла удовольствие, хотя я и была вынуждена работать, а у тебя такой необходимости нет. Я волнуюсь за тебя. Жить одной, работать в газетах… Это так рискованно и совершенно неправильно. – В горле Элинор появляется комок, и она устало опускается на стул.

Черная тень материнской смерти заставляет их замолчать. Кажется, что в кухне пахнуло морозным дыханием зимы.

– Послушай, пока это всего-навсего курсы. Мне не предлагают ничего более опасного, чем сидение за пишущей машинкой, – нарушает молчание Роуз. – Обещаю тебе, я не стану одна разгуливать по лондонским закоулкам. – Роуз умоляюще смотрит на сестру.

Вряд ли Роуз помнит. Должно быть, разум заблокировал ей память о том ужасном февральском дне 1920 года. Но Элинор, которой тогда было девятнадцать, этот день крепко врезался в память, и ей никогда не забыть ужаса случившегося.

Первой, кто на рассвете обнаружил их мать, была старая будильщица Мэри. Она ходила по улочкам Сохо и, поднося трубку к губам, стреляла сухим горохом по окнам верхних этажей, будя рабочих. Боковым зрением старуха заметила в грязи подол светлого платья, разметавшийся, словно крылья мертвой бабочки. Было это в узком глухом переулке. Остекленевшие глаза, холодная, как мрамор, кожа, ссадины и глубокие пурпурные отметины на шее… Мэри хватило беглого взгляда, чтобы понять: эта женщина рассталась с жизнью не по своей воле.

В тот же день к сестрам явились двое бородатых полицейских. Со вчерашнего вечера, когда мать не вернулась домой, Элинор и Роуз не находили себе места. Старший из двоих, тщательно выбирая слова, рассказал о случившемся. Вчера из работного дома бежал опасный бродяга, а их мать, оказавшись не в том месте и не в то время, имела несчастье столкнуться с преступным типом, когда возвращалась домой и решила сократить путь.

Элинор смотрела на дверь, которую едва успела закрыть за полицейскими, и думала, чтó скажет своей десятилетней сестре. Подавляя слезы и не позволяя панике разрастаться внутри, она повернулась к бледной, молчаливой Роуз, застывшей от шока. «Мы справимся», – сказала она, сжимая худенькие руки сестры. Мысленно Элинор составляла письмо к их черствым, холодным тетке и дяде – единственным родственникам, жившим в Эдинбурге. «У меня хорошая работа, и я найду способ поддерживать нас обеих», – сказала она Роуз, добавив к мысленному письму, что для них не представляется возможным переехать жить на север. Да и вряд ли тетка с дядей горели желанием принять под свою крышу племянниц. Нежелание было обоюдным.

В тот день Элинор лишилась последних остатков детской наивности. В ее груди вспыхнуло пламя ненависти к проклятым низшим слоям, особенно к обладавшим преступными наклонностями. Необходимо что-то делать с этим отродьем, бродящим по улицам и терроризирующим невинных женщин. Эта ненависть привела ее в Евгеническое общество, где она встретила людей, разделявших ее представления о безопасном будущем, свободном от бродяг всех мастей.

– Элли, – говорит успокоившаяся Роуз, – знаю, ты волнуешься за меня. Знаю, как ты обо мне заботишься, и я это очень ценю. Но, – она берет сестру за руку, – тебе придется отпустить меня в самостоятельную жизнь. Я всерьез намерена стать журналисткой. Да, это нелегко. Большинство газет не захотят иметь со мной дело. Но у нас, женщин, есть избирательное право. Значит, мы, женщины, способны делать гораздо больше, чем прежде. Я по-настоящему хочу заниматься серьезным делом. Очень-преочень хочу. Курсы открываются второго сентября. Софи говорит, что я могу жить у нее, сколько пожелаю, и она будет только рада моему обществу. Ну что плохого может со мной случиться в ее доме? Она предлагала познакомить меня с Роджером Фраем и Клайвом Беллом. Ты наверняка слышала их имена. Они искусствоведы. Если я смогу у них работать, хотя бы на первых порах, это было бы чертовски полезно для… – Роуз кусает губы, не давая сорваться с них имени Марсель.

Элинор решает тоже не упоминать француза.

– И еще Софи знакома с Леонардом Вулфом! – продолжает Роуз, в голосе которой появляется возбуждение. – Понимаешь, она говорила, что он смог бы найти мне работу в «Хогарт пресс». Конечно, это не газета, но для начала подойдет. Софи говорит, что мне нужно мыслить широко. Главное, она знакома со всеми нужными людьми.

– Мэри Стоупс предлагала тебе работу в «Новостях контроля над рождаемостью», – говорит Элинор, вспоминая разговор на званом обеде. – Там тебе даже не понадобились бы курсы.

Она не добавляет, что для сестры было бы куда благотворнее работать среди женщин, а не среди мужчин.

– Ни в коем случае, – наморщив нос, отвечает Роуз. – Пойми меня правильно. Я не против контроля над рождаемостью. Но я не выношу эту женщину. Элинор, даже ты должна признать, что она придерживается крайних взглядов. Она ненавидит всех: от евреев до итальянцев и даже французов. И боже упаси, если ты окажешься беден! Честное слово, Элли, не представляю, как вы с Эдвардом ее терпите.

– Вообще-то, я…

– Софи считает мою учебу на курсах хорошей идеей, и она мне поможет, – гнет свое Роуз. – С ней мне вполне безопасно. Элли, ну пожалуйста!