Текст книги "Счастливая земля"

Официантка принесла еду. Он накручивал макаронину на вилку, ложкой обрезал краешек и слушал дальше, глядя прямо на собеседника. Молчал, пока не закончил есть. Тогда что-то записал в блокнот. У него зазвонил телефон. Вильчур глянул в экран и отклонил звонок. Заказал эспрессо. Мы закончили есть. Владислава предрекла, что возвращение Вильчура не сулит ничего хорошего.

Я подошел к нему с протянутой рукой. Он разговаривал с какой-то пожилой неухоженной женщиной, которой раньше я не видел в «Ратуше». Он поднял взгляд, но руки не подал. Сказал, что у него тут свои дела и если я хочу поговорить, то должен ждать своей очереди, так что я опустил руку.

– Это не концерт по заявкам. Должны быть какие-то принципы. Кем бы мы были без них? – громко рассуждал бывший бандит Вильчур.

Текла оттащила меня от него, а в «Ратушу» ввалился Кроньчак. Заметил Вильчура, неслышно выругался, поклонился Владиславе и хлопнул дверью.

9

Лучше всего я помню Теклу по первому периоду нашего брака, когда она покрасила волосы, начала пользоваться косметикой и купила немного фирменных вещей за те деньги, что мы собрали на свадьбе. Нам казалось, что вместе мы преодолеем это, перестанем слышать. Минус и минус дадут плюс. Мы просто терлись друг о друга, ничего больше. Наступило ухудшение, и Текла согнулась, как дерево в ураган.

Я сжимал зубы и хотел еще немного пожить. Текла выбрала иначе и потянула меня за собой. Мы были и у психиатра, и у экзорциста, но ни дьявол, ни болезнь нас не мучили. Никто нам не верил. За деньги Владки мы ездили по санаториям. Текла пробовала марихуану и психотропы. Читала мантры. Пятидесятники возлагали ей руки на голову, а она говорила языками. Я снял ее со шнура лампы. Перевязал неглубокие раны на запястьях.

Она перестала таскаться по Рыкусмыку, но не смогла найти работу или задержаться на найденной. Владка вымолила для нее пенсию. Еще несколько лет назад Текла пробовала писать стихи и разгадывала судоку в толстых журналах. Иногда что-то записывала на полях. На рассвете, вырванная из сна, проклинала своего неизвестного отца, который ушел, но оставил ей скрежет. Я отвечал, что у меня тоже нет отца, но это не приносило утешения.

Из года в год ей становилось все хуже, так же как и мне. Текла была старше и страдала сильнее. Я видел в ней свое собственное будущее – когда-нибудь и я так же просто сяду и буду трястись. Едва смогу дойти до «Ратуши». Глядя на нее, я хотя и понимал, что меня ждет, но в то же время забывал о собственных мучениях. Текла однажды сказала, что мы, видимо, кого-то обидели в прошлой жизни. Я ответил, что у нас не было прошлой жизни. Она задумалась над этим и сказала, что очень жаль, ибо было бы хорошо, если б можно было встретиться еще раз, заново, без боли.

Да, шепнула она, ради этого стоило бы жить.

10

Текла раздевалась передо мной. Я лежал в постели, а она крутилась по спальне, подгибая правую ступню. Расстегнула блузку, показав белые костлявые плечи. Лифчик освободил треугольные груди с сухими сосками. Стянула штаны. Над растянутыми трусами взошел полумесяц лобковых волос. Блестели лунные колени. Обнаженная Текла очень медленно уселась в кресло и начала натирать свое тело кремом, словно пытаясь содрать с себя кожу. Правая ступня колебалась в такт несуществующей мелодии. Несколькими дергаными движениями Текла встала и надела ночную рубашку. Она не могла шагнуть из-за своей ступни и до кровати добралась, держась за стену. Ее худое тело напоминало камень. Укладывалась долго, кусала губы.

– Я бы хотела когда-нибудь водить машину, – шепнула она. – Как ты думаешь, моя нога справится? Похоже, она просто рвется к такому. Удивительно забавно, правда?

Какое-то время мы лежали рядом. Голова коснулась головы. Я сказал пару слов. Текла согласилась, кусая губы. Обычные глупости о том, что надо держаться. Я помог ей повернуться на бок, вытер виски мокрой марлей. Мы не обнялись, потому что мы не обнимаемся. Скрежет положил меч между нами.

11

Сперва мне показалось, что это старый Герман крутится у замка. Я вышел из будки, чтобы прогнать его, и обнаружил задирающего голову Вильчура. Вместо костюма на нем были джинсы и олимпийка. Я сказал, что это частная территория. Вильчур подскочил ко мне с протянутой рукой. Я не вынул руки из карманов.

– Извиняюсь за тот случай, – сказал он. – В первую минуту я тебя не узнал, а потом не знал, как должен поступить. Глупо так возвращаться в Рыкусмыку. Ну ладно, это чистая правда. Я виноват, и мне нечего сказать в свое оправдание. Можно?

Он уселся в сторожке на край постели. Вынул бутылку «Ред Лейбла» и спросил, есть ли стаканы. Получил один. Спросил, пью ли я на работе.

– На здоровье, – сказал я. У меня было впечатление, что Вильчур хочет побыстрее закончить этот разговор.

– Я думал, ты уехал.

– А вот сюрприз.

– Все думали, куда же именно ты уедешь. Кто бы мог подумать, что ты кончишь в сторожке. Я же говорил, что не узнал тебя.

– Итого две неожиданности в одной. Ночь только началась, так что будь осторожен.

– Слушай, я же пришел помочь.

– Благотворительный фонд за углом. Легко найдешь.

– Осенью мы начинаем пару проектов для Рыкусмыку. Ты бы пригодился мне, да. И тебе не пришлось бы здесь сидеть.

– Ну, придется сидеть где-то еще. Какая разница, сторожем там или тут?

– Я думал о чем-то более ответственном. Ты ведь умный парень, и, строго говоря, это не помощь, а просьба. Ты бы мне пригодился.

– Мне больше нравилось, когда ты был барменом у Дызя.

– Мне тоже. Сам ведь знаешь.

Разговор не клеился. Вильчур пробовал расспрашивать о том о сем, и его явно интересовало, почему я связался с Теклой. Расспрашивал про ребят. Я ответил, что мне уже нет до них дела.

Он поставил бутылку на стол, сказал, что если я передумаю, то всегда могу найти его в «Ратуше», и вышел. В окно я видел, как он пытается прикурить, заслоняясь от ветра. Смешно поднимал ладони. Так и не смог; ушел, а ветер рвал на нем олимпийку.

12

Текла не спала всю ночь. Я увидел это по глазам. Расцеловала меня при встрече в обе щеки и закружилась по квартире, одетая в шорты и блузку на бретельках. Прыскала на мебель и старательно вытирала ее тряпочкой. Я начал рассказывать про встречу с Вильчуром, а она открыла шкаф, достала другую блузку, рассмотрела ее на свет и выбросила в черный мешок. Свитерок же вернулся на вешалку. И так далее. Я рассказывал.

– Не бери ничего в голову. – Текла щурилась, рассматривая жакет. – Ты можешь принять эту работу, можешь не принять. Главное, чтобы тебя устраивало. Эй, что так смотришь, все будет в порядке.

– Владка взбесится, когда узнает.

– А чего это тебя вдруг стала волновать Владка?

Очередь дошла до моей одежды. Спрашивала, в чем я буду ходить еще, а в чем нет. С полок пропала большая часть вещей, сундук стоял открытым, пустым и протертым до блеска. Свежевымытая посуда стояла на сушилке. В углу комнаты громоздились черные мусорные мешки. Я спросил, что тут вообще происходит и все ли у Теклы в порядке. Правая нога толкала ее вперед.

– Мы слишком долго жили в бардаке. Это было ужасно угнетающе.

– Ну да, сейчас сразу повеселеет.

– Фу, не будь таким. Слушай, я должна тебе кое-что сказать. Мне легче, понимаешь? Оно стихает. Ну, то есть не стихает, но становится другим. Не таким плохим.

– Не понимаю.

– Чего тут непонятного? Недавно еще я думала, что умру. А сейчас? Я даже не знаю, как это назвать, потому что оно все так же визжит и воет, потому что… потому что… Но, с другой стороны, оно уже не становится громче, а напротив, тише, остается место для песенки. Будто кто-то мне свищет в оба уха. Фью! Я не могу спать, но я и не устала. Я вообще совсем не устала, любимый.

Здорового пугает больной, а больного здоровый. Я задумался, что же ей ответить, но Текла явно и не ждала ответа, занятая переворачиванием ящиков вверх дном. Я почувствовал гарь. Кухню заполнил темно-сизый дым. Я ахнул, Текла выкрикнула «О боже!» и, смеясь, треснула ладонью себе по лбу. Мы вместе присели у духовки. Если бы не я, Текла голыми руками схватилась бы за почерневшую жаропрочную посуду.

– Ой, вот я напортачила. Забыла про цыпленка! Не спасти уже, да? Дурочка я, дурочка. Прости.

– Текла…

– Текла-кукла…

Она вскочила с пола. Я вытаращил глаза. Текла взяла меня за руку:

– Я знаю, что ты переживаешь. Я сама слегка в шоке от себя. Помнишь, сколько раз мы говорили, что мы сделаем, если оно смолкнет? Я не верила, а вот пожалуйста. Я боюсь, Шимек, но что мне делать? Если оно вернется, если мне лишь кажется, что оно ушло, то я хотела бы насладиться этим днем. Не отбирай его у меня. В самом плохом случае мне останется что вспомнить. Эй, не хмурься, прошу. Ты же мне завидуешь, правда? Боишься, что останешься один? Эй, дурачок мой, что ты.

Она залила цыпленка холодной водой. Я начал открывать окна, а она стала расставлять книжки от самой маленькой до самой большой.

13

Кроньчак давно перестал внушать ужас и теперь напоминал пещерного человека, замороженного в глыбе льда. Несколько лет назад он ушел в отставку с должности коменданта, но не оставил работу в полиции. Обязанностей у него было немного, и время он проводил, раскладывая пасьянс на служебном компьютере. Перешел на электронные сигареты и таскал с собой множество салфеток, которыми вытирал губы, когда на них попадала никотиновая жидкость.

У него была фигура тридцатилетнего и лысый череп, который, по его собственному мнению, делал его похожим на Брюса Уиллиса. Он носил светлые костюмы, водил серебряный «Мерседес» и каждому, кто был готов слушать, повторял, что без звезды нет езды. Начал интересоваться музыкой, охотно обсуждал видеоклипы Леди Гаги и имел собственное мнение насчет Криса Брауна[9]9
  Кристофер Морис «Крис» Браун (англ. Christopher Maurice «Chris» Brown; 5 мая 1989 года, Таппаханнок, Виргиния) – американский певец и актер.


[Закрыть]. Сайт полицейского участка, который он завел, давно не обновлялся.

Его все так же видели в обществе женщин. После длительных, аж полугодовых отношений со студенткой культурологии Кроньчак вернулся к старому образу жизни, разве что его девушки теперь были все младше и задерживались все меньше. Он сообразил, что уже мало кто завидует ему, и перестал выгуливать любовниц по солнечному Рыкусмыку. Ездил с ними в соляную пещеру или играл в боулинг, забирал на горные лыжи, а раз в год оплачивал одной из них неделю на Адриатике.

Встречали его и у Дызя. Заказывал стопку ледяной «Финляндии», тут же выпивал и хвалил водку, называя превосходной. Садился, открывал папку и с огромным вниманием изучал лишенные смысла документы. Потом заказывал стопку за стопкой, довольно урчал и просил, чтоб ему поставили пол-литра в ведерке со льдом.

Никто к нему не подходил. Он пил, отрывал взгляд от документов и смотрел перед собой. Повторял: превосходная водка, превосходная водка.

14

С самого утра позвонила Владислава и проинформировала, что Кроньчак отправляется к нам с визитом и наверняка уже в пути. Спрашивала, прибрано ли у нас, и просила принять его как полагается.

Кроньчак поклонился, переступая порог. Текла предложила ему чай. Он отказался с удивлением в голосе. Присел на кресло и собирался с мыслями. В конце концов я спросил, что его тяготит. Текла мыла пол на кухне.

– Неплохо живете. Я слыхал, у тебя был гость, – сказал Кроньчак.

Я не ответил, а Кроньчак поинтересовался, не считаю ли я это несколько странным.

– Вильчур ходит по людям и чего-то хочет.

– Он вернулся и пытается зацепиться. Думает, что у него все еще есть дружки.

– А ты его дружок?

– Ай, о чем вы. Он же уехал.

– И все же я помню, что вы были близки. Дружба важная вещь, я бы так решительно ее не зачеркивал.

– Видите ли, у меня своя жизнь, у него – своя. Я совершенно не против, чтоб так дальше и было.

– Ну да, ну да. Но чего тебе стоит поговорить с ним еще разок? Он, похоже, дружелюбно к тебе относится.

– Поговорю, как будет о чем.

– Но ведь есть же. Ты ж не хочешь быть сторожем до конца жизни? Просто выслушай, что он хочет тебе предложить. Ты мог бы работать днем, а не ночью, и еще оказал бы нам всем услугу.

В такие минуты я мечтал состариться и умереть сторожем. Не знал, что ответить, а Кроньчак продолжал, прищурившись:

– Ты честный парень, и я уверен, что уж ты не сможешь равнодушно пройти мимо некоторых дел. Если кто-то упадет, поможешь ему встать. Если увидишь преступника, позвонишь мне. Ну и все такое, в ту же тему.

– Вильчур прекрасно справится без меня.

– Именно! Но справится ли Рыкусмыку с Вильчуром без тебя? Не закрывай глаз, мальчик, а если деньги лежат на дороге, то лишь глупец за ними не нагнется.

Так он сказал, встал и пожал мне руку. Текла танцующей походкой подошла к нему, чтобы попрощаться. Кроньчак покачнулся и чуть побледнел, словно увидел духа.

15

За несколько следующих дней Текла вычистила пол так, что он стал казаться никогда не использованным. Исчезли мешки с мусором, на полках воцарился порядок, выглаженная одежда попала на душистые полки и новые вешалки. Текла сняла часть снимков и картин со стен, вырвала гвозди, а дырки от них зашпаклевала. Говорила, что нам пригодится новый торшер и еще, может быть, шкафчик для обуви, который мы так и не собрались купить. Исчезли недосмотренные фильмы и настольные игры, боги всех религий вместе с описывающими их книгами дружно отправились под Пястовскую башню, сложенные рядком так, чтобы старый Герман обратил на них внимание. Текла попробовала даже мыть лестничную клетку. Я сказал, что это дело консьержа, и загнал ее внутрь. Я сам и есть консьерж, подумал я потом.

Тогда я не задумывался, как она себя чувствует. Меня переполняли собственные мучения, и я никогда не верил, что может стать хуже. Но всегда становилось. А для Теклы мое завтра означало сегодня. Что она ощущала? Стальные когти, раздирающие череп изнутри. Не один скрежет, а несколько перекрикивали друг друга, вели скрежещущие разговоры и ссоры. Скрежет не смолкает и не спит. Больно даже поднимать веки, а в губах тлеет уголь. Наконец, скрежет становится чем-то новым, чего я не успел еще узнать. Говорят, пытаемые смеются на закате. Так было и с Теклой. Разве что она не смеялась, а танцевала.

На обед были картофельные клецки с мясным соусом, «копытки». Я ел медленно, Текла еле притронулась к своим. Сказала, что напробовалась, пока готовила. Спросила, какие у нас планы на субботу, я лишь пожал плечами. Она мечтала о танцах. Я напомнил ей, что танцев давно уже нету, есть субботняя дискотека в боулинге, где шумно, душно, а молодежь прекрасна, не то что мы. Текла ответила, что чувствует себя красавицей, и мне пришлось с этим согласиться. Я попросил ее, чтоб съела еще немного и чтоб я это видел.

Она ковырялась в тарелке. Потом закрылась в ванной.

Вечера мы проводили перед телевизором. Текла переключала каналы и интересовалась каждой ерундой. Люди в одном белье толпились перед разноцветным жюри. Рука Теклы билась о колени и подлокотник кресла, ноги размеренно стучали.

В середине ночи я просыпался несколько раз. Текла с открытыми глазами лежала на спине. Она мяла постель и шевелила губами, а когда поняла, что я наблюдаю за ней, улыбнулась в знак извинения. Гладила мой лоб и шею. Я был зол на нее за то, что она перестала страдать.

– Я хотела бы дать тебе то, что у меня есть, – сказала она.

16

Старый Герман все так же проживал в хатке у леса за пределами Рыкусмыку. Он не завел себе нового пса, но сохранил ружье, из которого палил по кабанам, что подкапывали его забор. Иногда я слышал далекие отзвуки выстрелов. Люди боялись, что он кого-нибудь убьет, но я был спокоен. Герман не причинил бы никому вреда. Я был в этом уверен.

Он приходил в городок несколько раз в неделю, толкая перед собой свою тележку. Скрип колес слышался еще задолго до рассвета. У Германа было не меньше полусотни благожелательных к нему порогов, он обходил их все, потом отправлялся на проверку свалок. Бутылки и металл относил в пункт приемки, а когда тот закрылся, начал складывать у гаража неработающего вокзала. Говорил, что однажды все заберет. Потом раскладывал под арками свой магазинчик и продавал то, что нашел: утюги, подсвечники, книги и игрушки. Люди покупали их и снова выкладывали на порогах своих домов. Молодые полицейские гоняли Германа, пока Кроньчак не объяснил им, что так делать нельзя.

Перед закатом Герман возвращался к себе или покупал в «Жабке» мерзавчик водки и пару-тройку «Карпатского крепкого» и начинал пить. Отгонял всех, кто хотел составить ему компанию. Садился на край вазона у рынка и бормотал, что мы все умрем за то, что сделали. Рыкусмыку поглотит большой огонь, и лишь он один мудрый, ибо живет за городом.

После заката он бродил по старому городу и твердил примерно то же самое. Стучался на лестничных клетках, долбился в окна, чтобы в конце концов встать посреди какой-нибудь улицы и разрыдаться. Спрашивал про свою тележку. Не помнил, где ее оставил. Начинал искать. Тогда Кроньчак отрывался от своих любовниц и загадок, искал Германа и показывал ему дорогу домой. Если Герман не мог дойти, провожал его в ночлежку при церкви.

Каждый пьяница падает с высот. Каждый пьяница, пока не схватился за бутылку, выигрывал ралли или убивал драконов. Герман вроде бы был воспитателем в интернате. Все его боялись. Он ходил с черным стальным прутом за поясом. Но случилось нечто – и Герман отказался от всего, кроме просто жизни.

17

От замка донесся грохот, словно что-то тяжелое рухнуло с башни на скалу. Я вышел из сторожки, посветил по площади и воротам. Что-то возилось в темноте. Я прокричал, что это частная территория и вход запрещен. Ответила тишина. Я сделал несколько шагов. Свет фонаря упал на стену из песчаника, покрытую старыми надписями. Я осветил ствол дерева и опустил дрожащую руку.

Начал швырять в темноту камни, все так же крича, что это частная территория. Камни отскакивали от скал и стены. Я собрался с духом и прошел еще немного, до начала отмостков у стен. Дальше было абсолютно никак. Луна подмигивала из-за башни. Я поднял еще один камень. Прозвучал глухой удар, за ним стон. Я пожалел, что не прихватил дубинку. Или черный прут из стали. Из чащи вылетела знакомая фигура.

Герман успел бы к воротам, если бы не алкоголь, сковавший ему ноги. Но повалил его уже я. Он вырывался; я вдавил его лицом в пыль.

Выкрутил ему руку, не слишком сильно, ровно настолько, чтоб он заскулил и извинился. Потом помог ему встать. Он сжимался и трясся. Сказал, что уж кто-кто, но я-то должен вести себя не так, как другие. Я спросил, что, черт побери, он искал близ замка? Он закашлялся. Отступил на площадь и ответил, что он-то ничего не ищет, но есть такие, что искали и нашли. Спрашивал, зачем им, тем людям, оно было нужно, и растирал шишку на лбу.

Глава четвертая

1

БОУЛИНГ БЫСТРО СТАЛ любимым местом всего Рыкусмыку. Длинный, как каток, он делился на две части. В первой стояли столики и кресла, там продавались мороженое, спиртное и еда из микроволновки. Вторую часть занимали дорожки. В углу стоял еще небольшой бильярдный стол. Каждую субботу сотрудники выносили часть столиков, остальные передвигали к стенам, а у дорожек огражденный цепью устраивался диджей со своей аппаратурой.

Текла готовилась весь день. Когда закончила, я сказал ей, что она выглядит, как постаревший подросток. Она только засмеялась. Была в юбке выше колен, рубашке, завязанной узлом над белым пупком, джинсовой курточке. Нанесла обильный макияж. Надо признать, убавила себе возраст. Я просил, чтобы она съела хоть что-нибудь, хотя бы через силу. Перед зеркалом я осознал, что выгляжу старше нее.

Когда мы пришли, боулинг пульсировал светом и музыкой, которую я услышать не мог. Только стук десятков ног, расплывчатый бит и несущийся над всем этим скрежет. Все танцующие были младше нас или, по крайней мере, так выглядели – парни в искусственно потертых джинсах и черных футболках, открывающих загорелые татуировки. Девичьи челки бились о низкие лбы.

Бармен удивился, когда я попросил два томатных сока. Текла поменяла заказ и взяла спиртное. Я шепотом спросил, знает ли она, сколько это стоит, а она дернула меня за плечо, указывая на качающуюся толпу. Крикнула:

– Глянь, какая красивая жизнь!

Один из парней задрал футболку, показывая бронзовый рельеф мышц живота. Девицы изображали восхищение, поднося ладони к губам. Бедра бились друг о друга, а из туалета вытекала толпа с отсутствующим взглядом. Юноши кружили вокруг девушки-подростка с бюстом, задранным под горло, а у меня выло в голове. Над толпой возвышался диджей с торчащими дыбом волосами и в темных очках, то и дело поднимая большой палец.

– Пошли, – сказала Текла и потянула меня в гущу танцующих. Те смотрели на нас со смесью удивления и уважения. Я не могу двигаться слишком быстро. Начал переступать с ноги на ногу, словно утаптывая капусту, а счастливая Текла кружила вокруг меня, высоко поднимая руки. Я пробовал поймать ритм, глядя на нее и на других. Лица танцующих гасли и загорались вновь. Текла. Текла-кукла.

Поймала меня за руки и потянула за собой. Смеялась, а у меня темнело в глазах. Скрежет затмил все. На мгновение я согнулся, а она приняла это за фигуру танца. Трясла бедрами и мяла на себе рубашку. Нас взяли в полукруг, аплодировали и снимали на мобильные телефоны. Я выпрямился и снова закачался. Текла спросила разрешения и пошла в пляс с парнем в белой рубашке. Потом с другим. Текло время.

Я ненадолго отошел в туалет. Очередь была длинная, мужчины переступали с ноги на ногу, а женщины вежливо торопили друг друга. Один тип сказал, что если снять зеркала, то каждый сидел бы на толчке вдвое меньше. Но в мужском туалете не было зеркала, только огромная реклама средства для потенции. Стоя над писсуаром, прямо перед лицом я видел мужской пах в обтягивающих джинсах, пояс с пряжкой в форме рогов и красную надпись: «БЫКУЕМ!»

Возвращаясь, мне пришлось пробиваться через веселый водоворот, центром которого была моя жена. Хотелось схватить ее за волосы и утащить домой. Толпа сделалась гуще и гораздо пьянее. Первым мне почудился Блекота, высокий и серьезный, как всегда. Потом остальные. Бездумно веселый Тромбек, неуклюжий Сикорка. DJ Кривда, весь дрожащий. Появлялись из темноты, чтобы исчезнуть в ней. Их лица становились лицами незнакомцев. Они медленно окружали хохочущую Теклу, перед которой трясся какой-то толстяк.

Я выбежал наружу, где молодежь курила сигареты и тыкала пальцами в экраны телефонов. Кто-то спросил, как я себя чувствую. Я уселся у стены и спрятал лицо в ладонях. Кто-то стоял надо мной и вслух задумывался, не помочь ли мне, кто-то другой советовал не трогать пьяного. Вокруг меня падали окурки.

Меня вздернули на ноги. Я услышал, что должен ее забрать, пока не пришлось пожалеть. Небо над горизонтом начало светлеть. В боулинге я застал Теклу, одиноко кружащуюся на танцполе, с бутылкой пива Desperados в мокрой ладони, перед измученным диджеем. Пьяные парочки глазели на нее от столиков у стен.

Она крутилась, как машина. Я не знал, как к ней подойти. В конце концов бармен помог мне выпроводить ее наружу. Бутылка разбилась о стену. Я начал кричать на нее, что она себе позволяет, о чем думает, а Текла бросила туфли в кусты и, по-прежнему вытанцовывая, двинулась в сторону дома.

2

Лишь только я вошел в «Ратушу», Вильчур просигналил, что примет меня без очереди, но я предпочел подождать. На нем был тот же костюм, он пил эспрессо, делал заметки в блокноте и открывал бумажник, полный кредитных карт. На этот раз мы не протянули друг другу руки. Вильчур сказал, что наслышан о том, как я вчера с женушкой дал гари. Я включил дурака.

– Я рад, что ты передумал. – Он подвинул ко мне меню, чтоб я что-нибудь заказал.

Я выбрал тоник и объяснил, что пока еще раздумываю и хотел бы узнать больше, перед тем как приму решение. Что это за проекты? Вильчур выложил папку на стол.

– Есть кое-какие мысли. Я бы хотел, чтобы Рыкусмыку стал городом что надо. Смотри. Потенциал у него есть, в наличии старый город, красивая природа вокруг, деньги в каменоломнях, замок – и никто ничего с этим не делает. Рыкусмыку – это курица, несущая золотые яйца. Надо только подстегнуть ее.

Я говорил что попало, хотел, чтобы он выговорился.

– Ну, вот возьмем, например, кинотеатр. Стоит пустым, сколько я себя помню. Я уже подписал бумаги. Отремонтируем по первому классу, вот увидишь. Будут два зала. Один обычный, под американские блокбастеры, а второй маленький, где будут крутить, ну знаешь, настоящие фильмы. Хорошее кино. В Германии в каждой дыре есть что-то подобное. Ну и замок, Шимек, замок важнее всего. Ты там уже работаешь. Не будем менять того, что действует. Только никому ни слова, ладно? По старой дружбе.

Он разложил передо мной бумаги и объяснил, в чем дело. Он договорился с властями города. Фонд «Современная Провинция» отремонтирует фасад замка, починит крышу и окна, а взамен Вильчур откроет там ресторан с отелем и конференц-зал. С энтузиазмом трещал, что означает такая инвестиция для Рыкусмыку, сколько денег попадет в карманы жителей, ну и в мои с ним. Я похолодел.

– Ну и что ты думаешь? – допытывался он.

– Ну, не знаю. Не хочу шляться по замку. Это развалина. Не знаешь, что ли, что там с людьми происходило?

– Чушь. Но нет проблем, на кой черт тебе-то туда лезть. Шимек, сколько ты уже там в сторожах? Десять лет. – Сукин сын уже навел справки. – Каждый ведь только и норовит меня облапошить. А у меня другие дела. И мне нужен кто-то, кто будет за всем присматривать.

– А что с подземельями?

– Вот за этим ты мне и нужен.

– Я только спросил.

– Так вот именно. С завтрашнего дня по замку будет шарахаться целая толпа, и мне нужно, чтоб ты за ними приглядывал. Я бы, конечно, с удовольствием залил бетоном нижние этажи, а то еще какой-нибудь клиент нарежется и разобьет там себе дурную башку. Мы замуруем двери, а ты мне скажешь, какие именно, – он показал на план. – Я помню, что вы там шастали, но теперь все, конец. Один несчастный случай, и вся наша работа идет псу под хвост. Потому ты мне и нужен. Ты местный, ты честный, знаешь замок и хочешь жить лучше. Я тебе больше скажу. Как закончим, я вам обоим работу дам.

Я задумался над тем, что услышал. Звучало разумно. Вильчур не знал тайны подземелий. Он был бизнесменом, и мне следовало проследить за тем, чтобы так оно и осталось. Но я действительно уже давно работал сторожем. Зачем менять то, что устраивает? Я спросил Вильчура, почему он вернулся и зачем делает то, что делает.

– Я вернулся, потому что заработал достаточно. Когда уезжал, то поклялся, что ноги моей больше не будет в этой жопе мира. А потом… ну, что сказать, люди меняются. Особенно если живешь за границей и думаешь о доме. А у меня нет другого дома, кроме Рыкусмыку, хотя, само собой, хотелось бы иметь. Говорю тебе, достаточно уехать. Это меняет все.

Когда я уходил, он положил мне руку на плечо, сказал, что время у меня есть, но он рассчитывает, что я все же соглашусь и мы еще выпьем с ним водки. Люди в очереди к Вильчуру смотрели на меня с завистью.

3

Владислава долго копалась в помидорах и стучала острым ногтем в красную кожицу, словно пытаясь определить, сможет ли ее пробить. Сказала продавцу, что вот раньше-то были настоящие овощи, а он автоматически поддакнул. Владислава уложила помидоры в сетку. Мы пошли дальше, через площадь. Дети тянули руки к игрушкам за пять злотых.

– Ты должен всему этому научиться, – сказала она. – Когда-нибудь меня не станет, и как вы тогда будете? Будете есть что попало, где попало. И потом разоритесь на врачах. Думаешь, Вильчур тебя спасет?

Я молчал, но Владислава и не ждала ответа. Овощи лежали в грязных деревянных ящиках. Застекленную будку заполняла дешевая одежда – попугайские рубашки, фальшивые ливайсы и бейсболки. Мы сделали еще один круг по площади, и Владислава повела нас крутыми ступенями в сторону рынка и дальше, на улицу Монюшко, где был лучший мясной магазин. Стайки подростков подпирали стены.

– Я в самом деле вас не понимаю. Все вы знаете лучше, все у вас по-своему. Не могу сдержаться; если не скажу, то задохнусь. Ты же меня знаешь. Я вам пытаюсь самое лучшее дать, а ты опять за свое. На кой тебе Вильчур? Зачем ты с ним встречаешься? Он тебе не друг и никому не друг. Помнишь, кем он был, чем занимался? Люди не меняются.

На рынке старый Герман разложил свою торговлю. Там были серебряные потемневшие тарелки, посуда для пароварки и несколько старых книжек. Между ними стояла фигурка быка. Зверь рыл копытом деревянную подставку. Я остановился. Герман пробормотал, мол, всего пятнадцать злотых. Владислава дернула меня за руку. Нас провожал смех, а когда я обернулся, то увидел – это не бык, а конь без всадника.

Мы миновали кооперативный банк. В мясном было две очереди, одна за копченостями, другая – за всем остальным. Сетка оттягивала мне руки, в голове выло.

– Кто б его посадил, – шептала Владислава. – Вильчура этого, значит. Ты отвечаешь не только за себя, ну так отвечай, холера. Я вам всегда помогу. Хочешь хорошую работу, будет тебе хорошая работа. Только говори правду, ради всего святого. Почему ты вечно врешь? Почему про Вильчура я узнаю от других? Будь же мужчиной уже наконец, Шимек, не ради меня, так хоть ради Теклы.

Продавец уже заранее отложил для нее курицу. Долго выбирала шейку. Мы вышли. При свете солнца я заметил, что время ее не пощадило.

Она сказала, что надо еще сходить за сырами, с которыми в Рыкусмыку проблема.

– Ты бы удивился, если б узнал, что еще мне известно. Придет время, поговорим. Почему ты обо мне при людях такое говоришь? Нельзя так. Ведь все рады услышать, что у нас плохо. Точно так же как каждый радуется, когда видит тебя в будке. Или на коленях перед Вильчуром. Ты гордишься собой? Хорохоришься тут передо мной, а потом бежишь на помойке себе новых дружков искать. Когда ты уже поймешь, что семья важнее всего?

Я ответил, что у меня нет никаких дружков и я не понимаю, о чем она. Нырнула в сыры. Я подпирал стену у «Левиафана» и на мгновение стал одним из многих. Вокруг меня сумки трещали от дешевых макарон, тонко нарезанной ветчины, йогуртов и вина по шестнадцать злотых. Владислава вышла. Я не дал ей даже открыть рот. Вынул телефон. Вильчур снял трубку тут же. Я громко и отчетливо произнес, что крайне ему благодарен и берусь за его работу.

Солнце вышло из-за туч. Я поднял авоськи, а Владислава стала тем, кем всегда была, – старой, беззащитной злюкой. Мы молчали.

4

Текла в рабочем фартуке красила квартиру. Не отодвинула мебель от стен. Кое-как прикрыла ее газетами и плескала на пол темно-желтую краску. Я даже не спрашивал, зачем она это делает. Забрал у нее валик и спокойно сказал, что она неправильно подошла к работе. Мы закончим вместе, но сперва надо отдохнуть.

– Что закончим? Что начнем? После чего ты хочешь отдыхать? Текла! Текла-кукла, – мурлыкала она. Сняла фартук, под ним она была голой. Начала целовать меня, расстегнула мне рубашку и брюки. Присела. Сказала, что нам надо отрабатывать потерянные годы, и взяла в рот. Сосала и дергала. Помогала себе рукой, но эффект был тем же, что и всегда. Только усилился скрежет в висках. Текла встала. Потерлась об меня своим обнаженным телом. Толкнула меня на кровать и принялась опять за свое. Я кое-как выдавил, наконец, что мне совсем не лучше и ничего не получится. Мне очень жаль.