Текст книги "Кто ты будешь такой?"

Может, это Куропаткина? Она любила всякие фольклорные штучки. Наверное, чувствует, что перегнула. У Али даже ладони и затылок потеплели от мысли, что это привет от Оли. Она собрала куклу, та получилась яркая, забавная.

* * *

Девятого мая работают днем. Работа не задается, да и людей в праздник в электричках мало. Сделав несколько заходов, Аля и Духов выходят на северной окраине Москвы и оказываются в лабиринтах гаражей.

– Куда это мы?

– Ты ведь спрашивала про рисунок?

Действительно, Аля недавно спросила, не сохранился ли у Духова один из тех рисунков, на которых он рисовал в детстве Алю и ее мать, доказывая тем самым их существование.

Проходят мимо полного лысого мужчины в футболке, который что-то крутит под поднятым капотом белой «Волги». Рядом стоит двухлитровая пластиковая бутыль пива, на газете лежит вяленая рыба. Из темных недр открытого гаража несется с хрипотцой «Ко-омбат-батяня, батяня-ко-омбат, за нами Россия, Москва и Арбат…». Заметив парочку, мужчина вылезает из-под машины, демонстрируя футболку с полустершейся надписью LEGION 1996, широко улыбается:

– С праздничком!

– С праздником, бать, – откликается Духов, приняв облик рубахи-парня. Даже походка его делается этакой вразвалочку, с ленцой. И как это у него так получается?

– Ребятки, заходите, отметим! У меня в гараже стол накрыт. Сейчас еще мужики подойдут.

– Да у нас тут дельце, бать, прости.

– Ну, тогда за ваше здоровье! – «Батя» поднимает бутыль с пивом, отпивает, нюхает рыбку и снова заползает под капот.

Идут дальше. Меж гаражей желтеют головки мать-и-мачехи, ветер, как щенок, заигрывает с молодой зеленой травой.

– И как ты это делаешь? Превращаешься в другого?

Духов косится на нее.

– Я все же актер.

– И что ты при этом чувствуешь?

– Когда как.

– Ну вот сейчас, пять минут назад, что ты чувствовал?

– Ничего. Это просто игра.

– А на сцене – не просто?

– На сцене все по-другому.

– А как?

– У всех по-разному на самом деле.

– Да, из тебя секретов не вытянешь. А разве вас всех не учат играть по одной системе – как его, Станиславского?

Хмыкает:

– Никто по-хорошему не знает, что это такое. Все понимают эту систему по-своему.

– Ну, бог с ней, с этой системой. Я вот что тебя хотела все спросить: ты не боишься, что тебя узнают? Когда мы ходим вот так по электричкам?

– Если ты встретишь ну, Олега Меньшикова, в электричке, ты что решишь? Что это он? Нет, ты подумаешь, что этот человек просто очень похож на Меньшикова.

– Ничего себе у тебя самомнение, – фыркает Аля.

Отовсюду доносятся музыка, мужской смех. Радио захлебывается, рассказывая, как отмечают День Победы в разных городах России. Перед некоторыми гаражами на табуретах сидят по двое-трое стариков в форме с орденами. Рядом на походных столиках или сложенных один на другом ящиках, покрытых газетой, стоит неизменная бутылка водки, коробка с томатным соком, лежит черный хлеб, зеленый лук. Дымок, запахи шашлыка от мангалов всех видов густо стоят в воздухе. Колдуют над шампурами мужчины помоложе. Кое-где рядом со взрослыми крутится пацан от четырех до шести лет, стучит мячом о стену гаража или ковыряет палкой в земле находку – ржавую запчасть или женскую прокладку. Вместе с хозяевами выгуливаются и машины – все больше старые иномарки, хотя попадаются даже и «копейки». С распахнутыми дверцами машины походят на птиц, которые приподнимают одно крыло или оба и сушат перья под ним.

А еще по пути нет-нет да и возникают глухие запертые ворота, огороженные забором территории, за которыми наверняка творится ужасное. И ни одной женщины вокруг. Настоящее мужское царство. Аля и Духов переходят по покрытому мхом бетонному мосту мутную бурлящую речку, чуть шире ручья, идут вдоль берега, увитого прошлогодней белой травой, по задам одного из рядов гаражей. Под ногами оказывается то ржавая консервная банка, то распотрошенная лет пятьдесят назад женская сумка, то зачем-то страница из учебника с задачей, мужской ботинок, выцветшая пластмассовая кукла без руки с заляпанными грязью глазами. Аля поглядывает то под ноги, то на небо: оно тут хорошо! Выпуклое, просматривается далеко, да что там – главенствует над всем. И воздух, несмотря на весь этот хлам, здесь сильный, упругий, деревенский.

Духов идет, задумавшись; он совсем забыл про Алю, предоставив ей самой перешагивать, обходить препятствия, перепрыгивать провалы грунта, пробираться сквозь разросшиеся кусты. Уходит вперед метров на тридцать. Но вот встает под старым электрическим столбом, оборачивается, поджидая. Когда Аля подходит, ей кажется, что постройки кончились, но оказывается, гаражная змея просто делает тут поворот и несет свои бесчисленные квадратные кольца куда-то вглубь.

– Мне нравится сюда приходить, – признается Духов, очищая джинсы от прошлогодних колючек. – Сначала весь этот хаос, беспорядок мучает, но он тут сильнее тебя, и в какой-то момент ты просто рассыпаешься на составные части и расслабляешься, теряешь себя. А когда потом выходишь, то оказывается, что ты перебран и стал как новенький.

– Именно так люди поддаются темным страстям.

– Да? Никогда так об этом не думал. Ладно, мы уже почти пришли. И какие же они у тебя? – спрашивает он через несколько шагов. – Темные страсти?

– Так я тебе и сказала.

Искомый гараж выглядит заброшенным. Прошлогодние листья скопились у железной двери. По углу, между фасадом гаража и боковой стеной, тянется молодая березка, растопырив тонкие множественные руки, как индийский бог, имя которого Аля забыла (его фигурка стоит на подоконнике в комнате у Тропика и Киры). Деревце выпустило клейкие новые листья и всем своим видом показывает, что старые, похожие на тряпки листья у основания гаража не имеют к нему никакого отношения.

Духов вставляет ключ в большой замок, поворачивает. Замок поддается не сразу, приходится повозиться. Но вот дверь распахивается: тянет затхлостью, ржавым металлом, пылью. Солнечный свет нерешительно топчется на пороге, не осмеливаясь двинуться дальше. Духов снимает с себя рюкзак, вытаскивает фонарик, светит. Аля видит полки, на них стоят заросшие паутиной коробки, жестяные банки, керосиновая лампа, пустые бутылки. Инструменты. На полу разместилось кожаное кресло от машины, все в бархатной коричневой пыли. Перед креслом стоит ящик, покрытый куском клеенки с абсурдно неуместным тут рисунком мультяшных мишек и бочонков меда. Роль кровати выполняет средней ширины лавка. Из прорезей некогда красного одеяла, постеленного на лавке, выдавились клочки грязной ваты. Над лавкой с потолка свисает на черном толстом проводе лампочка. Вдоль стен выстроились несколько старых чемоданов, сумок разных размеров, есть даже деревянный старинный сундук. На крючке висит фуфайка, так, кажется, называется этот серый ватник, кепка, под ними сапоги. В пыли, как и все тут.

В стенах множество мелких дыр, сквозь которые просачивается свернутыми трубочками свет – можно подумать, что гараж подвергся обстрелу.

– Сколько лет сюда никто не заходил? – спрашивает Аля.

– Дед жил здесь, когда я еще в детский сад ходил, а потом отец несколько месяцев перед отъездом на Кубу.

Духов подходит к сумкам и чемоданам, водит фонариком.

– Погоди, где же. А, вот эта сумка, точно. – Вытаскивает синюю пузатую сумочку с перекрещенными металлическими палочками-застежками.

– Это называется ридикюль, – говорит Аля, – у моей мамы был похожий.

Духов открывает сумку и достает бумаги. Проходят поближе к свету. Сверху бумаг оказывается инструкция на телевизор, потом пачка счетов, несколько школьных тетрадей. Духов просматривает их, протягивает одну Але. Бумага разбухла, напиталась влажностью, пахнет старостью, забвением. В тетрадке сохранились три рисунка. Два почти полностью расплылись, а третий, нарисованный отчего-то в середине тетрадки, цел, по крайней мере в нижней части, раскрашенной цветными карандашами. Аля тотчас узнает сдвоенные вишни на своем платье и полоски на мамином. Глаз у мамы не разглядеть – в этом месте расплывается желтое пятно, а вот шрам на щеке и крупные передние зубы видны прекрасно и отзываются в Але неожиданной тоской. Ее собственные черты почти съело время, но все же Але кажется, что она узнает себя.

– Я возьму это?

Актер пожимает плечами, он занят тем, что открывает поочередно чемоданы и сумки, светит туда фонариком.

– Что ты ищешь?

– Кассету одну. Я на ней записывал отрывки, которые читал вслух для Ивана Арсеньевича.

Аля проходит по гаражу. Глаза привыкли к полумраку, расстрелянному световыми нитями, и уже хорошо различают предметы. В одном из углов она обнаруживает мешок, из дыры которого торчит нога куклы. Аля открывает мешок и вытаскивает куклу: маленькие ботиночки, платьице.

– Это твоей мамы?

– Что? – Духов, озабоченный поисками, скользит взглядом по кукле. – А, нет. Это семейные тайны.

– В смысле?

– Дед тридцать лет назад недоглядел за моей двоюродной сестрой. Ей было всего четыре. Она упала в колодец. Это ее вещи.

– Боже! – Аля засовывает куклу обратно.

– Она не умерла. – Духов, сидя на корточках, роется в очередном чемодане, подсвечивая содержимое фонариком. – Но до сих пор инвалид. Деда не простили и сослали сюда. Моя мама иногда навещала его здесь, привозила продукты.

– Но как он тут жил, не задыхался?

– Спился и замерз. А, вот она. – Он вытаскивает кассету, сдувает с нее пыль, подносит к губам и целует.

– Но как же тут можно было жить?

– Нормально. Я однажды провел тут два дня. Тут есть электричество, лампочку только надо заменить. Есть где-то и радиоприемник, и электроплитка. Так что, если тебя выгонят из общежития, обращайся. Правда, говорят, гаражи скоро снесут. Ну все, пошли.

Сгусток времени застревает у Али в легких. Дышать тяжело, она чувствует, что вот-вот заплачет, и, к собственному удивлению, правда начинает плакать. Нет, не из-за истории, которую рассказал Духов, – мало ли она слышала об ужасах, происходивших с другими людьми. И не из-за рисунка, напомнившего детство. И не из-за ауры старых вещей в гараже. То есть, конечно, дело было во всем этом, но только во всем сразу вместе, а именно – в прошлом, потребовавшем вдруг свою дань. Аля чувствует, что прошлое, да что там – сама смерть заявляет прямо сейчас на нее и Духова права. Вот-вот, совсем скоро, они, такие молодые, обладающие такой нежной гладкой кожей и ровным биением сердца, начнут развоплощаться и исчезать. И ничего с этим поделать будет нельзя. Разве только жить яростно, жадно, торопясь, назло этому прошлому, утягивающему за собой в мрак.

– Ты чего? – Духов подходит к ней. – Если ты из-за Соньки, – он кивает на мешок с торчащей из дыры ногой куклы, – то уверяю тебя, она живет жизнью, которая тебе и не снилась. Вокруг нее до сих пор пляшут с бубенцами.

Они смотрят друг на друга с минуту. И он понимает. Сейчас. Идет прикрыть дверь и возвращается.

– Тут же грязно, – заикаясь от слез, шепчет Аля.

– Ничего, пожертвую футболку…

Это первый секс после той ночи знакомства. На этот раз после оба не чувствуют неловкости. Помогают друг другу снять с волос паутину и какие-то морхи, одеваются. Выходят, унося с собой артефакты. Духов запирает гараж.

Солнце занимает предвечернюю позицию сбоку и со всей мощью высвечивает ажурную, еще мелколистную зелень на редких деревьях и кустах, не забывая перебирать по одной, как четки, травинки меж гаражами. Теплый ветер сдувает остатки слез с глаз Али, она смеется, не понимая, что еще за хтонь на нее напала некоторое время назад.

* * *

Режиссер звонил Макару когда вздумается: в одиннадцать вечера, когда они еще работали по электричкам, или в два ночи, когда бродили по ночным улицам, или в пять утра. Требовал, чтобы тот приехал. Духов всегда отзывался с обидной для Али радостью, готовностью и тут же уносился мыслями далеко от нее, от места, где они находились, от разговора, который вели. Спустя некоторое время после звонка подъезжал белый «лексус», за рулем которого был Алеша, помощник Константиновича: белобрысый парень со стянутыми в хвост волосами, прыщеватым лбом, бесцветными ресницами.

Аля уже знала его историю. Года три назад Алеша забрался в квартиру Константиновича и разнес там все, что мог. Провалился на экзаменах в театральный и решил так отомстить: провалил его именно Константинович. Собрав в рюкзак деньги и все ценное, что было можно унести, Алеша решил напоследок раскромсать полотна на стене. По словам Макара, режиссер держал дома ценную коллекцию картин, большинство из них находилось в комнате, которую на первый взгляд и не обнаружишь, но два-три полотна всегда висели в гостиной. Алеша как раз воткнул нож в абстрактное полотно (Макар назвал фамилию художника, но Аля не запомнила), когда Константинович вернулся. О том, что произошло потом, оба помалкивают. Но так или иначе, режиссер получил рану на ладони – до сих пор виден шрам, однако милицию не вызвал. Известно, что Константинович и Алеша проговорили до утра, и режиссер в итоге разрешил Алеше пожить у себя некоторое время. «Спас его, как и меня когда-то, – воскликнул, рассказывая это, Духов. – Алеше некуда было возвращаться, понимаешь?» Да, это Аля понимала очень хорошо. В большинстве случаев это фигуральное выражение, конечно. Всегда есть, на самом деле, куда возвращаться, снова влезть в яйцо и обрасти скорлупой. Очень даже можно. И сгнить внутри.

Сама Аля не видела режиссера после встречи в его кабинете, когда он наговорил ей бог знает чего. Она избегала даже возможного пересечения с ним. Не приближалась к театру, не ходила на спектакли Духова, хотя он говорил, что легко проведет ее бесплатно. Но в один из выходных в середине мая ей пришлось поехать на пикник, который устраивал Константинович. Она попыталась увильнуть, но Духов, заволновавшись, заявил, что Ивану Арсеньевичу отказывать нельзя. Почему это, хотела спросить она, но не стала. Она уже поняла, что режиссер для него все равно что Аллах для мусульман. Ни шутить над ним нельзя, ни перечить, только слушать с благоговением, кивать и беспрекословно выполнять просьбы, они же приказы. Ну да, в конце концов, какое ей дело до того, что Макар свихнулся на своем режиссере, а тот держит его, что называется, на коротком поводке, ведет многочасовые беседы, отечески опекает, но хороших ролей в театре не дает, а в фильмах, которыми и знаменит, вообще не снимает. Когда Аля спросила Духова, почему так происходит, он резко ей ответил:

– Ты как моя мама. Она до сих пор ждет, что Иван Арсеньевич меня «устроит». И ты, и она совершенно не понимаете, что он за человек. Все, что интересует Ивана Арсеньевича на сцене или съемочной площадке, – спектакль или кино. Когда начинается работа, личные отношения не имеют значения, как и звания актеров, их слава, только – работа.

– Тогда, выходит, ты неважный актер, что ли?

– Иван Арсеньевич считает, что я еще не готов. У меня слишком мало жизненного опыта для драматических ролей, а я подхожу только для них.

Это была невообразимая чушь, конечно, но опять же ее, Алю, это не касалось.

Поляна, где был устроен пикник, выглядела как картинка чересчур старательного художника – полноцветная, травинка к травинке. Там, где Алеша установил мангал, росли три высокие, густые, с мощными лапами сосны, а метрах в десяти гордо и одиноко стоял дюжий дуб с разветвленной кроной, сбрызнутой зеленым. Дубы любят сбежать, обособиться от остальных деревьев, расположиться где-нибудь вот так по-хозяйски, царски, чтобы ничего не мешало их кряжистому стволу и толстым длинным корявым рукам. Под дубом отдыхал заляпанный сухой грязью «лексус», на котором Алеша всех сюда и привез: режиссера, Макара, Алю и Полинку – начинающую актрису, которая будет играть в новом фильме Константиновича. Вся эта поездка была и задумана для Полинки – та никогда не видела настоящего леса, только скверы да парки в городах, а в новом фильме будет много съемок в лесу, а еще где-то на северном побережье.

Вокруг поляны шумел, нагоняя жар, лес. Деревья с еще не набравшими силу и привычный цвет листьями были будто окурены зеленым дымком, помахивали верхушками, приоткрывали тропки, уводящие в загадочные места. Все в лесу и на поляне было новенькое, будто впервые созданное и в чем-то еще не согласованное, чуть в разнобой и еще слишком нежное, неосторожное, неопытное. Тянуло медом, слабостью.

– Ну, если так хочешь, почисти и порежь овощи, – ответил Алеша на предложение помочь и протянул Але острый нож.

Сельдерей, огурец, какая-то трава.

– Это для салата?

– Нет, это для смузи ей, – Алеша кивнул на лес, куда ушли Константинович, Полинка и Духов.

– А что это – смузи?

– Ну… пюре жидкое, питьевое. Вроде как для ребенка, – сказал, как сплюнул.

С Алешей, хоть он и с колючками, Аля сразу почувствовала себя легко. С одного социального шестка, как сказал бы Тропик. Где дети в ряд в школе рассчитываются на первый-второй на физкультуре. Где сидят по шесть человек за столом в школьной столовой и водят ложкой в густом гороховом супе, разламывают вилкой котлету и запивают компотом. Где вечером пинают мяч о стену многоэтажки. Собрав, а то и стащив у кого-нибудь мелочь, покупают пиццу размером с ватрушку и банку кока-колы по скидке. Ночью, свесив ноги с подоконника на двенадцатом этаже, надменно оглядывают город. Верят, что им дадут шанс в один из дней. И они им непременно воспользуются, если не прозевают.

Нахмурив прыщеватый лоб, Алеша ловко кинул мясо на решетку, оно зашипело, возмутившись такой жестокостью. Алеша прижал его лопаткой. И где только научился. Перевернув мясо, разложил на решетку баклажаны и болгарский перец.

– Что теперь? – спросила Аля, порезав овощи.

– Достань блендер из сумки и сложи овощи в него. Кнопку пока не нажимай.

Два кусочка огурца не уместились в портативный блендер, и Аля отправила их в рот. Покосилась на Алешу: худой, долговязый, хмурый. Бесцветные глаза и волосы. Черные джинсы и джинсовка. Несмотря на жару, обут в берцы. Вокруг его шеи был обернут затейливый шарф, который выглядел на Алеше так же чужеродно и неуместно, как детские шортики на шахтере. Наверное, Константинович подарил. А Алеша вцепился в подарок хозяина. Преданности, с которой Алеша смотрел на Константиновича, позавидовала бы и Барса, ну или посоперничала бы, по крайней мере. Посоревновались бы за кусочек сахара.

– А где Барса?

– Дома. Клещей сейчас много. Послушай, хотел спросить, а тот негр у тебя в общежитии…

– Тропик?

– Да. Я так понимаю, он знает многих художников, коллекционеров картин?

Алеша как-то приезжал в общежитие за Духовым – тот зашел взглянуть, как Аля живет. На лестнице все трое столкнулись с Тропиком, и тот, конечно, не преминул познакомиться с Алиными друзьями. Минут десять проговорили на площадке, мешая снующим туда-сюда студентам.

– Ну вроде.

Кого только Тропик не знает.

Алеша вытащил из кармана карточку.

– Передай ему, ладно? Скажи, пусть позвонит. Хотим предложить ему кое-что.

Аля посмотрела на подпись под номером – Дмитрий Алешкин.

– Это я, – ответил Алеша на ее вопросительный взгляд.

– Понятно, – сказала Аля, убирая карточку. – Пойду прогуляюсь.

Алеша пожал плечами.

Дойдя до дуба посреди поляны, она задирает голову, оглядывает написанные крупными уверенными мазками ветви, трогает кору ствола, шершавую, как кожа у темной игуаны. Лес, заметив ее, приветливо шумит, приглашая войти. Он еще не густой, весь просматривается. Может, рискнуть? Лес сколь пугает, столь и манит. Сегодня Аля не одна, в компании, приступа быть не должно. И она смело направляется к лесу.

Земля тут по-весеннему влажная и норовит стащить туфли, потянув за каблук. На Але свободная рыжая юбка, светлая рубашка и джинсовая черная жилетка с вышивкой на левой груди. Она закупилась на распродаже на присланные в этом месяце материны деньги – не стала покупать абонемент в бассейн: плавать можно будет скоро и в Москве-реке. Птицы, заприметив гостью, берут ноты повыше на две-три октавы, прибавляют и громкости. Свет легко проходит меж майских деревьев, льется радостный и теплый. Не только свету вольготно тут, но и звуку. Сквозь птичий гомон Аля слышит вдалеке женский голос. Слов не разобрать. Как и четкого направления, откуда он доносится. Але кажется, что справа, и она берет левее.

Время от времени женский голос замолкает, и тогда недолго слышится мужской, низкий, а потом снова женский. Потом все стихает. Аля обнаруживает тропку, та приводит ее к оврагу, удерживаемому старыми, но сильными березами. Березы играют новенькой листвой, раскачивают длинные тонкие ветви. Тропка спускается на дно оврага, где замер коростой прошлогодний снег с вмерзшими ветками и бронзовыми листьями. Из оврага тропка поднимается наверх и уходит в купающийся в солнце березняк. Место это кажется чистым, мирным, тихим. Аля, остановившись, любуется им, да и этим майским днем в целом. Здесь, в отличие от темного старого гаража Духова, она чувствует, как права на нее предъявляет уже не прошлое, а будущее. Манит к себе, обещая впереди нечто удивительное. Аля обнимает себя руками, оглядывается по сторонам, с каждой минутой все сильнее изумляясь красоте этого кусочка леса.

На дне оврага она нарочно наступает на остатки снега, чтобы отпечатать рифленый след туфли и полюбоваться им. Взбегает наверх и замирает: метрах в двадцати за расступившимися широко стволами берез на пеньке сидит спиной Константинович. Красная курточка, кепка. Еще дальше Аля видит Полинку в белых джинсах и белой тонкой рубашке, расстегнутой так, что видны груди. Полинка сидит на земле рядом с Духовым, обнимающим ее.

Аля хочет поспешно повернуть обратно, но режиссер, услышав шум, оборачивается. Она краснеет, будто ее поймали на чем-то предосудительном. Делает шаг назад, но Константинович уже зовет ее:

– Иди к нам.

Она подходит, встает рядом.

– Посмотри, если интересно. Мы тут кое-что прикидываем. Ну что, готовы? – кричит он уже Полинке и Духову.

Героиня Полинки находится в отчаянии. Как понимает Аля из взволнованных реплик, ей нужно куда-то «переместиться, пока портал не закрылся», но она не хочет этого, а желает остаться рядом с Духовым, точнее, с героем, которого он изображает. Духов, в отличие от Полинки, не играет, просто читает с листа реплики. Его любимый режиссер в очередной раз использует его как чурку. Аля удивляется преображению Полинки: в машине, когда ехали сюда, та показалась совсем дурочкой, а сейчас неожиданно превратилась в умную сильную девушку, готовую на решительные поступки. Константинович прерывает Полинку на полуслове, поднимается, приближается к ним, заставляет сесть по-другому, отходит, машет рукой – еще раз. Полинка снова говорит слова героини, а Константинович идет вправо, потом влево, опускается на колени, ложится на траву, рассматривая снизу импровизированную сцену. Потом возвращается на пенек.

– А у Макара будет роль в этом фильме? – спрашивает Аля.

Никакой реакции. Или не услышал, или не хочет отвечать на подобную наглость. Духов и Полинка, то есть их герои, спорят все громче. Птицы в листве пытаются им подражать.

– Смотри, ребенок, как эта девчушка входит в образ, – произносит режиссер, не отводя от актеров взгляд. – Она делает что-то вроде вуду – впускает в себя дух героини и становится ею. А потом, когда игра окончена, стряхивает все и идет ноготочки красить. А Макарий другой. Он из тех, кто проживает роли через себя. Чтобы сыграть настоящую драму, трагедию, ему надо ее испытать прежде на самом деле. Разок-другой сломаться, а потом собрать себя по косточкам. А он везунчик по жизни, все в игрушки играет. Но я не теряю надежды.

Аля пытается осмыслить то, что только что услышала.

– То есть вы надеетесь, что с ним случится что-то ужасное?

Поворачивается к ней, улыбается, растягивает рот, расплющивает крупный нос, при этом взгляд широко расставленных глаз остается серьезен.

– В точку, ребенок.

– Вы шутите.

Презрительно фыркает, поднимается и идет к своим актерам.

– Так, а теперь ты, Макарий, убегаешь, – кричит он. – А ты, лапка, бежишь за ним.

«Что это было сейчас, – думала Аля, направляясь назад на поляну, – шутка, розыгрыш?» На душе сделалось неприятно, липко, противно. Как так этот Константинович умеет, чтобы человек почувствовал себя невыносимо гадко?

Тени от веток крест-накрест перечеркнули ее лицо, живот, рыжую юбку. По-прежнему было тепло, даже жарко, но от земли явственнее потянуло сыростью. Все-таки была еще весна. Под впечатлением от странных слов режиссера Аля не заметила, как, миновав овраг, сошла с тропинки. Казалось, она двигается в верном направлении, однако спустя положенное время перед ней все еще был лес. Она глубоко вдохнула – не паниковать. Однако лес уже заметил брешь и начал втискиваться, вползать в девушку, угрожая сделать ее какой-то другой Алей. «Не вздумай бежать», – сказала она себе вслух. От звука собственного голоса еще больше запаниковала. Рванула с места. Ветки попытались ее задержать, перекрестились, сплелись меж деревьями, закрывая выход, кололи руки и колени, хлестали по лицу. Коряги огромными черными ящерицами прыгали под ноги, камни катились и замирали в траве в засаде. Лес явно желал доделать то, что не удалось тринадцать лет назад, – уничтожить, развоплотить ее. Еще немного, и Аля не выдержит – закричит во всю глотку. Вот уж будет стыдобища! Но тут деревья расступились, и она выбежала на поляну ненамного дальше того места, где заходила. Над мангалом мирно вился дымок, Алеша возился с едой.

Пока пересекала поляну, выровняла дыхание. Подошла, опустилась на один из складных стульев. Алеша, скользнув по ее лицу, молча протянул ледяную банку кока-колы. Аля открыла банку, сделала несколько глотков. Подставила лицо теплому ветерку.

Прошло, наверное, с полчаса, когда из леса вышли три фигуры. Свет ударил по ним из солнечного брандспойта, обесцветил, разъел до прозрачности призраков. Было что-то в том, как они слаженно двигались, что-то такое, от чего у Али подскочил пульс. Их шествие было похоже на наступление, угрозу, все трое обезличились и стали солдатами неведомого войска. Но вот они подошли ближе и стали сами собой.

Духов устроился на траве, Константинович занял второй стул, Полинка села ему на колени. На ее белых брюках виднелись следы от травы. Алеша раздал мясо с овощами на одноразовых тарелках, разлил вино. Вручил Полинке ее смузи. Константинович поднял бокал с белым вином, позволил майскому солнцу снять пробу, потом поднес к губам, жадно отпил, давая тем самым отмашку к началу обеда.

Вино оказалось тонким, не кислым, приятно обожгло небо. Аромат приправ, идущий от мяса, защекотал нос. Мясо легко поддалось ножу, показалось необыкновенно вкусным и сочным. Две капли упали на оранжевую юбку и расплылись жирными пятнами. Вот всегда с ней так. Никто вроде не заметил, Аля прикрыла пятна локтем. Полинка, потягивая зеленую кашицу из стакана, пыталась наклонить голову то так, то эдак, чтобы спрятаться от солнца, но оно было повсюду.

– Алешенька, не достанешь мой крем от солнца? Он в машине, в белой сумочке, сверху.

Алеша, усевшийся передохнуть на траву, пил кока-колу, скрестив ноги. Услышав просьбу, поднял голову и посмотрел на Константиновича. Он его преданный пес. Режиссер молчал. Алеша снова поднес бутылочку с кока-колой к губам и отпил.

– Я принесу, – Духов поднялся. Сходил к машине, вернулся с белой сумочкой.

– Я же просила только крем, – с неудовольствием сказала Полинка. Достав из сумочки тюбик, она аккуратно положила ее на траву, потом выдавила зернышко крема и принялась мазать чуть курносый нос, лоб и руки. У нее была очень нежная кожа и светлые волосы по плечи. Детская припухлость и округлость еще не окончательно покинули ее тело. Сколько ей – лет семнадцать?

– Сегодня Петля разразился статьей о «Семье в поезде», – Константинович повернулся к Макару. – Читал?

– Еще нет.

– Алеша даст тебе почитать. Знаешь, под каким заголовком вышла статья? «Эти фильмы вы никогда не станете пересматривать». Представляешь, Макарий, он пишет, что я с помощью приемчиков увлекаю зрителя, так что он не может уже отказаться от просмотра, а потом заставляю его, бедненького, помимо воли переживать вещи, которые он не хочет переживать. Вещи, которые его ранят или повергают в шок. И зритель никогда не будет смотреть этот фильм еще раз.

Алю дернул чертенок.

– Но это правда. Я вот не смогу еще раз посмотреть «Воробышка». «Семью» я, правда, еще не смотрела.

– Да? – Макар поглядел на нее с испугом. – Я свожу тебя на днях.

– И? Что это значит? – Широко расставленные глаза режиссера остановились на переносице Али. – То, что ты не сможешь еще раз посмотреть? А то значит, что я добрался до твоей заячьей душонки. И заставил ее выскочить и побегать по острым камням. – Залпом допил вино. Алеша вскочил и налил ему еще. – С другой стороны, ну и пусть не пересматривают, достаточно и одного раза. Пусть так. В жизни тоже невозможно еще раз пережить некоторые события. Я был на футбольном матче в 1982 году в Лужниках, когда произошла давка и много людей погибло. Спасся чудом. Хочу ли я еще раз это пережить и прочувствовать? Нет. Но хотел ли я, чтобы этого никогда и не было? Раньше мне казалось – да, а теперь ответ будет – нет. Спросите себя сами, хотите ли вы, чтобы самых страшных событий, случившихся с вами, в вашей жизни не было? Только честно себе ответьте.

Аля мысленно перенеслась в тот день в гостинице, когда ее мать заболела, и вспомнила все, что произошло сразу после. Хотела бы она пережить это еще раз? Нет. Но хотела ли бы, чтобы этого не было? Боли, ужаса и вместе с тем некой дверцы, которая показала ей совсем другой мир? Она удивилась, что не смогла сходу дать ответ.

– А я вот пересматриваю, – сказал Алеша. – И «Воробышка», и «Поход семиклассников». И «Солдата» с «Они не сдаются» тоже. И «Семью в поезде» буду пересматривать. И «Призрачный остров», когда выйдет.

Полинка наклонилась, поставила пустой стакан на траву, зевнула, прижалась к плечу режиссера и прикрыла глаза.

– Разве не за сильными чувствами люди ходят в кино? – продолжил Константинович. – Но многие хотят посмотреть на сильные чувства героев, как на слонов и волков в зоопарке, через безопасное стекло, так, чтобы их самих никак не задели острые зубы. Хотят, чтобы искусство развлекало. Ну, хочешь развлечения – иди в зоопарк, а еще лучше – в цирк. Посмотри на игру со смертью гимнастки на перекладине или дрессировщика в клетке у тигра с бархатного уютного кресла, пожевывая попкорн. А я в своих фильмах тебя самого на эту перекладину или в клетку засуну. Да! Что? Не так, Макарий?

– Все так, Иван Арсеньевич. Да что с этих критиков взять? Желчь им покоя не дает.

– Премия моя прошлогодняя им покоя не дает, вот что. Кстати, – он прищурился, – я задумал тут кое-что. Авантюрку. Хочу ткнуть нашего Петлю носом в блюдечко с молочком. Ух, как предвкушаю. Следите за прессой, господа. – Он откинулся на стуле, подставил лицо солнцу и по-мальчишески, хулигански рассмеялся.