Текст книги "О чем поет сердце. Важные решения, неслучайные встречи и музыкальная шкатулка, которая спасла три жизни"

Саша был не такой. Умел найти к дочери подход. Всегда договаривался с ней, веселил, успокаивал. А Полина не могла, старалась, но не могла.

– Сашка, давай, возвращайся, – шептала Поля, лежа в темноте и слушая дыхание дочери. – Твоя балерина совсем перестала танцевать, милый. Нужна твоя помощь.

И уснула.

– Держись, Полька, сейчас не могу. Надо еще кое-что исправить, подлатать. Потерпи, очень стараюсь, и ребята тоже. Но не время еще. Завтра особенно будь сильной, чувствую, что надо. – Голос Саши был таким реальным, будто он стоял рядом или разговаривал с женой по телефону.

Полина резко села на кровати и осмотрела палату. Катя стонала во сне, где-то раздался сигнал вызова медсестры.

Утром пришли результаты гистологии. Федор Федорович рассказал Полине, как они будут действовать дальше, чего можно ожидать. Она только кивала, ничего не понимая. Мозг отказывался принимать неизбежное, отгораживался от всего гулом в ушах и темнотой перед глазами.

– Поля! – вдруг услышала она где-то в голове голос мужа. – Соберись, сосредоточься. Спроси про лекарства, питание, все запиши. Сообщи матери, пусть привезет вам, что нужно.

Сашин голос, отдающий четкие инструкции, вернул Полину к действительности. Она судорожно вздохнула и попросила врача говорить медленно, чтобы успела записать.

Федор Федорович повторил еще раз.

– Чаров, ты, Чаров. Что ж ты с нами делаешь, – говорил дежурный врач, стоя у койки больного. – Все бежишь куда-то, бежишь. Будет у меня когда-нибудь спокойная смена или нет?

У больного участилось сердцебиение. Саша в это время видел, как изменилось лицо Полины от слов Федора Федоровича. Он был рядом, там, с семьей. Возвращаться в изломанное ноющее тело ему было пока еще рано.

У Кати начались первые процедуры. Все побочные эффекты, о которых шепотом рассказывали друг другу матери в коридоре, не заставили себя ждать. Глаза девочки стали такими огромными, а лицо вдруг таким худеньким, что казалось, будто они существуют отдельно от тела. А за окном уже была весна. Дворники убирали газоны, мужчины в форме дорожной службы чертили новые полосы на пешеходном переходе. Кате оставалось только наблюдать за всем этим со стороны. На улицу ее пока не выпускали. Из окошка палаты она махала рукой бабушке, но каждый день ждала не ее. А он все не приходил. Мама говорила, что папа тоже болеет, но в другом месте, и обязательно скоро придет.

– Мама, знаешь, папа приходит ко мне во сне, ночью. Садится вот сюда, – показала рукой на краешек кровати, – и рассказывает сказки. Ты слышишь их? Он тихо рассказывает, чтобы тетя Маша его не выгнала, она же такая строгая медсестра.

Катя вздохнула. А Полина подумала о своем. Саша приходит и к ней во сне, они сидят молча, обнявшись. Говорить здесь не о чем. Все, что хочется произнести, кажется банальным, пустым. Они сидят и смотрят, как балерина кружится в своем танце на цветке лилии.

Катин организм хорошо воспринял лечение. Появилась надежда на успех. Полина больше не смотрела с содроганием на корпус с желто-синими панелями, который был виден из окошка их палаты. Все, кого направляли туда, считались самыми тяжелыми. Уже троих с их этажа. Женщины молча собирали вещи, кивали знакомым и уходили, а оставшиеся молились за их детей.

Полина стала замечать у себя седые волосы. Но ей было все равно. Она и причесывалась лишь только ради элементарной гигиены. Для нее жизнь остановилась, хотя Катя ходила на занятия для больных детей, играла со сверстниками, проживала каждый день, пытаясь улыбаться. А Полина нет. Она всегда была слабой, пряталась за спину мужа. И теперь почти сломалась.

– Пап! Мама очень переживает. Слышала, как она с бабушкой говорила, что ей трудно. Ты приходи поскорее, а? Боюсь за нее, – уговаривала Катя отца во сне.

– Спешу, дочурка, очень спешу. Но маме нужно постараться еще немного.

Полина жалела себя, печалилась о своей прежней жизни, проклинала ту аварию, не понимая, что именно она, хотя и принесла в их семью горе, но и дала шанс на спасение. Никак не хотела принимать действительность, спорила, сопротивлялась, а потому и страдала.

– Поля, хватит ныть, думать о себе. Кате в сто раз тяжелее, но она радуется каждому дню. А ты все ковыряешь свои коленки, которые разбила в детстве. Повзрослей, наконец. Подуй на рану, заклей пластырем, подними голову и живи дальше. Никто не знает, сколько нам отмерено, не трать время на ерунду. – Саша громко ругался, ворвавшись в сон жены.

Топал ногами, был зол на нее. Полина с возмущением слушала его крик, он переплетался с танцем балерины, лилией, которая стала кружиться вместе с танцовщицей. Все вдруг смешалось, звуки причиняли боль и сводили Полину с ума. Она схватила музыкальную шкатулку и хотела кинуть ее на пол.

Звуки прекратились. Поля увидела испуганные глаза дочери, отчаяние на лице мужа, себя, перекошенную от гнева и страха. Если сейчас разобьет шкатулку, ничего уже не будет, кроме мрака, одиночества и боли.

Медленно поставила балерину на стол. Что-то в ее душе изменилось, как будто часовой механизм вдруг заработал по правилам. Колесики закрутились в нужном направлении, двигая стрелки на циферблате. Саша удовлетворенно кивнул и исчез. А Полина, проснувшись, никак не могла успокоить сердце, бешено бьющееся в груди.

– Чаров! Александр! Слышите? – громко говорил врач, легонько постукивая больного по щекам. – Пора просыпаться, дорогой. Давай, открывай глаза.

Саша услышал. Он вернулся. Теперь он знал, что Полина справится сама, а ему нужно быстро восстановиться. Катя ждет его, он должен прийти к ней. Даже знал, куда выходят окна ее палаты. Все знал.

– Мама! – закричала Катя, счастливо улыбаясь. – Там папка пришел! Папа!

Она смотрела на подъездную дорожку и махала руками, крича в щель раскрытого окна. По асфальту медленно, помогая себе костылями, шел мужчина. Он нес букет цветов. Для своей Кати, которая так ждала его.

Сосед

Антоша проснулся от какого-то резкого дребезжащего звука, наверное, кто-то захлопнул входную дверь. Мальчик сел на кровати и уставился на циферблат старого будильника.

– Нет! Мама! Мама! – Паренек протер глаза, еще раз всмотрелся в положение стрелок, потом бросился к окну.

Небо уже почти потеряло свой ало-пурпурный оттенок, переливаясь теперь оранжево-желтыми, мягкими разводами, облака пятились куда-то на север, словно боясь встающего из-за леса огромного, белого солнца.

– Опоздал! Опять опоздал. – Антоша чуть не плача надел штаны, рубаху, дрожащими руками застегнул пуговицы, нащупал под кроватью ботинки и, сунув в них ноги, выскочил в коридор.

Там было пусто, пахло пшенной кашей, которую мама, видимо, сварила с утра и ушла на работу. Отца тоже дома уже не было.

Мальчик кинулся к комнате Андрея Петровича, постучал, но никто не ответил. Тогда Антоша, всхлипывая, побежал в прихожую.

Алюминиевый таз, что всегда стоял, опираясь на стену погнутым черным дном, загрохотал, покатился и брякнулся, огласив коммунальную квартиру неприятным скрежещущим звуком.

– Антон, ты опять? – раздалось из-за двери Марии Федоровны. – Опять шумишь? Дадут мне, в конце концов, выспаться или нет?

– Извините, тетя Маша.

Антон одной рукой прилаживал таз, другой тянулся за курточкой, место которой было на гвозде, справа от «взрослой» одежды.

Петелька, не выдержав, оборвалась, и куртка упала на пол.

Через минуту Антон уже мчался по улице, туда, к парку, к огромному зеленому склону, сбегающему вниз пушистой мантией таволги и люпинов.

Именно там почти каждое утро располагался с мольбертом сосед Антона, художник Андрей Петрович Смолин.

Тяжелый этюдник раскладывался, показывая тюбики, кисти, тряпочки и масленки. Запах томившегося взаперти льняного масла вырывался наружу, смешиваясь с ароматами просыпающейся природы.

Андрей Петрович, услышав за спиной сопение и топот ног, прервался, быстро обернулся, кивнул в знак приветствия и продолжил работу.

Антон, стараясь отдышаться, замер рядом, наблюдая, как рука мужчины ловко, взмах за взмахом, кладет на холст уверенные мазки, тянется к палитре, что-то смешивает, пробует, вытирает кисть о ветошь, потом снова ныряет к разноцветным кляксам и создает на палитре частицу того, что видит глаз, – то желтую кашицу только что раскрывшегося одуванчика, то смелую синеву люпина, что качает головками стеблей, пытаясь увернуться от шмеля, то бело-лимонную, душную, всю пронизанную паутинками лепестков шапку таволги.

Мальчик во все глаза смотрел, как вдруг ни с того ни с сего отдельные, хаотичные мазки превращаются в картину, что-то уходит назад, что-то становится впереди. Картина оживает, углубляется, словно фантастический сад, вдруг ставший объемным.

Антон бросал взгляд то на склон, то на Андрея Петровича. Он все никак не мог понять, не мог увидеть, как можно разделить весь мир на мазки, на отдельные полоски, жирные шлепки масляной краски, а потом собрать все воедино, создав такую красоту, от которой немеет все внутри.

– Нравится? – Художник, ухмыляясь, повернул голову к зрителю.

– Очень нравится, Андрей Петрович.

– Хочешь попробовать?

– Нет, что вы. Только все испорчу, не умею так.

И Антон испуганно отшатнулся от протянутой ему кисти.

– А я помогу. Что ты каждый день за мной ходишь, а ни разу ничего не написал. Давай-ка, вот так, вот здесь держи. Молодец, теперь наберем краски, смелее. Вверх! Тяни вверх, как растут стебли, так и двигай рукой.

Он осторожно направлял тонкую слабую руку мальчишки, слыша, как он часто дышит, видя, как от волнения облизывает губы, чувствуя, как стучит в жилах бурлящая восторгом кровь.

– Смотри, ромашку нарисовал, – улыбнулся мужчина. – Теперь это наша с тобой картина.

– Нет, я же только чуть-чуть, – смутился Антоша.

Но Андрей Петрович уже смело написал внизу, в правом уголке, две пары инициалов: «АС» и «АВ».

Антон был по отцу Воронов. Антон Михайлович Воронов, мальчишка, что жил с родителями в одной из комнат шумной коммуналки на окраине города.

– Если продам эту картину, выручку пополам поделим, – похлопал Андрей Петрович мальчика по плечу. – Купишь себе краски, будешь писать.

Тут художник посмотрел на часы, большие, с золотой оправой и ребристым колесиком сбоку.

– Ой, Антоша! Припозднились мы с тобой, помоги-ка мне все собрать, завтра продолжим.

Антон осторожно закручивал крышечки на полупустых тюбиках, читая названия: «Кадмий», «Кобальт», «Изумрудно зеленая», «Марс желтый».

Он все оглядывался по сторонам и искал, на что похожи цвета, не находил и еще больше поражался, как можно вот так смешать одно с другим и получить древесную кору, черно-коричневую, отливающую пепельно-серым на свету и синим в темноте, или, словно растерев в руках лепесток ириса, бросить палитру его фиолетово-голубую сущность, а потом снова слепить ее на холсте в единое целое.

– Мамка еды оставила? – Андрей Петрович уже хозяйничал на кухне, разбивая на сковороду два яйца и кидая туда два кружочка колбасы, любительской, с жирком, для себя и Антона.

– Оставила. Кашу сварила. Будете? – Антоша пододвинул кастрюльку на середину стола.

– Нет, спасибо. А я вот тебя все же угощу. Давай тарелку.

И через три минуты они уже за обе щеки уплетали яичницу, откусывая большие куски от хрустящего соленого огурца из трехлитровой банки и шумно жуя их.

Потом Андрей Петрович ушел на работу. Он расписывал стены только что отстроенного Дома культуры, пропадая под потолком, где шагали нарисованные им пионеры, улыбаясь и держа в руках золотые, с вымпелом, горны.

А Антошка слонялся без дела по двору, бегал с друзьями на речку купаться или ходил на базар, раскинувшийся шумным табором через две остановки от дома, на каменистом пустыре.

Там можно было выклянчить яблоко или кулек семечек. А иногда щедрый продавец, поманив стайку ребят с голыми, перепачканными дорожной пылью коленками, усаживал их к себе за прилавок и, ловко взмахнув несколько раз ножом, клал перед каждым красную, сочащуюся сахарным соком арбузную дольку.

– Ешьте, ешьте, пока пчела не прилетела, – говорил продавец и трепал новых знакомых по выцветшим, подстриженным у всех на один манер волосам.

Ребята кивали, жмурились, утирая стекающий с подбородка сок рукавами, потом хватали корки и убегали.

Вечером Андрей Петрович приходил достаточно рано, уставший от постоянной стоячей работы. Тяжело наклоняясь, снимал ботинки и шлепал тапками к себе в комнату.

– Дядя Андрей пришел, – вскочил и в этот раз Антошка со стула. – Я к нему пойду.

– Опять? Смотри, все отцу скажу, – недовольно ворчала мама. – Говорено тебе, не водись ты с этим душегубом. Сядь и пиши буквы, скоро в школу.

Слухи о том, что с Андреем Петровичем связана какая-то тайна, грех, смертный, неискупный, появились в Антошиной семье почти сразу же после того, как Андрей, загоревший, с вещмешком за спиной, возник на пороге коммуналки и, поздоровавшись, поселился в соседней комнате.

Антоша слышал, как отец рассказывал матери, будто у нового соседа была семья, да спалил он ее в избе, взревновав жену к кому-то. За то посадили его в тюрьму, откуда он и вышел недавно, выделили ему комнату и велели жить смирно.

Андрей Петрович был соседом тихим, почти незаметным. Только аромат масляной краски шлейфом следовал за ним из коридора в ванную, оттуда на кухню, а потом снова возвращался в каморку, довольно оседая на выцветших обоях.

– Нет, мама. Мне надо, мы договорились, он обещал меня рисовать научить, – рвался за дверь Антоша.

– Сядь, я сказала. Кто с ним утром в парк ходил? – Она размахнулась и дала сыну подзатыльник. – Нашел с кем дружбу водить. Выпорет отец, так и знай.

Антон всхлипывал, но больше с матерью не спорил. Если она доложит отцу, тот снимет с гвоздя ремень и всыплет мальчишке по первое число.

Но однажды родители уехали к бабушке, оставив Антона одного до следующего утра.

Мальчик все прислушивался, когда же художник вернется с работы. По утрам они больше не рисовали вместе, погода испортилась, да и мать строго следила, чтобы Антон никуда не убегал, попросила даже дворника, дядю Женю, проконтролировать, чтобы постреленок сидел дома.

И вот, наконец, дверь скрипнула, впустив Андрея Петровича.

– Здравствуйте, – выскочил Антон в коридор. – А можно к вам?

– Тебе ж нельзя, Антош, папка будет ругать, – покачал головой мужчина.

– Можно, родители разрешили один раз, – как можно увереннее ответил мальчик. – Можно?

– Ладно, иди. Сейчас чайник поставлю. Баранки будешь? Смотри, какие румяные и пахнут! – Он раскрыл авоську и показал Антону кулек.

Мальчик радостно кивнул.

– Иди, умоюсь и приду. Ты чай с сахаром пьешь?

– Не… – протянул Антоша. – Я без.

– А то я отхватил такой сахарище! – и показал завернутый в бумагу серовато-белый кусок.

Пока сосед приводил себя в порядок, а чайник весело бурчал на плите, Антон тихонько зашел в комнату Андрея Петровича, встал на пороге и огляделся. Здесь было очень бедно. Табуретка, небольшой стол, сколоченный из досок, узкая железная кровать, старые, кое-где порвавшиеся занавески на окне. Книги стопками лежали на полу, а у окошка, повернутый к свету, стоял мольберт.

Антон подошел ближе, стараясь рассмотреть в полутьме, что было нарисовано на холсте.

Женщина, красивая, но какая-то грустная, очень худая, с заостренным носом и морщинками вокруг глаз, смотрела с туго натянутого на подрамник холста. Она как будто глядела куда-то мимо, не замечая стоящего перед ней Антона, не желая останавливать на нем свою жизнь. Что-то другое заботило ее.

Антоша провел рукой по ее волосам. Краска уже высохла, затвердела, но Андрей Петрович еще не покрыл картину лаком, и она не блестела, как другие, поэтому выглядела как-то тоскливо.

– Все, чай готов, садись за стол. – Художник открыл дверь ногой, держа в одной руке горячий чайник, а в другой – блюдце с наколотым только что сахаром.

Поставив все на клеенку и придвинув Антону табуретку, мужчина заметил, что мальчик рассматривал портрет, подошел и быстро набросил на изображение покрывало.

– Не надо, Антош, не спрашивай ничего только, хорошо? – видя, как горят любопытством глаза мальчугана, смутился хозяин комнаты. – Не сейчас об этом.

– Ладно. – Антоша отпрянул, повалился на табуретку и схватился за чашку, делая вид, что совсем не интересуется рисунком.

Чай пили молча, жадно дуя на пар и разгрызая неровные, блестящие острыми гранями осколки сахара.

А потом Андрей Петрович прижался спиной к стене, вздохнул и сказал:

– У меня здесь, в комнате, много картин, Антоша. Давай, тебе их все покажу.

И стал вынимать из-под грубой мешковины рисунки. Здесь было запечатлено много чужих мест, их Антон никогда не видел – высоких черных лысых сосен, тыкающих в небо чахлыми верхушками, рек, что бурной пеной мчатся куда-то за границу картины, сметая все на своем пути.

Андрей Петрович потихоньку расставлял холсты вдоль стен, что-то пояснял, рассказывал, но Антон не слушал, зачарованно глядя вглубь изображений. Иногда он даже подносил руку, как будто не веря, что это всего лишь плоский рисунок, штамп того, что когда-то увидел глаз.

В уголке стояло еще одно полотно, но Андрей не спешил разворачивать его, все медлил, оттягивал момент.

– А там что? – Антоша ткнул пальцем в ту самую картину. – Посмотрю?

И скинул ткань, защищающую рисунок от пыли и света.

Мальчишка, точь-в-точь Антон, только чуть постарше, стоял на ступеньках какого-то деревенского дома, держа на руках кота, рыжего, усатого и немного испуганного. Мальчик улыбался.

Он был очень похож на ту женщину с портрета, да и на самого Андрея Петровича тоже.

– Это же ваш сын, да? Тот, кого вы в избе сожгли, за это вас посадили в тюрьму? – Антон простодушно обернулся и посмотрел на побледневшего художника.

– Я… своего сына… – Андрей Петрович вдруг весь затрясся, побагровел и, протянув руку к двери, прошептал: – Вон! Уходи прочь! Иди домой, Антоша, и больше ко мне не приближайся.

Он тяжело дышал, сжимая зубы и держась рукой за стену.

– Но так мама говорила. Это не я придумал, – заревел испуганный мальчик и пулей выскочил из комнаты.

На следующее утро Андрей Петрович не пошел на работу. Из-за его двери раздавалась то непечатная брань, то всхлипывания. То что-то падало и колотило по полу кулаками.

Антон испуганно прошмыгнул на кухню.

Тетя Маша, как договорились с Антошиной матерью, разогрела ему поесть и велела идти гулять.

– Уходи, что тебе эти стенания слушать. Напился опять, вот вызову милицию, будет знать, – бурчала она, убирая со стола.

– Не надо милицию, тетя Маша. Это все из-за меня. – Антон испуганно смотрел на соседку.

– Что из-за тебя? – замерла она. – Что ты мелешь?

– Я вчера у дяди Андрея картинку одну перевернул, посмотреть хотел, там мальчик был нарисован. Я сказал, что это, наверное, его сын, тот, кого он в избе спалил, мне мамка рассказывала. А он разозлился, затрясся весь, выгнал меня. Не звони в милицию, тетя Маша.

Антоша в ужасе смотрел, как соседка осела на стул, закрыв рот рукой. Закашлялась, плеснула в чашку воды и жадно выпила, делая большие глотки.

– Это кто ж такое тебе наговорил – про пожар? – наконец, прошептала она, притянув к себе мальчика и крепко держа его за рукав.

– Папа матери рассказывал, а потом она мне, – растерянно ответил Антон. – А за что он их, а?

– Замолчи! И больше никогда не говори таких страшных слов. – Мария Федоровна схватила паренька за подбородок и поймала его взгляд. – Запомни, Андрей Петрович не виноват. Слышишь ты, не виноват он.

Она закусила губу и оттолкнула мальчишку.

– Иди, чтобы глаза мои на тебя не смотрели. Отправляйся на улицу.

Антон выскочил в коридор, обулся и убежал.

– Ворон, иди в футбол играть, – звали его друзья, но Антон не слышал, он мчался все дальше, боясь сам не зная чего.

– Ну, полно, полно, открывай. – Мария Федоровна постучалась к соседу, прислушалась, потом стукнула погромче.

За дверью стало тихо, как будто и не было там никого.

– Ты прости мальчишку. Он же не со зла, Андрюша. Пусти.

Она хотела подергать ручку, но тут дверь резко распахнулась, и на пороге показался Андрей.

Безумными глазами он обвел коридор, скользя взглядом по грязным обоям и сваленным в кучу старым газетам, по висящим на стенах журнальным картинкам и лыжам, прислоненным к дверному косяку.

– Это не я, Маша, не я. – Лицо Андрея скривилось, по щекам потекли слезы. – Не знаю кто, я не трогал, я любил ее, Маша!

– Ну, ну, хватит, иди, ляг, успокоиться нужно, а то соседи, как знать, и в психушку упекут.

– Зачем мне все это, Маша? Зачем? Надо было с ними остаться, там, в избе той проклятой.

– Ты что такое говоришь, Андрюша? Грех это, большой грех.

Дав Андрею Петровичу снотворного и уложив его на кровать, Маша села на кухне ждать родителей Антона.

– Ишь, ты, придумали гадости про людей говорить, – все шептала она, поглядывая в окно, не идут ли.

Соседи приехали только к обеду и хотели сразу пройти в комнату, но Мария Федоровна встретила их еще в прихожей.

– Аня, зайдите с мужем на кухню, – велела она.

– Мария Федоровна, мы устали, завтра на работу, – отнекивался сначала Антошин отец, Михаил.

– Я сказала, зайдите. Чтоб вам пусто было, – гаркнула Маша и толкнула Михаила в спину. Тот закашлялся, посмотрел на жену, та пожала плечами.

Закрыв дверь кухни на шпингалет, Мария Федоровна развернулась и пристально посмотрела на супругов.

– Вы что за гадости такие Антоше про Андрея Петровича наговорили?

– Какие гадости? – пожал плечами Миша. – А что, если он с зоны к нам сюда приехал? Говорят, семью убил. И как вообще таких среди нормальных людей селят?

– Ах, ты нормальный, да? Ты у нас хороший, правильный, а сосед твой убивец? – Маша уперла руки в бока и наступала на Михаила, а тот пятился назад.

– Говорят… – протянул он, невольно начиная бояться эту женщину.

– А про тебя говорят, что ни одной юбки на своей работе не пропускаешь, что на юбилей директора танцевал с его секретаршей, и целовались вы в туалете, – выпалила Мария Федоровна.

– Миша! – Аня, присев на стул, тут же вскочила. – Как ты мог?

– Анька, это ерунда, вранье, я тебя только люблю.

– Нет, милый. – Маша схватила мужчину за рубашку и встряхнула так, что ткань затрещала, собираясь в упругие складки. – Говорят-говорят, зря не скажут.

Аня чуть не плача стояла посередине кухни, потом подошла к раковине и налила в чайник воды, но так и не донесла его до плиты, опустив на стол.

– Так вот, слушайте меня и молчите, – продолжила между тем Мария. – Андрей Петрович никого не убивал, это был несчастный случай. Телевизор им в тот год поставили, Андрей продал тогда какому-то коллекционеру много своих картин, очень много, тот хорошо заплатил. На те деньги и купили телевизор. Здесь, на месте коммуналок, еще дома были деревянные, село было, коров пасли, где вы теперь танцульки свои танцуете. Все соседи ходили тот телевизор смотреть, Андрей всех привечал, никому не отказывал. Жена его, Полиночка, больная была, слабенькая очень, после родов совсем расклеилась, так он за двоих работал, сына воспитывал, ее на руках во двор выносил, чтобы воздухом дышала. А мог бы, Миш, слышишь, мог бы и бросить, невелика беда, уйти к другой, уехать, жить как человек, а инвалидку свою оставить.

– А я-то чего? – Михаил нахмурился. – Ты к чему это клонишь?

– А к тому, Миша, что любовь это была, настоящая, серьезная. А не как у вас – ветер в голове, да и только.

– Миша, о чем она говорит? – Анна нервничала, то садилась, то вскакивала со стула, принималась ходить взад-вперед по кухне.

– Что? Испугались, забегали? Наговорила я на вас, а вы уж и поверили? А про Андрея зачем вы так? Да еще мальчонке.

Был у нас тогда в деревне мужик один, после войны появился, кто, откуда, так никто и не знал, пришел и занял пустую избу. Какой-то он странный был, «не в себе». Полина ему очень нравилась, да только нездоровой какой-то любовью он ее приметил, дикой.

Андрей его прогонит, тот опять явится. Полина до смерти его боялась.

А потом как бес вселился в этого воздыхателя, полез он однажды к Андрею драться, а наш художник-то возьми да и скажи, мол, еще раз придешь, убью. Он-то испугать хотел, в пылу злости чего не брякнешь. И зрителей собралось, со всех дворов понабежали.

Остыли все вроде потом, разошлись, через несколько дней Андрея командировали в другой район, что-то там привезти нужно было, он Полинку с сыном оставил и поехал.

А вернулся к пепелищу. Никто не знает, что случилось, говорили, что поджог, потом – что телевизор этот коротнуло. А правды никто так и не дознался.

И сумасшедший наш возьми да и скажи, что видел Андрея ночью, что приходил он в дом, ссорился с женой. Мстил, видимо, за Андрюшины угрозы.

Полинка-то дочкой председателя нашего была, тот с горя Андрюшу упрятал в тюрьму и слушать ничего не захотел. У Андрея свидетелей не было. Ночевал он тогда в машине, как докажешь. Вот такая история.

Аня и Михаил, застыв, смотрели на притихшую Марию Федоровну.

Потом Миша осторожно спросил:

– А как того сумасшедшего звали?

– Иваном. Фамилия еще такая странная у него была. Сейчас вспомню. Суховей. Точно! Суховей.

– Да ты что… – Михаил даже сел от удивления. – Так он у нас в начальниках ходит, он-то про Андрея Петровича мне и рассказал. Гадина.

– Надо же. А я ни разу его не встретила, как сюда переехали. Увидела, глаза б повыцарапала. – Маша вскочила. – Андрею надо сказать. Надо разбудить его.

Но тот уж и сам стоял у дверей. То ли снотворное не брало его, то ли еще что, но только Андрей Петрович все слышал.

– Андрюша? – Мария Федоровна испуганно посмотрела на соседа, отворив дверь кухни. – Ты чего тут? Знаешь, Суховей-то недалеко, нашелся. За все теперь ответит.

– Брось, Маша, – художник вздохнул и подошел к окну. – Полю это не вернет, только лишний грех на душу брать. Что поделаешь. Носит земля вот таких Иванов, не проминается под ними. А Полюшка моя все равно всегда со мной, и Никитка, сынок, тоже. Вы извините, – повернулся к Ане. – Знаю, вы Антошу опасаетесь ко мне отпускать, боитесь, а паренек тянется к живописи. Он на моего мальчика похож, немножко, но похож. Вы не препятствуйте, пусть ходит. Хотел Никиту рисованию обучить. Пусть Антоша попробует, у него талант, чувствует, видит, правда. А Суховей этот… Бог разум отнял, так уж и наказал до конца дней. В тюрьме много о нем думал, все представлял, как найду, что сделаю, а потом отпустило. Как-то вдруг. Может, старый стал, слабый, может, и правда, кто старое помянет, тому же хуже сделается. Не хочу об него руки марать, жить надо, доживать, а не мучить себя.

– И то правда, – кивнула Мария Федоровна.

Когда Антон вернулся домой и осторожно открыл дверь квартиры, там было тихо, пахло малиновым вареньем и мятой. Аня, Михаил и Мария Федоровна сидели в комнате у Андрея Петровича, пили чай и беседовали. Часы на стене медленно передвигали стрелки, как будто боясь спугнуть этот час, когда покой и понимание, разливаясь по душам, обволакивают сердце и заставляют становиться добрее.

– Антош, заходи, сынок, иди сюда. – Аня усадила сына к себе на колени. – Знаешь, мы подумали, ты бы, пока лето, поучился у Андрея Петровича рисовать. Он говорит, у тебя способности есть.

Антон испуганно посмотрел на художника. Как! Ведь мальчишка сказал ему такие страшные вещи. Дядя Андрей так рассердился, а теперь хочет его учить. Странно. И теперь он не плохой, хороший теперь художник-то.

– Завтра пойдем тебе краски покупать, кисточки, в общем, все, что нужно, – продолжил Андрей Петрович. – Попробуешь, может, и понравится.

Антон радостно и в то же время растерянно кивнул.

Живопись сначала давалась мальчику с трудом. Не видел глаз того, что должен, не дробил изображение на отдельные мазки, сопротивлялся, а потом вдруг начал привыкать, подбадриваемый похвалами Андрея Петровича, рука увереннее держала кисть, а образ будущего творения рождался мгновенно, как только появлялся чистый холст.

Через много лет, когда Антон Воронов уже окончил Академию художеств и был известен многим ценителям живописи, Андрей Петрович передал ему свою коллекцию картин.

– Зачем они мне, а ты цену этому добру знаешь, распорядись, как нужно, – просто сказал он.

Через месяц Антоша привел дядю Андрея, уже совсем пожилого, уставшего от этой жизни, на выставку. Полотна красивыми пятнами украшали дымчато-бежевую стену, установленные лампы удачно подсвечивали и сосновый лес, и реку, что когда-то поразила Антошино воображение, но больше всего восхищенных слов было сказано о двух портретах – женщина и мальчик, отчего-то грустные, смотрели на зрителя, как будто ища глазами в толпе кого-то знакомого. И нашли. Андрей Петрович долго простоял у них, а потом попросил Антона отвезти его домой.

– Я смог, Полечка, грех на душу не взял. Встретимся, родная, обязательно приду к тебе, – прошептал, обернувшись и еще раз взглянув Полине в глаза.

И то ли показалось, то ли правда легкий нежный поцелуй лег на его губы, и стало спокойно и мирно на душе, как от теплого, только что из-под коровы, молока, что приносила ему Полина, когда была совсем молоденькой красавицей, и все у них с Андрюшей было впереди.