Текст книги "Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?"

9

Через несколько дней после стычки со Званцевой из-за статьи Рубцова Лену вызвал к себе начальник отдела кадров Самохин. Для серьезного, как он сказал, разговора.

Любопытно, думала Лена, что же такого серьезного ей могут сказать. Не уволить же собираются. Вот Званцева была бы счастлива! А впрочем, может быть, это и есть какие-нибудь ее происки.

– Ну ладно, посмотрим, – успокоила себя Лена и, быстро глянув в зеркало, отправилась к Самохину.

– К вам можно, Александр Петрович? – Лена улыбнулась светло и приветливо.

Она знала, что именно эта ее улыбка, полностью лишенная игривости и кокетства, действует на мужчин любого возраста совершенно безотказно.

Самохин был из знакомого Лене разряда мужчин, которые, понимая, что у них нет никаких шансов, относились к ней почтительно-восторженно, как к музейной реликвии, на которой написано: «Красивая женщина. Руками не трогать».

Однако за почтительной восторженностью Александра Петровича Самохина, большого и неуклюжего, похожего на Пьера Безухова, скрывалась, но никак не могла толком упрятаться высокая и нежная страсть, так часто просыпающаяся в представителях сильного пола, чей возраст неумолимо стремится к шестидесяти и дальше.

– Пожалуйста, Елена Станиславовна! Пожалуйста, Леночка!

Самохин расплылся в застенчиво-счастливой улыбке. Поправил очки. Пригладил редкие волосы и моментально залился краской смущения и радости.

Лена искренне жалела начальника отдела кадров за безответность его чувства и старалась держаться с ним ласково и просто. Впрочем, «старалась» – не то слово. Ей нисколько не приходилось притворяться. Ласково и просто – по-другому она не могла вести себя с человеком, который, как ей представлялось, любит ее, годящуюся ему в дочери, совсем не по-отцовски, а вот так – страстно, тихо и нежно, на расстоянии, которое не сократится никогда и ни при каких обстоятельствах.

Самохин предложил Лене сесть, а сам вскочил, не в силах сидеть в ее, Ленином, присутствии, и начал вздыхать и разводить руками, вероятно, в поисках нужного тона и нужных слов. И почти сразу же, боясь, что выглядит смешно, снова опустился в свое кресло, с благоговением и все той же застенчивой улыбкой взирая на Лену.

А она при этом думала, что он – очень даже ничего, вполне симпатичный и приятный. И еще думала, что напрасно он так уж уверен, что между ними ничего невозможно. Во всяком случае, она не была бы для него просто красивой женщиной, благосклонности которой приятно добиться, а потом забыть о ней на следующий же день. Он бы любил. Как он любил бы ее! А вот она…

Но, кажется, Лена немножко отвлеклась. Александр Петрович, найдя все-таки слова, что-то увлеченно говорил. И не просто говорил, а доказывал. Только вот что?

– Леночка, вы справитесь, я знаю, – уверял он. «Господи, с чем это я справлюсь?» – растерялась Лена, не зная, как теперь выйти из положения и не дать Самохину понять, что она не слышала начала его вдохновенной речи. А он действительно увлекся и продолжал:

– Мы поможем… Я помогу… Ребята из цеха.

«Так в чем же все-таки дело?» – снова лихорадочно засоображала Лена, но на всякий случай сказала:

– Даже не знаю, Александр Петрович, мне надо подумать.

– Да тут и думать нечего, Елена Станиславовна. И оклад выше. И сама себе хозяйка. Ведь со Званцевой у вас отношения, по-моему, не очень?

Какую-то должность предлагают, догадалась Лена. Но какую? Какую должность, спрашивается, можно здесь, на заводе, ей предложить? Только редактора многотиражки. Но, судя по всему, Званцеву никуда девать не собираются. Ничего не понятно! Ничегошеньки!

– И звучит неплохо: «редактор радиовещания», – прояснил наконец ситуацию начальник отдела кадров.

«Слава Богу, – сказала себе Лена, – теперь хоть ясно, о чем речь…» И сразу вспомнила, что в здании заводоуправления, на третьем этаже, есть закрытый кабинет, на двери которого сквозь тонкий слой бежевой краски довольно заметно проступало слово «радиоузел». Званцева рассказывала, что до того, как создали газету, на заводе работало радио, она им и заведовала. А потом прикрыли это дело. Давно. Сто лет назад. Какой же смысл снова налаживать радиовещание, если на заводе вовсю идут сокращения? Об этом она и спросила у Самохина.

– Решили возобновить, – пояснил тот. – Оборудование все в сохранности. Правда, столько лет простаивало… Но все посмотрят, сделают. Не проблема. Выходы и в цеха есть, и на улицу. Будете музыку по утрам народу крутить, объявления передавать.

– Да, я для этого в МГУ училась, чтобы объявления читать и музыку крутить, – обиделась Лена.

– Леночка, – поспешно начал объяснять Самохин, явно расстроившись из-за ее тона, – вы не правы. Согласитесь, ведь и «Судоремонтник» – тоже не ваш уровень. Но тут ведь какое дело… Командиру (так все обычно для краткости называли начальника завода, капитана первого ранга Волкова) потребовался… ну, пресс-секретарь, что ли. Нужно осуществлять связь и с городом, в смысле с администрацией, и с командованием флотилии… Но соответствующей ставки у нас нет. Понимаете? Пробивать – долго, да и неизвестно, что из этого выйдет. Вот и решили: официально вас проведем редактором радиовещания, а вы, помимо радиоузла, будете помогать нашему руководству. Тамара не справляется, не мне вам рассказывать. Она ведь только печатает быстро, а так на нее особо рассчитывать не приходится.

Действительно, Тамара была красивой и ухоженной – с одной стороны, ответственной – с другой, как положено настоящей секретарше. Но у нее явно хромали как орфография с пунктуацией, так и стиль. Все, что иногда печаталось ею, например, для газеты, приходилось править и править.

В общем, уговорил Самохин Лену. И стала она называться редактором радиовещания.

То, что Лену приблизил к себе начальник завода, необыкновенно тяжело перенесла, как вы понимаете, бедная Галина Артуровна Званцева. Она совсем спала с лица, и без того спрятанные внутрь губы поджались еще больше, но зато ее маленькие глазки ярко и осмысленно запылали. Правда, запылали огнем ненависти и мщения.

Бедная Оксана не знала, куда деться, ведь вся званцевская злость и язвительность выливались именно на нее.

– Представляете, Елена Станиславовна, – жаловалась она, периодически прибегая на одну «маленькую минутку» (чтобы только Званцева не узнала!) в радиоузел, – она со мной даже здоровается сквозь зубы. Что я ей такого сделала? И шипит по каждому поводу: то ей не так, это ей не так.

– Потерпи, Оксаночка. Время пройдет, она и успокоится. – Лена пыталась утешить Оксану, понимая, что, сколько бы ни прошло времени, Званцева будет люто ненавидеть ее, Лену Турбину, и продолжать изводить Оксану, потому что та – рядом.

Лена часто задумывалась над тем, как в одном человеке может поместиться столько злобы и ненависти ко всем и ко всему на свете. Окружающие, конечно, объясняли это тем, что у Званцевой нет семьи. Старая дева, одно слово. Но Лена как-то не хотела мириться с этим объяснением. Ну и что, что старая дева? Вон у Лены двоюродная тетка в Москве (Лена ее Люсей называет, потому что «тетя» с ней никак не вяжется) – так она до пятидесяти лет жила одна и была, между прочим, добрейшей души человеком. А в пятьдесят, кстати, встретила такого мужчину закачаешься! Полковник в отставке, с квартирой и машиной, дети взрослые и обеспеченные. Он, похоронив жену, несколько лет маялся в одиночестве. И однажды встретил в метро Люсю. А она вроде неброская такая, но глаза у нее – потрясающие: густого шоколадного цвета и необыкновенной бархатной теплоты. Лена всегда удивлялась: мужики – идиоты, что ли, круглые? Не видеть такого? А вот полковник увидел. Молодец, ничего не скажешь…

Так что стереотип со старыми девами для Лены не срабатывал, когда она думала о Званцевой. Правда, думала она про Галину Артуровну не так уж и часто – много чести! «Бог с ней» – так она говорила всем после очередной званцевской выходки.

Лена действительно почти никогда не злилась на Званцеву. Может, она по-настоящему вообще злиться не умела? Может, и не умела. Хотя…

Она училась тогда в десятом классе. Только-только начался учебный год. Было по-летнему тепло и солнечно. Жизнь представлялась безоблачной, как небо над головой, и беззаботно-звонкой, как птичий галдеж.

Лена и две ее одноклассницы, выпорхнув на школьное крыльцо, не знали, куда себя деть от переполняющего восторга бытия и нежелания учиться. Все было здорово!

Вдруг откуда-то потянуло тревогой. Из-за угла вывалилась бесформенная группа патлатых здоровых парней (по виду пэтэушников). Девчонки заговорили еще оживленнее, стараясь не обращать на них внимания. Тем не менее они видели, как один из этих типов зашел в школу и вышел оттуда уже с Виталиком Быстровым из десятого «А».

Быстров был спортсменом, активистом и всеобщим кумиром, было совершенно непонятно, что общего у него могло быть с пэтэушниками.

Девчонки примолкли.

А через несколько минут группа, нарушившая гармонию окружающего мира уже своим появлением, окончательно взорвала его безмятежное благополучие.

Бросив жертву на землю, негодяи остервенело молотили красивое Виталиково тело ногами.

Десятиклассницы, визжа, сначала рванулись на помощь, но, получив несколько тычков и оплеух, охая и причитая, помчались в школу за физруками.

Окровавленного Виталика отвели в медкомнату, вызвали «скорую».

А потом Лена почему-то оказалась в учительской, где держали в ожидании милиции одного из пойманных хулиганов. Она запомнила на всю жизнь, что испытала в тот момент, когда увидела близко тупую и наглую физиономию рыжего детины. Она испытала отвращение и ненависть. А когда рассмотрела на пальце этого кретина самодельный перстень с черепом и костями, не помня себя, кинулась на него с кулаками и криками: «Фашист! Таких надо расстреливать!»

Наверное, это было состояние аффекта. Турбину оттащили от этого парня, в глазах которого застыли ужас и изумление. Вероятно, он испугался за свою рыжую физиономию, которую эта ненормальная могла бы расцарапать. Да, могла бы. Это Лена точно помнит. И она не только бы расцарапала ненавистную фашистскую морду, но и разбила бы ее в кровь – так же, как разбили лицо Виталику.

Вероятно, дело было не только в Виталике, а в том, что Лена первый раз в жизни встретилась с настоящим, как ей тогда казалось, зверством. Оно, это черное и пугающее зверство, существовало где-то далеко от Лены: в ночных подворотнях и темных переулках, где могли избить, ограбить, изнасиловать. И вдруг – средь бела дня! И вдруг – она видит олицетворение этого самого зверства своими собственными глазами.

В общем, перед ней был самый настоящий преступник, которого нужно посадить в тюрьму. Но сначала она, Лена, сама должна была отомстить за всех обиженных и оскорбленных. Вероятно, приблизительно так она тогда думала. Но отомстить не дали – оттащили.

Лене было стыдно потом смотреть в глаза учителям, которые видели эту сцену и после нее начали поглядывать на Лену с удивлением и некоторым сомнением. Видимо, никто не ожидал, что у отличницы и активистки Турбиной, оказывается, не все в порядке с нервами. Или с психикой.

Лена не любила вспоминать этот случай, возвращение к нему было редким и неприятным – и почему-то в самые неподходящие моменты.

Вот сегодня и сейчас, например, Лена должна была работать над выпуском заводских новостей, а в голове – и Званцева, и Люся, и Виталик Быстрое, и…

Самой переключить свои мысли на нужную волну не получилось – помог звонок Буланкина. Именно ему, а не Званцевой, подчинялась теперь радиоредактор Елена Станиславовна Турбина.

10

Буланкин звонил Лене в радиоузел каждый день, по делу. А заходил – через день, просто так.

– Зашел засвидетельствовать свое почтение, Елена Станиславовна, – говорил обычно.

А Лена обычно откликалась:

– Очень рада. Проходите, Юрий Петрович.

Короткие разговоры ни о чем постепенно стали заменяться более продолжительными, более глубокими и интересными беседами – как тогда на острове. Но развернуться в полную меру в рабочее время, разумеется, было невозможно, и поэтому Буланкин стал звонить иногда Лене домой, и они продолжали обсуждать какую-нибудь начатую в радиоузле тему.

Юрий Петрович продолжал удивлять Лену и тем, как много он знает, и тем, как много дано ему понимать и чувствовать. Это было очень необычно. Не встречались ей до этого мужчины (кроме Олега, конечно) столь, как бы это сказать… эмоционально тонкие, что ли. Ему бы быть поэтом или писателем, думала она, а он – офицер. Странно это. Очень странно.

«Все мужики – эмоциональные уроды, – часто внушала Лене Алла, считающая себя безусловным знатоком мужчин. И, стараясь растолковать до конца афористическую точность своей мысли, обычно убежденно добавляла: – А если что-то чувствует – значит, тряпка, а не мужик».

Теория Аллы заключалась в следующем: тонко чувствующие мужчины, в которых присутствует женское начало (добрые, нежные, понимающие), особым успехом у женщин не пользуются, к ним идут за утешением, к ним испытывают благодарность; а дохнут по самцам, от которых – ни понимания, ни нежности, а только «буря и натиск», сводящие с ума бестолковых баб.

Теория эта взялась, как понимала Лена, из жизни самой Аллы. Муж золото, на Алку не надышится, хотя о многом наверняка догадывается. Она утверждает, что тоже его любит. Разумеется, добавляя: «по-своему». А сама все мечется в поисках «настоящего» мужика, то есть, по ее определению, «эмоционального урода». Как это все понять? Лена не понимала, но и не осуждала Аллу. Каждый живет как умеет.

А вот с Буланкиным все было еще более непонятно. Чувствовалось, что его тонкость-эмоциональность сочетается с мужественностью, твердостью характера и упрямством. Все это необыкновенно притягивало. Притягивал его умный, спокойный, проницательный взгляд, в котором, когда он был обращен к Лене, иногда вдруг еле заметно читался тихий восторг. Притягивала улыбка – открытая, добрая и очень искренняя, настоящая. Притягивал приятный голос с небрежными, насмешливыми интонациями.

Буланкин совсем не был похож на Олега. Совсем. Но, кажется, это уже не могло служить препятствием…

Для Буланкина, в свою очередь, странным было то, что красавица Лена Турбина оказалась такой не по-женски умной. И надо сказать, это ему здорово мешало. Она, разумеется, очень привлекала его физически. Очень. Хотелось быстрее узнать и почувствовать ее всю-всю. И наверняка не было бы проблем, если бы они не начали эту дурацкую игру в духовно-интеллектуальное общение. Ведь с самого начала было понятно, что это его женщина, а значит, нужно было сразу начинать с главного. Нет, он начал разговоры разговаривать. Теперь он для нее не мужик, а личность! Куда с этим деваться? Как сойти с этой колеи платонических отношений и перейти на нормальные, человеческие?

Юра весь измучился, но придумать пока ничего не мог. От сомнений-переживаний по этому поводу помогали на время избавляться знакомые женщины, с которыми всегда все было просто и понятно. Правда, потом приходилось дня два избегать общения с Леной: в ее глазах ему чудился печальный укор.

Сначала, когда он увидел Лену у себя в кабинете во второй раз, уже зная, что она свободна, когда почувствовал сладостное томление от одной мысли о возможности обладания этой женщиной, он сразу предпринял все, чтобы понравиться ей (разговоры о литературе, собственно, тоже должны были этому послужить). Но когда их безусловное понимание стало приобретать все более явные очертания, все более четко выделяясь из бесформенного теплого облака приятия-симпатии, Юра испугался. Он испугался, поняв, что Лена, как и Лариса, – из тех, кто способен любить А эта способность, как известно, приносит лишь головную боль, всякого рода неудобства и хлопоты.

И Юра твердо решил, что придется, как это ни обидно, остановиться на дружбе. Хотя и это было лишним, если разобраться. Но было уже поздно. Ему хотелось постоянно видеть и слышать Лену Турбину (про себя он давно уже называл Елену Станиславовну Леной). Отказаться от этого уже не представлялось возможным.

11

Лена задумала сделать материал о первом частном кафе «Сполохи», недавно открытом в старом Полярном. (Город уже несколько десятилетий делился на «старый», довоенный, и послевоенный – «новый»; а соединял части так называемый Чертов мост, обледеневшие ступеньки которого являлись каждую зиму причиной многочисленных переломов рук-ног бедных полярнинцев.)

Статья про «Сполохи» предназначалась для городской газеты, редактор которой материалы Турбиной брал весьма охотно, в отличие от Званцевой, принимавшей от нее только то, что было непосредственно связано с распоряжениями-указаниями администрации завода.

Отзывы о новом кафе были самыми благоприятными. Да и сама Лена случайно зашла туда однажды и была приятно удивлена благородству-изысканности интерьера и неправдоподобно вежливому и быстрому обслуживанию. Об этом стоило написать. Кооперативное движение в стране только начиналось, обыватели подмечали лишь негативные его стороны – и Лене хотелось хоть чуть-чуть изменить общественное мнение. Хотелось убедить читателей, что не все кооператоры озабочены только тем, чтобы набить свои карманы, некоторые все-таки стремятся улучшить-украсить жизнь северного городка.

Оказалось, что Буланкин хорошо знает хозяев «Сполохов». Он обещал посодействовать и сказал, что в ближайшее время позвонит Лене по этому поводу.

Но Лена не стала дожидаться, когда Юрий Петрович ее отрекомендует, и отправилась в «Сполохи» сама.

Оба владельца кафе оказались на месте. Это были симпатичные молодые ребята, из бывших офицеров, сумевших, отслужив года по два, сбежать с флота. Павел и Игорь (так их звали) наперебой рассказывали с трудностях, но утверждали, что ни о чем не жалеют.

Они пытались угостить Лену всеми своими фирменными блюдами, Лена долго отнекивалась, но в конце концов согласилась что-нибудь попробовать. В результате получилось шумное застолье вчетвером: совершенно неожиданно в кафе пожаловал Юрий Петрович собственной персоной!

Пили «Амаретто», ели какие-то потрясающие салаты и мясо в горшочках. И много-много говорили. О жизни, о перестройке, о ценах. И вдруг в какой-то момент Павел сказал:

– Лена, а я ведь вас видел несколько раз на улице. Даже узнал, где вы работаете. И если бы не злая воля Буланкина, мы с вами были бы уже знакомы.

– Точно, – подтвердил Игорь. Мы ему, – он кивнул на Юрия Петровича, – как он только перешел на завод служить: познакомь да познакомь! А он нам: обойдетесь!

Этим «обойдетесь!» Лена жила целую неделю. А Буланкин всю неделю упорно ее избегал. Так ей казалось. Так было и на самом деле.

Лена несколько раз набирала его номер и, услышав знакомое: «Слушаю, Буланкин», быстро клала трубку. Потом пугалась, что он заподозрит именно ее, снова набирала номер и клала трубку в тот самый момент, когда он еще не успевал отозваться и слышал уже короткие гудки – получалось, что кто-то просто не может дозвониться из-за плохой связи.

Подходила к концу рабочая неделя. За все эти дни – ни одного звонка. За все дни – ни разу не зашел в радиоузел. За все дни – нигде не столкнулись.

В пятницу, после обеденного перерыва, Лена медленно шла на работу и думала, что вот сейчас придет – и все-таки позвонит. А что скажет? Можно было бы, конечно, что-то придумать по работе. Можно. Но «по работе» почему-то не хотелось. А не позвонить было уже невозможно.

Лена остановилась у дороги, ожидая, пока проедет машина: сияющая новизной вишневая «девятка». Из-за руля гордо выглядывал главный инженер завода Зайцев.

Зайцев был болтливый, вертлявый и маленький, но, как это часто бывает, с амбициями полового гиганта. Он не раз делал Лене предложения – не руки и сердца, конечно. И каждый раз, уязвленный ее насмешливым отказом, норовил сказать про нее что-нибудь гадкое, и не где-нибудь, а в приемной начальника завода, о чем добрая Тамара сразу же Лене и сообщала.

Увидев Лену, Зайцев как ни в чем не бывало подмигнул ей, но не остановился. Ну и не надо. Вот если бы Буланкин ехал и не остановился – это было бы плохо. Очень плохо. Но машины у Юрия Петровича, кажется, не было. И хорошо. А то бы вот так проехал мимо – и как после этого жить?

Еще не переходя дорогу, Лена увидела на противоположной стороне симпатичную рыжую дворняжку со смешно поднятым лохматым ухом. Та сидела на тротуаре и внимательно смотрела на Лену Турбину. Глаза у нее (у собаки, а не у Лены – про Ленины глаза все уже давно сказано) были лукаво-застенчивые. А морда – очень добрая.

Собака и Лена издалека поулыбались друг другу. А потом Лена, перейдя дорогу, извинилась перед этим лохматым ухом за то, что не может ничем его угостить, и поспешила дальше.

Открыв радиоузел, Лена сразу же, не раздеваясь, подошла к столу. Постояла в раздумье. Потянулась к телефону. Отдернула руку. Еще постояла.

И пока сама она, все еще не решаясь, мучительно раздумывала – левая рука уже прижимала трубку к уху, а указательный палец правой крутил телефонный диск.

– Юрий Петрович…

Голос ее, конечно же, дрогнул. Лена хотела сказать «здравствуйте», но забыла и вместо этого, заикаясь, повторила:

– Юрий Петрович…

Лена снова замолчала, а потом вдруг выпалила:

– Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?

– Способен, – улыбнулся в трубку Буланкин. – Я всегда улыбаюсь незнакомым собакам.

– Спасибо, – ответила Лена и нажала на рычаг.

«Ну вот, пожалуйста, – подумал Буланкин. – И что с этим прикажете делать?»

За полчаса до окончания рабочего дня Юрий Петрович заглянул в радиоузел.

– Зашел засвидетельствовать свое почтение, Елена Станиславовна.

– Проходите, очень рада вас видеть. – Лена постаралась сказать это спокойно и просто, но ей это, кажется, не удалось.

– Нет, сейчас не могу. А вот минут через двадцать, если не возражаете…

Лена не возражала.

Рабочий день закончился – они вышли за ворота завода вместе.

На город падали последние редкие капли дождя, который лил почти весь день, а теперь, к вечеру, наконец решил остановиться.

Отражались в лужах фонари, у магазинов толпились уставшие люди, порывы ветра доносили холодное дыхание Баренцева моря и теплый запах дизельного топлива.

– Фонари отражаются в лужах, – сказала Лена.

– Осенний вечер, – продолжил Юрий Петрович. И засмеялся. – Вот такое хокку мы с вами сочинили.

– Господи, и про хокку вы все знаете… – задумчиво удивилась Лена.

– Все не все, но кое-что знаю, – скромно признался Буланкин.

– Может, и прочтете что-нибудь? – Из Лены вдруг полезло так несвойственное ей ехидство.

– Конечно, – спокойно откликнулся Юра. – Про что? Про весну или про зиму?

– Про осень. – Лена упрямо наклонила голову, надеясь, что Юрий Петрович все-таки спасует.

– Первый снег под утро. Он едва пригнул листики нарцисса, – легко проговорил тот, подавая руку Лене, чтобы она перешагнула лужу.

– Это зима, – решила поспорить Лена, преодолев препятствие.

– Не спорьте. Осень. И вы прекрасно это знаете, – миролюбиво, но твердо изрек Буланкин, улыбаясь. Улыбку его было не видно, но слышно.

– Ну а теперь вы. Про осень, пожалуйста, – предложил Юрий Петрович, продолжая улыбаться.

– А если бы я не знала? – поежилась Лена.

– Но вы же знаете.

– И осенью хочется жить этой бабочке: пьет торопливо с хризантемы росу.

– Это не про вас? – поинтересовался Юра. И сразу понял, что ляпнул что-то не то. Ни к селу ни к городу.

«Ни к селу ни к городу», – подумала Лена разочарованно и замолчала. Надолго.

Когда молчать стало невмоготу, она, остановившись, сказала:

– Я вот все думаю, Юрий Петрович…

– Думать вредно, Леночка, – перебил, пытаясь пошутить, Буланкин – и тут же запнулся. Леночка – он так еще никогда ее не называл.

«Леночка… Он так меня еще никогда не называл…» Лена успела поймать эту мысль, а ее уже перекрывали обрывки других: «На это надо отреагировать? Или лучше – не надо?.. Я тоже когда-нибудь назову его Юрой?.. Я когда-нибудь назову его Юрой!.. Темно, я не вижу его лица… Ветер, холодно, толком и не поговорить…» – И что-то еще и еще – неуловимое, быстрое, невнятное…

На улице разговор действительно не складывался.

Когда они дошли до Лениного подъезда, она пригласила Буланкина на кофе, тут же испугавшись этого приглашения и надеясь, что он откажется. Но он не отказался – и уже через несколько минут Лена суетилась на кухне, а Буланкин, сидя в комнате в кресле, с любопытством рассматривал корешки книг, которых было так много, что, не умещаясь на полках, они лежали на столе, на подоконнике, на полу.

«Вот такая книжная девочка. Вот такая умненькая, – с нежностью думал Юра, – и такая красивая. Все при ней, абсолютно все». Юрию Петровичу хотелось подумать об этом поподробнее, но он вовремя осадил себя: «Мы только дружим. Дружим, я сказал!» И тут же мелькнуло: «…а почему, собственно…» И еще мелькнуло: «Все равно спешить нельзя. Не надо спешить».

Они пили не просто кофе, а кофе с рижским бальзамом, который Алле кто-то привез из Прибалтики, а она подарила его Лене. Просто так подарила. Чтобы Лене было радостно. И Лене действительно было радостно. Оттого, что есть рижский бальзам и что он такой вкусный. Оттого, что Юрий Петрович попал к ней в гости. И оттого, что впереди – что-то очень-очень хорошее.

Несколько раз похвалив и кофе, и бальзам, и Лену, Юрий Петрович продолжил тему, начатую на улице.

– Так вот. Много думать, Леночка, вредно. А главное, бессмысленно. – На этот раз он, пожалуй, не шутил.

– Думать – бессмысленно? – удивилась – не согласилась Лена.

– Да, именно так. Кажется, у евреев есть замечательная пословица: «Худшие враги человека не пожелали бы ему тех бед, которые могут принести ему собственные мысли».

– Слушайте, как вы все запоминаете? – Лена сокрушенно развела руками. – И почему ваши евреи должны быть для меня авторитетом?

– А кто для вас авторитет? – заинтересовался Буланкин.

– Вы, – засмеялась Лена.

У Юры на самом деле была очень хорошая память, и он с удовольствием выдал огромную порцию своих и чужих размышлений о жизни. Чаще других звучало слово «дао». Лена, конечно, его слышала. И что «дао» означает «путь» – тоже знала. И даже имела некоторое представление о восточной философии с ее идеями самоуглубленности и отстраненности от мира и суеты. Но сейчас ей казалось, что все, что говорил Юрий Петрович, она слышит впервые. Точнее, по-новому. Из уст ее собеседника все воспринималось легко и весело. Воспринималось, но почему-то все-таки не принималось. Хотя кое-что понравилось. Ну например:

Дабы остаться целостным, давай себя «выжимать». Дабы стать прямым, позволяй себя изгибать. Дабы наполниться, опустоши себя.

Или:

Самую важную музыку невозможно услышать. Самая важная форма не имеет очертаний.

Когда она сказала Буланкину, что вот это действительно интересно, он не обрадовался, как должен радоваться всякий миссионер в подобных случаях, а задумчиво покачал головой:

– Боюсь, вы воспринимаете это пока только на уровне формы. Как красивые стихи. Для того чтобы понять… нет, не понять, а принять, принять на веру, не копаясь в этом и ничего не анализируя, должно пройти время.

– Вы сами себе противоречите, – заспорила Лена. – Зачем время, если не думать и не анализировать?

Юра остался доволен этим вопросом, но попытался все-таки объяснить, что к любой вере нужно прийти, она редко дается сама по себе. А противоречия? Конечно, они есть. Мир просто соткан из противоречий. И не надо пытаться их разрешить, не надо пытаться искать никаких объяснений. Надо учиться у древних даосов, которые, сталкиваясь со всеми парадоксами жизни, лишь пожимали плечами и признавали, что разрешение всех проблем им не под силу. А мы что-то все пытаемся понять, «отбывая пожизненное заключение в тюрьме своего разума».

Про пожизненное заключение и тюрьму разума Юра вычитал Лене из книжки, которая почти случайно оказалась у него в дипломате.

Лена, взяв книгу в руки и начав листать, вдруг мгновенно потеряла к ней интерес, резко захлопнула и спросила:

– И все равно все это не дает ответа на вопрос: как жить? Как?

– Да просто, – ответил Юра, забирая у Лены книгу, – быть участником жизни и одновременно как бы наблюдать ее со стороны. Вот как. Хотя нет. Не прав я, конечно. К этому, повторяю, нужно прийти. Через страдания, через потери. А если это дано изначально, то скорее всего просто не почувствуешь счастья освобождения от многих условностей и зависимостей.

– Мне кажется, что я понимаю, о чем вы говорите. Но только головой. А сердцем… Оно так привязано к близким, родным. Оно так болит, если им плохо. И еще… Как же любить, если, как вы говорите, освободиться от зависимостей?

– Вот в этом-то вся и беда. Любить и одновременно быть свободным, духовно свободным, – вот идеал. Понимаете? Причем любовь к конкретному человеку – это всего лишь часть любви к миру, к жизни, к себе. А та зависимость, которую мы привыкли считать любовью, зависимость от одного человека, – это ограниченность, обреченность.

Свои рассуждения Юра подкрепил рассказом про Ларису. Наверное, зря. Но так уж получилось.

Лене не понравилась буланкинская теория. Не понравился и рассказ о бедной Ларисе, которой она, разумеется, сочувствовала гораздо больше, чем Юрию Петровичу. Она хотела что-нибудь противопоставить всему этому – что-нибудь убедительное и основательное. И, понимая, что у нее ничего не получится, ужасно рассердилась. И на Буланкина. И на себя.

А Юрий Петрович между тем продолжал:

– Кстати, вся русская классика учит: любить – значит страдать. И это ужасно.

– Ну вот, опять противоречие! Сейчас вы утверждаете, что страдать – это плохо. А минуту назад говорили, что к вере нужно прийти через страдание. А про русскую классику… Я ведь на ней и воспитана. Поэтому…

На последних словах Лена смешалась, махнула рукой, но потом все-таки продолжила:

– Поэтому едва ли смогу понять все, о чем вы сейчас говорили…

Интонации конца предложения у Лены не получилось, Юра смотрел выжидательно, и ей пришлось продолжить:

– Нет, понять, кажется, могу. А принять и научиться так чувствовать – нет, никогда. – Лена для убедительности активно помотала головой.

– Никогда не говори «никогда». Простите за трюизм. – И тут Юра сделал то, чего, очевидно, делать не стоило, – потянулся через стол к Лене, взял ее руки в свои и долго посмотрел в ее растерянные кофейные глаза.

Лена взгляда не выдержала, но рук не отняла. И, отвернувшись, пробормотала:

– Слова-то какие знаете… Как будто в Сорбонне учились, а не в военном училище.

– Так я ж стараюсь соответствовать. Понимать надо. – На этих словах Буланкин аккуратно положил Ленины руки на стол и встал с кресла. – Спасибо за кофе. И за бальзам. И за интересную беседу. Мне пора.

В понедельник, не дождавшись звонка Буланкина, Лена опять позвонила сама. Позвонила, как она себя убедила, по делу.