Текст книги "Квартира с привидениями (сборник)"

Весенняя метель

Мила стоит у открытого окна и смотрит на кружащиеся лепестки алычи, вдыхает её тонкий ореховый аромат. Ранней весной, когда нет ещё на ней зелёных листьев, а только белые цветы в изобилии, создаётся иллюзия зимнего пейзажа. Это пробуждает в ней чувства печали и восторга одновременно, словно возвращает в далёкое, пережитое в детстве…

«Прости, Мама!»

Предпраздничные дни конца декабря. Ликует детское сердечко от ожидания сказки. Совсем скоро Новый год.

Мама везёт Милу, закутанную в плед, на санках по скрипучему, искрящемуся снегу. Мимо проплывают яркие витрины магазинов, толпящиеся за окнами люди, как в немом кино, и голосистые зазывалы в костюмах Дедов Морозов у распахнутых дверей.

Мама часто оборачивается к дочери и спрашивает, не замёрзла ли. Глаза у неё лучистые, в них тепло и любовь…

Заболела мама сразу после праздников. Внезапно. Жаловалась сначала на спину, а потом и ходить стала с трудом.

Она позвала Милу проводить её к доктору на назначенную консультацию. Незаметно опускается вечер, но уличные фонари ещё не горят, может потому, всё окружающее, кажется фантастическим. Они идут по пустынной улице. Снег висит в воздухе, словно ёлочное украшение, неподвижно на невидимых нитях, мягко стелется под ногами. Мила постоянно отвлекается от этой красоты. Ей кажется, что редкие прохожие слишком пристально смотрят на маму, и она пытается идти на некотором расстоянии от неё. Миле неловко, что мама опирается на палочку…

Но в какой-то момент Мила вдруг почувствовала себя предательницей… Она поспешно приблизилась к маме и взяла её за свободную руку. Приникнув к маме, тут же почувствовала радостное облегчение и родное тепло.

– Ничего, ничего, доченька, всё будет хорошо, – услышала Мила. Мама смотрела на неё всё понимающими глазами, полными любви и еле скрываемого страдания.

Никогда Мила не забывала о своём минутном предательстве, хоть и минуло с той поры уж более десяти лет…

Заметила ли его мама, так и осталось их тайной.

Воскресенье

Ты хочешь знать, как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю, детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают всё. Даже могилы.

Эрих Мария Ремарк, «Три товарища»

Сегодня воскресенье и не затевать бы мне эту уборку. Почитать, послушать музыку, пойти погулять неспешно, сентябрьский тёплый денёк располагает. Но, привычно столкнувшись с проблемой, требующей осмысления, принимаюсь за какое-нибудь монотонное дело. А всё эти пресловутые две розы…

Когда в первую годовщину смерти мужа увидела их у его памятника, была удивлена, но скорее приятно. Казалось, чем больше внимания будут уделять памяти о нём, тем лучше. Пришедшие вместе со мной родственники тоже удивились, обсуждать, однако, ничего не стали.

Но розы появляются теперь в этот день снова и снова. Причём, приносит их кто-то всегда раньше, чем я. Это уже не вызывает приятных чувств, а наводит на размышления. Странно помалкивала и Федина сестра вчера, увидев цветы на надгробии. Пока я зажигала в лампадке свечу и ставила в вазу георгины она, обычно шумная, не проронила ни слова. Да и вообще, наши отношения с золовкой, после смерти мужа, дали трещину. А раньше, казалось, были подругами…

– Кто же, Федечка, почитая тебя, так старается досадить мне?

Протираю книги. Уже добрую половину их отнесла в ближайшую библиотеку. Но книг ещё очень много. Они стоят тесно, в два ряда. Редко теперь обращаюсь к ним. Как-то всё больше в интернет. А раньше казалось необходимым каждую понравившуюся держать в своих руках. Листать, перечитывать, с нетерпением вдыхать запах новых в предвкушении удовольствия от общения.

Вот красивый бордовый томик с золотым тиснением «Мудрые мысли». Как раз их мне сейчас и не хватает. Давняя, ещё со школьной скамьи, игра открыть на первой попавшейся странице и прочитать спонтанное предсказание. Открываю и попадаю на притчу «Браки совершаются на небесах», о Дедушке знаменитого Мендельсона, непривлекательном Мозесе и обворожительной Фрумтье…

Да, удивительная притча. Для женщин во все времена гораздо важнее было не то, как выглядит мужчина, а что и как он говорит.

Федя теперь ничего уже не скажет. Об ушедшем в мир иной человеке, знаешь, кажется, всё, ведь он уже не совершает поступков…

Так я и до вечера не обойду все полки. Надо не заглядывать в содержание, а тупо протирать и передвигать.

Двадцать лет вместе не шутка. Но, что знала я о своём муже? Почему именно он стал родным? Никто ничего не предрешил, как принято говорить. И небеса тут ни при чём. Всё произошло именно так, как у Фрумтье. Всё, да не всё…

– Никто не будет тебя любить как я. Я знаю, что ты пока не любишь меня, но моей любви хватит для нас двоих!

Такие признания Фёдора шокировали. Слышала их впервые, они и пугали, и вселяли чувства похожие на гордость, превосходство. Как же я была тогда молода, глупа и самонадеянна.

Федя оказался патологически ревнивым. Боролась, просила не унижать недоверием, но ничего не получалось. Хотела уйти, пугал, что без меня жить не будет. Был нелюдим. Словно тяготило его что-то, а когда интересовалась, отмахивался:

– Всё хорошо, Вера. Ты же знаешь, какая у меня работа.

Так и жили. Примиряло, как ни странно, море. Пока он был в рейсе, мечтала о встрече и все дурные воспоминания стирались из памяти. А когда заболел, стал любимым ребёнком. Два года они боролись со страшным недугом и, может быть, впервые за все годы были настолько близки, что забыли про все распри и взаимные обвинения.

Никогда не верила гаданиям, но один такой случай запомнился. Был летний день. Провожала подружку и на вокзале прицепилась молоденькая, под стать нам, черноволосая кудрявая бестия.

– Всю правду скажу. Позолоти ручку, красавица. У меня в роду гадалки знатные.

А потом, не дожидаясь согласия, схватила за руку и, пристально разглядывая ладонь, изрекла:

– Ты будешь умной такой, всё исполнится, о чём мечтаешь, начальницей станешь, и муж у тебя будет, богом данный – Федор или Иван, а в любви счастливой не будешь, детей не будет, одинокой рано останешься.

Запомнились эти слова своей абсурдностью. Вся жизнь была тогда впереди. Думала о море, о каникулах, уж, во всяком случае, не о работе и каком-то Феде или Ване. Не было у неё таких знакомых ребят. А ведь всё исполнилось.

Познакомилась… Сестра Феди жила на одной площадке. Говорила о нём, о многочисленных его не складывающихся романах. Но это не пугало, скорее разжигало любопытство.

– Жениться ему надо, да деток заводить, не молоденький уже. Скоро тридцать стукнет. А он что знает, море, да подружки на время… Сейчас, кажется, встретилась ему хорошая женщина, да опять что-то его настораживает. Избаловали его женщины вниманием.

Замуж не собиралась. На уме учёба, путешествия, новые города и встречи. Но мысли всё чаще стали обращаться к Фёдору, он видел во мне взрослую женщину, даже искал во мне защиты. Этот, суровый с виду морской волк, становился рядом нежным и уязвимым. Согласилась. Сильно повлияло и то, что старшие сестра и брат никак не могли смириться с этим решением. Даже сестра Феди была удивлена.

Но дух противоречия, амбиции и незримое соперничество с какой-то «хорошей женщиной», оказались тогда выше всего.

– Я уже сама могу заботиться о себе, – взвивалась в ответ на все их сомнения, – вы привыкли, что я маленькая девочка и меня нужно опекать. Никто мне не запрещает учиться, я же не на каторгу отправляюсь, а буду жить в своей семье, как и вы.

Переставляю книги, рассматриваю надписи на некоторых. Фёдора заразила своей страстью к книгам и чтению. Вместе их выбирали, покупали, часто подписывали, делали пометки. Вот Ремарк «Три товарища» и надпись на обложке: «Это первая книга, которую мы купили с Федей вместе». Открываю наугад страницу и читаю цитату, отмеченную маркером: «В конце концов, люди всегда возвращаются обратно». Что могла понять в этой цитате тогда. Наверное, это Федя подчеркнул.

Если бы, если бы это не была просто сентенция или чьё-то горячее желание.

Но розы. Какая же тайна заключена в них?

Звонок во входную дверь. Не его ли я ждала всё это время, перебирая книги и воспоминания.

Спускаюсь со стремянки так быстро, что задетая нечаянно стопка книг рассыпается на полу, перешагиваю и бегу в коридор. Открываю дверь. На пороге сестра мужа, с ней незнакомая женщина, лет пятидесяти с маленьким мальчиком…

– Вот, гостей тебе привела, – с порога заявляет она.

А я, как загипнотизированная, смотрю на мальчика. Уже с первого взгляда он удивительно напоминает мне фотографию, хранящуюся в старом альбоме. На ней Феде лет шесть…

Браки совершаются на небесах
притча

У Мендельсона – знаменитого всем известного немецкого композитора был дедушка – Мозес Мендельсон. Мозес Мендельсон был, мягко говоря, некрасивым. Мало того, он был небольшого роста, а на спине возвышался уродливый горб. Как-то раз, Мозес Мендельсон приехал в гости к купцу, а у купца была прелестная дочь Фрумтье.

Юный Мозес был покорен. Но девушка на него даже не могла смотреть, старалась уйти из комнаты, стоило ему войти, настолько он был ей неприятен. Он не смог с ней заговорить в течение всего вечера.

Пришло время уезжать, Мозес понимал, что сердце его навсегда принадлежит только ей. Боль расставания придала ему храбрости, и Мозес зашел к ней в комнату, чтоб сказать хоть несколько слов на прощанье. Воспитанность и застенчивость девушки не позволили ей выгнать непрошеного гостя. Но разговаривать с ним она отказывалась, она даже не могла поднять на него свои прекрасные глаза, настолько он был уродлив и неприятен. В конце концов, практически отчаявшись получить ответ, Мозес спросил: «Милая Фрумтье, верите ли Вы, что браки совершаются на Небесах?»

– Верю, – призналась Фрумтье, не глядя на него. – А вы?

– Конечно, верю, – ответил Мозес. – Знаете ли Вы, что всякий раз, когда мальчик должен родиться, Всевышний на небесах рассказывает ему, на какой девочке ему предстоит жениться? Мне тоже показали мою будущую невесту, а Господь вынес вердикт: «Знай, что твоя жена будет горбатой». Тогда я воскликнул:«Умоляю, Господи, нет!!! Горбатая женщина – это ужасно! Прошу Тебя, Боже, отдай горб мне, пусть я буду горбатый и уродливый, а она пусть будет красавицей!»

Фрумтье впервые подняла на него свои прекрасные глаза, и где-то в глубине ее души шевельнулось смутное воспоминание.

Она протянула Мозесу руку, а позже стала ему любящей и преданной женой.

В темноте или Камера обскура

Люблю летним утром выйти на балкон. Совсем рядом небольшая тополиная роща. А если это утро ещё и воскресное! Можно беззаботно слушать шуршание листьев, гомон птиц, смотреть на солнце. Оно медленно всплывает из-за деревьев, и тёплые лучи касаются рук, лица… А вечером мы пойдём с Мишей слушать симфонический оркестр.

Всё же воскресный день – это блаженство…

– Лиля, тебя к телефону, – прерывает мою идиллию муж.

Неисправимый альтруист и мой бывший однокурсник, Марат Беридзе, просит меня прийти к нему в хоспис.

– Лиль, мне очень нужна твоя помощь! Здесь такая ситуация… Приходи, пожалуйста. Я всё объясню на месте.

Знаю его всю свою сознательную жизнь: садик, школа, институт… Михаил всё это прекрасно понимает и любит Марата – заводилу всех наших посиделок, помощника в любых затруднениях. Но сегодня мой муж, вдруг, теряет самообладание и возмущается. Куда делась его рассудительность.

– Я пойду с тобой! Мне надоел этот твой Марат. Я хочу посмотреть в его наглые глаза. В воскресенье, он бы мог и не беспокоить тебя.

– Пойми, Марат не будет просить без крайней нужды. Ну, Миш… – встав на цыпочки, обвиваю руками шею мужа.

– Хитрюга, ладно, беги, – меняет гнев на милость мой благоверный, – но не пропадай надолго, помни обо мне.

– Пока-пока, любимый! Я всегда помню о тебе.

Марат встретил меня у входа в хоспис. Курил на крыльце.

Как оказался этот блестящий студент главврачом печального заведения… До сих пор удивляюсь. Ему светила аспирантура. Сам он отшучивается, говорит, что отдаёт долг своим родителям и геронтологии. А о деталях я и не расспрашиваю.

Захожу к нему иногда, слушаю душещипательные истории. Случаются и дружеские отношения. Именно такие сложились у меня с Эммой Игнатьевной.

Одинокая женщина восьмидесяти лет, на удивление моложавая, оказалась здесь по направлению Управления Культуры. Долгие годы руководила этой славной структурой.

В хосписе она держалась особняком. Ни с кем дружбы не водила. Соседкам очень не нравилось, что она тщательно ухаживает за собой. Умудряется всегда быть со вкусом подкрашенной, причёсанной, аккуратно одетой.

Марат, чутко понимая взрывоопасность ситуации, познакомил нас. И я стала регулярно к ней заходить. Мы беседовали о литературе, музыке, театре, философии, моде. Я приносила ей иногда косметику, фрукты. Только никогда мы не говорили о её тяжёлой болезни и о её семье.

Сегодня мой друг особенно взволнован. Мы сидим в его кабинете. Марат вынимает из пачки сигарету и засовывает торопливо обратно, неловко обламывая.

– Лиля, Эмме Игнатьевне ночью было очень плохо, сегодня с утра она уже несколько раз теряла сознание. Пришлось перевести её в отдельную палату, накачали её лекарствами… Я, да и она, по-моему, понимаем, что часы её сочтены. Она просила пригласить тебя. Ты уж извини, что нарушил твои планы… Я не мог ей отказать.

– Конечно, Марат, – спешу я прервать его. – Ты всё правильно сделал.

– Подожди, – Марат даёт мне какую-то таблетку, – миссия не из лёгких, это немножко тебя успокоит…

Я сначала отмахиваюсь, но всё же глотаю таблетку, набрасываю на плечи халат и решительно направляюсь за Маратом к палате. Только у самой двери самообладание покидает. Тогда Марат легонько подталкивает меня, и мы входим вместе к Эмме Игнатьевне. Впрочем, убедившись, что в палате всё в порядке, он оставляет нас одних.

Я вижу, насколько слаба Эмма Игнатьевна и не знаю как себя вести. Но она берёт инициативу в свои руки, как бы ни странно это выглядело в её положении. Я чувствую, что её сжигает нетерпение.

– Лиля, спасибо, что пришли, – говорит она слабым голосом, но я слышу решительные нотки и не прерываю её.

– Никому не нужны чужие секреты, – продолжает она, – и я рискую вызвать Ваше недоумение, но всё же хочу рассказать Вам то, о чём не знает ни одна душа на свете. Я не верю в исповедь, но верю в закономерность случайностей. Не верю в Бога. Никогда не ходила в церковь, не носила крестика. Вы пришли ко мне в трудные дни моей жизни, теперь жизнь покидает меня, и я не могу уйти с грузом на душе. Я чувствую в Вас терпимость, великодушие, верю в Вашу способность услышать меня.

– Наберитесь терпения и не перебивайте меня, пожалуйста. Много раз проговаривала всё в себе. Больше нет сил…

Я присела на стул рядом с кроватью Эммы Игнатьевны. Чтобы успокоить, положила ладонь на её руку… Эмма Игнатьевна продолжила.

– Я обожала своего отца. Не маму, что было бы более естественно, а именно его я боготворила за ум, красоту. И он относился ко мне бережно и нежно. В его карманах всегда находилось какое-нибудь лакомство для меня, а для размышлений и обсуждений – не одна сотня историй. А мама вызывала во мне отрицание. Мне казалось, что она недостаточно любит папу, не понимает его. Она часто уезжала на гастроли, оставляя нас одних. Любила наряжаться и постоянно критиковала его, то за небрежный костюм, то за не тщательно выбритые щёки, за подгоревший кофе… Когда мама однажды объявила, что уезжает в Москву, я не удивилась и решительно отказалась ехать с ней. Уже на пороге, с чемоданом в руке и дорожной сумкой через плечо, она громко обвиняла его, даже не пытаясь скрыть от меня своё раздражение. Я уже привыкла к разным её обвинениям в его адрес, но на сей раз всё звучало особенно ядовито. Она назвала его и его маму сумасшедшими…

– Ты поступил со мной нечестно, ты не имел права меня обманывать! Ты – преступник! И это ещё аукнется твоей любимой доченьке.

– Меня поразили эти её слова, а особенно реакция отца. Он не возражал, только растерянно смотрел, словно виноват во всём на свете, даже в том, что существует…

– С тех пор я ничего не хотела знать о маме. Я старалась взять на себя все обязанности по дому, пока к нам не приехала бабушка, папина мама. Мы часто ходили с ним гулять, ездили на велосипедах по окрестностям. Это было счастливейшее время моего детства. Но одна ночь перевернула всё с ног на голову…

Эмма Игнатьевна так заволновалась, что я предложила ей прервать рассказ и позвать доктора. Но она решительно отказалась, полежала несколько минут, откинувшись на подушку, и продолжила.

– Отец был увлекающейся натурой. В это время он купил фотоаппарат, и дом наполнился фотографиями, плёнками, реактивами.

В маленькой кладовке в своей комнате он оборудовал что-то вроде лаборатории и долго меня не пускал в неё. Но в этот вечер запрет был снят. Я смотрела как на чудо на эти ванночки, где на белой бумаге, погружённой в раствор, проступали очертания пейзажей, людей. На фотографиях было много девушек и даже моих одноклассниц. Я порадовалась, что смогу их удивить, похваставшись, что сама печатала их фотки. Мы так увлеклись, что я никак не хотела уходить спать. Бабушка уже несколько раз стучала в дверь, напоминая мне, что завтра в школу. Но мы отнекивались. И только за полночь, отец сказал, что надо всё же отдохнуть. Чтобы не будить бабушку, предложил мне лечь с ним на его кровать. Я быстренько разделась до трусиков и забралась в постель.

– Ты становишься похожей на свою маму, – заметил тогда отец.

Меня эти слова резанули, я подумала: мама его предала, а он всё ещё любит её.

Только значительно позже я поняла, что взгляд его задел меня чем-то ещё.

Эти чёртовы фотографии, этот волшебный фонарь и камера!..

Эмма Игнатьевна умолкла. Смотрела отрешённо, словно меня не было рядом. Она говорила уже минут пятнадцать. Я снова предложила ей прерваться, но она остановила меня нетерпеливым жестом.

– Лиля, не прерывайте меня, пожалуйста. У меня осталось очень мало времени, и отойдите к окну. Мне так будет легче.

Я подчинилась ей, настолько властными были её голос и жесты. За окном разгорался яркий летний день, и мне захотелось распахнуть окно, вдохнуть свежего воздуха, но голос Эммы Игнатьевны вернул меня в ту ночь, которую вспоминала она.

– Я уснула мгновенно. Очнулась ото сна, ощутив какой-то ужас… Я всю жизнь помню этот ужас, охвативший меня. В темноте я ничего не могла видеть, но я слышала сопение отца и ощущала касание чего-то непонятного. Я ощутила его руки, снимающие с меня плавки, и подскочила с кровати от ужаса и омерзения. Я не помню, как я оделась. Помню, как летела по лестнице, а бабушка с верхней площадки кричала что-то вслед… Только на улице я опомнилась. Едва занималось холодное октябрьское утро. Я без пальто, без чулок, в одном платье и ботинках прибежала к школе. Двери были открыты, и уборщица тётя Нюра гремела вёдрами. Это меня и спасло, наверное. Но в больницу с воспалением лёгких я всё же попала…

После события закрутились как в калейдоскопе. Менялась жизнь вокруг меня с сумасшедшей скоростью, менялась я сама. В свои четырнадцать лет я узнала, что мир вокруг зыбок и иллюзорен. Я почти не бывала дома. Часто оставалась на ночь у подруги.

Однажды в наш дом пришли какие-то люди. Что-то искали в комнате отца. Забрали пачки фотографий и увели его. Оказывается, родители девочек, которых фотографировал отец, написали жалобу. Его судили за порнографию и отправили куда-то отбывать наказание. Он писал мне письма, но я их не читала. Бабушка рассказывала, что его признали больным и отправили в специализированную больницу. Она говорила, что у меня жестокое сердце. Оно у меня и, правда, окаменело. Я вычеркнула из своей жизни теперь и отца.

После школы я уехала из этого города, бабушки к тому времени уже не было. Ничто меня здесь не держало. Когда поступала в институт, поменяла все документы: имя, отчество, фамилию. На мужчин смотрела с презрением, особенно на ровесников. Без сожаления расставаясь после нескольких встреч. Заметила, что все мужчины, которых я выбирала, были похожими чем-то на моего отца и значительно старше меня. Я даже прибавляла себе годы, при знакомстве. Мне казалось, что это оградит меня от лишних вопросов.

Только однажды мой роман затянулся на год, и я даже решилась на ребёнка. Я представляла себе дочку, с которой мы будем подругами, но родился мальчик. Я оставила его в роддоме…

Вот – итог одной странной жизни. Я не знаю, где сгинул мой отец, не знаю где сын. Я, по сути, не знаю, кто я сама… Фамилия матери слишком громко звучала в театральных кругах Москвы, чтобы не знать, где она…

Но я ни о чём не жалею. Жизнь у меня была насыщенной и интересной. Со стороны, она, наверное, даже казалась блестящей. Я строила её, как хотела, никого не подчиняла себе, но и не подчинялась никому, потому что это – слишком больно и страшно.

Эмма Игнатьевна умолкла, а я сидела ошеломлённая и не могла вымолвить ни слова.

– Теперь Вы, Лиля, можете назвать меня монстром и даже презирать, – услышала я сквозь туман в голове слабый голос, почти шелест, – но это совершенно ничего не значит…

Эмма Игнатьевна лежала с закрытыми глазами, на её красивом лице, мраморной белизны, застыла улыбка умиротворения. Приблизившись к ней, я ощутила лёгкое дыхание. Эмма Игнатьевна уснула.

Тихо выйдя из палаты, я пошла в кабинет главврача. Мне казалось, прошла вечность. На самом деле прошёл всего час. Говорить ни о чём не хотелось. Я попрощалась с Маратом и пошла домой. В вестибюле он меня догнал и вручил небольшой свёрток.

– Совсем забыл, Эмма Игнатьевна ещё вчера просила передать тебе…

Я взяла свёрток и пошла на остановку. В автобусе развернула подарок. Даже не удивилась, увидев сборник Владимира Набокова. «Лолиту» я читала и никогда не разделяла восторгов, а вот «Камера обскура» как-то не попадалась на глаза. Открыла страницу, отмеченную закладкой.

Ярким фломастером отчёркнуты слова:

«…жизнь мстит тому, кто пытается хоть на мгновение ее запечатлеть – она останавливается…»

Я поспешно закрыла книгу. Нет никаких сил сейчас вдумываться в эти слова. Скорее бы домой…