Текст книги "Петербургские романтические новеллы"

Людмила Ив
Петербургские романтические новеллы

© Людмила Ив, 2024

© Интернациональный Союз писателей, 2024

Почтовая принцесса

Был первый день зимы. Ветер, не до конца освободившийся от осенней хандры, то уныло вздыхал поверх вечерних фонарей, сбивая лёгкий ритм падающего снега, то едва слышно шуршал обнажёнными ветками деревьев и кустов. Но вдруг ни с того ни с сего сорвался, взвизгнув как оглашенный, и так же внезапно стих, уснул, растянувшись по льду Фонтанки. В это самое время герой нашего рассказа, студент, полгода назад приехавший из небольшого городка под Екатеринбургом, спешил на почту за бандеролью…

Здесь автор, как говорится, обмакнув перо в чернильницу, задумался. Тёмно-фиолетовая капля угрожающе повисла над листом. А что, если читатель не поверит в то, что всё произошедшее с героем – истинная правда, и скажет: «Нет, такого никак не могло быть, это чистой воды вымысел!»? Тогда не лучше ли будет просто взять и повторить за главным героем его историю и не мудрствуя лукаво отдать на суд читающей публики?! Пожалуй, именно так автор и поступит, пока на листе нет ещё ни одной кляксы.

Итак, вот эта история, приключившаяся с нашим героем, рассказанная им самим и пересказанная автором…

Я стоял в очереди вот уже минут десять, изнурённый спёртым воздухом тоскливого ожидания. То и дело гремели входные двери, зудел ксерокс, жужжали кассовые аппараты, бесшумно прилипали к конвертам марки. Голоса сливались в беспорядочный поток отдельных звуков, как в симфоническом оркестре, где каждый настраивает свой инструмент. Мой взгляд лениво перемещался от точки к точке, обрамляя части существующего пространства в геометрические фигуры, и вот уже всё вокруг было успешно поделено на зоны, весь этот мир тружеников и страждущих состоял из десятков различных форм. Формы, как в калейдоскопе, цепляясь неровными краями, создавали иллюзию новых, ещё более невозможных и странных, форм, у которых не было ни конца ни края.

Спустя ещё несколько томительных минут в игре времени и мысли мне показалось, что я начинаю сходить с ума: засыпаю и вижу люминесцирующие в ночи длинные коридоры незнакомых улиц, дома с полками вместо окон, маленькие пирамиды сугробов вдоль асфальтовых плинтусов, под ногами схрущивается, а на языке тает пористый снег, как шоколадная плитка «Воздушный» производства фабрики «Покров». Вдоль плотно утрамбованного сугроба тянется ряд голов и плеч, ушей, шапок, платков, а ближе всех – лисий воротник вокруг лошадиной шеи и уши с гранатовыми ядрышками в золотой оправе. На фоне многополочных окон, заставленных иллюстративной рассадой для огородников, витает надпись «отдел доставки». На краю балкона блестит золотое со стразом кольцо, ввинченное в балюстраду, словно гайка в водосточный болт.

Мой любопытствующий глаз плотнее примкнул к свёрнутому в трубочку журналу. В бумажном объективе из клубов белого дыма громоздились одни за другими красочные обложки, календари и открытки. От скуки я усерднее прижал глаз к волшебному окуляру и, словно капитан, наблюдал за меняющимся горизонтом. Но вдруг среди всей этой суеты и какофонии передо мной возникло прекрасное видение – девушка с ангельским выражением лица, а все эти головы, плечи и воротники каждую минуту что-то громко и нетерпеливо от неё требовали.

Очарованный, я стал наблюдать за девушкой. Как пылкий сарацин-завоеватель, я не сводил с неё глаз, что становилось неудобством даже для меня. Тогда я стал хитрить, периодически изучать канцелярию, усыпанную ценниками. Один раз только скользнула она взглядом вдоль очереди, задев край моего плеча. Её выразительные глаза были одинаково приветливы ко всем. Но я был рад, почти счастлив и испытал невероятное удовольствие от стояния в очереди. Справа от её локтя лежали белоснежные конверты, ровные, идеальные, как упаковки с таблетками в медицинском кабинете. Мой взгляд поплыл по её рукам. Это были руки пианистки, изящные, с тонкими запястьями. С какой томительной нежностью открывали они согнутые квитанции, извещения, переводы; пальцы легко и быстро касались клавиатуры, словно исполняли магический танец древних инков. Я представил себе нежную тихоокеанскую ночь, шелест пальм, одинокие всплески солёной воды о прибрежные камни и эту девушку, доверившую мне свои тёплые руки, которые я слегка пожимал в своих ладонях, поглаживая неокольцованный безымянный палец.

Девушка ни разу не улыбнулась, только глаза, большие, жгучие, с пушистыми ресницами, выражали глубину её сильного характера. Я был уверен, что у неё сильный характер, так как она смотрела прямо и убедительно. Милая девушка! Нет, ну до чего же она милая! Я чувствовал, что тайна коснулась моих щёк. Когда происходило что-то непременно важное и удивительное, я всегда думал: почему это произошло только сейчас?! Вот и теперь мне хотелось воскликнуть: почему мы не встретились раньше, прекрасная незнакомка?

И – о, счастье! – когда передо мной оставалось два человека, она меня заметила. Нельзя было не заметить моего настойчивого, буравящего ордынского ока, даже с теми короткими отбегами в близлежащие степи оконных проёмов и телефонных будок для разговоров по межгороду. Мне даже показалось, что она не просто бросила на меня свой лёгкий взгляд, но и отметила что-то про себя, робко опустив ресницы. Это придало мне уверенности. До чего же она милая, вновь с восторгом подумал я и как во сне чиркнул на квитанции: «Принцесса! Вы сегодня после работы свободны?». Её ресницы, как мне показалось, дрогнули, опустились, накрыв мой гордый мятежный бриг тёплой волной Карибского моря, а глаза вспыхнули над ним яркой путеводной звездой, от которой невозможно скрыться, ибо это была судьба, фатум, лучшая история ветра странствий.

И тут я услышал её голос. До этого, наверно, мои уши были залиты воском или я был привязан к мачте своего корабля[1]1
  В «Одиссее» Гомера волшебница Цирцея советует Одиссею при приближении к острову сирен заткнуть уши воском или привязать себя к мачте, чтобы не погибнуть. Сирены в греческой мифологии – полуптицы-полуженщины; услышав их божественное пение, моряки бросались с кораблей в воду и погибали.


[Закрыть], ничего, кроме будничной суеты, не воспринимал и только сейчас услышал эту величавую гармонию космоса, прикоснулся к божественной музыке души и сердца в её звуковом разрешении. Я уже был готов погибнуть в диком порыве своеволия, ринувшись к той, что дивно пышет ресницами на пятой небесной сфере мирового веретена богини Ананке[2]2
  В древнегреческой мифологии Ананке – божество неизбежности, судьбы и предопределённости свыше. У Платона в десятой книге «Государство» между колен Ананке вращает веретено – мировую ось Вселенной, направляя с помощью нити времени движение небесных сфер. На каждом из кругов веретена восседает по сирене, которые своим пением создают гармонию космоса.


[Закрыть], но меня грубо, словно ростр враждебного судна, подрезал каракулевый локоть.

– Вот я так вас и пропущу… Очередь, молодой человек.

Но я жаждал слышать только голос моей сирены, и никого более.

– Вот здесь… Край, пожалуйста, не заполняйте: Петербург не является ни областью, ни краем, ни республикой.

Да, очарованно думал я, странное место.

Между нами оставался один человек, но мне было не страшно: ведь я проделал долгий путь, а за это время отполировал доспехи и наточил клинок, чтобы во всеоружии и красе предстать перед Прекрасной Дамой. Я передал своё извещение в её тёплую правую руку, даже успев нахально коснуться безымянного пальца. Она внимательно посмотрела на извещение, потом на меня. Я был горд, искренен и честен, как на вступительном экзамене полгода назад. Она прочла моё послание и улыбнулась, но почему-то улыбка у неё вышла какая-то слабая, с грустью. Уловив эту тонкую зацепку, я уже не мог отступить.

Она встала, чтобы принести мне бандероль. Моя принцесса с грустной улыбкой встала, чтобы принести мне то, зачем я сюда пришёл. Она встала… Дальше всё произошло для меня как в тумане.

Она удалялась, тяжело ставя перед собой правую ногу, а левую неуклюже подволакивала. Некрасиво хромая, она тем не менее передвигалась быстро, очевидно, привыкнув к недугу ещё с детства. Слышно было, как отличается шаг, сделанный правой ногой, как будто ставят штамп за штампом на ценной бандероли.

С ужасом смотрел я ей вслед. Волшебный мир поплыл, геометрические фигуры рассыпались по полу, раня острыми осколками плечи, подрезая запястья, жаля колени. Я был удивлён, скажу больше – потрясён хромотой моего идеального создания и не мог вынести столь резкого контраста. Мне вдруг стало стыдно, что я был восхищён инвалидкой. Да, впечатление от красоты девушки было равным по своей силе с впечатлением от её увечья. Это я начал ощущать, стоя на крыльце почты, я ушёл, сбежал – что кривить душой, но почтовую принцессу не мог забыть ни в тот день, ни через год, никогда.

Февраль 2017

Надпись в Тучковом переулке

На широком подоконнике распахнутого окна стояла женщина. Резиновые жёлтые перчатки на её руках искрились, розовая тряпка скользила по стеклу, и оно блестело от яркого света так, что были заметны самые маленькие грязные пятнышки. Её волосы, немного рыжеватые, у корней тёмные, тонкие, слегка завитые, собранные в хвостик, отливали на солнце медью. Она знала, что сейчас выглядит совсем как смешная тридцатидвухлетняя неудачница с веснушками, пустыми мечтами и неустроенной личной жизнью. Женщина щурилась, кружила по стеклу тряпкой, растирая брызги чистящего средства, и иногда поглядывала вниз, всё пытаясь прочесть надпись то ли краской, то ли мелом, неровно растянутую на асфальте тротуара.

– Длинно, – подумала она наконец, прочитав. Тряпка, зажатая в перчатке, замедлила свой круговорот по стеклу. Это было последнее окно в просторной пятикомнатной квартире с высокими потолками, шкафами с книгами вдоль коридора, изразцовой печью, паркетными полами, вторым выходом на дворовую лестницу. Женщина присела на подоконник и на минуту задумалась, подставив лицо под лучи майского солнца.

Вот пишут люди под окнами других людей признания, пишут на пожарных вышках, на причалах, на заводских трубах, на крышах домов, лезут очертя голову на недоступные башни. Пройдут дожди, раскиснет снег по весне, слова о любви затрут подошвами, ветер изведёт порывами с песком и пылью, закидают окурками, фантиками, дворник замучается соскребать, собачки не замедлят пометить, новый асфальт закатают. Блажь, и только.

Помнится, накануне выпуска кто-то, не иначе как влюблённый, перед школьной калиткой на асфальте зелёной строительной краской написал «Ты – мой свет» и что-то ещё, что-то в духе «любовь-морковь» – уже и сложно вспомнить. Тогда, на последнем звонке, она выдала шутку, что, мол, зелёная надпись у школьных ворот вовсе не про любовь, бойко выкрикнув со сцены: «Учиться, друзья, учиться и обязательно продолжать учиться после школы, как завещал великий Ленин и автор зелёнки. Ибо сейчас ты – свет, а завтра – не дай бог тьма!» В зале гоготали.

Она была очень активная и дерзкая. Юбку носила выше колен, контуры губ подводила коричневым карандашом, глаза – густо чёрным, волосы скручивала высоко в хвост, курила за школой, так что к директору вызывали, и не раз. Слушала с одноклассниками на чердаке песни группы «Кино» с кассетного магнитофона. Часто плёнку жевало, складывало в гармошку, приходилось вставлять карандаш в отверстие колёсика кассеты и прокручивать, сматывая тонкую коричневую ленту обратно в кассету. Когда Цой летом 1990-го погиб в автокатастрофе, ревела навзрыд у его могилы на Богословском кладбище[3]3
  Цой Виктор Робертович (1962–1990) – основатель и лидер рок-группы «Кино», рок-музыкант, автор песен, актёр. Погиб 15 августа 1990 года в автокатастрофе. Похоронен на Богословском кладбище Санкт-Петербурга.


[Закрыть].

После окончания школы она никуда не поступила, устроилась официанткой в бар, пела во дворах в компании местной шпаны, курила, бегала по дискотекам и ждала перемен. На дискотеке встретила парня старше её на пять лет, влюбилась, но не прошло и года – его убили на одной из бандитских стрелок. Она осталась с ребёнком на руках и долгами. Через три года появился второй ребёнок от женатого мужчины, который предпочёл «забыть о прошлом, чтобы не потерять настоящее». Видимо, любовница на третьем месяце беременности оказалась «прошлым», «настоящим» – трёхкомнатная квартира в Озерках и дачный участок где-то под Приозёрском. Учиться было некогда и лень. Так что она так и осталась с аттестатом об окончании средней школы. Потом работала в магазине, на складе, в метро жетоны выдавала и вот не так давно переключилась на подённую работу в клининговую компанию.

«Слова на асфальте – блажь, и только, – с грустью думала женщина. – Как и все мои романы вместе взятые, от первой до последней точки надуманные, бутафорские лживые чувства, бесконечно искусственные, быстро рвущиеся, как капроновые колготки со стразиками».

Отважно и нежно она, наверное, любила только своего бандита, но сейчас не могла бы с точностью это утверждать. Тогда ей нравились выходы в рестораны, клубы, гонки на чёрном джипе, чемоданы со шмотками, кожаные сумки, дублёнка, джинсы Montana, леопардовые лосины и кожаная куртка-косуха с молниями и заклёпками – вещи, которые она давно продала вместе с брюликами.

Вдруг лёгкий ветерок пробежал по рукам: кто-то вошёл в квартиру. Видимо, вернулась хозяйка. Но на пороге возник мужчина. Такие элегантные мужчины ей никогда не попадались, потому она застыла, не зная, как представить себя. Хотя этого и не требовалось от мойщицы окон.

– Ой, здрасте.

Мужчина бросил на неё острый взгляд и, ничего не ответив, через гостиную быстро прошёл в кабинет.

«Даже не поздоровался. Хозяин, видимо», – спокойно, без тени сожаления подумала женщина.

Некоторое время он разговаривал в кабинете по телефону. Мойщица закрыла окно и, протерев начисто подоконник, расставила горшочки с цветущими фиалками. Она тоже у себя на окне устроила сад-огород, посадив какие-то семена очень красивых растений. Но пышные букеты на упаковке на деле превратились в слабые, вытянутые и ни на что не похожие стебельки, которые спустя время подкосились и сгнили. Может, залила рассаду, может, окна в её квартире северные, может, ещё что. Она отщипнула лист от фиалки, у которой были кучерявые, как белый пудель, цветки, торопливо завернула лист в мокрую тряпочку и кинула в пакет.

И вовремя. Дверь кабинета неожиданно открылась.

– Вы же Светлана?

Мужчина вышел на середину гостиной. Теперь его можно было рассмотреть получше, а не только одежду. Он был примерно одного возраста со Светой, немного сутуловат, глаза светлые, серые, взгляд прямой и ясный, мерцающий. Такой взгляд бывает у тех, кто долго живёт у моря, потому создаётся ощущение, будто вода отражается в глазах, а ветер стирает налёт усталости от будничной городской жизни. Кажется, что взгляд промыт морской водой. И ею же отзеркален.

– Как давно вы здесь? Хотите чай или кофе?

Света растерялась, но быстро сообразила, что это её так вежливо спроваживают, и засобиралась, укладывая в сумку нехитрый помывочный скарб.

– Я уже всё помыла. Спасибо.

В коридоре она поскорее натянула куртку и сунула ноги в потрёпанные балетки. Всё это время мужчина пристально смотрел на неё, скрестив руки, прислонившись к высокому с резными створками книжному шкафу. Неудобно как-то получилось: она только-только окна домыла, кто ж знал, что тут вернётся он, а не его жена – та миловидная фигуристая блондинка с лёгким греческим загаром на щеках. В конце концов, по времени уложилась, окна чистые, блестят на солнце от свежести, но отчего-то её не покидало ощущение вины, от которого хотелось поскорее сбежать.

Мужчина смотрел, как она спешно собирается, и вдруг неожиданно с лёгкой хрипотцой произнёс:

– Вы меня не узнали? Я Даня Маркин, учился с вами в одном классе. Я в очках ходил. Играл на пианино на выпускном вечере. Не помните?

Света удивлённо вздёрнула бровь, застыв у двери с сумкой через плечо и пакетом в руках. Наверно, слишком сильное преображение произошло за пятнадцать-то лет. И очков на мужчине не было.

– Смутно, уж извините, – соврала она.

Спускаясь по лестнице, Света всё ещё ощущала на себе долгий взгляд не узнанного ею одноклассника, силясь припомнить, хотя бы за какой партой он сидел. На площадке первого этажа, напротив высокого до потолка камина, сверху засыпанного проводами и закрашенного тем же молочно-грязным цветом, что и стены площадки, она остановилась, чтобы перевесить сумку на другое плечо и проверить, не сдавили ли бутылки с моющими средствами тряпицу с завёрнутым в неё листом фиалки.

Наверху хлопнула дверь.

– Светлана, подождите.

«Вот ведь нарцисс богатенький, – усмехнулась она. – Клеится как банный лист, совсем без фантазии. Придумал байку про одноклассника. Знает, что у него есть средства на интрижку. Вот и администратор Галина Владимировна сказала, что окна придётся мыть в шикарной квартире главного редактора известного журнала. Что за журнал, уже и не вспомнить, а вот имя и фамилия редактора, кажется, Даниил Светин. А этот, видите ли, Маркин. Неважно, кто он, но должен понимать, что я пришла делать уборку, а не услуги предоставлять бывшим одноклассникам. Кот. Хотя выглядит и говорит прилично. Может, замутить с ним? А дальше что? Привязаться и страдать. Нет уж. Был опыт с женатым. Точка». Работа закончена, но надо бежать в садик ребёнка забирать, кстати, от того самого женатика, который бросил её, как только узнал про беременность. А сколько оскорблений в её адрес, ушат грязи вылил. Нет уж, хватит.

– Вы меня, наверное, не так поняли, – произнёс хозяин квартиры, спустившись, и, подозрительно ласково улыбаясь, протянул ей конверт. – Возьмите, пожалуйста.

Ей стало не по себе за всё то, о чём она только что подумала. Она испытала жгучую неловкость оттого, что ей протягивают деньги за уже оплаченный труд.

– Возьмите. Я настаиваю. Это на память.

Света молча приняла конверт, опустив в пакет с моющими средствами, и поспешила выйти из парадной.

В воздухе ещё витал едва уловимый аромат мужского одеколона с древесной ноткой, уравновешенный прохладой вековых серо-бело-чёрных сот на метлахской плитке, кованых чёрных завитков ограждения парадной лестницы и цветов в орнаменте на рёбрах продолговатой печи-камина. В хрущёвке Светы пахло котами, истлевшими тряпками и сухими узкими бетонными ступенями вдоль густо покрашенных зелёной краской стен.

Смутное ощущение постыдной неловкости оттого, что он ей дал денег за подёнщину, а она его даже не вспомнила, преследовало её от Тучкова переулка до угла дома на пересечении Кадетской улицы и Среднего проспекта. Хотелось отойти на безопасное расстояние, чтобы это нелепое ощущение, словно тебе смотрят из окна в спину, ушло.

Даня Маркин? Играл на выпускном? Пианино было чёрное, на колёсиках, стояло за кулисой на сцене в актовом зале. Наверное, отличник был. Отличники все были тихие, скучные, неприметные. И сейчас у него в гостиной стоит чёрная махина на трёх ножках с колёсиками: то ли рояль, то ли пианино, Света всегда путала. Наверно, он и в самом деле играет на инструменте.

«Ладно, окна большущие, всё правильно. Заслужила. Хоть куплю себе что-то из одежды», – рассуждала уже она ясно и твёрдо и тут с ужасом вспомнила, что бросила конверт в пакет с помывочными средствами и мокрой тряпкой, в которую был завёрнут лист украденной фиалки. Но в конверте оказались не деньги.

Женщина повертела в руках вынутую из конверта чёрно-белую фотографию, ничего не понимая. Холодок разочарования обжёг её изнутри, но, присмотревшись, она с удивлением узнала здание школы, в которой училась. И даже железная калитка вошла в кадр.

Света в недоумении перевернула фотографию.

На обратной стороне зелёной ручкой было написано: «Ты – мой Свет».

* * *

Ничего оригинального, скажете, просто – жизнь. И я соглашусь.

Весна 2021

Две розы

Тени двух мгновений, две увядших розы…[4]4
  Строка из романса «Две розы» (слова Д’Актиля, музыка С. Покрасса).


[Закрыть]

Когда Невский проспект погружается в вечерние сумерки, и небо над ним затягивается тонкой кобальтово-синей плёнкой, совершенно однотонной, беззвёздной и безоблачной, от которой тянет нежной сентябрьской прохладой, это время, если угодно, превращает проспект в ярко освещённый парадный коридор, по которому движутся люди, машины, лошади, тянущие за собой туристические кареты или коляски. Остановится такая лошадка перед светофором и косит тёмно-сливовым глазом, пережидая красный свет, ощущая себя не то машиной, не то гужевым транспортом, не то и вовсе вороной с белыми подпалинами.

В сумерки здесь всё фантастически прекрасно! Фасады, подсвеченные светодиодами, обретают диковинные формы и тянутся по краям каменного коридора, словно банкетные столы, на поверхности которых выставлена хрустальная и стеклянная посуда, перевёрнутая от дождя вверх дном: тут и золотой фужер шпиля башни Адмиралтейства, и лафитная рюмка купола Дома Зингера, и ещё, пожалуйста, три белых блюдца циферблатов на башне городской Думы. Здесь фонари по краю поребрика – будто позолоченные мельхиоровые ложки и вилки, натёртые до блеска и сервированные в два ряда. Есть и десертная история: розетки фар встречных автомобилей, медовые, сахарные, пряные, слепящие глаза прохожим.

Невский – это приглашение к наслаждению, и люди прогуливаются здесь не спеша, с любопытством заглядывая в окна магазинов, кафе, ресторанов. В ресторане же всегда празднично и нарядно: зеркала, вазоны, сияют белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти, струится золотистый свет от ламп и гуляет, бликуя, по фарфоровым тарелкам, хрусталю и столовым приборам. Звучит музыка, поют и пляшут цыгане, щёлкают пальцы, и душа наполняется ощущением сытости и удовольствия.

В одном из ресторанов, расположенном близ Аничкова моста, в этот вечер было не так много посетителей. Впрочем, скоро ожидали важных особ. Из парадного зала выпорхнула официантка, девушка двадцати шести лет, с высокой пышной чёлкой, напоминающей густо взбитый крем над бисквитным тестом, и прошла летящей походкой мимо музыкантов, отдыхающих во время перерыва в кожаных креслах бара.

– Эфемерное существо! – восторженно вздохнул ей вслед скрипач, мужчина лет шестидесяти пяти, с прямыми тонкими, доходящими до плеч седыми волосами, обрамляющими гладко-розовую проплешину на темечке. Официанток он боготворил, называл ангелами, порхающими под звуки его скрипки между столиками, как между цветами.

Напротив скрипача, закинув ногу на ногу, сидела вокалистка Лёля. Это была стройная смуглая женщина в длинном тёмном платье с красной шалью на бёдрах. Её гладкие чёрные волосы были высоко убраны и стянуты в хвост. Лицо у цыганки было немного вытянутое, нижняя челюсть и крупные узкие зубы оставляли вместе ощущение чего-то животного, таящего в себе дикие страсти кочевых предков. Она неспешно пила из бокала апельсиновый сок, устроив кисть левой руки на подлокотнике кресла так, что казалось, запястье и каждый палец, унизанные множеством тонких серебряных браслетов и вычурных колец, представляли какую-то свою историю.

– Ну что, Павлик, как твоя Вероничка? – спросила Лёля, когда официантка скрылась за дверью, ведущей на кухню.

Павел – гитарист, плотного телосложения мужчина с копной волос пшеничного цвета и веснушками на всё лицо, совсем не похожий на цыгана. У Павла были: коллекция пустых винных бутылок, мать – учительница русского и литературы в соседней комнате двухкомнатной квартиры на Васильевском острове – и глухой сибирский кот с родословной – подарок от друга-художника, отчалившего по случаю на постоянное место жительства в Лондон.

– Мы расстались…

– Вот как.

– Что общего может быть у меня с девушкой, которая не знает, что такое виолончель, – отмахнулся тот. – А ты когда замуж пойдёшь?

– Того единственного ещё не повстречала… – с наигранной скорбью в голосе ответила Лёля, игриво поведя плечом.

Тем временем Леночка уже принесла поднос с тарелками в моечную. Посудомойщица Татьяна, с которой Леночка иногда судачила о том о сём, – брюнетка с тонкими и миловидными чертами лица, на котором лежал отпечаток уставшей от быта женщины, отдалённо напоминающий глубокий взгляд врубелевских царевен с большими страдающими глазами в два чернеющих агата на бледном овале.

– В зал «королева воланчиков» пожаловала, – с порога выплеснула новость Леночка. – Кажется, у неё ещё больше губы опухли от филлеров и свежий мальчик. Ну как – мальчик… лет тридцать с хвостиком, но хорош. Очень хорош. Воркуют, как голубки. Сейчас выпьет и будет романсы заказывать, гладить своего воланчика по каурой чёлке и хихикать, как девочка. Когда меню принесла, он на меня ласково посмотрел, теперь вот стопудово замену сделают, Максима поставят.

Она оказалась права. На пороге моечной возникла сухощавая фигура администратора зала – дамы с насурьмлёнными бровями и короткой, почти под мальчика, стрижкой окрашенных под седину волос.

– Леночка, – наскоро проговорила она, – знаешь что, останься пока, не ходи в зал, покури, пока у артистов перерыв. Я на четвёртый столик Максима ставлю. Там ситуация сложная.

– Вот, денег у неё на всё хватит, – с полусмешком произнесла Леночка, когда они с Татьяной остались вдвоём. – Пошли покурим.

Они спустились по чёрной лестнице во внутренний дворик. Здесь у крыльца стоял круглый пластмассовый столик, на котором томилась наполненная окурками стеклянная пепельница.

– Как твой Вадик? Подарки делает?

– Какое там, – удручённо сдвинула брови Татьяна. – Это тихий ужас! Я думала, что он меня в свой дом привёл, чтобы с матерью познакомить, а она… вот до чего мерзкая старуха! Еле ходит, но свои три седые волосины катает на термобигуди, губы мажет в немыслимый розовый цвет, только мимо – видно, слепа и руки трясутся. Конечно, всю жизнь при муже-генерале, вдова, вот теперь и её сын старается ей угодить, как отец учил. Это, представляешь, она своим дребезжащим голосом рассказывала, какие ей сын привозит деликатесы, но мне даже чай не предложила. Квартира шикарная, четырёхкомнатная, в «сталинке», а живёт одна. Книг вообще почти нет, картины, вазочки, статуэтки, ковры… Нет, ну как он мог подумать… Понимаешь, он подумал, что я могу подружиться с его матерью и приходить за ней ухаживать. И развлекать, наверно, тоже. Я же на флейте в музыкальной школе училась и ещё окончила медицинский колледж – рассказала ему об этом… Ну не про посудомойку же и про двоих детей… Подумала, вдруг спугну. И он же таким заботливым показался, стихи читал, а теперь всё… обидно очень…

В глазах её сверкнули слёзы.

– Надо было сразу про детей сказать, – резюмировала Леночка, стряхнув пепел на землю. – Мужикам следует обозначить задачу. Не тянет – сорри и гуд-бай! А деньги-то обещал или так?..

– Мы о деньгах не говорили. Я влюбилась.

Лицо Леночки исказилось сочувствующей кисло-удручённой миной.

– А как без любви? – продолжила Татьяна. – Без любви тошно. Вон цыганка в нашем ресторане: женщина статистической внешности, больше краски и гонора, но какого высокого о себе мнения! Чёрт возьми, я не хуже, и мои чувства бескорыстны. А может, действительно не надо по любви? Надо, как эта Люли… Ляля, Лёля… как там её… Ей розы корзинами заказывают, а мне женатики приносят повядшие астры с дачной клумбы. Вся из себя такая королева. А морда как у лошади, и вообще нет никакого образования. Поёт с кальки. Одно слово – цыганщина. Смотрит на нас, как на клопов каких-то, свысока. Хоть бы слово выдавила, когда я с ней здороваюсь, глаза задвинет к потолку и чешет дальше, нос кверху. Ей, как и мне, тридцать два. Одного возраста. По одной лестнице ходим. Она, как и я, – обслуживающий персонал. Только она мужиками крутит, деньги с них имеет, машину, квартиру имеет, по заграницам ездит. Детей своих нет: зачем такие обременения?! Какие у неё печали? Она и не знает, что такое печаль. Улыбается всё время. Даже когда песни свои цыганские орёт с этим их напускным надрывом.

Ей бы хвост лошадиный на темени ослабить. Может, и узнала бы, что такое в два часа ночи штопать детям носки, вставать в шесть утра, вести одного в сад, другого – в школу, умолять соседку или бабушку, чтобы из сада забрали вечером, потом бежать на работу, а вечером здесь до полуночи мыть тарелки. Ты её маникюр видела? Она тарелки никогда не моет. А меня дома от тарелок тошнит, я скончаюсь за мытьём тарелок и при подсчёте расходов на детей. Влюбилась – и тут не повезло. Поначалу всего много, всё кажется полным, а потом – будто выжженная пустыня. Жизнь сгрызла. Это ж как там:

 
…Было счастья столько,
Сколько влаги в море,
Сколько листьев юных
На седой земле…
 

Прекрасно и волшебно – это когда нота «до», а нота «после» – это уже когда весь романс спет до конца.

– Ладно, – Леночка потушила сигарету о край стола и окурок подбросила в переполненную пепельницу. – Пошла в зал.

Тёплый свет от ламп нежно золотил фарфоровые блюда, сияли белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти.

За столиком у окна сидела пара, мужчина и женщина. Женщине было за пятьдесят, она смеялась, жеманно поджимая наливные алые губы, и игриво вертела головой, но ни один волосок в её ровной причёске не дрогнул от движений и, казалось, знал своё место, надёжно закреплённое за ним. Пока официант наливал в бокалы бургундское, женщина кокетничала с сидящим напротив кавалером, скользя кончиком подбородка над кистью руки, изломанной в виде обнажённой буквы Г. Когда бокал на четверть наполнился, женщина плавным театральным жестом увела кисть от подбородка и коснулась пальцами висящего на шее золотого кулона с бриллиантами и сапфирами, словно от него она получала магическую силу. Её спутник был намного моложе своей дамы, и, судя по тому, как он внимательно её слушал, дотрагивался до её руки, до пальцев с морщинистыми складками на суставах, унизанных золотыми кольцами, и раз даже умудрился погладить широкую сухую мочку уха, оттянутую крупной серьгой из того же бриллиантового комплекта, что и кулон, можно было подумать, что молодой мужчина привёл в ресторан свою мать, чтобы побаловать в день её рождения.

В какой-то момент он повернулся в профиль, показав туго сплавленный прямой нос, широкие тёмные брови вразлёт и лукаво приподнятый уголок очерченных природным контуром мягких губ.

– Романс для дамы. Что-нибудь о любви и о цветах, – громко шепнул мужчина склонившемуся официанту. Тот кивнул и направился к музыкантам. Оплату услуги, как, впрочем, и все блюда и напитки, включили в счёт.

Лёля положила ладонь на крышку рояля, ощутив лёгкий холод полированного дерева.

 
Капли испарений катятся, как слёзы,
И туманят синий вычурный хрусталь…
 

Воспоминание пятнадцатилетней давности пронеслось у неё перед глазами. Она вдруг припомнила, как от Токсово до Девяткино брела по рельсам босиком и всё её нутро разрывало от горячего стыда и обиды. Деревья и кусты вдоль насыпи казались чёрно-синими, таинственные ночные шорохи и вздохи от воды наводили суеверный ужас.

 
…Одна из них, белая-белая,
Была как попытка несмелая…
 

По лососиной тушке, сверкающей от капель лимонного сока, скользнула серебряная грива ножа. Молодой мужчина наполнил вином бокал своей великовозрастной дамы, стараясь угодить не хуже официанта. В другой стороне зала появилась Леночка, тонкая и лёгкая, как берёзка, с ласковой услужливостью она была готова принять заказ у новых гостей. Играла гитара, стонала скрипка, по залу струился тёплый золотистый свет от ламп, сияли белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти, и бешено колотилось сердце поющей цыганки.

Лёля узнала молодого мужчину за столиком у окна. Это был её одноклассник, из-за которого она порезала себе вены в десятом классе, после той злополучной вечеринки в Токсово. Он же потом ходил гордый, как гусь, что из-за него девчонка попала в дурку. Отец дал взятку, чтобы выпустили без справки, а на выходе врач ему сказала, что дочь лечить надо от любви и готовиться стать дедушкой. Но всё иначе обернулось: она только раз в школе появилась, укусив учителя русского языка в руку – уж очень её взбесил тыкающий в её раскрытую тетрадь настырный палец с загрубевшей кутикулой вокруг тусклого обкусанного ногтя. К тому же её отец скрутил и пригвоздил лицом к парте мать этого юного ловеласа, и всё потому, что она во время родительского собрания во всеуслышание заявила о «низкопробности цыганского отребья». После этого Лёлю из школы исключили, аттестата она не получила. А в июне у неё случился выкидыш с осложнениями. Мальчик, в которого она была так влюблена, ушёл в модельный бизнес и после часто мелькал в разных рекламах мужской одежды и духов. Она собирала в отдельную папку все его фотографии, вырезки из журналов и хранила на флешке картинки с ним из электронных изданий. Теперь он касался белой руки женщины старше его вдвое, которая платит за ужин, за песню и за его ласки.