Книга: Петербургские зимы - Георгий Иванов

Ходасевич (Набоков считал его лучшим поэтом 20-го века), прочитав томик стихов молодого Иванова, написал в рецензии: стихи хорошие. Но поэтом, Иванов не станет. Разве что.. с ним не случится некой встряски, или произойдёт какая-то житейская катастрофа, большое горе. Собственно, только этого ему и надо пожелать.

Катастрофа в жизни Иванова произошла, и он стал великим поэтом, и.. не менее великим мемуаристом, чуточку не от мира сего: к сожалению, читатели не всегда могут увидеть божественное в стихе, ангела в человеке, или..  потустороннее — в мемуарах: оно и понятно, читатель привык, что мемуары должны быть точными и ровными, как бордюры в Берлине, и не отступать от истины. А что есть истина? Есть легенда об ангеле смерти, слетающего к необыкновенным умирающим людям, в душе которых, в муке, пробуждается ангел. Ангел смерти, сплошь состоит из глаз: как молодая листва, они покрывают его грудь, крылья.. И вот, он даёт шанс умирающему, ещё пожить. Он снимает глаз со своего крыла и дарует их душе: с этого момента, человек видит больше, чем простые смертные, и это — его крестный путь.

В одном своём стихе, Иванов описывает свой экзистенциальный кошмар в Париже: а что.. если Россия, милая Россия, Достоевский, Пушкин, прекрасный Исакиевский собор — не существуют и они лишь приснились, и на месте России, уже века, века.. — холодная степь, заметаемая снегом и звёздами.

Ах, как же сладко бывает на сердце, когда ты, в депрессии, бросаешь взгляд на книжную полочку, и видишь там — Достоевского, милую Цветаеву, Георгия Иванова.. И ты шепчешь вслух, чтобы не сойти с ума: нет, нет, всё это было, есть! А на сердце всё равно.. жутко. Израненное сердце, не доверяет больше миру, своим осязаниям, памяти.

И вот ты вскакиваешь с дивана, подбегаешь к полочке книжной, открываешь том Достоевского, в ужасе всё ещё сомневаясь: а может.. Иванов прав? Может, ничего этого нет? Вот открою Пушкина, Достоевского.. а там написано: переведено с французского. И всё.. Дальше, можно уже и не жить. Нет Достоевского, России милой, значит.. нет и моего смуглого ангела — самой красивой женщины в России. Всё, всё сон.. сон замёрзшего мечтателя из Белых ночей, умирающего где-то в степи, заметаемого снегом: словно тело медленно одевается белоснежным крылом, и снится ему — Россия, блистательный Питер, смуглый ангел.. Хоть приставляй пистолет к виску, возле книжной полочки: так впечатлительные русские читают книги. Кстати, прекрасная картина вышла бы у Мунка..

Читая у Иванова, как в послереволюционное лихолетье, так похожее на чистилище, люди ходили пешком на край Питера, встречая на улицах — то ангела, то простёртого в снегу мёртвого человека.. ходили лишь за тем, чтобы посмотреть в театре на Жизель, на красоту, чтобы словно понять: если прекрасное ещё есть в мире, то и мир быть может есть, и бог, и мы.. Нет, Декарт, восхитительно нелеп со своим детским: мыслю, следовательно существую. В нашем безумном мире — мало, просто мыслить. Подумать только! Люди ходили в театр, через весь Питер сумрачный и опасный.. как паломники в старину на Руси — в Иерусалим, ходили словно бы  — в рай, рискуя попасть в рай небесный, и потом возвращались по звёздным потёмкам из «рая», в заснеженный Питер. Прекрасный образ, правда? Не уверен, он мой, или Иванова..

Вспомнилось, как в студенческие годы, мучимый депрессией от неразделённой любви, на грани суицида, я нечаянно… оказался в Питере 1919 года. Была зима. Блоковская улица и заикающийся фонарь, чем-то напуганный. В городе у снега, часто бессонница. Снег шёл, брёл, куда-то, вместе со мной. Впрочем, я вру. Это было чуть позже, Был день. Снег уже прошёл и ещё не начался. Фонарь стоял погасший, как бы закрыв бледными ладонями дня, своё изуродованное лицо (мальчишки разбили). Я шёл к другу. За неимением снега, накрапывала тишина, синева. Улочки и деревья — притихли, смотря в небо. Все они смотрели в небо, и от этого было равное чувство красоты и ужаса. В такие моменты кажется, что ты в мире — один, что настал конец света, но ты его не заметил. Пробежала рыжая собачка.. Мы с ней одни в целом мире. С грустной улыбкой, я окликнул её: Евочка.. Она остановилась и обернулась..

Иду дальше.. и вдруг, в снегу, у дорожки, лежит мёртвый человек, спиной на снегу, и смотрит в небо, навек застывшими глазами, разметав руки, словно он делал «ангела» на снегу, и умер. Подошёл к нему, удостоверился, что ему не плохо, а что он — мёртв. Центр города. Людей нет. Жутко.. Оглянулся — никого. Улица — Питер 1919 г. Вот сейчас послышится выстрел, и из-за угла вон того лилового дома, выбежит красноармеец с наганом и выстрелит в меня с локтя, крича кому-то: братцы! Вали вон ту белогвардейскую сволочь в белой шапочке и в синих буржуйских штанах!

У Ники Турбиной есть интересный стих:

Свойство памяти, Менять хорошее, на плохое, Плохое, на хорошее. Плюшевым покрывать острое От объёмного Оставлять остов.

Выход Петербургских зим, был ознаменован скандалом: Ахматова была в бешенстве, Цветаева — негодовала, Северянин рвал и метал (и это он ещё ни о чём не слышал, просто загулял в кабаке. Шутка..). Все в один голос говорили, что Иванов в своим мемуарах, искажает действительность, выдумывает. Но давайте честно: наша действительность, уже искажена и изувечена, как время и пространство возле массивных звёзд, и выправляется эта действительность, исцеляется — лишь в душе поэтов, влюблённых, детей и… некоторых сумасшедших. Если в мире не могут быть вместе мужчина и женщина, созданные друг для друга, то это больная действительность, она хуже, чем мир Матрицы. Подчиняться такой действительности, значит лгать о любви, идти против бога. Сны и стихи этих влюблённых — реальнее самой реальности.

Все мы знаем, что Христос был распят не на кресте, а был прикован к столбу, на котором вешали рабов. Но кому нужна такая немощная действительность? Бородатым и скучным учёным, историкам? В этой больной действительности, Христос быть может и не воскрес даже. Потому такие люди «фактов» и живут в вечном апокалипсисе, без истины и любви. Есть более высшая действительность её нежное и мучительное ответвление, продолжающееся в душе человека, в снах искусства и религии.

Поэтический кружок Гумилёва. Он - в центре, как солнце. Георгий Иванов и его жена Ирина Одоевцева, сидят на полу, словно бы нежные отражения друг друга в зачарованном зеркале.

Для Иванова, как поэту от бога, преступно описывать события такими, какими они «ползали» по земле: он описывает их, словно в из пятого измерения: какими они могли быть, или какими они отразились в душе того или иного человека: так зашедшее солнце, воскресает в свете луны. Потому эти мемуары — для лунатиков. В них — боль и нежность лунатиков. Иванов, словно шестикрылый Моцарт, играющий на рояле всеми своими крыльями, равно затрагивая клавиши реальности, иных, возможных реальностей, снов, душ: он играет свой Реквием о Серебряном веке.

Ахматова возмущалась, что Иванов, налгал на неё, выдумав такой эпизод: в послереволюционное, голодное лихолетье, Ахматова шла по пустой, заснеженной улочке с мешочком муки. Устала и остановилась передохнуть. К ней подошла старушка… и, видимо, спутав с нищей, дала ей копеечку. Ахматова потом хранила эту копеечку за иконами.. Было ли всё именно так? Скорее всего, нет: была так улочка в снегу, был мешочек. Остановилась перевести дух? Да. Кто-то к ней подошёл? Нет. Вот это то и потрясает до ужаса. Люди проходили мимо раненого ангела, и лишь Иванов, в воспоминаниях, сам, словно Ангел, дал эту копеечку.. нет, дал тепло своей души, несчастной, замерзающей Ахматове.

Что интересно, если бы это было так, то сама Ахматова написала бы прекрасный стих об этом, и ни на кого не гневалась, а мысленно — поцеловала бы даже старушку и иконку и ту копеечку описала бы в стихе, ибо это — художественно сильно и.. божественно. Это выправленная, исцелённая реальность, поцелованная — богом. И что самое забавное, многие из тех эпизодов в мемуарах Иванова,за которые его клеймили, как за враньё, потом, спустя десятилетия, словно запоздавшие цветы по весне на далёкой и грустной планете, стали.. подтверждаться!

Не так давно, в какой-то рухляди на чердаке в Питере, были найдены вещи и книги Гумилёва, и в одной из книг — пропавшая прокламация, которую искал Гумилёв и за которую его расстреляли. Иванов пишет, что Гумилёв написал её сам, против большевиков: это была его игра со смертью, его русская рулетка. И много десятилетий все считали, даже литературоведы, что Гумилёв ничего не писал и Иванов всё выдумал. Может.. и старушка была? Да, она прошла мимо. Но потом ей быть может приснилось, как она остановилась и подошла к Ахматовой. Вот только… как Иванов подглядел сон старушки? Чудеса..

Если приглядеться к «Зимам» Иванова, то можно заметить тайную и мрачную нотку, объединяющую мемуары: словно Данте, путешествуя по Аду, случайно ступил на холодную питерскую мостовую. Идёт тихий снег, замирая над землёй, превращаясь в дождь, словно боясь коснуться земли, сомневаясь в своём существовании. Шёпотом светят фонари. - Где я? В раю, или ещё в аду? - Шепчет Данте, вслух, почему-то.. на русском, и сам пугается своих непонятных слов и закрывает рот, двумя ладошками, словно ребёнок, случайно признавшийся девочке в любви, думая, что говорит не вслух. Мимо проходит какой-то прохожий в тулупе, и, чуточку заикаясь, отвечает Данте: в России вы, батенька. Пить надо меньше..

В «Петербургских зимах», как и у Данте, каждый — со своим тайным увечием души, судьбы. Каждый теряет что-то в своём аду: любимую, друга, музу, талант, совесть, себя, душу, здоровье, любовь, ногу, руку, сердце, голову.. причём — буквально, вот что страшно. Был такой поэт, гомосексуалист (Иванов об этом умалчивает) — Игнатьев. После свадьбы, вместо брачной ночи, сладостных объятий и.. крови девственности на простыне, эта самая простыня новобрачных, окрасилась иной кровью — мужской: поэт перерезал себе горло, и невеста чуть не сошла с ума от потрясения. Другой поэт, пойдя на охоту, небрежно бросил в лодку — ружьё, и.. с изяществом захмелевшего русского Купидона, оно выстрелило в него, словно бы мстя за невинно убитых животных: ему раздробило колено. Этот поэт потом пригласил к себе Иванова, познакомившись с ним на рассвете, на пустом вокзале.

Иванов пришёл.. на его похороны: поэт покончил с собой. Да, в России, Купидоны порой стреляют в себя от несчастной любви. Забавная штука. Прочитал я стихи этого поэта: они несовершенны по форме, в них заикаются образы и ритм. Тупые академики и снобы от искусства, смеялись бы над ними, упрятав на дальнюю полочку истории, а между тем, по глубине чувства, они более близки к небу, чем отшлифованные и по сути, пустые стихи многих классиков. Такой бывает и жизнь многих поэтов, как эти.. заикающиеся стихи. Как ребёнок, напуганные адом жизни. Грустно, когда люди, в своём снобизме и глупости, судят произведения искусства и людей — по форме, одежде, не замечая их душу бессмертную? Может это и есть.. ад?

Когда я читал в «Зимах» о другом трагическом поэте — Нарбуте, потерявшем руку, и.. жизнь, чуть позже (расстрел), я с нервной улыбкой прошептал вслух, слегка заикаясь, как обычно: Ну, Иванов, милый, тут то ты точно присочинил. И правда, кто поверит, что малоизвестный русский поэт из глубинки, кутила, эдакий Дима Карамазов, отправился...в Африку, и, по пьяни.. женился на абиссинской принцессе и сражался с львами? Я проверил. Оказывается, это правда: может на небе ангелы иногда бывают пьяны от любви и путают судьбы? Это же.. должно было случиться с Гумилёвым! Чуден мир твой, Господи..

Иванов, в письме кому-то писал: этот мир, словно придуман каким-то Достоевским. Я же скажу: многие судьбы поэтов, словно придуманы… Георгием ИвАновым. В том числе и моя судьба: и пусть я не в Африке (слава богу! с моим то везением!), но мне повезло ещё больше: меня любила.. а быть может и сейчас ещё чуточку любит, самая красивая женщина на земле: московский смуглый ангел, похожий на дивную венесуэльскую принцессу: и как я раньше не замечал, что она похожа на венесуэлочку? Внимательный читатель, любящий Набокова и Платонова, подметит дивный солнечный зайчик узора: в следующем за историей с Нарбутом и львами, «портрете», Иванов описывает дивную историю, в стиле Эдгара По и Гоголя: о сумасшедшем и ранимом поэте — Комаровском, в бреду, в постели больничной, сражавшегося со львами.. Словно Комаровский, в бреду, выдумал судьбу Нарбута, и она — восхитительно воплотилась, или наоборот: Нарбут был так восхитительно пьян в Африке, что был «не в себе», зато в нём словно бы была — бредящая душа Комаровского, воочию переживая в заснеженной России, на больничной койке — как он сражался с львами и как его ласкала венесуэльская принцесса. Ну, абиссинская, то есть.

О поэзии Комаровского тоже у нас ничего не знают, высокомерно забыв о ней. Подумалось: может, лет через 500, мы доживём до чудесной степени чуткости к искусству, и поймём, что порой жизнь человека и творчество, дивно меняются местами, как в зачарованном зеркале, и те робкие и бледные стихи, над которыми так любят издеваться кретины и снобы, на самом деле, лишь некие отсветы их подлинного творчества — их судьбы и жизни души, сердца. Быть может даже, ангелы, читают именно эти стихи, «души и судьбы», и даже не знают о многих известных у нас — поэтах и писателях, чья жизнь души — бледна и нелепа.

Может, сумасшествия никакого и нет, и всё что пишут поэты — правда? Просто души родные, рифмуются сквозь века и пространства, как вот у Нарбута и Комаровского, или Комаровского и.. венесуэльской принцессы. То есть, абиссинской. Иной раз со мной случаются странные вещи, таинственные: я стою ночью перед зеркалом со свечой в руке. Голый и чуточку пьяный, с помадой на губах. Что за дичь? Может.. пора к психотерапевту? Нет.. просто мой смуглый ангел, в Москве, на романтическом ужине со своим любимым человеком и он нежно пьян. А я даже.. не пил. Но откуда тогда, накрашенные бордовой помадой, губы? Мистика.. Ласково целую своё правое плечо, оставляя на нём нежный след, словно каряя тень лодки Харона в реке, и грустно улыбаюсь: мой смуглый ангел, как же я тебя люблю..

Иванов изумительно описал историю с Комаровским, хотя многие потом и говорили, что он — всё наврал. Бог с ними, с этими Фомами, норовящими вечно вложить свои перста осязаний, в разверстые раны воспоминаний, действительности, искусства, Христа.. не важно. Я хочу жить в реальности ИвАнова, а не в убогой и озябшей реальности фактов, которым лишь снится реальность ИвАнова. Иванов описывает, как чудесно развлекалась молодёжь Серебряного века. Ночь. Снег покачивается за окном, словно он выпил и идёт от друзей к себе домой, опоздав на последний трамвай. В кафе уже много выпито. Улыбки Гумилёва, Ахматовой, Иванова, Мандельштама сонного (У Иванова, пожалуй, лучшие воспоминания о нём в русской мемуаристике). И вдруг, Гумилёв говорит: а поехали… Нет, не к «бабам». Это Серебряный век. как никак. Да и.. Ахматова, рядом.

- А поехали, в Царское село! Посмотрим на скамейку в парке, на которой любил сидеть покойный поэт — Анненский! Славно, да? Вот так, среди ночи, романтически ломануться на край города. И почему сейчас нет таких сумасшедших затей во время вечеринок? Вот бы так.. в ссорах влюблённых было. Москва. Ночь. За окном, снег, слегка под наклоном — пьяный в доску, словно бы не может дойти до дома, время от времени падая в сугробы наметённых в небе звёзд. Звонок в дверь. Открывает женщина, фантастической, венесуэльской красоты, словно за этой дверью — рай, и вполне мог бы дверь открыть — Пушкин, или Цветаева. Женщина сонная, в лиловой пижамке.. И вот, я говорю ей, слегка заикаясь и вручая букетик сиреневых флоксов: смуглый ангел, поехали в борисоглебский переулок, посмотрим, где жила Цветаева, или где пьяный Есенин лежал в сугробе и улыбался звёздам..

- Саша.. милый, здравствуй. Ты.. пьян? Мы два года с тобой не виделись, после расставания.

- Значит поедешь? Давай, солнце, я жду тебя на улице. И солнце моё ночное, улыбается, освещая лестничную площадку, подъезд.. кое-где в доме загорается в окошках, свет. Чудеса..

На той лавочке в парке, ночью, Ахматову, Гумилёва, Иванова и сонного, озябшего Мандельштама, встретила — тень, сидящая там и читающая стихи, вслух. Боже! Неужели.. это призрак Анненского? Нет, это наш сумасшедший и ранимый поэт Комаровский, у которого сейчас — просветление, и он здоров. И пусть Ахматова говорит, что этого не было, что Иванов всё наврал. Лунатики любви и жизни, знают: что это — высшая правда жизни, это — художественно гениально. Ещё Достоевский писал, что русский человек часто врёт не для корысти, а от избытка души, от тесноты действительности, желая доставить удовольствие — слушателям. Спасибо, Иванов, милый — доставил.. Да и кто знает? Может, в неком тайном ответвлении реальности, так всё и было? А может.. души в раю, именно вот так, тайно и весело посещают земные места, где они были счастливы, и тогда уже восполняется некая высшая правда о жизни, которой не было места на земле?

Высшая правда о жизни.. а нужна ли она людям? Иванов вспоминает, как в ночном кабаке, к пьяному Блоку, на колени села проститутка. Он не прогнал её.. нежно гладя по голове. Я бы хотел жить в мире, где Блоку установили бы вот такой памятник. Разумеется, толпа бы возмущалась. На то она и толпа, чтобы судить, распинать и возмущаться. И никто бы не стал слушать, что несчастный Блок, говорил с проституткой о звёздных мирах, о любви и страшном мире, и что эта несчастная женщина, в этот миг, зачарованно слушая его, забыла, быть может впервые за всё время — кем она стала, и на её личике играет детская улыбка. Это же.. чистое евангелие. Идеальный памятник поэту.

Помните эффект Стендаля? В музее, стоя перед картиной Рафаэля, он от потрясения красотой — упал в обморок. Наверное, можно назвать русским синдромом, когда поэт, ведя пустую и разгульную жизнь, пьяным зашёл в музей с друзьями, и.. замер перед картиной Рафаэля, словно Орфей, обернувшись на свою погибшую жизнь. Или профессор, живущий умную.. но никчёмную жизнь, словно бы за него эту жизнь живут родители, эпоха, мода, приятели.. А где же он? И вот, вечером, он видит словно бы сон Раскольникова: лошадь бьют по глазам добрым, телу.. И в этот миг, зажигаются фонари, словно бы освещая всё всё в его душе, жизни, мире. (О, мой смуглый ангел! Когда я впервые увидел твою неземную красоту, словно бы зажглись фонари по всей земле, и даже звёзды стали видны — днём!). Теперь он — другой. Он тянется к искусству, прекрасному.. но уже поздно (Это Иванов о Николае Кульбине, основателе русского футуризма. Этот очерк о нём столь же гениален, как и рассказ Эдгара По — Система доктора Смоля и профессора Перро, по которому сняли фильм с Ди Каприо — Обитель проклятых).

Так порой человек в любовной ссоре, за одну ночь, переживает словно бы.. года, в муке по любимой, и выходит из комнаты — совсем седым, с глубокими морщинами, подорванным здоровьем. Он стучится в дверь к любимой… она открывает ему, и.. вскрикивает от ужаса. И он — вскрикивает: любимая тоже, седая, с изувеченной красотой, но по прежнему, милая, прекрасная, как может быть трагически прекрасен, только раненый ангел. Но время — упущено. И вот, на полу, лежат мужчина и женщина, лежат без сил — молоды старики, русские бенджамины баттоны любви, лежат при смерти, нежно и робко соприкасаясь руками. Тихие слёзы текут по их лицам.. Они только сейчас поняли: все непреодолимые препятствия в любви, все сомнения, боли, обиды и страхи — чепуха. И люди гибнут в мире из-за чепухи, как и положено.. в аду.

Читал ли Набоков «Петербургские зимы»? Есть у него пронзительный рассказ (Ultima Thule), о том, как у мужчины умерла возлюбленная, и он писал ей письма. Я сейчас намекаю о Сологубе и его жене Насте Чеботарёвской. В русской литературе были уже все сказочные персонажи: не было одного — Русалочки. Чеботарёвская хотела вырваться из ада, уехать с берегов Стикса — к берегам Сены. Не вышло. Как метко заметил Иванов — порой мы носим ад в себе. А от себя не убежишь. Сологубам уже почти дали загранпаспорт (на выезд из ада), но снова отложили. Этих качалей в аду, душа женщины не выдержала: она бросилась с моста… в Стикс? Неву? Не важно уже.. Это было осенью. Наступила зима. Сологуб тихо сходил с ума, жил шёпотом, писал какие-то банальные стихи ни о чём, накрывал стол на двоих. На его столе высились сталагмиты томов по математике: хотел доказать загробную жизнь. И доказал..

А весной, возле его дома, в пене тающего снега и подснежников, прибило тело возлюбленной. Так ласточки возвращаются весной. Так души возвращаются в ад земной, для новой жизни: так возвращаются в России, влюблённые, как и положено, не замечая преград жизни и смерти. Впрочем, у Иванова этого нет, меня эта история потрясла ещё в детстве. Читая Иванова, боялся перевернуть последнюю страницу и.. прочитать что-то о себе и смуглом ангеле. Смотрю сейчас в окно: снег колосится в сумерках, возле фонаря. Окно, словно протекающая лодка Харона, медленно въезжает в мягкие заросли снега, словно в заиндевевшие, русские травы и камыши на берегу Стикса.

Обрывочные истории о людях, местах и впечатлениях тем не менее создают небольшой портрет эпохи. Мне понравилось, что Иванов вспоминает своих друзей с теплом и добротой, вспоминает больше хорошее, а если случается плохое, говорит с горечью, а не сарказмом. Тон повествования очень располагающий и к самому рассказчику и к рассказу. Больше всего понравились эпизоды о тех, кого сама люблю: об Ахматовой и Блоке. Удивил Сологуб, я его не понимала, и не знала. А истории забытых и малоизвестных поэтов позволяют хоть немного сохранить память о них. О несчастных, но живых, о метущихся, но честных, об ушедших, но не пропавших. Это не полноценные мемуары, а кажется лишь избранные моменты, которые хотелось сохранить больше других, эпизоды прошлого, показывающие характер эпохи, начавшейся внезапно, и закончившийся трагично. Последняя элегия дворянства в мире, где всё меняется.

..."О страшном мире, о бессмысленности жизни. О том, что любви нет. О том, что на всем, даже на этих окурках, затоптанных на кабацком полу, как луч, отражена любовь…"

Заметки об А.Ахматовой,  А.Блоке, О. Мандельштаме  проникнуты внутренним расположением автора. Я поклонница А.Ахматовой и Н.Гумилева, строки о них были наиболее интересны. В России особенное отношение к  литературе и  поэзии. Только здесь, компания литераторов  может зимней ночью отправиться из Петербурга в  Царское Село,и застать на любимой скамье Анненского,его поклонника,читающего стихи поэта. В данной книге очаровала искренность автора.С каким уважением и любовью он вспомнил о друзьях и коллегах. Ах, вот, здорово было бы,услышать авторское чтение стихов. Г.Иванов слышал.

.

В поэтов серебряного века меня влюбила еще Ирина Одоевцева, но Георгий Иванов гораздо более критичен к своим современникам и к себе, чем его супруга. В "Петербургских зимах" нет того романтического флера и наивной восторженности, которая характерна для мемуаров Одоевцевой, здесь автор почти незаметен, что, впрочем, не мешает ему быть остроумным, а порой даже язвительным. 

Своих героев Георгий Иванов выбирает как будто случайно. Ахматова, Сологуб, Блок, Мандельштам, Северянин, а вот Есенин неожиданно где-то на втором плане, почти в тени Сергея Городецкого. Рюрик Ивнев, бредящий чахоткой и самоубийством, который доживет до девяноста лет. Энергичный и решительный Гумилев, который будет расстрелян в тридцать пять. Поэзия идет рука об руку с трагедией, блеск и феерия литературных вечеров - с голодом и комендантским часом. 

Одним из самых сильных и запоминающихся эссе "Петербургских зим" для меня стало посвященное Блоку и Гумилеву. О судьбе вечных антагонистов Георгий Иванов пишет с такой горечью и теплотой, что сердце сжимается от боли. Именно слова о высшей ответственности поэтов могли бы стать мощным финальным аккордом, но... Иванов умышленно или нет снижает градус напряжения - и завершает книгу небольшим наброском об Алексее Скалдине, где больше мистифицирует читателя, а не воздает должное таланту и судьбе писателя и поэта, от обширных литературных трудов которого остались сущие крохи. 

Вряд ли "Петербургские зимы" могут стать источником ценных биографических сведений, но, на мой взгляд, Георгий Иванов изумительно передает характер и настроение эпохи - серебряного века русской поэзии, который подарил миру столько же блистательных имен, сколько и погубил.

"И когда думаешь о бывшем - так недавно и так бесконечно давно, иногда не знаешь, - где воспоминания, где сны"

"Если вглядываться пристальней - прошлое путается, ускользает, меняется..."

Все как в тумане (и не случайно - Петербург)

"На Невском шум, экипажи, свет дуговых фонарей, «фары» Вуазенов, «берегись» лихачей, "соболя на плечах и лицо под вуалью", военные формы, сияющие витрины. Блестящая европейская улица — если не рю Руайяль, то Унтер-ден-Линден. И туман здесь "не тот" — европеизированный, нейтрализованный. Может быть, «тот» настоящий петербургский туман и не существует больше? Нет, он тут, рядом, в двух шагах. В двух шагах от этого блеска и оживления — пустая улица, тусклые фонари и туман. В тумане бродят странные люди".

В такую же странную книгу мы и попадаем. Вообще удивителен (необычен, странен) взгляд поэта (да вообще человека творческого, человека из сферы искусства) на окружающую действительность...Где-то там (на заднем фоне) идет первая мировая, революция, гражданская война...а в книге - сплошные литературные вечера, спектакли, встречи с друзьями по поэтическому цеху, разговоры и споры об искусстве, о литературе...ни слова о насущном, о голоде и холоде (а ведь было, наверняка было, зима к тому ж), об отсутствии денег тоже как-то вскользь, о скудном пропитании ни слова; все мысли о вечном, о духовном, о красоте, эстетике, будто и нет быта в его ощечеловеческом понимании, нет земного, есть - возвышенное...

Встречи с Блоком, Есениным, Северяниным, Сологубом, Гумилевым, Ахматовой и многими-многими другими. Мемуары поэта о встречах с другими поэтами. Красиво, проникновенно, трогательно, воздушно. Поэзия в жизни и просто поэзия жизни. Где каждое событие неповторимо, уникально, запоминаемо, даже в страшные годы, когда Россия меняла курс, у этих людей на первом месте искусство слова (от этого, наверно, и все беды русских интеллигентов: их вечная оторванность от нужд простого народа, их вечная неприспособленность к реальной жизни)

Короткие заметки-главы, описывающие (донельзя кратко) творческий путь-судьбу конкретного поэта. Судьбы разные, но заканчивающиеся практически всегда одинаково печально, - такова судьба поэта в России - "Великие поэты сгорают в своих стихах и гибнут..." - короткие и яркие вспышки-судьбы на литературном небосклоне. И ты знаешь, чем все закончится, но отчего-то читая все это, надеешься на лучшее...

Необыкновенно атмосферная книга, "красное небо, тающий снег..."

А зима, скорее, как символ смерти....

"Мертвецы палят по мертвецам. Так что, кто победит - безразлично. Кстати, Вам не страшно? И мне не страшно. Ничуть. И это в порядке вещей. Страшно будет потом...и живым".