Текст книги "Почти семейный детектив"

Глава вторая
Встретить даму с косой – к несчастью

Ганна переступила через порог и легонько вздохнула. В стенах издательства она всегда робела, хотя вообще-то робкой не была и защищать себя умела. Почему-то именно в этих стенах ее уверенность в себе давала сбой в системе. И Ганна всегда гадала, что становилось тому виной: невероятно стильная обстановка – много белого цвета, хромированного металла, стекла и света – или магнетизм Галицкого.

Разговаривая с Ильей, она нервничала и чувствовала каждый килограмм лишнего веса, морщинку под глазами, сломанный в поездной суете ноготь, немодный крой юбки. Так было всегда, и, вновь испытав знакомое чувство собственного несовершенства, Ганна даже рассердилась на себя, на Илью, на чертовку-жизнь, подкидывающую все новые и новые испытания. Не было бы этих дурацких книг, не появилась бы и необходимость общаться с Галицким, черт бы его подрал.

Ганна шла по белому стеклянно-металлическому коридору, и настроение у нее портилось все больше и больше. Нет, ну кой черт занес ее на эти галеры, спрашивается… Она вдруг остро позавидовала Вовке, которого встретившая их на вокзале машина издательства отвезла к бабушке. Хотя нет, Вовкину бабушку она боялась еще сильнее, чем Галицкого. Ганна даже трусливо не стала подниматься в квартиру, высадила Вовку у подъезда, нажала на кнопку домофона, в ответ на царственное «да» тоненько пропищала: «Это мы, здравствуйте, Эсфирь Григорьевна», запустила сына в открывшуюся дверь, вручила сумку с одеждой, и рванула обратно, спрятавшись за тонированное стекло машины. Нет, в Москве ее независимость и чувство собственного достоинства куда-то бесследно пропадали.

Сын ее тревог не разделял, свою царственную бабку нежно любил, она отвечала ему тем же, так что за Вовку можно было не беспокоиться. Предстоящую неделю он проведет, как говорят, с пользой и не без приятности. У его бабушки есть характер и отличные манеры, а у отца деньги, так что все будет хорошо и с питанием, и с воспитанием.

В «Ирбисе» было прохладно и, как всегда, пустынно. Если раньше незнакомая с жизнью издательств Ганна была уверена, что там бурлит жизнь, толкутся взъерошенные люди в мятой одежде, разных носках и безуминкой таланта в глазах, то после знакомства с Ильей была поражена похожими на тихую заводь коридорами «Ирбиса». Не выдержав, Ганна поделилась своим изумлением с Галицким, а он только рассмеялся в ответ, а отсмеявшись, объяснил, что писательство – труд тихий, и книгоиздание тоже. Сидят люди в кабинетах, вычитывают, правят, редактируют, корректируют, макетируют… Работают, одним словом, шум и гам в этом деле ни к чему. Чай не вертеп.

Объяснение было Ганне понятно, но каждый раз, переступая через порог «Ирбиса», она все равно удивлялась царящей там тишине. «Как на кладбище», – подумалось ей, и она невольно скрестила пальцы и, убедившись, что никто не видит, поплевала через левое плечо. Писательница Ганна Друбич была суеверной, но тщательно это скрывала.

Из двери, ведущей в приемную Павла Горенко, заместителя Галицкого, отвечающего за работу с авторами, внезапно вылетела какая-то девица. В белом холодном коридоре она смотрелась инородно. Девица была красива той редко встречающейся, броской, деревенской красотой, которая заставляет оборачиваться на улицах. Крепкое, налитое жизненными силами тело, круглый четкий овал белокожего лица с прямым носом и ямочками на щеках, брови вразлет, глаза на пол-лица, синие-синие, как морская вода на приличной глубине, толстая белокурая коса, кончающаяся примерно в районе попы. Да, попа тоже была идеальна, как и тугая, аккуратная, мерно вздымающаяся от рыданий грудь под тонкой трикотажной маечкой.

Девица действительно плакала. Идеальной лепки носик покраснел, тушь под пушистыми ресницами размазалась, из высокого тонкого горла вырывались всхлипы.

– Вам помочь? – участливо спросила Ганна, которая регулярно обещала себе не вмешиваться в чужие неприятности, когда ее об этом не просят, и так же регулярно нарушала это обещание.

– Что? Нет. Спасибо, мне никто не может помочь. – Девица судорожно вздохнула, пытаясь остановить новую порцию слез, но не справилась с собой и взвыла.

Зажав ладонью рот, чтобы приглушить звук, она перебежала через коридор и скрылась за дверью туалета. Ганна посмотрела ей вслед и легонько пожала плечами. Тонкость душевной организации писателей была ей непонятна. Отчего можно так расстроиться? От отказа напечатать ее бессмертное творение? Не иначе. Хотя странно, Паша Горенко, или, как все его называли, Гарик, отличался душевной чуткостью и умел построить разговор с незадачливым автором так, что тот уходил если не счастливый, то вполне довольный собой и жизнью.

– Ганка-хулиганка, привет. Ты что, приехала? А я и не знал, что собираешься. – В коридоре откуда-то материализовался сам Паша, с легкой опаской покосился в сторону своего кабинета, видимо, проверяя, не там ли эмоциональная девица, и Ганна выдохнула с облегчением. Гарика она любила и ни капельки не боялась. Невысокий, тонкокостный, изящно сложенный и невообразимо элегантный, он всегда улыбался, широко и открыто. За многие годы знакомства Ганна ни разу не видела его в плохом настроении.

Если Илья Галицкий был похож на двигающегося с томной грацией снежного барса, то Гарик напоминал итальянского грейхаунда или, по-простому, собаку левретку. Грудь у него была гладкая, безволосая, руки тонкие и тоже гладкие, как у женщины, в отличие от поросшего могучей шерстью Галицкого. Они были совершенно непохожи, но составляли отличную пару. Галицкий – мозг и финансовый гений, обладающий невыразимым чутьем и скверным характером. И Горенко – въедливый, вдумчивый, располагающий к себе людей с первого взгляда.

Авторы Гарика обожали, а он относился к ним с легкой иронией, но глубоким уважением, поскольку искренне считал их основным «топливом» для книгоиздательского бизнеса. У него не было такого острого чутья на литературу, коим обладал Галицкий. Тот бы увидел ценный бриллиант при первом, небрежно брошенном взоре на гору куриного помета, а Горенко, чтобы найти что-то стоящее, требовалось глубоко и ровно прорабатывать пустую породу. Но он был человеком усидчивым и целеустремленным. Копать так копать. От забора и до обеда. Никто и не против.

– Привет, Павлик, – Ганна улыбнулась со всей нежностью, на которую была способна.

– Ответ неправильный. Нужно говорить дяде: «Здравствуй, Гарик». Учишь тебя, учишь, а все без толку. У великого и ужасного уже была?

– Нет, только с духом собираюсь, – призналась Ганна.

– Ладно, как освободишься, загляни ко мне, буду тебя кофейком отпаивать. – Все-то он про нее знал, этот Гарик, даже то, что после встречи с Галицким ее нужно будет приводить в чувство. – Заодно и про последнюю рукопись поговорим. Ты когда ее сдавать собираешься?

– Я сдам, Павлик, честное слово, сдам, – Ганна даже руки на груди сложила, будто в молитве. – На работе последний месяц была такая запара, что думала подохну. Сейчас в отпуск съезжу и потом недели за две все добью, честное слово.

– В отпуск… В отпуск это хорошо. Куда намылилась-то? Для Испании с Италией, да Крыма с Сочами вроде не сезон, а Турцию с Египтом прикрыли.

– Да я в Белоруссию, – за стеклянной стеной в конце коридора мелькнула крепкая фигура Галицкого, и Ганна заставила себя сосредоточиться, чтобы не потерять нить разговора. – В Белоруссию я… На родину родителей.

– В Белоруссию, говоришь? – Гарик вдруг стал неожиданно задумчив. – Это хорошо. Я бы даже сказал, вовремя. Вот что, мать, ты действительно после разговора с Ильей загляни ко мне. Просьба у меня к тебе будет.

– Конечно, – кивнула Ганна, напряженно вглядываясь в неясные тени за далеким стеклом. – Я пойду, Паша. Илья ждет. Неудобно.

– Конечно. Его величество не любит ждать. – В голосе собеседника послышалась насмешка и еще что-то, новое, незнакомое, резанувшее слух. Ганна в недоумении посмотрела на Гарика, но он стоял перед ней такой же, как всегда, улыбающийся и безмятежный. – Ты чего, Ганка?

– Нет, ничего. Я действительно пойду. И потом загляну обязательно.

– Где ты шляешься? Хотя бы раз в жизни ты можешь не заставлять себя ждать? – с грохотом хлопнула стеклянная дверь, по природе своей обычно закрывавшаяся бесшумно, и в коридор вылетел смерч, вихрь, ураган, торнадо по имени Илья Галицкий. Гарик незаметно исчез в своей приемной, как и не было его. Ганна успела кинуть ему вслед молящий взгляд, втянула голову в плечи и покорно пошла навстречу урагану. Его нельзя было отменить или утихомирить. Только пережить. И именно это сегодня предстояло Ганне Друбич.

* * *

В последнее время ему необычайно везло. «Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить». Писатель Вольдемар Краевский, в миру Валентин Ванюшкин, поплевал куда-то в сторону левого плеча, встал с продавленного старого дивана, служившего ему ложем, и довольно потер руки.

Еще совсем недавно его жизненные перспективы выглядели довольно уныло, а сегодня он чувствовал себя победителем, рыцарем без страха и упрека, принцем на белом коне, который может бросить весь мир к ногам влюбленной в него женщины. А может и не бросить. Оставить этот мир себе.

Сама женщина, впрочем, была первым подарком, преподнесенным ему судьбой. Он встретился с ней на книжной выставке, на которые ходил постоянно, растравляя и без того не заживающие раны. Он знал, что пишет глубоко и талантливо, вот только жанр, в котором он творил, сегодня не мог быть оценен по достоинству. В нынешнем жестоком мире, где правит сиюминутная выгода, кому могут быть нужны рассказы о красоте природы?

Вольдемар Краевский считал, что легко может заткнуть за пояс и Михаила Пришвина, и Виталия Бианки. Он был гораздо талантливее, чем эти двое, вот только ему не повезло родиться слишком поздно, в бездушную эпоху, перемалывающую истинный талант в своих неумолимых жерновах.

Именно такими словами «бездушная эпоха», «неумолимые жернова» он и думал, и писал, рассылая рукописи во все мало-мальски приличные издательства страны и с плохо скрываемым бешенством получая отказ за отказом. На книжной выставке он часами бродил между секциями, беря в руки чужие книги в слишком ярких обложках. С его точки зрения, все эти детективы, дамские рассказы, сентиментальную прозу и дурацкое фэнтези ни на минуту нельзя было принять за серьезную литературу. Но все это издавали и, главное, покупали. А он лишь со стороны наблюдал за раздающими автографы популярными писателями, чувствуя себя выброшенным на обочину жизни мешком с тухлым мусором.

– Простите, вы тоже писатель? – Он расслышал не сразу, и женщине, подошедшей откуда-то сзади, пришлось повторить свой вопрос.

Он нашел ее глазами и оценивающе оглядел с ног до головы, поставив мгновенный диагноз: богатенькая стерва, страдающая от скуки и недостатка мужского внимания. Ей было около сорока, кожа на лице уже начала увядать, и это было видно, несмотря на все предпринимаемые ею косметологические ухищрения.

Вопрос она задала не из пустой вежливости и не потому, что ей было интересно. Вольдемар Краевский был хорош собой и знал это. Высокий, стройный, с густой, хорошо сохранившейся шевелюрой, одетый в безукоризненную рубашку и стильный шейный платок, в тон замшевому пиджаку, он смотрелся элегантно и породисто. О том, что это его единственный приличный пиджак, знать никому не полагалось.

– Писатель? Смотря что вы вкладываете в это слово? – с горечью произнес он, трагически изломив бровь, которой подходил эпитет «соболиная».

– Я вкладываю в это слово изначально присущий ему смысл. Писатель – это человек, для которого литература не пустой звук.

– Вы считаете все это, – он обвел рукой стойки с книгами, – литературой?

– Я – нет, мой муж – да. – Женщина нервно усмехнулась. – Даже не знаю, зачем я сюда пришла. Впрочем, официальная часть давно закончена, так что я могу считать себя свободной. Если вы не против, то давайте продолжим разговор о настоящей литературе в каком-нибудь ресторане.

– Писательство, к сожалению, не подразумевает походов по ресторанам, – чуть конфузливо сказал Вольдемар.

– Ну что вы, это же я вас пригласила. И так как я хорошо знаю изнанку литературы, то можете не сомневаться, деньги на ресторан у меня есть. Так что я вас приглашаю. Кстати, меня зовут Милена.

– А меня Ва… Вольдемар. Вольдемар Краевский.

– Красиво, – оценила женщина и быстро-быстро взяла его под руку. – Я буду звать вас Волик.

Во время обеда в роскошном ресторане Вольдемар, как ни старался, ел жадно и быстро. Ему уже давно не было так вкусно. Его скудный домашний рацион состоял из яичницы и макарон по-флотски. Писательская стезя не приносила ему ни копейки, и, дабы не помереть с голоду, он три раза в неделю ходил на работу, составляя нехитрые тексты в одном из рекламных агентств. И саму необходимость батрачить в столь непристойном месте, и коллег своих он искренне презирал, считая за людей второго сорта. Но унизительная и бессмысленная работенка, позорящая его талант и убивающая призвание, все-таки позволяла оплачивать коммунальные счета и питаться макаронами с тушенкой.

Милена заказала тигровых креветок в итальянском соусе, сырный суп-пюре, огромную, пышущую жаром отбивную на кости и тонкие картофельные палочки, пересыпанные розмарином. Пили они французское красное вино.

После обеда, за который она выложила сумму, которой бы Краевскому хватило, чтобы прожить неделю, Милена, как само собой разумеющееся, сняла номер в гостинице неподалеку. Вольдемар понял, что, если он хочет поймать жар-птицу за хвост, то ему нельзя ударить в грязь лицом, и напряг все свои возможности, и так очень неплохие от природы. Через два часа он понял, что вытащил-таки свой счастливый билет.

– Сколько тебе лет? – спросила у него томно раскинувшаяся на шелковом белье (номер был из дорогих) Милена.

– Тридцать два, – дрогнувшим голосом признал Вольдемар, решивший не врать ей даже в мелочах. И тут же соврал: – Мы с тобой явно ровесники.

– Мне сорок один, – Милена прикурила какую-то длинную тонкую папироску. Голос у нее после занятий любовью звучал хрипло. – И не ври мне, дорогуша, что ты этого не видишь.

– Мне все равно, сколько тебе лет, – честно признался Краевский. – Мне было хорошо с тобой, и я уверен, что дальше будет только лучше.

За прошедшие с того момента восемь месяцев, он неоднократно убеждался в собственной правоте. Милена постепенно влюбилась в него безоглядно, все чаще заговаривая о том, что согласна уйти от мужа, чтобы остаться со своим Воликом навсегда.

– Как же это возможно, – заламывал руки он. – Я не смогу сидеть у тебя на шее. Это безнравственно. А мой талант не приносит того дохода, который заслуживает.

– Ты же сейчас сидишь у меня на шее, – философски заметила как-то Милена. – Ты ешь за мой счет, на тебе костюмы, которые я купила. Я оплатила три дня, которые мы провели в Париже. Если тебя это не смущает сейчас, то не должно смущать и потом.

Тонкая душевная организация заставила щепетильного Волика поморщиться. Она не должна была так ясно давать ему понять, что он ничтожество, альфонс, жиголо…

– Я могу не брать у тебя твои подарки, – срывающимся голосом сказал он. – И ты прекрасно знаешь, что мне все равно что есть. Для того, чтобы творить, мне достаточно краюхи черствого хлеба и стакана чистой живой воды. – Про краюху и живую воду он говорил совершенно искренне. – Я, заметь, никогда ничего у тебя не просил. И еще хочу заметить, что если ты уйдешь от мужа, то тоже потеряешь немалые деньги. Ты готова из любви ко мне перейти на воду и черствый хлеб? Если да, то, пожалуйста, можешь в любой момент переехать ко мне. Я люблю тебя, а не твои деньги.

Он знал, что ничем не рискует, говоря так. И в подтверждение его правоты Милена засмеялась.

– Волик, ты великолепен. Неужели ты думаешь, дурачок, что я не позабочусь о том, чтобы мы не голодали? Мой муж при разводе даст мне неплохое содержание, в этом я уверена. Кроме того, дом в Испании оформлен на меня. Думаю, что мы вполне сможем переехать туда, где тепло, где светит солнце и море по утрам доходит до мраморных ступенек лестницы, ведущей из дома на пляж. Мы будем заниматься любовью на песке, пить холодное вино, покупать морепродукты на маленьком базаре, после обеда ты будешь писать свои книги, а я лежать в гамаке и любоваться тем, как ты работаешь. Ты будешь так невообразимо сексуален в широких холщовых штанах и белой рубахе, открывающей загорелую грудь. Боже мой, – ее голос стал хриплым, – иди ко мне, я так хочу тебя…

Вольдемар занимался с ней любовью, но думал лишь о том, что все будет именно так, как она рассказывает. Он слышал шум волн, набегающих на прогретый на солнце мрамор, крики чаек, гудки далеких кораблей. Он ощущал вкус терпкого виноградного вина на своих губах, видел падающие на песок листы рукописи, которая обязательно войдет в историю как бессмертный литературный шедевр, аналогичный творениям Хемингуэя. Голова у него сладко кружилась, он забился в экстазе захвативших его эмоций, и под ним так же забилась, закричала протяжно, с воем, Милена.

Вспоминая эту минуту, Вольдемар Краевский хищно улыбнулся и, накинув банный халат, направился на кухню, варить себе первую за сегодня чашку кофе. Будучи кофеманом со стажем, он еще совсем недавно мог позволить себе лишь три чашки в день, да и то выбирал в магазине самый дешевый. Теперь он покупал зерна самых дорогих сортов, молол их в ручной кофемолке, варил в медной турке, позволяя себе священнодействовать с любимым напитком минут по тридцать, не меньше, и пил его столько раз в день, сколько душа просила.

Их отъезд в Испанию был делом решенным. Через пару дней самолет унесет его на средиземноморский берег, и мрачная, унылая, кризисная Москва останется позади. Милена решила, что сообщит мужу о разводе уже оттуда. Она была уверена, что противиться он не станет, как и выяснять, кого именно нашла ему на замену неверная супруга. Этот аспект был важен, поскольку на Милениного мужа у Вольдемара Краевского тоже были серьезные планы. Первые шаги в нужном направлении уже были сделаны, об этом тоже позаботилась Милена, готовая воплощать любые капризы своего любовника.

Краевский оттянул халат и с усмешкой посмотрел на свой вяло поникший в данный момент знак мужского достоинства. Кто бы мог подумать, что к славе и богатству Вольдемара приведет именно он. Было в этом что-то унизительное, но ради будущей славы и богатства Краевский был готов вытерпеть такое малое и в общем-то приятное унижение.

Настроение у него было просто отличным. Теперь он точно знал, что ему не придется терпеть нимфоманку Милену до конца своих дней. Она увезет его в Испанию, разведется с мужем, они поженятся, он станет совладельцем ее роскошного дома, издаст с ее помощью несколько своих книг, получит мировую известность, а затем бросит ее и заживет своей жизнью, в которой будет много двадцатилетних красоток с упругой попкой и высокой грудью, не то, что у этой старухи.

Если бы не обещание издать его книги, он бы бросил ее уже сейчас, с внезапно подвалившими ему деньгами он вполне мог от нее не зависеть. Но книги… И дом на море… И незнакомый язык, который еще предстояло выучить… Нет, надо потерпеть еще годик.

Вольдемар снял турку с огня, открыл дверцу шкафчика, вмонтированного в стену под окном, и открыл вытащенный оттуда небольшой чемоданчик. Как там писали Ильф и Петров? «Бриллиантовый дым поплыл по зачумленной дворницкой», заставив его зажмуриться. Нет, ему точно везет. Помимо «золотой рыбки» Милены, ему посчастливилось получить еще и это…

Что сказал тот человек, которому он это показал? Миллион долларов, не меньше. Что ж, чтобы не тащить милую безделицу через границу, он продаст свою находку с дисконтом процентов в тридцать. При наличии дома и при издании рукописей, ему хватит этих денег до конца дней. В Испании жизнь недорогая, а он непривередлив.

Глянув на часы, Вольдемар, не спеша отправился одеваться. Покупателя такого уровня негоже встречать в халате. Как раз и кофе остынет до той температуры, как он любит. Вольдемар Краевский надел белоснежную сорочку, повязал неизменный шейный платок, застегнул кожаный пояс, вдетый в безупречные слаксы, и со вкусом выпил последнюю в своей жизни чашку кофе.

Раздавшийся звонок заставил его улыбнуться. Все складывалось хорошо, просто отлично. Поглядев для верности в глазок, он удивился, но все-таки открыл дверь. Пуля, выпущенная из пистолета с глушителем, отбросила его к стене. Убийца зашел в квартиру, аккуратно закрыл за собой дверь, кинул ставший ненужным пистолет в сторону трупа и, подтянув латексные перчатки, начал методично обыскивать квартиру. То, что ему предстояло найти, точно находилось здесь, но нужно было поторапливаться, чтобы не быть застигнутым врасплох.