Текст книги "Вишня во льду"

Морозова покивала, что, мол, да, помнит.

– Вот, в итоге пришлось мне за эту выставку отвечать. – Калюжный приосанился гордо. – А Леночка мне помогала.

Леночка, то есть старший научный сотрудник Елена Золотарева, была отчего-то бледна. Тени от неяркого света, лениво заглядывавшего в окна (люстры под высоким потолком зала были потушены), лежали на ее щеках некрасивыми желтыми пятнами, не добавлявшими ей привлекательности. Выражение глаз было не разглядеть за стеклами круглых, совсем не модных очков.

Сейчас она годилась сидящей рядом с ней Ксюше в матери, хотя, как знал Дорошин, была всего на четыре года старше. Под тонким вытянувшимся свитерком бурно вздымалась грудь, и это ритмичное движение впервые доказывало, что она, то есть грудь, у Леночки вообще есть.

«И с чего это она так волнуется?» – заинтересованно подумал Дорошин, а вслух сказал:

– Елена Николаевна, а вы что можете сказать? А то все молчите да молчите. Вы про какое-нибудь увлечение Бориса Петровича знаете?

– Что? – Золотарева заметно вздрогнула. – Я не была особенно близка с Борисом Петровичем, несмотря на то что он был моим непосредственным начальником. И дома у него я никогда не бывала. Так что если он и собирал что-нибудь, то мне об этом неизвестно.

Она старательно не смотрела ни на кого, кто находился сейчас в зале, и Дорошин отчетливо понял, что она лжет.

– Хорошо, оставим пока этот вопрос. – Как опытный стратег, Дорошин всегда знал, когда нужно отступить, давая передышку противнику. В том, что противник здесь, в зале, он ни минуты не сомневался. – Спрошу о другом. Были ли у Грамазина враги?

– Нас следователь уже спрашивал об этом, еще в субботу. – Алена Богданова, молоденькая, но уже невыносимо скучная, как засыпанный пылью канцелярский журнал, будущая Леночка, ни дать ни взять, даже имя подходящее, независимо вскинула остренький подбородок. – Не было у него врагов. Впрочем, у Бориса Петровича и друзей-то не было. Он же отшельник, социопат и мизантроп. Ему в подвале с картинами было хорошо. Наедине с книгами тоже. А людей он терпеть не мог.

– Вот уж неправда, Алена. – Склонская даже фыркнула от возмущения, которое испытывала. – Борис Петрович действительно был человеком замкнутым и нелюдимым, но людей он вовсе не ненавидел. Даже наоборот. По крайней мере, меня он всегда с удовольствием расспрашивал о разных людях, даже незнакомых.

– А вы, конечно же, с удовольствием сплетничали, – выпалила Алена, и Дорошин с изумлением понял, что она терпеть не может «его» старуху. Впрочем, Мария Викентьевна и сама не скрывала, что в галерее с ней считается только Леночка.

– Я не сплетничала. – Склонская усмехнулась, видимо ничуть не обидевшись на вздорную девицу. – Мы беседовали с Борисом Петровичем на разные темы, так правильнее. И если я хоть немного разбираюсь в жизни, а мой опыт позволяет с уверенностью судить, что я в ней разбираюсь, то могу сказать, что Борис Петрович очень интересовался всем, что происходит вокруг. Люди были ему интересны, и он с удовольствием за ними наблюдал.

Бледная и напряженная как струна Леночка отчетливо вздрогнула еще раз. Она интересовала Дорошина все больше и больше, и он сделал себе обязательную зарубку на память – узнать о Елене Золотаревой как можно больше.

* * *

– А собаки у тебя нет?

Ксения притормозила перед широко распахнутой калиткой и с опаской заглянула во двор, где искрился нетронутый снежный наст с аккуратно прочищенной дорожкой между домом и баней.

– Собаки нет. У дядьки аллергия на шерсть была, поэтому он псов отродясь не держал. А я вроде как и понимаю, что в таком хозяйстве, как у меня, собака нелишняя. И место есть, и необходимость в несении службы, да руки никак не доходят. А что, ты собак любишь?

– Терпеть не могу, – призналась Ксюша. – Я их боюсь ужасно. Меня, когда я маленькая была, в военном городке, где мы жили, собака покусала. Вернее, не покусала даже, а догнала, повалила на землю и не давала встать, пока помощь не подоспела. И с тех пор я собак даже видеть не могу. На меня как ступор нападает, честное слово.

Дорошин отчего-то мимолетно огорчился, что она не любит собак. Сам он их обожал, и в его семье, и родительской, и собственной, собак держали всегда. Его последняя псина – лабрадор Дина – осталась у жены, и Дорошин периодически ругал себя за то, что по Дине скучает гораздо больше, чем по самой жене. К людям, которые не любят собак, он относился настороженно, и вот, пожалуйста, так нравящаяся ему Ксения входила в их число.

– В общем, собаки у меня нет, так что проходи смело, – сказал он, великодушно решив, что у этой милой молодой женщины могут быть недостатки.

Она вошла во двор и легкой танцующей походкой направилась к крыльцу, ведущему в дом.

Решение пригласить Ксению в гости было спонтанным. По окончании тяжелого разговора в галерее он никак не мог решиться попросить у нее телефон и, чтобы скрыть смущение, предложил подвезти ее до дома.

– Я же на машине, – рассмеялась в ответ Ксения. – Но вы знаете, Виктор, у меня до вечера оказалось много свободного времени. У меня же сегодня выходной. Так что, если вы не против, мы можем просто покататься по городу, поговорить, а потом вы вернете меня к моей машине. Хорошо?

У Дорошина со свободным временем было не очень, но возможность провести с Ксенией несколько часов парализовала его волю. Уже сидя в машине, он неожиданно придумал пригласить ее в гости и, не успев испугаться собственной смелости, предложил:

– А давай заедем ко мне. У меня большой деревянный дом напротив кремля. Не очень ухоженный, но все равно красивый. Посмотришь, как я живу.

– Давай, – немного помолчав, тоже перешла на «ты» Ксения. – Мне почему-то кажется, что у тебя дом – такой, настоящий… Как ты.

Дорошин не совсем понял, что она имеет в виду, но фраза звучала лестно, поэтому, ликуя от счастья, он поехал в сторону своего дома и теперь с умилением и восторгом смотрел, как эта необыкновенная, хрупкая женщина поднимается по ступенькам, оглядывается, машет рукой, звонко зовет:

– Ну что же ты, пошли. Холодно…

Печь в доме он с утра протопил только одну, в кухне. Практически он и жил только в ней да в гостиной, в которую вторым боком выходила натопленная кухонная печь. Там стоял диван, которого Дорошину вполне хватало. Огромная кровать в спальне на втором этаже ему была не нужна. Слишком велика для одного-то… Поэтому второй этаж он отапливал раз в неделю.

Ксения вошла в прихожую, скинула меховые ботиночки на высокой платформе, и у Дорошина сердце зашлось от того, какие маленькие и изящные у нее были ступни. Как у ребенка, размер тридцать четвертый, не больше. Она топталась босая на полу, и он вдруг испугался, что у нее замерзнут ноги.

– На, у меня тапочки есть. – Он протянул ей сшитые из дубленой кожи ярко-красные тапочки, доставшиеся в наследство от дяди. Видимо, они принадлежали Марии Викентьевне, и Ксении были безбожно велики, но она сунула в них ноги и благодарно посмотрела на Дорошина.

– Спасибо, очень красивые. Это твоей жены? Или дочки?

Говорить про Марию Викентьевну Дорошину отчего-то не хотелось.

– Нет, это гостевые, – уклончиво сказал он. – И чтобы разом ответить на все возможные вопросы, скажу сразу. Я разведен. Мой взрослый сын живет отдельно. И ты первая женщина в этом доме за последние два месяца.

– Только два? – Она спросила шаловливо, наклонив голову к одному плечу и озорно улыбаясь, от чего на щеках у нее заплясали ямочки.

– До этого в этом доме жил мой дядя, Николай Николаевич. Кто бывал у него, я, честно говоря, не знаю. – Он кривил душой, но говорить про Склонскую не хотел, и точка. – Но с тех пор как дом стал моим, женщин в него я точно не водил.

– Оправдываешься, как школьник, – заметила Ксения, подошла к окну и немного отодвинула белоснежную занавеску, выглянув во двор. – Но вообще-то правильно делаешь. Я – страшная собственница. И то, что мое, не может принадлежать никому другому. Понятно?

– Вполне. А ты уверена, что я, как ты выразилась, твое?

– Я никогда не изменяла мужу. – Теперь она говорила быстро-быстро, будто, как он совсем недавно, боялась передумать. – Мне казалось, что это неправильно. У меня не было мужчин, кроме него. Это правда. Поэтому мне очень страшно сейчас.

– Что изменилось? – Ему было важно знать, почему она согласилась приехать к нему.

– Не знаю. Я бы могла сказать, что ты мне понравился настолько, что я изменила свои взгляды на жизнь, но это будет неправдой, а мне не хотелось бы, чтобы между нами все начиналось с неправды. Нет, конечно, ты мне очень понравился. Еще на прошлой неделе, когда помогал мне вешать штору. Но это ни к чему бы не привело, если бы…

– Если бы что?

– Наверное, я была готова к тому, что рано или поздно со мной произойдет что-то подобное. Ты спросил, что изменилось. Так вот, наверное, изменилась я сама. Повзрослела достаточно для того, чтобы перестать прятаться от жизни.

– А ты пряталась?

– Да. Мне было восемнадцать лет, когда я вышла замуж и спряталась за спину моего мужа. У меня не было бытовых проблем, которые нужно было решать. Не было вершин, которые было бы необходимо преодолевать. Я жила, как будто завернутая в вату. И не сразу поняла, что в этой вате задыхаюсь. Мы с мужем слишком разные, чтобы мне было с ним хорошо. И, наверное, то, что я решилась приехать сюда, это первый шаг к тому, чтобы стать свободной. Я живу не своей жизнью. А где моя, не знаю. Понимаешь?

– Вполне. Ксения. – Он сделал широкий шаг и оказался рядом с ней, прижав к себе, несильно, чтобы не раздавить ненароком. Какая она все-таки была маленькая и тоненькая. Высокая упругая грудь упиралась ему в живот, будя низменные желания. Рельефные бедра прижались к его ногам, и он еле подавил в себе порыв стиснуть их изо всех сил. – Ксения, ты еще можешь передумать. Я обещаю тебе, что не сделаю ничего против твоей воли. Но если ты сейчас не уйдешь, то я уже не смогу остановиться.

– Ты честный. – Она подняла руку, погладила его по щеке. Рука скользнула вниз, по груди, по бедру, сделала вираж. Тонкие пальчики пробежались во вздыбленной молнии джинсов. Дорошин хрипло охнул. – Ты сильный. Твердый. Ты хороший, Витенька. Поэтому я не уйду. И, пожалуйста, не чувствуй себя виноватым, что ты меня совратил. Это нужно не столько тебе, сколько мне.

Она подняла лицо, которое до этого прятала у него на груди, и Дорошин поцеловал ее, нежно и решительно одновременно. Она ответила на его поцелуй, искренне и истово, хотя, к его вящему изумлению, не очень умело.

– Тебе, наверное, я смешна, – прошептала она. Щеки ее стали пунцовыми, как маки на летнем лугу. – Взрослая женщина, мать двоих детей, а ничего не умеет. Моему мужу нравилось, что я скромная. Я знаю, что темные свои стороны он охотно показывал проституткам. В его среде так принято, пользоваться на мальчишниках услугами профессионалок. А жена – это хранительница очага, мать детей, ей в постели кувыркаться не пристало.

– Твой муж – больной, – в сердцах заявил Дорошин. – Но больше я ничего не хочу о нем слушать. Поняла?

– Поняла, – прошептала Ксения, и больше он не дал ей сказать ни слова, запечатав рот поцелуем.

В крови бушевал пожар, в котором сгорали без следа неудобство за узкий диван, расстройство из-за отсутствия большой кровати, досада, что у нее есть муж и она не принадлежит ему, Дорошину, вся, без остатка. Он только все время помнил о том, какая она хрупкая, и следил за своими руками, чтобы, не дай бог, не оставить синяков на фарфоровой коже, не сделать ей больно, не напугать.

Ксения занималась любовью сосредоточенно, словно экзамен сдавала. Ее некоторая скованность с лихвой окупалась его горячностью. Она лежала с закрытыми глазами, словно прислушиваясь к внутренним ощущениям, а точнее, к их полному отсутствию. Дорошин мог голову отдать на отсечение, что это именно так. Бедная, бедная девочка. Какая же бесчувственная скотина досталась ей в мужья! Его почему-то не покидала мысль, что он обижает ребенка. Доверчивого и ранимого. И к тому моменту, как наслаждение накрыло его лавиной, скатившейся в глубокое ущелье, оставившей распластанным, совершенно без сил, он уже тоже чувствовал себя скотиной.

– Я что-то сделала не так? – Тоненький голосок Ксении ворвался в его расстроенные мысли.

– Нет, что ты. – Он обнял ее, зарылся лицом в выбившиеся из косы волосы. – Это я все сделал не так. Не так, как должен был.

– Витя, Витенька… Я обещаю, что всему научусь. Ты меня научишь, да? – Она приподнялась на локте и посмотрела ему в лицо, впрочем, быстро потупившись от стеснения. – Ты только не бросай меня, ладно? Я пропаду без тебя совсем.

– Не брошу, – пообещал он и поцеловал в краешек губ нежным, практически отеческим поцелуем. – Я тебя не брошу и не обижу. Обещаю.

– Я верю, – тихо сказала она и вдруг заплакала, беззвучно и горько, как плачут дети.

– Ты что? Тебе больно? – испугался Дорошин.

– Нет, мне хорошо. И наконец-то очень спокойно, – призналась Ксения, вытирая мокрые щеки краешком цветастого дорошинского пододеяльника. – У меня такое чувство, что я брела-брела по пустыне и наконец-то добралась до оазиса, в котором смогу отдохнуть.

– Если тебе плохо дома, то можешь туда не возвращаться, – решительно сказал Дорошин. – Съездим за твоими детьми, и будете жить у меня.

– Ну что ты, Витенька. – Она засмеялась, словно колокольчик прозвенел. – Так же не бывает. Раз – и все. Я с Аликом четырнадцать лет прожила, не по-человечески так будет. Да и вообще, ты меня совсем не знаешь, я тебя совсем не знаю… Давай хоть познакомимся поближе. Ты же не против, если я пока будут периодически к тебе приезжать, чтобы рядом с тобой погреться немного. Холодно мне дома, понимаешь?

Она все время спрашивала, понимает ли он. Дорошин понимал. Верная супруга решила немного развлечься. Ее муж – богатый человек, гораздо старше ее, ей скучно, работа у нее непыльная, проблем нет, вот она и решила пощекотать себе нервы, заведя любовника. Наверное, давно хотела, да где ж ей, при ее образе жизни, его взять. Не в картинной же галерее! Дорошин внезапно засмеялся, представив лица тамошних мужчин. На их фоне он выглядел роскошным альфа-самцом. Опять же работа… Полицейский, разыскивающий иконы и ценности… Звучит красиво…

Его, впрочем, ничуть не расстраивало, что он просто, как говорится, оказался в нужный момент в нужном месте, и спелый плод упал ему прямо в руки. Точнее говоря, плод оказался слегка недозрелым, но в этом не было большой беды. Научится… Дорошин и сам был не готов к тому, чтобы в одночасье снова оказаться женатым, да еще на женщине с двумя детьми. Так что то, что его наспех сделанное предложение было отвергнуто, его скорее радовало. Что ж, у него наконец-то появилась любовница. Молодая, красивая, неискушенная, умная, интеллигентная, тактичная… Как ни крути, а ему повезло.

* * *

Адвокат Николая Николаевича Дорошина, с которым Виктор договорился о встрече, визитом удивлен не был.

– Что ж, молодой человек (для шестидесятилетнего адвоката Дорошин-младший, несомненно, был еще молод), признаться, я знал, что у вас могут возникнуть ко мне вопросы.

– Сергей Сергеевич, на самом деле для нас обоих было бы гораздо лучше, если бы вы ответили на них до того, как они возникли, – саркастически сказал полковник. – Я же спрашивал у вас, почему дядя переписал дом на меня, да еще в обстановке полной секретности. Что вы мне ответили? Что не знаете, что двигало вашим клиентом. Тогда я вам поверил, но сейчас обстоятельства изменились, и я склонен считать, что вы были в курсе, что у дяди начались неприятности с его домом.

– Грешен, каюсь. – Старый адвокат склонил седую голову. – Мы с вашим дядюшкой приятельствовали много лет. Не близко дружили, нет. Именно приятельствовали. Сошлись на любви к русской литературе, знаете ли. Он очень образованный был человек, очень начитанный, сейчас таких редко встретишь. Ваш дядя относился к редкой породе людей-отшельников, лучше всего он чувствовал себя наедине с самим собой. Но иногда мы встречались, и когда у него начались, как вы изволили выразиться, неприятности, он обратился ко мне за советом.

Дорошин внезапно почувствовал себя уязвленным, что дядя Коля не посоветовался с ним, опытным полицейским, который совершенно точно придумал бы, как обезопасить дядюшку и оградить его от посягательств то ли бандитов, то ли бизнесменов, то ли всех вместе.

– Что он вам рассказал?

– Он пришел ко мне в начале сентября и сказал, что к нему приезжали какие-то люди, которые сказали, что хотят купить дом вместе с участком. Николай Николаевич отказал им. Но они настаивали. Говорили, что купят ему взамен хорошую однокомнатную квартиру и денег дадут, чтобы была значительная добавка к пенсии. Он им ответил, что пенсии ему на жизнь вполне хватает, потому что он неприхотлив, и переезжать в конуру, пусть даже и просторную, на старости лет не намерен.

– Они вернулись? Я правильно понимаю?

– Да, они приезжали еще несколько раз, а потом бросили через забор бутылку с зажигательной смесью. Она чуть-чуть не долетела до бани, поэтому беды не наделала, но Николай Николаевич испугался, что рано или поздно они сожгут дом, чтобы вынудить его расстаться с землей. Он так переволновался, что у него стало плохо с сердцем. В первый раз в жизни. Он позвонил мне, попросил приехать, привезти валидол и поговорить.

– Я понимаю, отчего дядя не стал беспокоить Склонскую – не хотел, чтобы она волновалась за его здоровье. Ей и так пришлось немало перенести, ухаживая за больным мужем, но почему он не рассказал ничего мне? Ума не приложу…

– Машеньку Склонскую я знаю хорошо, вот, правда, не знал, что она дружна с Николаем Николаевичем. – Адвокат снова покачал головой. – Виктор, голубчик, вы сейчас, наверное, думаете, что ваш дядя вам не доверял или не считал, что вы способны откликнуться на его просьбу. Поверьте мне, старому уже человеку, это не так. Он очень хорошо к вам относился, ценил вас. Когда я приехал и привез лекарство, я стал ругать его, что он не обратится к родственникам, не скажет, что болен. Он же уверял меня, что здоров, что это всего-навсего реакция на стресс. Сказал, что у вас сейчас непростое время, что вы разводитесь с женой, переживаете и расстраиваетесь и что ему не хочется нагружать вас еще и своими проблемами. Он был уверен, что вы броситесь искать и карать его обидчиков, а ему не хотелось этого. И он выбрал другое решение. Кардинальное.

– Что вы имеете в виду? – У Дорошина вдруг зашевелились на голове волосы. – Сергей Сергеевич, вы же не намекаете, что мой дядя покончил с собой?

– Упаси господь, молодой человек! Я имею в виду, что, посоветовавшись со мной, он переписал свой дом на вас. Ну и камеры видеонаблюдения поставил на участке. Все эти ухищрения требовали некоторых временных затрат, поэтому он позвонил по телефону, который ему оставили эти люди, и сказал, что готов продать дом и участок, правда, ближе к Новому году. Сказал, что должен пройти медицинское обследование, собирается в санаторий. Мол, решу все свои дела, и перед Новым годом ударим по рукам.

– И на что он рассчитывал?

– На то, что, когда они появятся снова, скажет им, что дом ему больше не принадлежит, что он оформлен на племянника, полковника полиции, что участок оснащен видеокамерами, и любые попытки осуществить новый поджог приведут к большим неприятностям.

– Было бы лучше, если бы он доверился мне с самого начала, а не надрывался, заказывая камеры и руководя работами, – горько сказал Дорошин. – Я бы решил проблему с этими ублюдками в два счета. И участок обезопасил, и нервы его сберег. Сергей Сергеевич, вы же умный, опытный человек, почему же вы его не уговорили поговорить со мной?!

– Виктор, ваш дядя, когда хотел, был весьма непреклонным человеком. Он делал то, что считал правильным. Хотя должен вам сказать, что его представления о том, как правильно, иногда выглядели очень странно.

С этим Дорошин был согласен. У дядюшки был непростой характер. Вся его жизнь бирюка и отшельника доказывала это. Он не считал возможным разбивать чужую семью, он не считал возможным обременять собой оставшуюся без мужа Марию Викентьевну и всю жизнь прожил один, лелея любовь к ней, единственной женщине, которая была ему дорога.

Он расстраивался из-за дома, но не стал досаждать своими проблемами единственному племяннику. И умер в одиночестве, оставив этому племяннику огромный дом на берегу Волги, причем в самый нужный момент, когда племяннику стало негде жить.

– Они теперь пришли к вам, Виктор? – спросил адвокат. – Иначе вы бы не стали ворошить прошлое.

– Да. Они пришли ко мне. Я сказал им, что не намерен продавать дом и участок, что территория просматривается камерами и им нет нужды совершать преступление, поскольку они сразу сядут. Я сказал, что я полковник МВД. То есть я сделал все то, что мог сделать еще осенью, но тогда дядя Коля был бы сейчас жив.

– История не знает сослагательного наклонения, Виктор, – мягко сказал адвокат. – Николай Николаевич оставил вам дом, потому что он знал, что вы сумеете его сохранить. Несмотря на то что он был очень спокойным и не склонным к сантиментам человеком, дом этот он любил. Говорил, что это – то немногое, что осталось у него от родителей. Он любил вспоминать, как в детстве они с братом, вашим отцом, сбегали по круче к самой кромке воды, купались в Волге и смотрели на дом, который высился над ними. Им всегда казалось, что в окошко за ними наблюдала мама, ваша бабушка.

– А она и наблюдала. – Дорошин вдруг засмеялся. – Я был еще пацаненком, когда бабушки и дедушки не стало, но тоже помню, как меня маленького приводили в этот дом и отпускали купаться на реку, а бабушка всегда смотрела в окно, несмотря на то что отец не оставлял меня одного ни на минуту.

Воспоминания детства вдруг нахлынули так стремительно, что Дорошин даже покачнулся. Ну надо же, как давно он не вспоминал бабушку с дедушкой! Он вообще старался не возвращаться в мыслях к тому счастливому времени. Ему было тридцать лет, когда он в течение одного года потерял обоих родителей. Мама сгорела от рака, а через полгода не стало и отца. Жизнь без мамы была для него не вариантом. Отец, как и дядя Николай, был однолюбом, вот только в отличие от брата ему повезло прожить с любимой женщиной три десятка лет.

Родители действительно любили друг друга. И сына они тоже любили, поэтому остаться без этой любви, а еще без постоянной поддержки, без ощущения, что, чего бы ты ни делал, а родители стоят у тебя за спиной, было больно. Практически невыносимо. Счастливые воспоминания детства каждый раз сдирали тонкую кожицу на поджившей ране, и Дорошин приучил себя не вспоминать.

Родителей не стало. Они съехались с тещей, сменяв две двушки на большую четырехкомнатную квартиру. Новые стены помогали жить без прошлого. И к дяде-то Дорошин ездил так редко именно потому, что это позволяло ему поддерживать иллюзию, что прошлого нет. Что ж, почти пятнадцать лет спустя оно настигло и ударило наотмашь, возложив на плечи ответственность за дом, в котором вырос отец, и невыносимое чувство вины перед дядей, оставшимся в трудные минуты один на один с бандюками-бизнесменами.

Стекольщик, как и следовало ожидать, на назначенную ему встречу не пришел. И Дорошин, вернувшийся после встречи с адвокатом, обошел весь двор по периметру, проверил камеры, вывел их на стоящий в доме компьютер, подключив сигнал тревоги на телефон. Впрочем, в то, что Стекольщик осмелится поджечь дом полковника полиции, он не верил. Скорее всего, утрется и отступит. Пойдет искать себе другую жертву.

А вот это уже плохо. В старых деревянных домах, расположенных на лакомых земельных участках, живут пожилые люди, слабые и беззащитные, которых легко напугать и вынудить подписать любые бумаги. Дядька Николай не струсил и не подписал, а нашел способ обезопасить свое жилище, вот только нервное перенапряжение стоило ему жизни. Стекольщика надо остановить, чтобы бутылки с зажигательной смесью не летели другим старикам во дворы. И Дорошин решил, что обязательно этим займется. Хотя бы в память о дяде.

* * *

Проведенная в областной картинной галерее инвентаризация выявила отсутствие в запасниках восьми картин. Помимо этюда «Днепр» пропала вторая картина все того же Куинджи «Закат в лесу», а также акварель Левитана «После дождя», гуашевый рисунок Рериха «Арабская женщина», холст Фалька «Апельсины в корзине», акварель Маковского «Лесничий с ружьем», «Вид поселка. Кемь» кисти Коровина и «Букет полевых цветов в глиняном горшке» Кончаловского.

Директора Арину Морозову госпитализировали с сердечным приступом, да и все остальные сотрудники галереи чувствовали себя не то чтобы хорошо.

Когда ознакомившийся с результатами инвентаризации Дорошин приехал в музей, в воздухе подвального этажа, где располагались служебные помещения, был разлит стойкий запах валокордина.

Мария Викентьевна Склонская была бледна, а сидящую за соседним столом Елену Золотареву била крупная дрожь. Взволнованная Ксюша, к которой Дорошин заглянул до того, как наведаться к Склонской, кивнула ему, словно они были едва знакомы, и отвернулась. Личико у нее было расстроенное. Алена Богданова сидела вся заплаканная, а Андрей Калюжный выглядел так, как будто только что похоронил всех близких.

– И что вы про все это думаете? – спросил Дорошин Склонскую, несмотря на присутствие в кабинете трясущейся Леночки.

– Я думаю, что это ужасно. Совершенно ужасно. – Голос Марии Викентьевны дрогнул. – Витенька, мальчик мой, произошло именно то, чего я подсознательно боялась, когда втягивала вас в эту историю. Я понимала, что «Днепр» – это только начало, так сказать, вершина айсберга, но я не хотела в это верить. Я так надеялась, что вы развеете все мои сомнения, что этюд найдется, никаких других пропаж не обнаружится и все в нашей жизни останется таким, как всегда, – устоявшимся, спокойным, уютным.

– Я бы не мог назвать обстановку в галерее уютной, – признался Дорошин и снова покосился на Леночку. – Мария Викентьевна, у вас тут террариум единомышленников, честное слово. Все друг друга терпеть не могут, несмотря на интеллигентность, рафинированность и хорошие манеры. А некоторые еще и врут. – Теперь он смотрел на Золотареву, не отрываясь. Она выдержала его взгляд, не отвела глаз, лишь сильно покраснела и обхватила себя руками за плечи, пытаясь унять сотрясавшую ее дрожь.

– Врут? Что ты имеешь в виду? – Склонская смотрела непонимающе, и Дорошину вдруг стало стыдно перед ней, хотя он и не сделала еще ничего дурного.

– Мария Викентьевна, в музее стоит охранная сигнализация, и, как я успел выяснить, несмотря на проблемы с финансированием, она оплачивается своевременно, а потому работает. Из этого вытекает только одно – вынести картины из музея мог кто-то из своих.

– Почему? С чего вы в этом так уверены? – неожиданно вступила в разговор Золотарева.

– Да все очень просто, Елена Николаевна. Для того чтобы умыкнуть из хранилища разом восемь картин, случайному вору не хватило бы ни времени, ни способностей. При вашем бардаке разобраться, где что лежит и сколько при этом стоит, совершенно невозможно.

– То есть вы считаете, что у преступника был сообщник, который подобрал годящиеся для кражи картины, наиболее дорогие из всех, что есть в запасниках, отобрал их, сложил в одно место, чтобы вору было удобнее их вынести?

– Нет, Елена Николаевна, я так не считаю. Не было никакого стороннего вора. Был один человек, работающий здесь, который прекрасно разбирается в искусстве, знает, что представляет ценность, а что нет, и он вынес картины не за один раз, а постепенно, по одной. Не исключаю, что у него на это ушло около года.

– Зачем такие сложности? – Леночка не хотела сдаваться без боя.

– Лена, ну, это же совершенно естественно. – Склонская фыркнула, но голос ее звучал ласково. – Восемь работ, даже если их снять с подрамников, занимают достаточно много места. Вынести их на наших глазах из подвала, пронести по залам и на глазах смотрителей уйти через гардероб, не привлекая внимания, невозможно. Как бы это ни было обидно, но приходится признать, что Виктор прав. Кто-то из нас продумал это преступление, отобрал картины и по одной вынес их из галереи, не привлекая внимания.

– Боже мой, мне никогда не приходило в голову беспокоиться о безопасности работ в хранилище. – В голосе Леночки зазвучали слезы. – Здесь же бывают только свои. Свои. Как жить с пониманием, что кто-то из этих своих – вор и предатель?

– А как вам живется с мыслью, что кто-то из этих своих убийца? – холодно спросил Дорошин. – Ведь Грамазина убили, скорее всего, именно из-за этих краж. Он что-то знал, и, когда пропажа первой картины была обнаружена, его убили, чтобы оборвать все ниточки.

– Или кражу совершил сам Борис, – задумчиво сказала Склонская. – Именно он месяц за месяцем выносил эти работы из хранилища, а когда запахло жареным, решил быстренько от них избавиться и передать заказчику. А тот, чтобы не расплачиваться, Борьку взял и убил.

– Да, такая версия тоже имеет право на существование, – согласился Дорошин. – Мария Викентьевна, я в восхищении. В умении логически рассуждать вам не откажешь.

– Хоть мне и семьдесят лет, но я еще не в маразме, – с достоинством сообщила Склонская. – Понять бы еще, зачем Борьке могли понадобиться такие большие деньги. Жил же он без них столько лет и прекрасно обходился. С чего бы его вдруг на приключения потянуло? Да и вообще, единственный человек из наших, кого деньги интересуют, это Ксюша. Но у нее они и так есть благодаря замужеству по расчету. А все остальные… Красть? Убивать? Из-за денег? Просто в голове не укладывается. Нет, не работают в наше время в музеях расчетливые люди. Да, Лена?

– Не знаю, Мария Викентьевна. – На щеках Золотаревой горели два ярко-алых пятна. – Не уверена, что вы правы. Конечно, с трудов праведных не наживешь палат каменных, и стороннему наблюдателю мы, наверное, все кажемся не от мира сего, но я, к примеру, деньги вовсе не презираю. Я бы очень хотела их иметь, потому что мне надоело жить на копейки и во всем себе отказывать. Думаю, что и Андрей рассуждает так же, и Алена. Они даже скорее, чем я, они молодые, для них искушений вокруг гораздо больше, чем для меня, старой холостячки.

– Может, и так. – В голосе Склонской послышалась грусть. – В наше время все было иначе. Мой муж-профессор прекрасно зарабатывал, и мои доходы меня совершенно не волновали, хотя тогда работникам культуры платили не так, как сейчас. А в наши дни молодежь действительно поставлена на грань выживания.

– Мне всегда казалось, что, если не хватает денег, можно найти другую работу, – жестко сказал Дорошин. – И низкая зарплата – не повод оправдывать кражу и тем более убийство.