Текст книги "Мадам будет в красном"

Он замотал головой, и это с одинаковой долей вероятности можно было расценить и как «да», и как «нет». Да, кажется. Да, хочу… Она понимающе засмеялась и протянула Зубову маленький плотный бумажный прямоугольник – визитку.

– Не знаю, во сколько я сегодня освобожусь… А уж во сколько освободитесь вы, тем более неизвестно… Но если захотите выпить кофе, позвоните. Приглашение действительно и в другие дни.

Туман рассеялся, красавица Анна отошла, а в душе у Зубова все пело, несмотря на явную гнусность окружающей обстановки. Предстоящий день оставался таким же бесконечным, но отнюдь не безрадостным, пусть общая картина по-прежнему не желала проясняться.

Как удалось выяснить сыщикам, на охрану галерею вчера никто не ставил. Точнее, не только вчера, но и последние пару месяцев, с момента окончания срока действия заключенного с частным охранным предприятием договора, продлить который никто не потрудился.

– За семь лет работы сюда ни разу никто не пытался влезть, – слабым голосом пояснила Ольга Бабурская. – Здесь нет материальных ценностей. Вернее, есть, но это не то, что выглядит привлекательным для обычных воров. Мы даже не деньги решили сэкономить, а просто сочли продление договора нецелесообразным. Подумали, имеющихся внутри и снаружи камер вполне достаточно.

Камеры в галерее действительно были, все происходящее внутри и снаружи записывалось на ноутбук, хранившийся в комнате персонала. Однако ноутбук, как выяснилось, пропал бесследно, вместе с манекеном, с помощью которого воссоздавалась сцена парения Икара, и место которого заняло тело Михаила Бабурского.

– О том, что договора на охрану нет, а записи сохраняются в ноутбуке, могли знать только свои, – задумчиво заметил Сергей Лавров.

– Ага, и рассказать про это в случайном разговоре кому угодно, – согласился Зубов.

Поиск свидетелей не увенчался успехом. Парадные двери особняка выходили на пустынную ночью набережную. В доме справа никто не жил – владельцы давно перебрались на постоянное место жительства во Францию, слева был небольшой скверик, а «тылы» галереи прикрывал областной наркодиспансер, территория которого хоть и была обнесена забором с закрывающимися на ночь воротами, но хорошей охранной системой учреждение не могло похвастаться и даже камерами не обзавелось. К галерее могло подъехать несколько машин, могли входить и выходить люди, вносить тела и выносить манекены. Наблюдать за этим все равно было некому.

Возможно, что-то могло обнаружиться на камерах ГИБДД – от Спасского-Луговинова до въезда в город их стояло несколько, но этот след еще следовало отработать, а дело это не быстрое. На всякий случай Зубов переписал марки и номера машин, на которых ездили сотрудники галереи. Машины, впрочем, имелись только у Ольги Бабурской и Анны Бердниковой: солидный «Мерседес» и маленькая юркая «Тойота».

По предварительному заключению эксперта Михаил Бабурский умер в результате удушения металлической петлей. Той самой петлей, которая позже стала основным элементом ужасной инсталляции. Однако установить, был ли Бабурский убит до помещения в эту конструкцию или живой человек сначала стал, так сказать, частью арт-объекта, а потом уже скончался от удушения, пока не представлялось возможным. Могло быть и так, и так. Лавров даже предположил, что пожилой мужчина мог сам принять столь неподобающее положение.

– Зачем бы он в здравом уме сам полез в эту штуковину? – недоумевающе спросил Зубов. – Вроде человек был без психических отклонений, тем более старых взглядов. Не думаю, что он добровольно согласился раздеться до исподнего, нацепить крылья и взмыть к потолку.

– Но, если его сначала задушили, а потом все это проделали с телом… Какой силой должен был обладать преступник? Покойный весил не меньше восьмидесяти килограммов. – Лавров почесал в затылке. – Нестыковка получается.

– Нет никакой нестыковки. – Седой, щуплый, как будто вечно чем-то недовольный, эксперт подошел к сыщикам, сорвал с носа очки. – Все, тело можно забирать. Я закончил. Скажу я вам, в чем дело. На локтевом сгибе у него след от укола. Там и старых много – ему, похоже, курс капельниц назначали недавно, но один совсем свежий. Похоже, сначала сделали укол, он потерял сознание, его удавили и уже мертвое тело поднимали под потолок. Точнее после вскрытия скажу.

– Все равно силища нужна немалая, – пробормотал Зубов. – К примеру, женщина вряд ли справится.

Он вспомнил тонкие, хрупкие в запястьях ручки Анны Бердниковой и даже приободрился. Вот уж кому точно не под силу совершить подобное. Даже про алиби не стоит спрашивать.

А алиби на время убийства, как на грех, было только у галерейного фотографа Егора. Студент вчера вечером домой вернулся рано – собирался готовиться к семинару. Весь вечер и всю ночь просидел за учебниками фактически на глазах у любящей мамы, которой не спалось и которая несколько раз заходила в комнату сына, чтобы принести ему свежего чаю. Анна, Елена и пожилые дамы, как и хозяйка галереи, ночевали в одиночестве. Первый круг следствия заканчивался ровно там же, где и начался. На то он и круг!

К обеду оперативная группа покинула место происшествия, Анна увезла домой совсем обессилевшую Ольгу Аполлинарьевну, кинув на прощание многозначительный взгляд на Зубова. Тот мысленно пообещал себе освободиться к семи вечера, чего бы это ни стоило.

Обещание, данное самому себе, сыщик сдержал, хотя это оказалось непросто. Странное убийство предгрозовой тучей висело над их отделом, омрачая будущие выходные, до которых оставался всего-то один рабочий день. Но настроение Алексею это не испортило. Без пяти семь он отложил папку с бумагами, кинул быстрое «Пока!» коллегам и устремился к выходу, на ходу набирая номер телефона, который уже успел выучить наизусть.

– Алло, – услышал он звонкий мелодичный голос и снова словно онемел на мгновение.

– Анна, добрый вечер! Это Алексей, то есть капитан Зубов, – скороговоркой произнес он, откашлявшись. – Вы мне утром дали свою визитку.

– Добрый вечер, Алексей, – голос журчал в трубке, как горный ручей, обволакивая приятной прохладой. – Вы созрели для кофе?

– Созрел. Тем более пообедать сегодня не удалось, – он даже засмеялся от того, как все вдруг стало легко. Никакого смущения, одна только ясная радость. – Может быть, мы встретимся в каком-нибудь кафе? Вам где удобнее? Я согласен на любой вариант.

– Раз вас устраивает любой вариант, тогда мне удобнее у меня дома, – тоже засмеялась она. – Сегодня не самый простой день в моей жизни, поэтому я как-то не расположена выходить на люди. Я уже успела и поплакать, и позлиться, и мне совсем не улыбается снова рисовать лицо и собирать себя в кучку. Но хороший кофе я сварить в состоянии. Записывайте адрес.

По дороге в респектабельный микрорайон «Изумрудный город», где несколько лет назад случилось убийство, наделавшее в городе немало шума[1]1
  Подробнее в романе Людмилы Мартовой «Твоя примерная коварная жена».


[Закрыть], Зубов заехал в цветочный магазин. И долго мялся у витрины, раздумывая, какие цветы могут понравиться Анне. Розы казались ему пошлыми, герберы дешевыми, а большие сборные букеты убого-аляповатыми.

Из служебного помещения вышла маленькая, худенькая, похожая на умную грустную птичку женщина в длинном черном платье. Аля – Александра Ковалева – совладелица магазина несколько лет назад стала жертвой преступления, пострадал и ее муж. Оба выжили просто чудом. Чудом же сохранили здоровье и смогли вернуться к работе, которая, как подозревал Зубов, их и спасла[2]2
  Подробнее в романе Людмилы Мартовой «Смерть на языке цветов».


[Закрыть]. Женщина звякнула тяжелыми браслетами, украшавшими ее запястья, и улыбнулась Зубову, как старому знакомому:

– Здравствуйте, Алексей. Что-то опять случилось?

Тревоги не было в ее голосе. После того, что она пережила, все тревоги казались пустыми и бессмысленными. Она и не тревожилась.

– Нет, я за цветами, – признался Зубов. – Вот, стою. Не знаю, какие лучше выбрать.

– Раз не знаете, значит, свидание первое? – понимающе усмехнулась Аля, а Зубов против воли покраснел. – Какая она, ваша девушка?

Алексей мечтательно поднял глаза к потолку, вспоминая Анну Бердникову: ее тоненькую фигурку, выступающую цепочку позвонков на спине, длинную гладкую шею, тонкие изящные пальцы, необычную стрижку с выбритыми висками, как у мальчика. Но ничего мальчикового не было в ней. Наоборот, женственность Анны пленяла, манила в сети, забирала в плен, из которого, как уже догадывался Зубов, не было спасения. Аля терпеливо ждала.

– Она похожа на инопланетянку, – наконец сказал Алексей. – Земная и в то же время неземная. Она одновременно здесь и как будто не здесь. Это женщина из плоти и крови, но в ней есть что-то потустороннее. Она как противоречие, которое цепляет, и которое ты никак не в силах разгадать.

– Понятно, – кивнула головой Аля, хотя сам Зубов больше чувствовал, нежели понимал. – Да вы не волнуйтесь так, Алексей. Сейчас я все сделаю.

Она скрылась за стеклянными раздвижными дверями комнаты-холодильника, какое-то время ходила там между столами, уставленными корзинами, вазонами и горшками со всевозможными цветами. То и дело наклонялась, выпрямлялась, выбирала подходящие бутоны. Руки ловко сновали, собирая букет, подходящий, по ее разумению, описанной Зубовым женщине. Если кто и владел языком цветов свободно, так это Александра Ковалева.

Собранный ею букет был прекрасен, хотя и состоял из неведомых капитану Зубову цветов. Он опознал лишь розы, да еще заметил в обрамлении основной композиции две высохшие маковые коробочки. Капитан замер и восхищенно смотрел на совершенную красоту в руках женщины-птицы. Аля засмеялась – изумление Алексея ей польстило.

– Чайная роза говорит о том, что красота всегда нова, – скороговоркой зачастила она. – Гибискус символизирует редкое изящество, цветы земляники – совершенное превосходство, камелия шепчет: ты неземное существо, и ей вторят подснежники: ты не такая, как все. А остальные цветы в букете говорят не о вашей девушке, а о вас, Алексей. Мелисса о симпатии, бальзамин о нетерпении, а в сухих коробочках мака кроется легкая шутка, снимающая пафос всего остального – они символ безумия. Если бы вы сейчас посмотрели в зеркало, то увидели бы умалишенного. Признайтесь в этом сумасбродстве своей девушке сразу и избежите полагающейся в таких случаях неловкости.

– Спасибо, – искренне поблагодарил Зубов, забрал волшебный букет, за который Александра наотрез отказалась взять деньги, и поспешил на свидание. Если и безумный, то совершенно точно счастливый.

Глава 3

На такое капитан Зубов даже не рассчитывал, но утром следующего дня он проснулся еще более счастливым, чем был накануне. Свидание с красавицей Анной оказалось прекраснее любых самых смелых грез. Для начала выяснилось, что его ждал ужин. А вовсе не тот самый кофе, на который он был приглашен и которого ждал с легким внутренним содроганием. Кофе капитан не любил, а на ночь старался и вовсе не пить, поскольку в итоге получал изжогу и учащенное сердцебиение.

У здоровяка Зубова, регулярно участвующего в легкоатлетических марафонах и никогда не болеющего даже гриппом, после кофе начиналась дикая тахикардия, которая его страшно раздражала. А чашка бодрящего напитка вечером обеспечивала полностью бессонную ночь, на протяжении которой капитан маялся на кровати, подпрыгивая от стука собственного сердца.

Впрочем, из рук Анны Бердниковой он принял бы, наверное, даже яд, не только кофе. Но Анна, восхитившись полученным букетом, проводила капитана на кухню, где его уже поджидала огромная тарелка жареной картошки и качественно прожаренный кусок мяса. Стейк был именно такой, как любил Зубов – прожарки «медиум», сочный, аппетитный, при одном взгляде на который начиналось невольное слюноотделение.

– Я решила, вы весь день ничего не ели. Да вы и сказали, что голодны, – улыбнулась Анна, ставя тарелку перед Зубовым, пожиравшим кулинарные изыски помутившимся от вожделения взором. – А букет прекрасный, спасибо. Поверьте, я, как художник, могу это оценить.

– А вы художник? – промычал Зубов, не в силах оторваться от еды, так ему было вкусно. – Я думал, вы просто выставки курируете.

– Нет, я еще и пишу. – Она весело засмеялась. – Поверьте, я знаю, что талант мой очень скромен, но живопись дает мне две вещи: самореализацию творческого начала, которое, как мне кажется, есть в каждом человеке, и приличный довесок к зарплате. Мои работы, знаете ли, очень неплохо продаются, и я могу позволить себе то, что люблю больше всего на свете: путешествия и художественные альбомы с репродукциями картин моих любимых художников.

– А мне покажете ваши работы? – спросил Зубов. – Правда, я сразу предупреждаю: в искусстве практически ничего не смыслю и заранее прошу за это прощение.

– Немногие люди рискнут признать, что ничего не понимают в искусстве, – она рассмеялась. Легко, звонко, необидно. – Конечно, я буду рада показать вам свои работы. Студия у меня прямо здесь, в квартире. Небольшая, но мне хватает. В этом микрорайоне отличные квартиры свободной планировки, поэтому каждый может менять пространство «под себя». Вот это – кухня, – девушка обвела рукой просторную, светлую и со вкусом оформленную комнату, в которой было так приятно есть, пить (даже кофе, черт бы его побрал!) и просто проводить время. – Она же и гостиная – я живу достаточно замкнуто, и гости бывают у меня нечасто. В самой большой комнате я сделала спальню с гардеробной. Одежда – моя слабость. А в маленькой комнате у меня мастерская. По проекту там огромное французское окно во всю стену, свет падает великолепно. Там я и творю.

– Пока не видел, как вы рисуете, но готовите вы великолепно! – Голодный Алексей успел подъесть все до крошечки и с трудом сдерживался, чтобы не вылизать тарелку.

– Спасибо, – снова засмеялась Анна. – Наверное, это наследственное. Я, конечно, этого не помню, но папа всегда рассказывал, как хорошо готовила мама. Он поэтому и влюбился в нее.

– А почему вы этого не помните? – спросил Алексей и тут же прикусил язык, осознав бестактность своего вопроса.

– Моя мама умерла, когда мне было три года, – просто пояснила Анна. – Да вы не переживайте так, Алеша. Я же маленькая была, мне это вспоминать не больно. Маму я даже не помню.

Алешей Зубова называла только мама, а для всех остальных он был Алексеем, Лешей, Лехой. Домашнее имя из уст этой молодой и ослепительно красивой женщины звучало ласково и очень по-доброму. Зубову вдруг остро захотелось, чтобы она повторила снова: «Алеша». Но Анна лишь молча забрала пустую тарелку и поставила перед ним огромную пузатую кружку огненно-горячего чая. От кружки поднимался густой имбирный дух, и плавало ярко-желтое лимонное солнышко. Зубов отхлебнул и блаженно зажмурился.

– Почему-то я решила обойтись без кофе. Мне кажется, это не ваш напиток, – услышал он голос Анны и открыл глаза. Девушка стояла, опершись спиной о холодильник, и держала в руках такую же кружку.

– Кофе я не люблю, – признался Зубов.

– А я – кофеман с огромным стажем, но по вечерам люблю пить чай, – сказала она. – Ну, пойдете смотреть студию и мои картины?

С ней он бы пошел куда угодно. В несколько глотков допив чай – оставить божественный имбирно-лимонный нектар недопитым Алексею показалось преступлением, – он послушно встал. Анна протянула ему руку, с готовностью принятую, и, как маленького, повела за собой по длинному, показавшемуся капитану нескончаемым, коридору.

Дверь в спальню была приоткрыта, и Зубов увидел огромную кровать, застеленную элегантным покрывалом. При виде кровати его неожиданно кинуло в сильный жар и на шее, под волосами, выступили капельки пота. Кровать вызвала у Зубова совершенно неприличные ассоциации, причем настолько яркие и образные, что от мыслей обо всех тех невероятных вещах, которые он бы сотворил с идущей впереди женщиной, Зубову сразу стали тесны брюки.

Теперь он точно чувствовал себя как школьник, который подглядывал за первой школьной красавицей и был застигнут на месте преступления. Жар залил щеки и лоб. Зубов мучительно понял, что краснеет, чего с ним не бывало никогда в жизни. К его непередаваемому облегчению, свет в коридоре отчего-то не горел, и Анна не замечала этих терзаний, удачно скрытых полумраком.

– Ну, вот мы и пришли, – сказала она, входя в комнату и щелкая выключателем.

Девушка отпустила руку, и Зубов смог перевести дыхание, как висельник, получивший небольшую отсрочку. Сделав вид, что разглядывает развешенные по стенам картины, он воспользовался возможностью и повернулся к Анне спиной, чтобы не выдать масштаба постигшего его бедствия.

Картины были… красивые. Анна рисовала фрукты. В основном гранаты. Они выглядели как живые, как настоящие: сочные, крепкие, свежие, казалось, только-только снятые с дерева. Жизнью веяло от всех работ, так и хотелось протянуть руку, взять спелый плод, разломить, высыпать в ладонь горсть зерен и отправить их в рот, чтобы сладко-кислый сок брызнул из-под зубов, потек по подбородку. Образ, возникший в мозгу, казался абсолютно реальным и осязаемым. Зубову даже показалось, что в комнате запахло гранатовым соком.

– Нравится? – Анна подошла, встала рядом, положила тонкие изящные пальцы ему на предплечье, пониже закатанного рукава джемпера. По коже будто прошел разряд электрического тока. Зубов дернулся.

– Очень нравится, – хрипло прошептал он, не в силах больше сдерживаться. Притянул девушку к себе, прижал, обхватил руками и стиснул ее грудь, судорожно вздымающуюся под тонкой, очень элегантной шелковой блузкой.

Эта блузка была глубокого зеленого цвета, который, впрочем, шел ей так же, как утренний яркий красный. Ей вообще шли все яркие оттенки, подчеркивающие темные глаза и почти черные волосы. Ощутив его грубые пальцы на своей груди, Анна чуть слышно ахнула, поерзала, словно устраиваясь поудобнее в его крепких объятиях, накрыла его руки своими ладонями, прижимая сильнее, и сказала с глубоким стоном:

– Боже мой! Я с утра этого ждала.

Чего именно она ждала и почему с утра, Зубов не понял. Не при виде же висящего под потолком трупа незнакомый полицейский капитан вызвал у нее такое желание, но думать особо не стал, да и некогда ему было думать. Огненный вихрь промчался по венам и достиг мозга, отключая мыслительные способности напрочь. Он, чертыхаясь про себя, все же справился с маленькими юркими пуговками на ее блузке, затем ловкие умелые пальцы проникли под одежду, коснулись нежной, как будто тоже шелковой кожи, нащупали кружево лифчика и дерзко проникли под него.

Анна застонала, сделала неуловимое движение, прижавшись к Алексею всем своим хрупким, очень ладным телом, снова поерзала, будто лаская хрупкой попкой его измучившееся под наплывом чувств естество. Теперь застонал Алексей, понимая, что сейчас не существует в мире силы, которая могла бы его остановить, подхватил ее на руки и зашагал по коридору в сторону спальни, за дверью которой пряталась невообразимая кровать, поразившая его воображение несколькими минутами ранее.

– Да! – шептала Анна, свернувшись калачиком у него в руках. – Да – да – да – да!

Когда Зубов то ли проснулся, то ли очнулся, часы показывали два. Он скосил глаза – рядом мирно посапывала Анна. Ее коротко стриженная голова покоилась на соседней подушке, и во сне она была похожа на беззащитного и словно кем-то обиженного ребенка. Нижняя губка у нее чуть оттопырилась, как бывает у детей в момент сильной обиды, и Зубову вдруг стало любопытно, кто или что могли ее обидеть.

В тот же момент ему стало нестерпимо стыдно. Утром лежащая рядом с ним женщина перенесла сильное потрясение. Именно она первой увидела вывешенный в галерее труп хозяина галереи, оказавшийся частью жуткой инсталляции. Она не упала в обморок, не устроила истерику. Она была спокойна и собрана, четко и толково отвечала на вопросы, поддерживала Ольгу Бабурскую в ее горе и даже отвезла хозяйку галереи домой. В том огне, в котором она так безудержно сгорала пару часов назад, была частица этого пережитого потрясения. Желание и готовность забыться, перестать думать о том ужасе, свидетелем которого она невольно стала.

От этой женщины исходил сильный внутренний свет. Она была как ангел, явившийся на землю. И картины ее были такими же: светлыми, ясными, радостными, полными жизни. Алексею вдруг захотелось увидеть их еще раз, посмотреть, уже не отвлекаясь на испытываемый им внутренний жар и связанную с этим неловкость.

Еще раз покосившись на спящую рядом женщину, он вылез из-под одеяла, спустил босые ноги на прохладный пол и тихонько, стараясь не разбудить Анну, вышел из комнаты. На ходу приглаживая взлохмаченные то ли со сна, то ли в любовной игре волосы, дошел до мастерской, щелкнул выключателем.

Яркий свет снова залил комнату, озаряя огненно-красное гранатовое изобилие. Зубов медленно пошел вдоль одной из стен, останавливаясь перед каждой картиной, будто пробуя ее на вкус. Кроме гранатов, которые он уже успел оценить, здесь были лимоны, от явственно ощущаемой кислинки которых начинало ломить зубы, сладкие апельсины, пропитывавшие комнату ароматом душистого масла, сочные груши, наполненные летним солнцем, виноград сорта «Изабелла», такой настоящий, что Зубов немедленно почувствовал во рту его чуть вязкую сладость.

Анна Бердникова действительно была прекрасной художницей, и Зубова совсем не удивляло, что ее картины хорошо раскупаются. Ей-богу, они того стоили!

Он дошел до противоположной стены и увидел несколько картин, натянутых на подрамники, но еще не прошедших через багетную мастерскую. Зубову стало интересно, поэтому он протянул руку и повернул к себе первую картину. От увиденного кровь застыла у него в жилах.

Картина оказалась в высшей степени странной: из грязно-серого, почти черного пространства на него смотрели глаза. Больные, горящие исступлением глаза, в которых не было ничего человеческого, они словно прожигали в капитане Зубове большую дыру, края которой расползались все шире и шире. От холста веяло такой безысходной жутью, что Зубов почувствовал, как волосы у него на руках медленно поднимаются дыбом. Он даже не сразу смог облечь в слова свои впечатления от увиденного.

Алексей взялся за вторую картину и снова отпрянул. На этом полотне были изображены огромные тараканы, нарисованные с таким вниманием к деталям, что омерзительные твари казались совершенно живыми. Зубов даже отшатнулся, словно испугался копошащихся в пространстве картины гнусных насекомых.

– Что ты здесь делаешь?

Алексей невольно подскочил от неожиданности и выпустил из рук подрамники. В дверях, щурясь от яркого света, стояла Анна, обнаженная и прекрасная.

– Господи, ты меня напугала. – Зубов вытер выступившую на лбу испарину. – Да вот, проснулся ночью и решил завершить экскурсию. Извини, что без разрешения.

– Ну, вообще бродить ночью по чужой квартире и влезать туда, куда не просят, – вполне типичное поведение для мента, – с ангельской улыбкой сказала Анна, а Зубова покоробило слово «мент», в ее нежных устах прозвучавшее как-то особенно оскорбительно. – Но я, пожалуй, не обижусь. Особенно если ты пообещаешь сейчас же вернуться в постель и повторить все те штуки, которые выделывал со мной вечером.

Звучащее в ее хрипловатом голосе желание вперемешку со злостью (а она, похоже, действительно сердилась) раздразнило капитана почище любого афродизиака. Эта женщина действовала на него совершенно невообразимым образом.

– Все, что ты захочешь! Обещаю! – ответил Зубов и протянул руки к ее ослепительно прекрасному нагому телу без единого изъяна. Но все же не удержался и спросил: – Ань, а вот те картины… В углу… Это тоже ты рисовала?

Вместо ответа Анна поцеловала Зубова с такой страстью, что их зубы стукнулись друг о друга. Он снова подхватил ее на руки, тут же забыв про какие-то там картины. Не было сейчас на земле ничего более важного, чем тело этой женщины, которым он мог и должен был срочно овладеть.

– Что? – прошептала она, сворачиваясь клубком у него в руках и легонько куснув его за грудь. – Картины? Нет, это не мои. Это моей сестры. Евы.

* * *

Ночью ей снова приснился кошмарный сон. Кошмар – всегда один и тот же – преследовал ее с детства: длинный, постоянно сужающийся коридор, по которому нужно было бежать, спасаясь от неведомой опасности. За спиной оставалось что-то, не имеющее названия, но очень страшное, впереди же ждала темнота и полная неизвестность.

Спотыкаясь, Липа брела по этому коридору, падала и поднималась, в ужасе чувствуя, как начинает задевать плечами стены, как становится все у́же проход, понижается потолок, из-за чего приходится все ниже и ниже наклонять голову. Она чувствовала, как из носа у нее течет кровь, а из глаз слезы, но не останавливалась ни на мгновение, понимая, что иначе погибнет.

От чего именно она бежала, какая неведомая опасность гнала ее вперед, Липа не знала. Выматывающий ночной кошмар был ее проклятием, иногда исчезающим на время, а потом снова возобновляющимся с неочевидной периодичностью. Только однажды он оставил ее больше, чем на год, и она почти уже поверила, что навсегда избавилась от всеобъемлющего ужаса, от которого просыпалась в холодном поту, в насквозь промокшей футболке, но морок вернулся, и она сдалась на его милость, смирилась с тем, что останется в его липком плену навсегда.

В этот раз мрачный коридор в ее сне сузился больше обычного. Липа вынуждена была встать на четвереньки и ползти по грязному шершавому полу, стирая колени в кровь, но она все равно задевала головой неумолимо приближающийся потолок. С потолка сыпалось нечто, сначала ошибочно принятое Липой за простой мусор, но потом она с ужасом поняла – это пауки. Огромные жирные пауки с мохнатыми лапами. Они ползли по затылку, больно цеплялись за волосы, забирались за шиворот. Липа пыталась стряхнуть мерзких тварей, но пространства даже для такого простого маневра не хватало, а пауков становилось все больше и больше. Они пытались заползти в уши, в ноздри, в открытый в крике рот. Липа в ужасе понимала, что они уже пробрались под пижаму и вот-вот найдут новую лазейку, чтобы попасть внутрь ее организма. Она напряглась в бессмысленной попытке раздвинуть стены, закричала громко, отчаянно и проснулась, села в постели, тяжело дыша.

Огромная безразмерная футболка из секонд-хенда (Липа специально выискивала и покупала только такие – в них ей было удобнее всего спать) оказалась совершенно мокрой от пота. Хоть выжимай! Липа со школьных лет в любую погоду спала с открытым окном. В комнате и сейчас было холодно, она тут же начала замерзать. Дрожа от озноба, решительно откинула одеяло и спустила ноги с кровати. Нужно сходить в туалет, принять горячий душ и переодеться. Только так удастся избежать простуды, а заодно и успокоиться.

В коридоре послышался ровный, негромкий стук палки. Так! Ее крик разбудил маму, которая поспешила на помощь дочери, как делала всегда. Правда, слово «поспешила» теперь не вполне уместно. Нащупав тапочки, Липа выскочила в коридор.

– Мамочка! Зачем ты встала? – Она нежно обняла мать, довела ее до комнаты, помогла лечь и поудобнее устроиться на кровати, на специально купленном матрасе для лежачих больных.

Конечно, в последнее время Мария Ивановна Бердникова уже не проводила целый день в постели, да и вообще чувствовала себя гораздо лучше, но вскакивать посредине ночи от дочкиных криков, вызванных очередным кошмаром, ей было ни к чему.

– Опять страшный сон? – спросила мама, когда Олимпиада подоткнула одеяло со всех сторон. – Ничего, Липушка, это пройдет. Всегда проходит и в этот раз тоже. Снилось все то же?

– Да. – Содержание Липиных снов Мария Ивановна знала прекрасно, поэтому рассказывать не имело смысла.

– Ты дрожишь, – заметила Мария Ивановна и погладила дочь по голове. – Беги в душ, а то простынешь. И… Липушка! Один сон ничего не меняет, ты же понимаешь.

– Конечно! Не переживай, мамочка. – Липа поцеловала маму, вечную свою спасительницу от всех детских, да и взрослых тоже, страхов в теплую, мягкую щеку. Такую любимую, такую родную. – У меня все хорошо. Не волнуйся и спи. Хорошо?

Она выскользнула из комнаты, на пороге обернулась тихонько – просто убедиться, что у мамы все в порядке, и кинулась в ванную. Пустила горячую, очень горячую воду, какую только могла вытерпеть, постояла под колючими струями, щиплющими кожу почище несуществующих пауков из ее сна, но, в отличие от тех, совсем не страшных. Ей нужно было подумать, а ничто не освобождало разум лучше, чем горячая вода.

Случилось страшное. В этом Липа была уверена. То страшное, к чему она была подсознательно готова все эти годы, но мысли о чем гнала прочь, тщетно уговаривая себя: мол, все хорошо, а остальное ей только кажется. Нет, ей не казалось. Олимпиаде Сергеевне Бердниковой – профессиональному психиатру с многолетним опытом работы, не могло привидеться безумие. Врачу вообще не может ничего казаться, он лишь видит и оценивает симптомы, из которых складывается клиническая картина, а затем диагностирует заболевание. Картину Липа видела, а что с ней делать, не знала.

– «Medice, cura te ipsum», – пробормотала она любимое латинское изречение. – Врач, исцелись сам. Господи, что же мне со всем этим делать?

Еще год назад Липа посоветовалась бы с мамой. Мария Ивановна тоже была врачом. Правда, не психиатром, а педиатром, детским доктором. Через ее руки прошла добрая половина жителей их города. А если и не половина, то четверть точно. Мама всегда была самым лучшим Липиным советчиком, самым верным другом, самым надежным союзником. Но сейчас она не поможет. Маму больше нельзя беспокоить, теперь о ней можно только беспокоиться.

Стас? На мгновение искушение обо всем рассказать Крушельницкому, переложить груз ответственности на чужие плечи, заставить вместо себя принять решение стало таким сильным, что Липа даже зажмурилась. Нет, нельзя. Он – чужой человек, которого нельзя обременять своими проблемами. Да и вообще, каким бы хорошим он ни был, он мужчина, а значит, ждать чего-то стоящего от него не приходится.

Ответ нашелся сам собой и был таким простым, что Липа даже засмеялась. Ну, конечно! Кроме мамы, есть только один человек, которому она могла все рассказать. Не боясь, не стесняясь и не переживая за последствия. Ее старый учитель – профессор Лагранж. Решено, завтра, а точнее уже сегодня, она обязательно съездит к старику в гости и посоветуется, расскажет обо всем, что сейчас волнует ее больше всего. К счастью, сегодня суббота, а значит, их встрече не помешают служебные дела. Липины служебные дела, разумеется.

Как всегда, когда решение уже принято и муки выбора остались позади, настроение у Липы резко улучшилось. Согревшись под горячим душем, она растерлась махровым полотенцем, вытащила из стоящего в ванной комнате шкафчика чистую футболку, натянула через голову и тихонько прокралась в свою комнату, стараясь не потревожить мать. По дороге заглянула в ее комнату и улыбнулась довольно: мама уже спала.