Текст книги "Котенок Господа Бога. Рождественские истории (сборник)"

Мырка и ее смех

Что осталось у нее от прежних времен – так это звонкий не по возрасту смех, который, однако, звучал все реже и реже.

Обстоятельства жизни были таковы, что смеяться было нечему. На руках больная сестра. Обе в одной маленькой квартире. Сестра больна по-настоящему, так что не выходит.

Она старшая, с детства была обожаема родителями, выросла уверенная в себе.

Младшая, это та, которая любила раньше смеяться, она родилась вообще случайно, думали хотя бы что мальчик, нет, опять девка. И разница была между ними всего полтора года. Не успели поднять на ноги старшую, полюбоваться на ее успехи и первые шаги, как мать опять с тяжелым животом, и там висит ненужный ребенок.

Она, младшая (ее зовут как-то обычно, а в семье звали Мыра, Мырка), от своей сестры терпела начиная с детства.

Вот мать идет в магазин, девочек в шубах оставляет за порогом, на улице, чтобы в магазине не запарились (и ничего бы не клянчили купить), стойте, никуда ни шагу и ни с кем не разговаривать, конфет не брать.

Младшая, Мырка, под присмотром Шуши.

И старшая, семилетка Шуша, начинает: сейчас уйду к маме, тебя брошу, ты нам не нужна, ты маме не нужна, только я. Моя мама, не твоя. Уходи.

Мырка трясется и плачет. Шуша на нее шикает, люди на тебя смотрят! Мырка прячет лицо в рукав, рыдает. Мама приходит, Шуша жалуется, что Мырка специально стала реветь на глазах у всех, чтобы ее пожалели, бедный ребенок.

И потом тоже всю жизнь Шуша королевствовала над Мыркой, ревновала к матери до маминых последних дней. И ко всем Мыркиным друзьям тоже ревновала.

Мырке удалось после бабушки получить ее квартиру (ухаживала за умирающей два года безотрывно), Шуша восстала, почему все ей, у нас равные права наследства!

На год перестала с ней общаться, до последней болезни мамы, а потом вдруг позвонила, совесть есть? Или я одна должна все это выносить?

И кричала на Мырку, когда та вышла замуж, ты что делаешь, ты ему не нужна. Он просто тебя использует! Ему только квартира твоя интересна!

И действительно, Мырка женилась на Сергее Ивановиче как-то однобоко, по своей инициативе, ей в служебном буфете признался в своей беде мужик, она села к нему за столик, это был прежний знакомый с другой работы, и он сказал, что жена выгнала, развелась с ним, выписала его и продала квартиру, жить негде (он сам был из Сибири). И работу потерял.

Мырка предложила, живи у меня. Ей уже к тому времени было почти что сорок. Она по глупости, по жалости это предложила, очень уж плохой вид был у мужика. Он тогда сразу сказал, а мне ведь еще нужна прописка, а то нигде не берут на работу. Ну и хорошо, поженимся.

Поженились, Сергей Иванович прописался, мало того, Мырка ему предложила (по наивности) подарить половину квартиры в собственность. Гулять так гулять. Пусть он не чувствует себя приживалом, бедный муж.

Он согласился.

Всё оформили, Мырка была рада. Пожили, завели кошку, и по прошествии времени муж сказал, что обстоятельства изменились, жена (он сказал именно «жена», а не «бывшая», как обычно) зовет его обратно, у них же двое детей, она образумилась, поживши в одиночестве, но он не может, как честный человек, прийти к ней в дом с пустыми руками. Жена говорит, ты владелец ее полквартиры? Владей. Так что ему нужна его часть квартиры.

И занялся продажей Мыркиного жилья. Как торжествовала Шуша! Какие она лекции читала бедной Мырке!

Но Сергей Иванович оказался деловым пацаном, он на этой почве сам стал риелтором, а что, другие могут, вон бабы простые бегают, и у каждой машина – но у него вдобавок вдруг проявился деловой талант, и из жалости и порядочности (и в благодарность) он на ту половину суммы, которая принадлежала Мырке, умудрился купить ей двухкомнатную квартиру от бомжей! Правда, совсем убитую, на выселках и очень маленькую, но все-таки! (И себе купил, Шуша сказала, не беспокойся, во сто раз лучше чем тебе).

Ремонт Мырка делала с большим энтузиазмом, ей помогали советами прошедшие огонь и воду (и бригады гастарбайтеров) подруги.

Бабы нашли ей безропотного алкаша из Сергиева Посада, которому нельзя было платить заранее, надо было только кормить, потому что он, получив деньги, исчезал. Золотые руки, между прочим!

Шуша ей все время твердила, хоть за этого замуж не ходи. Просто извелась вся и замучила младшую сестру своими намеками и насмешками.

Мырке было некогда возражать и доказывать, работа, дома алкоголик, который умудрился еще и попасть в больницу, выпил очиститель для ванн, купленный Мыркой в рассуждении, что будет отделан санузел.

И в это время заболела бедная Шуша.

Мырка ездила к ней на другой конец города, таскала лекарства и продукты, потом бегала к ней в больницу, и конца этому не было, болезнь оказалась пожизненной.

И наконец Мырка пожаловалась общему мужу Сергею Ивановичу, что это уже конец сил. Приходилось все время ночевать у Шуши. И он взялся за дело, продал их обе квартиры и купил им трехкомнатную (правда, небольшую и тоже на выселках, да зато две остановки от метро).

И теперь они, Мырка и Шуша, были вдвоем и у каждой своя спаленка, а в середине общая комната с телевизором и библиотекой.

Это уже было приданое старшей, Шуши, родительское имущество, которым она очень дорожила, буквально тряслась надо всем, над самой маленькой вещичкой, и Мырке не дозволялось трогать мамины сокровища. То есть общая комната оказалась Шушина.

Но там же были и допотопные игрушки самой Мырки, которые мама сберегала для будущих внуков, хранила всю свою жизнь, например, куколка в шляпке (мама связала эту шляпу из белого пластикового упаковочного шнура). А поскольку шляпка все время пропадала (явные происки Шуши), а маленькая Мырка этой вещью очень дорожила и лихорадочно повсюду искала, плача под неприкрытый смех Шуши, то в конце концов мама просто пришила эту шляпу к паричку куклы.

Но Шуша сейчас не позволяла ей даже дотрагиваться до этой куклы. Как до священной реликвии, связанной с именем мамочки.

А ведь Мырка помнила, что мама именно ей купила куколку, и с такой любовью подарила ее своей младшенькой на день рождения.

Мама любила затурканную Мырку.

И что же, съехались сестры, больная и здоровая, толстая Мырка и тощая Шуша, и возобновились их детские взаимоотношения.

То есть совместная жизнь с сестрой обернулась для кроткой Мырки буквально школой злословия, Шуша ее поучала беспрерывно, выводила на чистую воду ее и ее подруг, а сама была больная, худая, жалкая, ни в магазин, ни даже к врачу сходить одна не решалась.

Пока Мырка работала, ей удавалось все-таки уезжать из дома, она проводила с людьми по восемь часов в день и могла хохотать чужим шуткам, ходить с коллегами в кафешку обедать, ездить на дни рождения, просто в гости, а то и в театр (одной подруге, у которой соседка служила в театре, давали пропуск на генеральные репетиции, так называемые «прогоны»).

Но потом пришлось уйти на пенсию. Начальство трудоустраивало чью-то дочь, понадобилось Мыркино место.

И началась эта трудная пенсионерская жизнь, вся подчиненная здоровью Шуши.

Правда, Мырка при полном безденежье тоже старалась не падать духом и активно искала себе работу, и нашла: ухаживать за глубоким старичком Львом Семеновичем. Подруга ее порекомендовала, она раньше сама следила за старцем, получала от него солидную мзду, но у нее родился внук, и пришлось переключаться на бесплатную семейную каторгу.

Лев Семенович таял на глазах. Мырка его жалела и как могла скрашивала его существование. Читала ему вслух Джека Лондона и газеты, смешно рассказывала о своей жизни.

В конце концов Лев Семенович от этих рассказов впал в глубокую задумчивость и однажды своим хриплым голосом сказал:

– Вот что, дорогая моя Марья Николаевна. Приведите ко мне нотариуса.

И он составил завещание на Мырку.

Он оставлял ей всё, и свою квартиру тоже.

И умер.

Мырка была с ним до последнего мгновения, сидела в больнице и дома, когда его выписали как прошедшего курс лечения. Буквально на руках носила.

Похоронив своего старичка, она почему-то не хотела ничего говорить Шуше о полученной квартире, чтобы не вызывать ее на новый взрыв негодования. Шуше это было вредно, у нее начинались тяжелые приступы удушья в добавление к основному диагнозу. Она буквально умирала от злости!

Но с квартирой надо было что-то делать. Мырка позвонила опять-таки проверенному другу, Сергею Ивановичу, и попросила совета, как сдать квартиру. Притом предупредила, чтобы Шуша ничего не знала. А то будут проблемы.

А у Сергея Ивановича тоже были проблемы как раз, опять пошла тяжелая полоса жизни, жена снова хотела его выселить. Он ведь соединил их имущество, доверился ей, продал свою квартиру и женину и купил семье большое жилище в центре, и все это оформил на имя жены.

И теперь жена решила владеть этим добром самостоятельно. А он очень любил детей, своих мальчишек, им было удобно каждому в своей комнате, да еще и на всех имелась огромная гостиная, плюс холл и три лоджии, и все это рядом со школой, и он не мог бороться с женой за ее имущество.

– Я, на свою беду, оказался хорошим риелтором, но дурным психологом…

И Сергей Иванович признался Мырке, что очень здорово, что ты мне позвонила, ты, как всегда, проявляешься вовремя, как мать Тереза, ты как будто чувствуешь, когда у меня проблемы, я опять одинок, ты представляешь? Только ты у меня осталась.

Мыркино тело невольно ёкнуло.

Муж продолжал:

– Она подала на развод! А я так все оформил, что это ее квартира! Она, по-моему, хочет сдать ее иностранной фирме, я нашел какой-то проспект в прихожей под зеркалом, они торгуют сталью, ей это зачем? Она, видимо, собирается уехать за границу. Типа учить детей в хорошем колледже. Знает, что я бороться не буду. То есть всё по новой… (И он замолк, как бы подавившись.) Только ты меня спасаешь… Ты одна.

– Ой, ну ладно тебе, – отвечала взволнованная Мырка.

Перед ней вдруг встала картина, они вдвоем живут как раньше, с ними кошка, вечерами они всей семьей гуляют в парке (почему-то она представила себе, что их новая квартира будет рядом с парком), и их кошка тоже ковыляет в сбруйке.

А Сергей Иванович все не мог остановиться:

– Знаешь, ты мой добрый ангел. Наши отношения остаются стабильными, как в прежние времена. Ты не представляешь, что ты для меня означаешь.

Мырка слушала, кивая. Какие-то слезы полились. Чуть не захлебнулась.

– Все у нас с тобой совпало!

Возникла пауза. Мырка вытерла нос и сказала первое попавшееся, «ну и что ты предлагаешь?».

– То есть я сам поселюсь в этой твоей квартире. Сделаю там ремонт даже. Тебе это обойдется недорого.

И он пообещал, что будет класть Мырке деньги на кредитную карту. Заведешь себе новую. Не ту, на которой пенсия. Чтобы ты лишний раз не ездила ко мне за деньгами.

– Бедная моя, – сказал он ей, – я тебя не покину. На меня ты можешь рассчитывать.

Мырка пригорюнилась с трубкой в руке. Какой все-таки Сергей Иванович добрый!

Волна признательности захлестнула ее.

Но С. И. шумно выдохнул в трубку и начал говорить, что беспокоится о ней, и давай сделаем мне генеральную доверенность на эту твою квартиру. Мало ли.

– Но как, – ответила удивленная Мырка, – ведь полгода еще не прошло, я еще в права не вступила, какая может быть доверенность!

– Ну, оставь мне то завещание! А то у тебя все пропадает!

– Оно еще оформляется у нотариусов. Пока что.

– Ах да, – опомнился муж, прерванный в своих мечтах.

И он начал ей платить какие-то шальные деньги, то есть у Мырки на счету появились доллары! Не очень много, правда, потому что дела Сергея Ивановича шли не слишком хорошо, он объяснил, квартирный рынок встал, продаж почти не было.

Но радостная Мырка, понимая, что жизнь наконец подарила ей шанс на другое существование, возмечтала побывать за границей.

Ее подруга объездила на туристическом автобусе всю Италию и собиралась во Францию, а другая пожила полгода няней в семье на морском побережье – и рассказывала буквально сказки о чудесных пляжах, дешевом жилье и фруктах за копейки.

И туда не нужно было визу! Так просто, в местном аэропорту тебе шлепали печать в паспорт – и живи.

Мырка решилась.

Она, руководствуясь советами подруг, подала документы на зарубежный паспорт.

Тяжелое лето кончилось, когда она буквально вытаскивала сестру подышать воздухом во двор на скамейку, а потом заводила назад, по лестнице к лифту, слушая ее едкие замечания.

Когда паспорт был получен, удалось разговориться на этой же скамейке с новой соседкой-пенсионеркой, которая жаждала найти подработку.

Мырка даже пригласила ее в гости на чай с пирогами, посадила за один стол с помрачневшей Шушей (Шуша с детства была ревнива до безумия) и потом, уже на лестнице, условилась с этой соседкой, что та будет за хорошие деньги ухаживать за Шушей.

Затем состоялся разговор с сестрой.

– Я уезжаю на месяц, – сказала Мырка. – Представь себе, что я лежу в больнице. И меня даже навещать не надо. Ну бывает, ты ведь лежишь иногда.

– Сравнила, – откликнулась сестра. – Что-то сравнила с пальцем.

– Всё с людьми случается, – отвечала бодрая Мырка.

– Я-то больна, а ты? Мымра говняная.

(В минуты гнева она слов не выбирала.)

– С тобой будет Элла Игнатьевна. Соседка та, ниже этажом. Она к нам приходила, помнишь? Неделю назад.

– Да я ее в квартиру не пущу! – возмутилась Шуша. – Шпионку эту! Чтобы она всему двору обо мне рассказывала! Ходит, хвалит, у вас так прибрано, уют, а сама глазами так – туда-сюда, туда-сюда! Что прикарманить!

– Она будет тебе покупать продукты и выносить помойку, ходить в аптеку. Она будет убирать в квартире и стирать с тебя. Готовить ты сама сумеешь. И она поможет тебе мыться в ванной. Я ей приеду, заплачу.

– Левины денежки скопила? – воскликнула вдруг Шуша тревожно. – Я просила тебя мне ингалятор купить, массажную кровать, а ты приберегла? Для себя?

– Что поделать, – вяло ответила Мырка, хотя на допросах так не отвечают.

– Ну ты скотина. Жаль, отец тебя не видит.

– Жаль.

– Дура. Куда ты намылилась?

– Я поеду отдыхать.

– Куда?

– На кудыкину гору.

– Не груби! От чего отдыхать? Ты ведь не работаешь! Ты больше ко Льву, своему любовнику, не ходишь! И он тебе не звонит. А? Выгнал?

– Нет, не выгнал.

– Ты ведь не могла его бросить, сколько я тебя ни просила. Мне так было плохо, а ты убегала к нему. Он не выгнал, тогда что ты туда не шляешься? А? Он что, умер?

– В общем, да.

– Он что, оставил тебе наследство? Ну? Говори!

– Какое у него наследство! Два пиджака и собрания сочинений, Чехов, Джек Лондон. Это мне отдадут хоть завтра. Квартиру забрали родственники, вдруг объявился сын сестры из Канады.

– Какой Джек Лондон! Свои книги нам некуда уже ставить, с ума сошла? Отдай в букинистический!

– Я ходила спрашивала, там не берут.

Мырка врала как по писаному. Она сама от себя этого не ожидала.

Первый раз в жизни она захотела счастья. У нее буквально замирало сердце.

Сестра яростно заплакала, даже завыла.

– Я! Я никогда от тебя не отдыхаю! Ты мне не можешь путевку в санаторий выхлопотать бесплатную! Сколько я прошу! Вон Иевлева каждый год получает в Рузу! Черенкова моя и то под Пензу ездила!

– Вернусь, мы этим займемся.

– Мы, Николай Вторый!

(Это было отцовское присловье.)

– Скажи, куда ты едешь?

– Сказала тебе, на кудыкину гору, Шуша. Не спрашивай, я суеверная.

– Со стариком опять каким-нибудь в Сочи?

– Я тебе оттуда позвоню.

– Замуж снова захотела? Шлюха ты, Мымра, плять. Но прописывать сюда я никого не дам! А без прописки, учти, ты им неинтересна, старая уродина.

И Шуша завела свой обычный крик.

Тем не менее Мырка собрала вещички в чемодан, с которым когда-то ездила в отпуск, все под бдительным оком сестры (чтобы не прихватила лишнего).

И улетела.

Денег у нее при финальном подсчете оказалось в обрез, тех самых долларов, но Сергей Иванович через неделю должен был положить ей на карточку плату за два месяца (прошлый срок он пропустил по какой-то серьезной причине, не сказал ничего, просто уточнил: «У меня серьезная причина, возмещу»).

Мырка легкомысленно отнеслась к этому, вернет же! Опять его жена, наверно, фокусы выкидывает.

Сама Мырка все предусмотрела, ехала по уже известному адресочку, ходила в Интернет-кафе с той подругой, которая там раньше работала няней, нашли адрес с приемлемой ценой, списалась с владелицей на английском (подруга помогала) и чин чином отправила на хозяйкин счет предоплату.

С собой везла большую кружку, ложечку, ножичек, кипятильник и три пакета круп (залить кипятком на ночь и под подушку, утром тебе каша при полной сохранности витаминов). Далее у нее с собой был килограмм недорогого сыра и десять пакетов супов, чтобы для вкуса добавлять в кашу. Ну и насушила сухарей, груз невесомый, а польза большая.

То есть первые десять дней продержимся и без денег, потому что все уйдет на первую половину платы квартирной хозяйке и на такси до ее дома. Правда, заначку Мырка везла, на всякий непредусмотренный случай: сто долларов она купила себе на остатки пенсии.

И такой случай вскоре наступил.

Мырка приехала, выспалась, поела, радуясь своей предусмотрительности – половина пакетика супа с сухариками с сыром, – и заварила кашу на ужин. Обложила кружку с заваренной крупой подушками и одеялами.

И ушла гулять.

Был чудесный вечер, на набережной толклись люди, загорелые, веселые, красивые. Вдали, на высоте, громоздился местный дворец, Мырка ринулась было туда посмотреть, да там был, оказывается, даже музей, за вход просили денег!

Мырка пока что не меняла свою валюту, драгоценную сотню.

На набережной продавались овощи и фрукты, всякие сувенирчики, стояли вешалки с одеждой на колесиках.

Мырка сквозила мимо, мимо, это не для нас, весело говорила она себе.

Вернулась домой.

Включила телевизор. Там было все на местном языке, да и изображение слегка плавало. Смотреть было нечего, какие-то местные новости, дебаты, непонятные фильмы и песни с танцами.

Читать тоже было нечего.

Мырка легла спать.

Назавтра она съела утреннюю порцию напаренной каши, заварила следующую, спрятала ее в подушки и была готова к подвигам. Надела под сарафан купальник, спрятала доллары на дно шкафа, взяла в пакет хозяйское полотенце и пошла.

Пришлось пилить далеко, в городке не было пляжа, но часа через полтора Мырка вроде дотопала до места, нашла купающихся в скалах.

Было страшно жарко, приходилось сидеть в раскаленных камнях, прячась в жидкую тень, но Мырка была счастлива! Она купалась, сохла, купалась и, только уже когда солнце село, отправилась домой.

Пришла уже в темноте, поела, легла. Шкура горела огнем.

Назавтра пришлось сидеть дома.

Доллары лежали не так, как она их оставила. Но что было делать?

И потекли эти пустые дни с сожженной спиной, без денег, без новостей, без телефона. Мырка берегла его выключенным, чтобы через неделю узнать, когда С. И. положил деньги. Тогда гуляем!

Неделя прошла. Сергей Иванович держал свой мобильник вне линии связи. На карточке не было ничего.

Теперь она ходила на море рано утром и на закате.

В скалах, где купались отдыхающие, людей ее возраста не оказалось, видимо, где-то существовал еще и благоустроенный пляж, и Мырка его нашла – в противоположном конце городка.

Оказалось, что там тенты, то есть тень, только над лежаками, а лежаки платные. То есть находиться пришлось бы опять же под солнцем. Спасибо.

Вечерами можно было сидеть на скамейках в парке или на набережной, которая была отгорожена от скалистого берега балюстрадой.

Но там Мырка тоже стеснялась и ни с кем не решалась заговорить, все были парами или с компанией, счастливые сытые люди в хороших шортах и майках, а Мырка щеголяла в пестром халате и шлепках. Не надевать же черное шелковое платье (купленное в последний день в секонд-хенде), симпатичное, но не для жарких вечеров.

На карточке денег не появлялось.

Видимо, Сергей Иванович снова имел серьезные причины не платить Мырке. Или же, не дай бог, с ним что-то случилось.

А обратный билет был только через три с лишним недели!

Мырка отчаялась. Она вдруг начала вспоминать, как часто ее обманывали, как с ней обращался сам С. И. в годы их супружества и как к ней относилась та же Шуша.

Только мама, слабое, подневольное существо при раздражительном и суровом папе и ревнивой старшей дочери, не выносившей, когда Мырка ластилась к матери, а-ха-ха, что ты лезешь, чтобы погладили по головке, отстань, уродка, – только мама любила свою неудачливую, некрасивую дочку.

Сестра еще всегда делала замечания, если Мырка смеялась своим заливистым хохотом:

– Ну, закатилась! Тише ты, истеричка.

Прохохотала свою жизнь, думала Мырка.

Однако это странное существование шло своим чередом, приходилось растягивать каждый суповой пакетик на четыре дня, да и кашу надо было уже экономить. А чем платить хозяйке при выезде? Как ехать в аэропорт?

Вдруг полили дожди.

Запасливая Мырка взяла с собой и зонтик.

Тут уже можно было надеть черное шелковое платье, и, переодевшись и раскрыв зонтик, Мырка вечерком выбралась на очередную бесполезную прогулку, просто чтобы подышать свежим воздухом.

Она пошла вдоль набережной, потом свернула куда-то, печально двинулась по неизвестной уличке вдоль залива, в воде змеились отблески фонарей, пахло тиной, солью, йодом.

Похудевшая Мырка волоклась неспешным шагом, прохожих было мало.

Она шла и шла, а потом стала искать сухое местечко, где бы присесть. Устала с голодухи.

И вдруг она услышала взрывы хохота. Смеялись мужчины.

Мырка как раз проходила мимо кафе – на набережную были выдвинуты столики, за которыми никто не сидел, а внутри, в маленьком зале со стенами, сложенными из обтесанных камней, гомонила какая-то компания.

Мырка, не владея собой, приткнулась боком за стоявший почти на улице столик. Стул оказался мокрым. Но что делать!

К ней тут же подошел официант. Что-то спросил, склонившись. А, здесь ведь нельзя просто так сидеть. Сразу найдут и потребуют плату.

Мырка вдруг ответила:

– Кофе.

Официант сделал приглашающий жест в сторону зала, и Мырка тронулась следом за парнишкой.

В низком помещении было тепло. Повсюду горели свечи в стеклянных вазочках.

Мужская компания гоготала и пила пиво за длинным столом.

Это были явно не отдыхающие, а местные мужики, работяги.

Пришли отдохнуть после работы.

Они, перекрикивая друг друга, что-то рассказывали, кричали бармену, галдели, хохотали, и время от времени кто-то из них вскакивал и шел на кухню. Его провожали приветственными воплями, кува, кува, андро!

И наконец (Мырка все еще ждала свой кофе) из внутренней двери вышел повар, неся поднос с жареной рыбой, а за ним, тоже с подносом, следовал тот самый, которому кричали «кува». Их встретил победный рев.

Подносы были водружены на стол, пошел пир горой. Что-то эти люди праздновали.

Мырка пила свою чашечку кофе не спеша. Ноги гудели.

Вдруг Кува встал и пошел к ней. И, указывая на стол, стал жестами приглашать Мырку. Мол, иди к нам, бабука.

– Бабука тр-бр-дар-дар-дар, – завопили мужики.

Что же, Мырка, взяв собой чашечку, зонтик и сумку, села в конце их стола.

И ей навалили целую тарелку рыбы!

Стараясь не спешить, она стала глотать кусок за куском, еле успевая вынимать изо рта крупные кости. Она чуть не плакала от благодарности, сухая маленькая старушка в черном платье и со своей обычной прической – волосы стянуты резинкой на затылке, челка до очков.

Ей и пива поднесли. Она подняла бокал, смеясь от радости, со всеми перечокалась, выпила и стала вдруг хохотать. Они кричали бог знает что, она не понимала ровно ничего, но все равно смеялась когда все смеялись.

У нее был тот самый, звонкий и раскатистый смех, которым она отвечала на любую шутку. Ее отличительная черта в молодости. То, что сестра пренебрежительно называла «завлекалочкой». Опять свою включила завлекуху.

Пиво ударило ей в голову, глазам было весело смотреть на этих здоровенных мужчин в свитерах и клетчатых рубашках.

Это явно были рыбаки.

Она их признала. По утрам на берегу открывался рыбацкий рынок, там с рассвета сидели неподвижные местные кошки (однажды после бессонной ночи, когда в первый раз выяснилось, что деньги не пришли и С. И. не берет трубку, Мырка в полном ужасе выбралась из душной квартирки подышать). Она пошла по набережной как бы гуляя. Как отдыхающая. И, ощущая биение сердца и сухость в горле, как вышедшая на охоту, она шла вдоль рядов, высматривая, как торгуют рыбой и как кошки давятся брошенной им мелюзгой. Нам бы бросил кто.

И вот Мырка наконец пожрала рыбы. Сама как тощая прибрежная кошка, она ела и ела, хохотала и хохотала.

За ее кофе тоже заплатили мужики.

Когда все поднялись, она стала рыться в сумке (она носила теперь с собой ту сотню долларов), но рыбаки закричали по-русски: «Нэ, нэ, бабука, нэ нада!»

Однако случайное счастье никогда не повторяется.

Сколько раз Мырка ни проходила вечерами по той улочке мимо кафе (в черном платье причем), того хохота она уже больше не слыхала.

Кто-то там сидел, пил пиво, вдвоем-втроем. Не смеялись. Сезон шел к упадку, покупателей было мало.

Кончен бал, погасли свечи.

И рыбацкого рынка она стала стыдиться, даже мимо не хаживала, чтобы никто из тех мужиков ее не увидел и не стал бы навязывать ей рыбу по дешевке со скидкой – они же должны торговать и торговаться! Надо же им жить!

А есть ей уже было почти что нечего.

Но, как говорится, пришла беда – отворяй ворота.

И однажды случилось то, что Мырка в своих прогулках по парку наткнулась на цыганят, которые паслись у какого-то дерева. Они орали, подплясывали, тыкали замызганными ручонками вверх, один громоздился на другого и в таком виде тянулся к каким-то плодам, еле заметным в крупной листве.

Мырка как старшая подошла и сорвала фрукт, отдала детям, потом другой – и не заметила, как цыганята ее облепили, тыча ей под нос фанерку с какими-то кривыми буквами. Эта фанерка на уровне горла заслоняла собой все, что было ниже шеи, а руки цыганят, как муравьи, бегали и копошились вокруг Мыркиной сумки, где она хранила свою единственную сотню долларов. Мырка стала отвоевывать сумку, но как бороться с детьми? Фанерка буквально врезалась ей в шею, туловище не могло продраться сквозь облепившие его со всех сторон увертливые, судорожно дергающие сумку руки.

Они хотели снять ее с Мырки, но ремешок был не на плече, а на шее. А поскольку фанерка, видимо, не давала свободы этим пронырливым рукам, все хлопоты сосредоточились на сумке.

Мырка даже не могла кричать, настолько ослабела.

И вдруг стискивавшие ее руки отпали, фанерка исчезла, дети разбежались, а сумка зияла, расстегнутая настежь.

Они взяли всё.

Ни ключей, ни денег, ни очков, ни лекарств.

Паспорт и билет Мырка, слава тебе господи, хранила в чемодане.

Она стояла под деревом, плача, и машинально собирала с веток сладкие ягоды. И ела, трясясь и размазывая слезы по лицу. Платок носовой и тот унесли.

Хозяйка отнеслась к ее беде как-то хладнокровно. Ключ ей дала, посоветовала «гоу ту полис», иди в полицию.

– Олл май мани, – причитала Мырка, – блэк чилдрен… э литтл… вот маст ай ду… визаут мани…

В результате через день хозяйка переселила ее в подвал. Там был старый топчан, в углу закуток с унитазом и раковиной, но не нашлось ни единой розетки. Лампочки в патроне тоже не имелось, свет доходил через подслеповатое окошечко под потолком. Две простынки и бывалое ватное одеяло, а также три вбитых в стену гвоздя довершали дизайн этого интерьера.

Можно было бы считать, что это окончательное падение, но Мырка вдруг стала свободной, то есть легализировалась как нищенка.

Она больше не боялась хозяйки.

Денег за эту дыру с нее не требовали.

Владелица вроде бы утешилась на том, что Мырка обещала прислать ей долг из Москвы. Бумажку с огромной суммой ей выдали (хозяйка уточнила, что «за электричество», явно намекая на кипятильник, то есть опять-таки рылась в ее вещах, понятное дело).

Ну что же, бомжам-то приходится хуже, им и спать негде.

А у Мырки была и вода, и уборная, и, худо-бедно, постель, ура. И она стирала с себя, благо что неизрасходованное мыло лежало в чемодане еще с Москвы.

Остатки каши она заливала вечером просто водой и добавляла туда немного супового порошка. Утром ела, а что. Все-таки завтрак.

Но и этому скоро пришел конец.

И Мырка пошла в город голодная.

Она скиталась по окраинам, ища помойки.

Но там нечего было взять. Ни хлеба, ни выброшенных фруктов.

Тогда Мырка переместилась в район вилл.

Она двигалась вдоль каменных заборов, вдоль дворцов, стеной стоявших над набережной, и вдруг из каких-то ворот вышла тетка в головном платке, низко надвинутом на лоб, явно арабка. Тетка шла вперевалочку, из-под длинной юбки мелькали ее голые пятки и подошвы шлепок, а на руке у нее висела дубленка! Это в конце сентября!

Мырка как завороженная убыстрила свой неверный шаг (ее слегка водило от голода).

Опа! Арабка свернула в какие-то полуоткрытые ворота.

Мырка притаилась и смотрела в щель.

Арабка стояла тут же, рядом, и она возилась в помойном контейнере! Деловито перебирала пакеты, вытряхивала их.

Ничего не нашла.

Выпрямилась, посмотрела в сторону ворот.

Мырка скорее сменила позицию, потащилась прочь.

Арабка, покачиваясь, выплыла на улицу.

Обогнала Мырку.

Можно было возвращаться.

В помойном контейнере лежал на виду хлеб, половина каменного батона.

Мырка, склонившись, впилась в него зубами, сначала было сухо, но потом пошла слюна.

К ночи (чтобы хозяйка не видела) Мырка приволокла домой подержанную табуретку, куртку укрываться, далее пластиковое ведро, в котором лежал пакет с разномастными кусками хлеба и слегка побитый арбуз, и, наконец, старый фанерный чемодан, запертый на два замочка.

К нему Мырка нашла железный инструмент типа заостренной полоски (но не в помойке, а в парке у скамейки, где удалось даже поспать, наевшись плодов с того дерева).

Ночью в подвале было темно как в танке, и Мырка, поев размоченного хлеба, легла на свой продавленный топчан.

Наутро, расковырявши заржавленные чемоданные замки и проникнув в слегка заплесневелое нутро, Мырка обнаружила старинные, слегка окаменевшие, салфетки, вышитые дыроватые полотенца (чистый лен), пятнистую, тоже вышитую, скатерть, далее комок рваных кружев (видимо, бывший воротник), парусиновые очень маленькие туфли на резиновом ходу, бывшие белые, и, наконец, под грудой слежавшегося полотна, куклу.

Она была не просто старая, она была как после взрыва – вместо рук огрызки, одна нога без ступни, дыра в спине.

Но на голове ее плотно сидела шляпка, явно более позднего происхождения, связанная из синтетической веревки, точь-в-точь как мамина… И тоже пришитая к пеньковым волосам.

Мырка заплакала над этой куклой, сидела, трясясь мелкой тряской, и лила слезы.

Тут же ей пришло в голову сшить кукле платье с длинными рукавами и прикрыть ее раны.

Она обняла свое однорукое сокровище и сидела с ним, как сидела раньше с кошкой, утешаясь и забыв все свои беды.