Текст книги "Душа поэта"

 
Помню, были и мои сужденья
Ужасно дерзкими в двадцать лет,
Когда высказывала мнение
О том, о чём представленья нет,
 
 
Тогда по первому впечатленью
Не боялась оценки давать,
Конца не было изумлению
Своей дерзости лет через пять.
 
 
Прозорливостью мы не владеем,
И когда изменяем свой взгляд,
О сказанном в спешке сожалеем,
Но уже не вернуть слов назад.
 
 
Всё течёт и всё изменяется,
И только мудрость спасает нас,
Что возможность даёт исправиться,
Чтобы с миром поладить был шанс.
 
 
И возможно вины искупленье,
Если заблужденье осознать.
Но будет поздно просить прощенья,
Коль ляжет Каинова печать.
 
 
Когда с годами приходит мудрость,
О словах своих будешь жалеть,
Об умершем не скажешь уж глупость,
Что не надо о нём нам скорбеть.
 
 
И не в шутку заболевший дядя
Не будет раздражать тебя
За то, что смерти в глаза уж глядя,
Уважать всех заставил себя.
 
 
Полетика увидела монстра
В том, кого уже весь мир любил,
Объясняется всё это просто:
Видно, здорово ей насолил.
 
 
Можно в каждом найти плохое,
Стоит только очень захотеть,
И уже светлое и большое
Начинает немного смердеть.
 
 
Быть хорошим для всех невозможно,
Осуществляя мечту свою.
Задетый в спешке неосторожно
Превращается в кару твою.
 

 
Судить о поэте беспристрастно
Может лишь равный ему во всём,
Не теряя времени напрасно,
Классика в эксперты призовём.
 
 
О Пушкине сказал Достоевский,
Что тайну русской души б открыл,
Если б только оставил мир светский
И где-нибудь в тишине творил.
 
 
Озорной, весёлый, шаловливый,
В любое общество вносил задор,
Стиль в стихах изящный и игривый
Во всём мире произвёл фурор.
 
 
В детстве мы без рыбки говорящей
Не умели просто засыпать,
А без сказки о царевне спящей
Научиться не могли б мечтать.
 
 
Развесёлая русская удаль
С африканской мистикой в крови
Сделали рифму настолько чудной,
Что никто не сумел превзойти.
 
 
Под пером великого гения
Всё, что вниманье его привлекло,
Перевоплощалось в творение,
Что в вечности запечатлено.
 
 
В излишней резвости чуть-чуть странен,
Проказник, позёр и ловелас,
Но признавал даже сам Державин
То, что укрощён им был Пегас,
 
 
Признан был он как глашатай правды
И новаторских дерзких идей,
Юноша, носивший бакенбарды
В ореоле изящных кудрей.
 
 
Много было чудесных мгновений,
Насладился он ими сполна,
Но не сумел понять даже гений,
То, что жизнь у нас только одна.
 
 
Обращаться с нею как с находкой
Должен каждый, а не рисковать,
Чтобы не была она короткой,
Мудрость в советчики призывать.
 
 
И казалась жизнь калейдоскопом,
Сменой чувств, желаний и страстей.
Шёл аллюром, рысью и галопом,
На дыбы поднимая коней.
 
 
Играл он ею с таким азартом,
Что бретёров даже удивлял,
И слывя в свете ветреным франтом,
К ногам красавиц её бросал.
 
 
Одарив уникальным талантом,
Господь в спутницы дал существо,
Что стала счастья семьи гарантом,
Раскрыв пред ним любви волшебство.
 
 
Натали была как Галатея,
Что создал мастер Пигмалион,
В высший свет вошла она робея,
И был очарован ею он.
 
 
Появившись в придворном обществе
С тем, кто в поэзии был как бог,
Равных не было кому в творчестве,
Она видела в лицах восторг.
 
 
Тот фурор вызывала, казалось,
Её несравненная красота,
А публика уж тем восторгалась,
Что гением любима она.
 
 
Как строки стихов его поражали
Разум людской, сотни мыслей будя,
Так мужские сердца трепетали
Образ девы прекрасной любя.
 
 
Всё то, что семьи его касалось,
Как реликвию оберегал,
Окружающим не зря казалось,
Что жену как чудо обожал.
 
 
Как же вышла эта трагедия?
Соблазн красотой очень велик,
Но недосягаемость гения
Рождает много тоже интриг.
 
 
А он оценил выше искусства
К земной женщине свою любовь,
Ради этого яркого чувства
Рисковать готов был вновь и вновь.
 
 
Все мы мечтаем, чтоб нас любили,
Чтоб жизнь провести с кем-то вдвоём,
Как Руслан на поиски Людмилы,
На опасность несмотря, идём.
 
 
В юности без «чудного мгновенья»
Никому из нас не обойтись,
На всю жизнь осталось вдохновенье,
В первый раз хотя и обожглись.
 
 
Потом в Германе иль Дон Жуане
В зрелости себя мы узнаём,
Когда вдруг во власть к Пиковой Даме
Или к Командору попадём.
 
 
Как Онегин, когда понимаем,
Что прошли мимо любви своей,
То простить всем сердцем умоляем,
Но былых уж не вернуть страстей.
 
 
Снисходило свыше вдохновенье
К баловню удачливой судьбы,
В вечность мог он превращать мгновенья,
Речь коль заходила о любви.
 
 
В его стихах ни тоски, ни горя,
Жизнь настоящая течёт в них.
В том и была для нас его воля,
Чтоб берегли мы близких своих.
 

Лермонтов

 
Офицер с лицом иконописным.
Фрау Кирхгоф ладонь подаёт.
Отблеск свеч на шаре серебристом
Свет на то, что ждёт, сейчас прольёт.
 
 
Расправились на лице морщины,
В глазах вещуньи сотни огней.
Мелькнула улыбка у мужчины
В ожидании добрых вестей:
 
 
– Что, скажи, грядёт моя отставка?
Время стихам смогу посвящать?
– Ничего, – отвечала гадалка, –
Ты не сможешь больше написать.
 
 
Ждёт, поручик, отставка такая,
Где выглядеть будет суетой
Неугомонная жизнь земная.
Обретёшь ты там вечный покой.
 
 
За то, что винил в смерти поэта
В дерзком стихе самого царя,
Отстранён от двора ты за это
И надеешься на милость зря.
 
 
В свете стал ты лишним человеком,
С болью в сердце едешь на Кавказ
Грудь под пули подставлять абрекам,
Ждёт опасность не там на сей раз.
 
 
Должен ты бояться не черкеса,
А того, кто как ты – светский франт.
Станет для него, как для Дантеса,
Камнем преткновения талант.
 
 
Больше в Петербург уж не вернёшься,
Ход судьбы не изменить, поверь.
С тем, над кем частенько ты смеёшься,
Будет в скором времени дуэль…
 

 
Пришла депеша из Пятигорска –
О кончине Лермонтова весть.
Царь, с непосредственностью подростка,
Вскрикнул: «Собаке – собачья смерть!»
 
 
Глаза в пол опустили вельможи,
Мёртвая настала тишина.
– На себя сейчас вы не похожи, –
Побледнев, произнесла жена,
 
 
Предложила вместе удалиться
Для объяснения в кабинет,
Там сказала: «Россия гордиться
Будет поэтом чрез сотни лет!»
 
 
– Но он покрыл моё имя срамом, –
Государь в сердцах ей возразил, –
Для потомков прослыву тираном,
Хотя дорог и мне Пушкин был!
 
 
При Павле звенел бы кандалами
За оскорбленье царской семьи,
При Иване Грозном батогами
Иль плетьми б смутьяна засекли.
 
 
Тот, кто места своего не помнит,
И почтенья не питает к нам,
Кусая руку, что его кормит,
Он – как библейский насмешник Хам,
 
 
Не уважавший отца родного,
Смеявшийся всё время над ним,
Стал он первым изгнанным из дома,
Вот и Лермонтов ваш был таким.
 
 
Пушкина я обожал творенья,
До сих пор во мне утраты боль,
Без божественных строф откровенья
Стала душа моя сиротой.
 
 
Ко дворцу я сам его представил
И журнал повелел разрешить.
А Лермонтов в вину мне поставил,
Что не смог драму предотвратить.
 
 
Бросил безжалостно оскорбленье,
Будто перчатку швырнул в лицо!
– Было косвенным то обвиненье,
Думал, с обществом вы заодно.
 
 
Лично вас не хотел он обидеть,
Когда стих тот опальный писал,
Ничего не мог от горя видеть,
Против света, как Демон, восстал.
 
 
Ведь слово вылетит – не поймаешь,
В сердцах гневаться можешь на всех,
А когда подробности узнаешь,
Понимаешь, что винил не тех.
 
 
От гнева и вы не в себе были,
Когда слали его на Кавказ,
И тем самым Россию лишили,
Гения, что прославил бы нас.
 
 
Не пристало накладывать вето
На тот стих, что порок обличил,
Обсудить нужно было с ним это,
Слишком молод ещё ведь он был,
 
 
Чтобы, не впадая в категоричность,
Влиянью не поддавшись страстей,
Не задеть злым словом чью-то личность,
Во врага превратив из друзей.
 
 
– Государыня, и я был молод,
Но отца не смел критиковать,
Вход во взрослую жизнь ведь не повод,
Чтобы на свой лад весь мир менять.
 
 
Коль владеешь рифмой, то негоже
Души ранимость не брать в расчёт,
А ваш гений не давал, похоже,
Силе обличения отчёт.
 
 
Можно убить словами своими,
Коль чувством такта не наделён.
Высказываньями его злыми
Ведь не я один был оскорблён.
 
 
Беспощаден он в своём сарказме,
Как железом калёным клеймил,
Обвиняя общество в маразме,
Всех против себя восстановил.
 
 
Возмущенье простых граждан – это
Моськи будто бы лай на Слона,
А вот дерзкое слово поэта
Сразить может, как Зевса стрела.
 
 
Я б способность убивать словами
Предложил оружием признать,
Тон тогда бы те не задавали,
Кто умеет рифмы сочинять!
 
 
– Но, мой друг, как шапка Мономаха
Тяжёл так же и таланта крест.
Страшен бывает, как гнев монарха,
Поэта указующий перст.
 
 
Словом он, как огнём Прометея,
Пороки общества освещал,
Чтоб мы стали друг к другу добрее,
Лицо истины нам открывал.
 
 
Обладающий даром поэта
В век наш пасквилей и эпиграмм
Имел острый язык и за это
Стал героем он собственных драм.
 
 
В свете считается почти долгом
По кумирам злословьем пройтись
И смотреть потом с тайным восторгом,
В тартарары летит когда жизнь.
 
 
Силой помериться хочет каждый
С тем, кто признанный в мире пиит,
И доказать хотя бы однажды,
Что пред ними он не устоит,
 
 
Всех убедят, что он самозванец,
А не какой-нибудь там талант,
Просто имеет сей голодранец
Выбиться в люди ярый азарт.
 
 
Любят те, кто не достиг успеха,
Палки в колёса вставлять другим,
А потом восклицать ради смеха,
Что уходит гений молодым.
 
 
Мол, неспособны те, в ком дар божий,
Долго на Земле существовать,
На Адама все они похожи,
До того, как Змей стал искушать.
 
 
Мы, народ земной, ведь закалённый,
Знаем, как себя нам защищать,
Ну, а гений, он же отрешённый,
В облаках привык всегда витать.
 
 
У нас в запасе много уловок,
Чтоб поэта в капкан заманить,
В жизни он, как младенец, неловок,
Всех и каждого хочет любить.
 
 
Беспринципным за это представим,
Мол, не в ладу он с самим собой,
Другого выбора не оставим,
Кроме как думать, что он плохой.
 
 
А он, не видя, что закрыл тенью
Даже близких ему людей,
Поражается их превращенью,
К славе ревнующих бунтарей,
 
 
Кои с другими согласье тоже
На его распятие дают,
Приговор выносят ещё строже,
Чем злодеям – ни за грош убьют.
 
 
Доведут до белого каленья,
При народе осмеяв мечту,
Выставят его на обозренье,
Для позора приковав к кресту.
 
 
Простят разбойнику душегубство,
А ему, как Христу, вменят грех
Душ совращенье и словоблудство
И свершат казнь на глазах у всех.
 
 
Но облегченья не почувствуют,
Когда таланта зайдёт звезда,
В разговорах всё так же мудрствуют,
Но смысл высший ушёл навсегда.
 
 
Что достойны людского признанья,
Убедить всё пытаются свет,
А любви, несмотря на старанья,
Всё как не было к ним, так и нет.
 
 
Освобождая себе дорогу,
Верили, что будет легче жить,
Но только ближе не стали к богу,
Так как душу пришлось погубить.
 
 
Таланта в поэте отрицанье
Не возвело их на пьедестал,
За свои великие страданья
Он величиной всемирной стал.
 
 
Когда гений живёт между нами,
Светом вокруг всё озарено,
И мы сами светлей будто стали,
Как его вдохновения зерно.
 
 
Преодолевать в себе нам надо:
Мериться силой с творцом – искус,
Шлёт его бог, спасти чтоб от ада,
Вразумил чтобы нас как Иисус.
 
 
Не давали Лермонтова лавры
Покоя тем, кто всю жизнь мечтал
Предстать пред светом в триумфе славы,
И народ чтобы их почитал.
 
 
Наступил поэт на те же грабли,
Что и Пушкин, великий собрат,
Не нашёл состраданья ни капли
У людей, что величья хотят.
 
 
Не сумел ни в ком найти опору,
Неприкаянный, как менестрель,
И никто не помог замять ссору,
Чтобы миром уладить дуэль.
 
 
– Ангел мой, исходя из романа,
Никого поэт ваш не любил.
– Мать потерял, государь, он рано,
Деликатность никто не привил.
 
 
Рос совсем без родительской ласки,
Даже рядом с отцом быть не мог.
Оттого перестал верить в сказки
И стал рано душой одинок.
 
 
Не знал, какая бывает радость
От человеческой похвалы,
В людях видел к себе только жалость,
Ну а сердце желало любви.
 
 
Так разжечь он жаждал её пламень,
Что как нищий об этом молил.
Только кто-то бесчувственный камень
В руку страждущую положил.
 
 
И с тех пор перу лишь доверялся,
Не произнося желаний вслух,
Падшим ангелом себе казался,
Мир к стенаньям которого глух,
 
 
А любить он умел очень страстно,
Даже жизнью пожертвовать мог.
Обвинили в цинизме напрасно,
Нам понять себя самих помог.
 
 
В глубь души героев проникаем,
Видя всё, что есть там в тайниках,
И таким как есть всё принимаем,
Не виним их в невольных грехах.
 
 
За семью печатями скрываем
Маленькие тайны мы свои
И прекрасный имидж предлагаем,
Где лишь добродетели одни.
 
 
А он взял на себя эту смелость –
Показать закоулки души,
Никуда обаянье не делось,
Персонажи очень хороши.
 
 
А в Печорине, если признаться,
Себя видит ведь каждый из нас.
Чтоб нам лучше, чем есть мы, казаться,
Взять над кем-нибудь любим реванш.
 
 
И заметив в пылу азарта,
Что их ранит наш острый язык,
Не берём никогда слов обратно,
Так как первым быть каждый привык.
 
 
Вот и вы в тщеславье не сдержались:
За удовольствие отомстить
Даже с трауром не посчитались,
Лишь бы победителем прослыть.
 
 
– Дорогая, довольно, оставьте!
Вас послушать, лучше его нет.
– Но, государь, вы только представьте,
Если б дожил до Пушкина лет,
 
 
Сколько прекрасных произведений
Он сумел бы ещё написать,
Где сотни грядущих поколений
Жизни смысл могли бы отыскать.
 
 
Нужно было беречь вам гения
И наставником для него стать,
И когда подавал прошения
На отставку, согласие дать.
 
 
Он заслуживал снисхождения
За строк чудесную красоту,
Благодарен бы был, без сомненья,
Прояви вы к нему доброту.
 
 
Поэт, как и царь, божий избранник,
Черпает знанья из высших сфер,
Он галактики нашей посланник
Для того, чтобы каждый прозрел.
 
 
Дали бы творить ему спокойно,
Не создавая ажиотаж,
Он указал бы, как жить достойно,
К лучшему мир изменил бы наш.
 
 
– Вы, царица, меня убедили
Выпад против монарха простить,
На саму Фемиду походили
Вы, Орфея стремясь защитить.
 
 
С таким трепетом души твердили,
Что нет лучше его никого,
Что во мне сомненье зародили,
Прав ли был я в гневе на него…
 
 
Когда в зале они появились,
Свиту поразил облик царя,
Скорбью светлой черты озарились,
Взор светился, любовь всем даря.
 
 
Обратился он с речью к придворным
И всем собравшимся в этот миг,
Мудрецом казался просвещённым,
Что высшей правды сущность постиг.
 
 
– Прошу не вспоминать инцидента
И конфуз мой давешний забыть.
Потеряли мы нынче поэта,
Что нам Пушкина мог заменить!
 

Из цикла «История»

Распутин

 
– Крест настольный, ты ожил?
Иль в глазах то круги?
Феликс яду положил,
Видно, мне в пироги!
 
 
Князь Юсупов, ты клялся
Вчера в дружбе в обед.
Почему ж оказался
За спиной пистолет?
 
 
Вижу целую группу,
Убежать бы во двор…
Вы уж бьете по трупу
И не смыть вам позор!
 
 
Ты хотел видно, Феликс,
Быть героем, борцом –
Не летит птица Феникс
Без согласья с Творцом.
 
 
Что тобой было взято –
Положи на алтарь.
Место каждого свято,
Будь крестьянин иль царь!
 

Нажимали курки с чувством долга

 
Нажимали курки с чувством долга,
Мы теперь для них были враги.
Продолжалось убийство недолго,
А тела потом в чаще сожгли.
 
 
За тебя пострадали, Россия,
Мои дети и Алекс, жена.
Я их в жертву принёс, как Мессия,
Святость русская сохранена.
 
 
Мои дочери – девы святые,
Мой сынок – ангелок, херувим.
Поминай их в молебнах, Россия,
И дано будет всё, что хотим.
 

Портрет Блока

 
Вселенская печаль
В глазах его огромных,
Как будто всех нас жаль,
Богатых и бездомных.
 
 
Вот так смотрел Христос
На то, как Ангел падший
Смятенье людям нёс,
Вдруг власти вкус познавши,
 
 
На то, как жгли иконы
И вешали попов,
Попрали все законы,
Отвергли всех богов.
 
 
И предпочли Заветам
Понятия воров,
Раздали и поэтам
Набор стандартных слов,
 
 
Чтоб воспевали силу,
А слабость жгли клеймом,
Доказывая миру,
Что сильный прав во всём.
 
 
По дьявольским законам
Решал всё пистолет,
И не внимали стонам,
И не считали бед.
 
 
«Важней всего работа» –
Был партии девиз.
Одна у всех забота –
Построить коммунизм.
 
 
Был механизм отлажен…
Но президент сказал:
– Нам человек лишь важен –
Его Господь создал.
 
 
После тех слов, казалось,
Вдруг просиял портрет,
Лицо нам улыбалось,
Скорбевшее сто лет.
 

Пролилась чья чувств слеза

 
Пушкин, Лермонтов, Есенин,
Вы умели удивлять.
Иван Грозный, Петр и Ленин –
Все умы могли пленять.
 
 
С дикой силой, как Распутин,
Можно быть героем дум,
Президентом стать, как Путин,
Проявив природный ум.
 
 
Дерзость дела или мысли
Пробуждают ум, сердца!
Занесёт нас вверх ли, вниз ли,
На всё воля лишь Творца.
 
 
И мыслитель, и правитель
Преступают жизни грань,
А делам их по заслугам
Отдадут потомки дань.
 
 
И лишь те в веках любимы,
Пролилась чья чувств слеза,
Потому с тоской глядим мы
Всё в Есенина глаза.
 

Матрона

 
Безглазая белая птица
Приснилась крестьянке на Спас,
Вскоре дочь у неё родится
Такая ж слепая, без глаз.
 
 
Матрёну незрячую дети
Так, ради ребячьих утех,
Не желая обидеть этим,
В канаву сажали на смех.
 
 
Она не сводила всё к драме,
Упорно ища путь наверх.
И был ей указан он в храме,
Пророчицей стала для всех.
 
 
Исцеленья и предсказанья
Ждали все от неё вокруг,
Открылись ей высшие знанья,
Для всех она лекарь и друг.
 
 
Места посещала святые,
О мире с барыней моля.
– Вот идёт Восьмой Столп России,
Матронушка – смена моя! –
 
 
Иоанн воскликнул Кронштадтский,
Когда поднялась она в храм, –
– Хвалу воздадим ей по-братски,
Послужит она ещё нам.
 
 
Сбылись слова те в сорок первом,
Когда хотел на Рождество
Гитлер в Москву на коне белом
Въехать как будто божество.
 
 
И вот, уже лишившись веры
В то, что возможен перелом,
Вдруг понял вождь, что не химеры –
Молитвы к Деве со Христом.
 
 
Тогда спросил он у Матроны:
– Возможно ль чем-нибудь помочь?
Сказала: «Господа заслоны
Никто не в силах превозмочь».
 
 
И Божьей Матери иконой
Столицу трижды обнесли,
Стояла та непокорённой,
Дав людям веру обрести.
 
 
И против танков устояли
Бойцы, что клич сумели дать:
– Москва, ребята, ведь за нами!
И некуда нам отступать!
 

Немецкие солдаты

 
Солдаты с суровыми лицами,
Твёрдый, повелевающий взгляд.
Населить мечтали арийцами
Мир, где счастливо жить все хотят.
 
 
Танки, пушки, снаряды, патроны –
Всё уж было готово к броску,
Но молитва блаженной Матроны
Обвела тайным кругом Москву.
 
 
В сердцах называли вас «фрицами»,
Шли с винтовкой одной на двоих
Юноши с добрыми лицами,
Против воинов встали лихих.
 
 
Оказалось, не высшей вы расы,
Ваша кровь не была голубой.
Становилась трава вокруг красной,
Когда души прощались с Землёй.
 
 
Нет различия в расах для Бога,
Добрых дел он ведёт лишь учёт.
Душам в ад за гордыню дорога,
Что ж вы это не взяли в расчёт?
 

Т-34

 
На смотр техники не допускают
Кошкина детище – лучший танк.
Плохо конструктора они знают!
Всем вопреки идёт он ва-банк:
 
 
– Раз пробега танку не хватает,
Мы пойдём тогда ходом своим,
Две тысячи в пути накатает!
Согласились с ним все как один.
 
 
От Харькова по ночным дорогам,
Заметаемым снежной пургой,
Пробирались, ведомые долгом,
В день манёвров были под Москвой.
 
 
Но экипаж, не внесённый в списки,
Не мог участие принимать.
Оказались напрасны все риски,
Нужно назад ни с чем уезжать.
 
 
Но рванул танк брызгами проталин
На решенье вновь «не допускать»,
И сказал тогда товарищ Сталин,
Что «подкидышу» нужно дать шанс.
 
 
На себя рычаг дёрнув, водитель
Угодил прямо с места в карьер,
А оттуда вышел победитель,
На ура бравший каждый барьер.
 
 
Изобретение было кстати,
Только выпуск нарком утвердил,
Как лихие вынудили рати,
Чтоб от гнева мотор его взвыл.
 
 
В бою выглядело фантастикой –
Попав в башню, снаряд отлетал.
И, развернувшись, танк со свастикой
Поле боя спешно покидал.
 
 
Машина та панику сеяла,
Будто с неба возмездье сошло,
В противнике веру развеяла,
Что в Кремле им встречать Рождество.
 
 
Дан приказ, чтоб русские трофеи
Очень скрупулёзно изучить
И командованью дать идеи,
Как их танки так же укрепить.
 
 
Но «тридцать четвёртый» стал лидером
Среди техники в этой войне.
Танк, созданный бывшим кондитером,
В непробиваемой был броне.
 
 
По Европе летел как на крыльях,
Не остановившись ни на миг,
В майских цветах купаясь и ливнях,
Первым улиц Берлина достиг.
 

Девочка в плену

 
Процессию с людьми усталыми
В лагерь «Бухенвальд» конвой ведёт.
Девчонка со щеками впалыми
Книжку сказок братьев Гримм несёт.
 
 
– Дяденька военный, я вас знаю!
Вы тот самый сказочный солдат.
Очень быстро книжки я читаю,
Далеко пойду, все говорят.
 
 
Дяденька солдат, а вы могли бы
Кашу нам сварить из топора?
Мама суп готовила из рыбы,
Нужно взять её вам в повара.
 
 
Дяденька солдат, а там есть школа?
Вырасту и стану я врачом.
В детстве не боялись вы укола?
А мечтали вы тогда о чём?
 
 
Крикнул тот: «Ребенка заберите,
А не то расправлюсь сейчас с ней!»
Тут она сказала: «Не кричите,
Вы ведь не коварный, злой Кощей.
 
 
Вы должны, по сказочным законам,
От напастей всех меня спасти!
И на тройке, с колокольным звоном,
Во дворец, на свадьбу, повезти».
 
 
Он сказал: «Тебя, как Белоснежку,
К гномикам сегодня занесло,
Отогреют здесь, – он скрыл усмешку, –
Ну, а принц придёт лет через сто».
 
 
Потешались над девчонкой русской,
Над её забавным языком,
Зная, что сейчас колонной узкой,
Поведут их в баню прямиком.
 
 
Они поняли лишь в сорок пятом,
Когда шли по сугробам в ГУЛАГ,
Что на счастье, у других отнятом,
Не построить своего никак.
 

Собибор

 
Собибор, Собибор, Собибор,
Словно саваном, пеплом усыпан
Человеческой злобы позор,
Уничтоженья жаждой пропитан.
 
 
Миссию охранники несут,
Опьянённые словоблудием,
Убивать людей с верой ведут,
Что являются правосудием.
 
 
Каждый день приходят поезда,
Спешат люди с дороги помыться,
В небе, мерцая, плачет звезда,
Чёрная гарь из трубы клубится.
 
 
Принять мечтала и Люка душ,
Чтоб заснуть потом в новой постели,
Где приснился бы будущий муж…
Кто-то сзади шепнул, слышно еле:
 
 
– Если хочешь, красавица, жить,
Не ходи сегодня тогда мыться,
А скажи, что умеешь ты шить…
Оглянулась, а он растворился.
 
 
Как-то пленных привезли солдат,
Полицай, пугая, взвёл винтовку,
Не отпрянули они назад,
А один рванул вдруг гимнастёрку.
 
 
С голой грудью пошёл он на ствол,
И на миг охранник растерялся,
Был у пленника огненный взор,
Он как будто над смертью смеялся.
 
 
Страха перед ней совсем не знал
И шутя звал на танец прощальный.
Стражник в этот раз стрелять не стал,
Усмехнувшись, сказал: «Ненормальный!»
 
 
Каждому жизнь один раз дана,
Но лейтенант показал всем дерзкий,
Что на народе и смерть красна.
То был русский лейтенант Печерский.
 
 
Конвоир кричал: «Вставай скорей!» –
И бил упавшего лесоруба.
Сказал сквозь зубы Печерский: «Зверь!»,
Тот к колоде толкнул его дуба.
 
 
«Ну-ка давай разруби, смутьян,
Этот трёхсотлетний пень корявый!»
Взмах колуна, удар, и чурбан
Разлетается будто трухлявый.
 
 
Худой рукой поднять вверх топор
Трудом казалось уж непосильным.
Удар такой произвёл фурор,
Что поверили – он был двужильный.
 
 
Гнев на милость сменил конвоир,
Силой духа его поражённый,
Сердца всех куражом покорил
Этот лейтенант неугомонный,
 
 
И нестрашно было умирать
Рядом с вдохновляющим кумиром,
Все решили свободными стать
Или упокоиться уж с миром.
 
 
Дым трубы, на вышке пулемёт
И шипы колючего забора –
Для побега силы придаёт
Им теперь страшный вид Собибора.
 
 
Перестала пугать людей смерть,
Не осталось у пленников страха,
Птицами готовы улететь,
Возрождаясь Фениксом из праха.
 
 
Чтоб подозрений не вызывать
О готовящемся восстании,
Стали девушек привлекать,
Будто речь идёт о свидании.
 
 
И Печерский обнимал рукой
Прекрасную голландку за плечи.
К ним подходил один и другой,
Поприветствовать чтобы при встрече.
 
 
Так договорились, кто возьмёт
На себя охраны устраненье,
Кто телефонную связь прервёт,
Тока вызовет отключение.
 
 
Другой скажет: «Нравишься мне ты» –
И начнёт ухаживать красиво,
Читать стихи и дарить цветы,
А он отвечал на всё шутливо.
 
 
Даже Люку идя провожать,
Говорит, что сама поманила,
И как будто бы не замечал,
Когда весь вечер рядом ходила.
 
 
Взглянув украдкой в лицо его,
Безрассудную видела храбрость
И то, что любит больше всего –
Благородного риска опасность.
 
 
И не поймав ускользающий взгляд,
Ландшафт изучающий местности,
Простояв с ним часа два подряд,
Пребывала всё в неизвестности.
 
 
Ему как будто не дорога,
Меж других не делал отличия,
Заплакать хотелось иногда
От такого к ней безразличия.
 
 
Так разгорелся азарт игры,
Что лишних встреч искала возможность,
Привлечь вниманье они могли,
Потеряв хоть на миг осторожность.
 
 
Лейтенант ей сдержанно сказал:
– Дав волю чувствам, погубим дело! –
При этом взгляд его так сиял,
Что, прочь уходя, Люка запела.
 
 
Глядя, как вальсируют вдвоём
Голландка и русский над пропастью,
Обретали духа все подъём,
И сердца наполнялись бодростью.
 
 
– Что, признался он тебе в любви? –
Подруга была в нетерпении.
– Нет ещё, немного подожди,
В следующее воскресение.
 
 
В выходной он для неё сорвал
Полевую белую ромашку,
А она, сказав, чтоб не снимал,
Отдала отцовскую рубашку.
 
 
Объяснила: «Этот оберег
От любого защитит несчастья».
В первый раз её к себе привлёк,
Не сдержавшись, заключил в объятья.
 
 
Начался в тот день в лагере бунт,
И к воротам побежали люди.
То, что автоматы по ним бьют,
Не замечали, молясь о чуде.
 
 
Переполненная болью, вдруг
Опрокинулась терпенья чаша,
И, разрывая замкнутый круг,
Всех увлёк за собой дерзкий Саша.
 
 
Не касаясь как будто земли,
Мчалась Люка по минному по полю.
Люди с надеждой вслед за ней шли
И полной грудью вдыхали волю.
 
 
Но, как «Бегущая по волнам»,
Растворилась голландка в тумане.
Лейтенант метался тут и там,
И взывал к своей Прекрасной Даме.
 
 
Он всю жизнь её потом искал,
Проводил во всех странах акции.
Значит, не просто изображал
Влюблённость ради конспирации.
 
 
Словно с миссией Девы Святой
Оказалась она в Собиборе,
Александра вела за собой.
И исчезла, когда был на воле.