Текст книги "Черноморская Венера"

Девушка упрямо повторила, не гладя на него:

– Уходите.

Но её голос звучал уже спокойно.

– Не беспокойтесь, я вам не помешаю, – успокоил художник незнакомку, снимая этюдник с плеча.

Чтобы не стеснять девушку, он расположился впереди так, чтобы она оставалась у него за спиной и в то же время могла следить за тем, как на куске картона появляются озеро, горы, знакомая прибрежная полоса. Он работал, не глядя в её сторону и одновременно стараясь вовлечь в разговор.

– Откуда здесь песок? – спросил Анатолий. – Кругом сплошной камень, и на машине сюда не подъедешь.

– Хотели строить ресторан, завезли катером, – нехотя ответила незнакомка.

– Песок завезли, значит, и на этом остановились, – продолжил он. – Или строительство возобновят в ближайшее время?

Девушка ничего не ответила.

Тогда Анатолий решил заговорить о более возвышенных материях.

– Хотите, я раскрою вам секреты нашего мастерства? – он бросил на неё быстрый ненавязчивый взгляд. Она молчала. – Вот смотрите, – он протянул руку вперёд, – и небо, и озеро, кажется, состоят из одной краски – синей, но, однако, их никогда не спутаешь, потому что краски неба растворены в воздухе, они воздушны, а краски озера растворены в воде, они мокрые. У одной краски сотни оттенков и тонов. И только художник может разделить окружающий мир на тона и полутона, чтобы потом объединить их у себя на полотне.

Он незаметно взглянул на девушку. Она внимательно слушала, устремив глаза на этюд. Лицо её было сейчас нежно-грустным, казалось, она ещё не распрощалась с печалью, а сердце уже протягивало руку приветствия жизни. Так бывает у ребёнка, когда на лице его не успели высохнуть слёзы обиды, а он уже улыбается, увидев забавную вещь.

«Удастся ли полностью отвлечь её?» – думал он и вслух продолжал:

– Художник должен так подбирать краски, чтобы чувствовался в сгустке цветов материал. Если это воздух, он должен быть воздушным; если это платье, зритель должен как в магазине видеть, из какой ткани оно сшито: шёлка, атласа или хлопчатобумажного полотна…

Когда он вновь обернулся, чтобы посмотреть на девушку, сзади никого не оказалось. Берег был пуст.

«Исчезла, – вздохнул он. – Как будто настоящая русалка пропала в бездне вод».

Он отложил краски, сел на песок. Рисовать не хотелось.

Прошла ещё одна неделя. Анатолий каждый день по неизвестным ему причинам приходил к упавшей глыбе. Он сделал уже несколько этюдов и, хотя видел, что они – совершенно не то, что ему нужно, продолжал упорно рисовать на этом же месте. Наконец, поняв, что «русалка» больше не появится, отправился блуждать по другим местам. Коллеги, как и он, были, неутомимы. Правда, у Георгия появилось новое хобби. Когда однажды в поддень Анатолий зашёл на местную площадь, крошечную, но зелёную и уютную, чтобы выпить кружку пива, он застал Георгия за необычным занятием. Установив этюдник на ножки, он стоял рядом, окружённый толпой отдыхающих, и с виртуозностью вырезал из чёрной бумаги профили желающих. В этюднике его вместо красок лежали пачки чёрной бумаги, клей, белый тонкий картон.

– Дёшево, красиво, – и приятные воспоминания на целую жизнь, – весело зазывал он присутствующих. – Всё удовольствие – рубль, один только рубль.

– Пожалуйста, меня, – попросила хорошенькая стройная девушка.

– Встаньте сюда, – Георгий поставил девушку против солнечных лучей так, что лицо с его деталями потонуло в тени, а профиль чётко обрисовался в потоке света. – Подбородочек чуть кверху, – он как фотограф, лёгким прикосновением пальцев слегка приподнял её голову и затем ловко заработал ножницами.

На бумаге появились какие-то бугры, выемки, прорисовался контур лица, тонкая шея. Толпа с любопытством следила за ловкими движениями рук художника.

– Минута – и портрет готов! – торжествующе воскликнул Георгий, победно потрясая чёрным силуэтом. – Смотрите, сходство поразительное, – он сунул какой-то полной даме профиль под нос, и та восторженно заохала.

– Да, да, очень походит. Какое мастерство! Сделайте и меня.

– Минуточку, сейчас мы закончим с этой работой.

Он наклеил профиль на белый картон и, написав красивым размашистым почерком «Абрау-Дюрсо», протянул девушке. Получив взамен деньги, он сунул его в карман небрежным жестом и тут же приступил к новой работе.

Вечером, ужиная в местном ресторане в компании коллег, Анатолий заметил, обращаясь к Георгию:

– Я вижу, ты решил переквалифицироваться? Неужели ты успел заснять все окрестности и местные достопримечательности?

– Надо уметь пользоваться современными техническими достижениями, – с гордостью ответил он. – Я затрачиваю на этюды времени в десятки раз меньше, чем вы, то есть с помощью фотоаппарата ликвидировал промежуточный этап подготовки к картине. А так как, в связи с рациональным использованием техники, у меня при этом появилась масса свободного времени, я могу использовать его, как мне заблагорассудится. Ну а если говорить конкретно, то за лето я могу хорошо подработать. Хочу обратить ваше внимание на такие интересные вещи. Допустим, выставлю я свои картины для распродажи – кто их купит? Если за год будут проданы пять картины – мне повезло. А вот такие пустячки, как собственные профили, люди из рук рвут. Что им картины, простому обывателю куда приятнее полюбоваться очертаниями собственного носа, чем шедеврами талантливого, но малоизвестного автора.

– По-моему, ты размениваешься на мелочи, – заявил Анатолий. – Я удивляюсь, как это ты при своём философском складе ума можешь заниматься такой ерундой. Это уже называется не служить искусству, а прислуживать.

Георгий слушал друга совершенно спокойно, и по липу его было видно, что он полностью остаётся при своём мнении, и никакие самые умные доводы не могут переубедить его в противоположном.

– К тому же, кого ты изображаешь? – продолжал Анатолий. – Самых прозаичных обывателей, людей без мысли и дела. Мне лично противно даже смотреть на них, не то что изображать. Красивое холёное лицо – казалось бы, любоваться им можно, а меня от такого лица воротит, как от уродства, что-то омерзительное чудится в его холёности. Смотрю я на подобное лицо и думаю: «Сколько же жизненной энергии заложено в этом человеке, и насколько эгоистически, мелко, ничтожно он её растрачивает». Такой не перетрудится, не переутомится. Вся его жизненная энергия уходит на то, чтобы холить, ублажать себя, и не дай бог сделать что-нибудь для других. А тут работаешь до потери пульса, и не хватает времени и сил, чтобы полностью выразить себя. В бессилии только зубами заскрежещешь. И такое зло возьмёт тогда на холёных, сытых, довольных собой бездельников. Нет, я больше люблю лица измождённые, усталые. В них больше духовной красоты. Смотришь – идет женщина, под глазами тёмные круги, в глубине глаз усталость; хоть и пытается прикрыть их косметикой и показной веселостью, да только от наблюдательного глаза не укроется, сколько переживаний за её плечами, разочаровании, забот, любви, самопожертвований. Смотрю я на такую женщину и думаю: «Вот она – красавица настоящая». Смотришь в это утомлённое лицо – и такое богатство человеческой души открывается, что черпать его годами – не исчерпать.

– Каждый черпает своё богатство, – меланхолично ответил Георгий, – ты духовное, я материальное, потому что я – философ-материалист, а ты идеалист. Но хочу напомнить, что идеалистов жизнь крепко била во все века. Мне лично не хотелось бы быть битым, и поэтому я черпаю материальные богатства и, заметь, куда полнее, чем ты духовные.

– И сколько же ты в день зарабатываешь? – поинтересовалась Юлия, внимательно слушавшая мужчин. Время от времени изящными жестами она подносила сигарету к губам и, томно затягиваясь, не менее изящно выпускала голубоватые струйки дыма. В одиночестве и в будни она не курила, но в ресторане не выпускала сигареты из рук так же, как Сергей – трубки.

– Одна – две тысячи рублей, – похвастал Георгий.

– Да? – удивилась Юлия, и тонкие брови её взметнулись так стремительно кверху, словно собирались совсем улететь с лица, но она вовремя остановила их.

– И куда ты столько денег девать будешь? – поразилась Наденька. – Неужели все проешь?

– Жизнь покажет, на что тратить, главное – заработать, – глубокомысленно изрёк Георгий и с наслажденьем опрокинул бокал сухого вина.

Грянула музыка. Местный ансамбль электроинструментов приступил к своей работе. Отдыхавших было полно, почти все столики большого зала, напоминавшего по своим габаритам и отделке простую столовую, были заняты.

– Может, потанцуем? – обратилась Юлия к Анатолию.

– Я устал сегодня, набегался, ты уж извини меня. Пригласи лучше Жору, он целый день на одном месте просидел.

– Георгий мне по росту не подходит, неинтересно смотреть на его макушку сверху. Хочется видеть что-нибудь более привлекательное на уровне своих глаз.

– Как непочтительно ты отзываешься о моём генераторе идей, – покачал головой Георгий. – Жаль, что ты не ясновидящая, дорогая Юлия, иначе тебе достаточно было бы мимолётного взгляда, чтобы увидеть во мне самого предприимчивого человека среди вас.

– Как говорит мой брат, истинный гений не может быть дельцом, – вдруг изрекла Наденька.

– Делец и предприниматель, девочка, – понятия разные, – нравоучительно ответил Георгий. – Я бы тебе на эту тему мог прочесть целую лекцию, если бы не был так сыт.

– Нет, вечер сегодня проходит удивительно скучно, – недовольно протянула Юлия, – Анатолий танцевать отказывается, смотри, когда-нибудь ты об этом пожалеешь, – пригрозила она, кокетливо посматривая на него.

– Дорогая Юлия, боюсь, он никогда об этом не пожалеет, – официально заявил Георгий. – Вчера в его коллекции старух я обнаружил эскизы премилого существа. Если верить моему богатому жизненному опыту, это – не случайно.

– Что! – глаза Юлии сузились в злые щёлочки. – Ты хочешь сказать, что меня опередили?

– По-моему, выбор темы у художников не ограничен. И если я увлёкся старушками, это не значит, что собираюсь до самой смерти писать только их, – возразил Анатолий. – К тому же, я последовал мудрому совету нашего Жоры.

– Пойдём, Юля, потанцуем, – пригласил Сергей, пассивно следивший за парами танцующих в зале и краем уха прислушивавшийся к разговору. – Ты, кажется, забыла, что рядом с тобой есть третий представитель сильного пола.

– Да, пойдём. Действительно, мы свободны в выборе тем и партнёров.

Она решительно встала и пошла на середину зала. Сергей двинулся за ней.

* * *

Следующая неделя прошла для Анатолия также однообразно: работа и работа, что-то не получалось, что-то не удавалось; неудач, как ему казалось, было больше, чем удач, и он ходил пасмурный, несмотря на то, что природа вокруг по-прежнему благоухала.

Однажды он вновь отправился вдоль берега, решив на этот раз обойти за день уж если не всё озеро, то хотя бы его половину. Кто знает, какие неповторимые уголки скрывает природа за первоначальной неприступностью и суровостью. Он шёл, как и в первый раз, с этюдником на одном плече и сандалиями на другом. Он был уверен, что ничего больше не ждёт от окружающего мира, что единственной целью его путешествия является поиск интересных мест. Но, однако, как только он стал приближаться к обломленной скале, почувствовал, что опять чего-то ждёт, и глаза его упрямо вглядываются вдаль. Вот последняя скала, скрывающая место, которое он рисовал множество раз, отодвинулась в сторону, уступая ему дорогу, и он опять увидел небольшую глыбу и маленькую головку за ней. Анатолий неожиданно для себя почувствовал, что светлая радость разливается в его груди, и ноги ускоряют шаг.

Девушка, как и прежде, сидела в глубокой задумчивости и за плеском волн не слышала, как он подошёл совсем близко и остановился в нескольких шагах от неё.

– Здравствуй, русалочка, – мягко и тихо проговорил он.

Она вздрогнула, тотчас же повернулась к нему, но на этот раз на лице её не было того ужаса, какой он увидел при первой встрече. Незнакомка узнала его, но не ответила на приветливую улыбку, а только устало и печально произнесла:

– А, это опять вы. Как вам не надоело рисовать одно и то же место.

– Вы знаете, у меня оно не получается, – схитрил Анатолий. – Решил повторить.

Девушка как-то странно, болезненно поморщилась и попросила:

– Если можно, рисуйте с того места, где стоите.

– Но почему? – удивился Анатолий.

Незнакомка опять странно и недовольно сморщилась, словно он хотел выпытать у неё что-то недозволенное, и ответила:

– Я люблю одиночество, вы мешаете мне.

Анатолий не понимал её.

– Но, кажется, в прошлый раз мы совершенно не мешали друг другу, – и сделал несколько шагов в её сторону.

Девушка вдруг рассердилась и гневно воскликнула:

– Да уходите подальше отсюда, что вы к человеку пристали? Уходите, я прошу вас.

Но Анатолий, по-прежнему не понимая её, шагнул за глыбу и замер в оцепенении.

Девушка, как и в первый раз, сидела на песке в той же самой позе, подогнув под себя ноги. Синее шёлковое платье прекрасно облегало её изящную фигурку, но там, где должны были находиться руки, колыхались пустые рукава, только воздух заполнял их до самых плеч, поражая своей пустотой и неуместностью. Ветер колыхал их, изгибая в самых невероятных для рук движениях, как бы стараясь как можно лучше показать, что они не материальные.

Анатолий на какие-то доли секунды остолбенел, поняв сразу всё: почему он здесь лишний, почему ветер безнаказанно трепал волосы, почему так печально её лицо, а глаза не столько смотрят вокруг, сколько внутрь себя. Душевное горе чернит любые цвета, поэтому девушка не любовалась пейзажем – она разделяла своё одиночество с окружающими горами, озером, деревьями, небом, и они, бездушные и бесчувственные, лишённые дара сочувствия, какими-то непонятными путями уменьшали её душевную боль, помогали жить.

Девушка, не вставая со своего места, смотрела на него вызывающе и презрительно. Она только выпрямилась, гордо вскинула голову и отвернулась, устремив холодный, напряжённый взгляд вдаль. Теперь, когда он увидел ее трагедию, ей ничего не оставалось, как принять независимый вид, чтобы скрыть невыносимую боль от чужих удивлённых глаз. «Пусть проходит молча, пусть заткнётся своей любезностью, она вынесла большее, переживёт и его никчемную трусость, выдержит любое человеческое отчуждение», – говорило её лицо. Она горда и не позволит унижать себя сочувствием.

Но он не шарахнулся в сторону, не прошёл мимо, как многие, побоявшись стать причастным к чужой трагедии, а заговорил как ни в чём ни бывало, словно не было в ней ничего такого, что могло шокировать его.

– Я не надеялся вас больше увидеть. Целую неделю приходил сюда рисовать, и пришлось время коротать в одиночестве. Но знаете, тот этюд, который я рисовал при вас, у меня получился лучше, в следующие дни уже не удавалось так образно передать настроение природы. Очевидно, вы положительно влияете на мою кисть.

Девушке казалось, что слова его неискренни. Есть такая прослойка людей, которые любят строить из себя благородных на словах, поэтому тень пренебрежения пробежала по её лицу, и она с гордой усмешкой, за которой угадывались боль и страдание, проговорила:

– Прекрасное лицо калеки вызывает сочувствие. А если бы и лицо было безобразным? Нашли бы вы в себе смелость заговорить, вторгнуться в чужую жизнь? Я думаю, не стоит лицемерить, когда всё ясно без слов. Шагайте своей дорогой. А на это место не смейте больше приходить, потому что оно – моё. Вы поняли? Моё!

Анатолий смотрел на разгневанное лицо девушки, и чем больше она гнала его от себя, тем больше ему хотелось остаться рядом. И не потому, что она была горда, красива и искалечена, – его мозг вдруг упёрся в какую-то непонятную психологическую дилемму: если у человека столько конечностей, сколько у каждого, мы относимся к нему нормально, но стоит ему потерять что-то зримое для нас, как в нашей психике возникает брешь неполноценности по отношению к этому человеку. Умственные и духовные качества его равноценны качествам физически полноценных людей, а иногда и превосходят их собственные. Но консервативное подсознание упрямо нашёптывает: «Он хуже нас, он ниже нас», и человек становится неинтересен нам. Только гнусной жалостью и сочувствием руководствуемся мы в отношении к нему, забывая, что они могут унижать его достоинство.

Анатолий чувствовал, что попал в крайне неловкое положение: уйти, хотя его и гнали, казалось неприличным, неловким, а оставаться было также трудно, почти невозможно. По болезненной интонации, по игре чувств на лице девушки он понял, что трагедия в её жизни произошла не так давно, и поэтому так остро воспринимается ею вторжение в личную жизнь любого чужого человека.

– Вы зря меня гоните, – спокойно и невозмутимо ответил он. – Я вижу перед собой прекрасную, умную девушку, с которой мне приятно разговаривать, и не понимаю, почему должен уходить. Я прошу у вас разрешения побыть рядом и заняться работой.

Лицо девушки из разгневанного вдруг стало каким-то безразличным, равнодушным, она словно в каком-то внутреннем изнеможении согнулась, устало и печально, и, обратив свой взор в синие волны, тихо сказала:

– Рисуйте. К сожалению, я понимаю вас больше, чем вы меня. Если ваша порядочность не позволяет вам в данную минуту уйти, оставайтесь.

Она с удовольствием бы сейчас вскочила и убежала, но ей было мучительно думать, что когда она начнёт вставать немного неестественно – оттого, что отсутствует обычное и незаметное для нормального человека движение рук, помогающих ему подняться, художник будет смотреть на неё, обнаруживая для себя горькие мелочи, о которых не имел представления ранее; будет незаметно провожать её взглядом, когда она пойдёт вдоль берега, как столбик прямая, без привычного для глаза размахивания руками. Это казалось ей пыткой, и она оставалась на месте.

Анатолий обрадовался разрешению, быстро сбросил с плеча этюдник и на какое-то мгновенье замешкался, выбирая место. «Где же сесть, – пронеслось у него в мозгу. – Впереди, как раньше – это значит намекнуть ей, что она может за его спиной исчезнуть так же незаметно, как и в прошлый раз, и ситуация таким образом разрешится без осложнений.» Но это же означало и другое – что он признал всё-таки её неполноценность и желает выпутаться из неприятной ситуации, оставшись на высоте и веря в своё благородство. Это показалось ему унизительным, и он неожиданно для себя сел рядом с ней.

Она испугалась, лицо её сделалось вдруг до крайности беззащитным, а из глубины синих глаз выплыло что-то такое чистое, детское и прекрасное, что Анатолия захлестнула непонятная удушливая волна, и он тихо и ласково сказал:

– Какие у вас необыкновенные глаза, они как море, чем больше в них смотришь, тем большая глубина открывается.

Девушка смутилась, щёки её зарумянились, и от этого она стала ещё милее.

– Вы бы сели куда-нибудь подальше, – тихо сказала она. – Я вам буду мешать.

– Что вы! – бодро возразил Анатолий. – Ничуть не помешаете. Я только хочу, чтобы вы лучше видели, как пишутся этюды. – Он достал краски, кисти, и на бумаге появились первые смелые мазки. – Вы знаете, почему я сделал множество эскизов с этого места? – спросил он. Девушка отрицательно качнула головой. – Наброски и эскизы нужны художнику для создания композиции, картины в целом. Мы ведь её часто по кусочкам собираем. Чтобы отдельные наброски объединить в единую композицию – дело нелёгкое. И только здесь проявится, талант ты или бездарность. Вот, допустим, художник умеет очень точно схватывать эскизом движение, жесты, мимику человека. Но эскизы живут сами по себе, они выражают мгновенные ситуации. А чтобы создать картину, необходимо объединить несколько характерных ситуаций характерным или, наоборот, необычным, ярким сюжетом, чтобы всё ожило. Бывает так, что художник с натуры хорошо берёт оригинал, а вот композиция получается слабая, то есть способность копировать окружающий мир у него есть, а вот осмысливания взаимоотношений между предметами, создающими этот мир, нет.

– А у вас есть? – спросила девушка.

Анатолий прищурился, деловито оглядывая противоположный: склон, нанёс очередной мазок на бумагу и честно признался:

– Я, собственно говоря, имел в виду как раз себя.

– Так вы самокритичны, – удивилась девушка. – А я думала – художники о себе чрезмерно высокого мнения.

– Зазнайство свойственно только молодым и дуракам, – улыбнулся он. – Со временем это проходит.

Они просидели около часа. Говорил в основном Анатолий, она молчала. Он не смотрел прямо в её сторону, однако краешком глаза улавливал каждое движение тела, каждое выражение лица. Вот она вытянула ноги вперёд, прислонившись боком к глыбе, – та помогала ей сохранять равновесие, – затем покосилась на его этюд. На лице её появилась усталость.

– Я не наскучил вам своими разговорами? – не поворачиваясь к ней, спросил он.

– Мне бы хотелось уйти, – призналась она и, подогнув вновь ноги под себя, сначала встала на колени, потом, оттолкнувшись плечом от глыбы, поднялась. – Я очень прошу вас больше не приходить сюда. Этот уголок – единственное место, где я, не стесняясь людей, могу проводить время. И если вы появитесь здесь ещё хоть раз, вы лишите меня последнего и единственного убежища.

Она стояла перед ним тоненькая, хрупкая, лёгкий ветерок дул ей в лицо, отбрасывая волосы назад, мягко огибал её фигурку, трепеща лёгкой тканью платья и неестественно откидывая пустые рукава. Ветерок, как невинное дитя, не сознавая горечи и трагедии, скрываемой в них, забавлялся ими и был вполне доволен.

– Хорошо, я не приду больше, – твёрдо проговорил Анатолий, глядя в печальные синие глаза.

– Не смотрите мне вслед, – попросила девушка на прощанье и, повернувшись, направилась к тропинке, скрытой ближайшими кустами.

Анатолии отвернулся и, взяв кисть в руки, решил закончить этюд, но работа больше не двигалась. И хотя он не показывал вида, но был глубоко поражён ее беспомощностью. Представив себя на её месте, он понял, что в таком положении мир потерял бы для него самое главное – способность вносить свою лепту в окружающее, строить, перекраивать его согласно своим мыслям, способностям, силе. Вынужденно стать его пассивным созерцателем, не соприкасаясь с ним своей созидательной силой – это невыносимо тяжело для деятельной натуры.

Анатолий долго сидел на песке, в задумчивости уставившись в одну точку.

* * *

Он исполнил просьбу девушки и не появлялся больше на берегу озера. Но на следующее утро, когда она как обычно подошла к своему месту и осторожно выглянула из кустов, чтобы убедиться, что вокруг никого нет, на её лице вдруг засветилось удивление: рядом с глыбой, где обычно сидела она, лежала русалка, греясь на солнце и мечтательно глядя в небо. Рыбий хвост непринуждённо затих на песке, круглые нежные бёдра прикрывала золотистая чешуя. Две красивые ручки запро-кинулись за голову, длинные волосы разметались по ним и по песку.

Поражённая девушка вышла из-за кустов и осторожно направилась к необыкновенному созданию, движимая любопытством и удивлением. Она шла к милому существу, так безмятежно и непосредственно занявшему её место, и улыбалась впервые за два последних мучительных года.

Русалка была вылеплена из мокрого жёлтого песка. Шаловливый ветерок где-то дремал в кустах терновника и не успел коснуться её золотистого тела, а солнце ещё не достаточно раскалилось, чтобы суметь разрушить связи между влажными песчинками, и поэтому все формы сохраняли первозданную свежесть. Русалка мечтательно устремила взор в бездонную синь неба, и уголки губ её таинственно улыбались чему-то неведомому. Она безмятежно встречала начало нового дня, нежась в утренней прохладе, сама проникнутая счастьем и радостью жизни. И в ответ ей губы девушки сияли такой же улыбкой радости и открытия чего-то нового, неизвестного ранее.

Домой она вернулась поздно. Мать, ждавшая её у ворот большого каменного дома, с тревогой спросила:

– Алина, что-нибудь случилось? Ты сегодня почему-то не пришла даже на обед.

– Ничего особенного, мама, – мягко ответила девушка, входя во двор. – На озере была.

Но от пристальных глаз матери не ускользнуло непонятное оживление дочери, всегда такой печальной, унылой, а точнее – погасшей. Сегодня же мать видела, что в душе её вновь затеплился огонёк жизни, и обрадовалась.

Дом их, большой, двухэтажный, был построен отцом и состоял из двух частей: хозяйственной и жилой. Так строились в предгорьях большинство частных домов. Хозяйственная часть располагалась на первом этаже, в нее обычно входили прихожая, ванная, кладовая, гараж. Второй этаж занимали жилые комнаты и просторная открытая веранда, на которой коротали вечера, пили чай.

Дворик был маленький и упирался в каменную скалу. Чтобы с неё во двор не сыпались мелкие камни, возле скалы была возведена полуметровой толщины стена из камня и цемента. Внутри дворика росли цветы, было чисто и уютно. Дорожки, как и часть двора, где отсутствовали клумбы, устилали на манер других дворов широкие плоские камни. Когда-то в доме было шумно и весело. Вместе с ними жила двоюродная сестра отца с двумя сыновьями и мужем. Но, рассорившись с отцом, она уехала вместе с семьёй, дом наполовину опустел. Затем случилось это несчастье. С тех пор прошло два года, но Алина помнила всё с такой ясностью, как будто оно произошло вчера.

Был воскресный день, и они с отцом решили отправиться в Дюрсо искупаться в море и отдохнуть. Отец вывел из гаража пепельную «Волгу» и, тщательно протерев машину, распахнул дверцы салона. Мать сунула им на заднее сиденье сумку с едой и, поцеловав Алину, выбежавшую из дома в лимонном шёлковом платье, пожелала счастливого пути. «Волга» тронулась, мать стояла у ворот, кивая в знак напутствия головой, а Алина, повернув к ней улыбающееся лицо, отвечала радостным помахиванием руки. Она так широко размахивала ею, что задела отца по уху. Он засмеялся и пошутил:

– Ты так меня без ушей оставишь.

Извилистые дороги Кавказа, красивые, манящие, неповторимые, – опасны, трудны и требуют от водителей огромного внимания и осторожности. Тех, кто по ним ездят, предупреждают: «Или сам свалишься, или будешь сбит». Но нет на земле дорог, которые бы устрашили человека, и вместо того, чтобы в страхе дрожать, боясь ступить на одну из них, он смело бросается вперёд и получает столько удовольствия, радости и удовлетворения, что они вполне окупают страх. Таков уж человек, он бросает вызов судьбе, часто сам того не подозревая. Надежда даже на маленькое, крошечное счастье или радость сильнее самого большого, жуткого страха перед опасностью. И человек мчится вперёд, неудержимый, неукротимый, ликующий.

Алина с отцом неслись по чёрной извилистой ленте асфальта, а она извивалась то вправо, то влево и всё поднималась и поднималась вверх. С одной стороны её окаймляли горы, с другой – ущелье. Дорога, разрезая склон на две части, вилась спиралью вокруг горы, перескакивала с одной на другую и неудержимо влекла вперёд. Тёмно-зелёные горы тонули в лёгком мареве утра, восходящее солнце делало их вершины ослепительно изумрудными. Глаза тонули в матовом одеянии горных вершин. Алина, откинувшись на спинку сидения, наслаждалась ландшафтом.

– Папа, ежевика! – воскликнула она, заметив пышные кусты с чернильно-чёрными ягодами.

Отец остановил машину, и она набрала две горсти, одной угостила отца, вторую съела сама. Последней ягодкой она нарисовала себе маленькие тонкие усы.

– Не отмоешь, – предупредил отец, улыбаясь.

– Я целый день буду плескаться, отмоюсь, – весело ответила дочь, и они двинулись дальше.

Отец посматривал на её усики в зеркало, а она корчила рожицы, оба смеялись и легко скользили по гладкой дороге. И вдруг из-за крутого поворота вылетел грузовик, Алина услышала сильный удар и почувствовала, что они отделились от дороги и летят, летят куда-то. Наступило мгновенье, такое короткое и такое бесконечное, в которое она уже ничего не видела и не слышала, а только ощущала, что летит во что-то страшное, летит, не успев ни испугаться, ни противостоять надвигающейся беде. Затем ещё один страшный удар, молниеносная ужасная боль в руках, дверца машины распахнулась – и уже бесчувственная, она вылетела из кабины и, описав дугу, упала в кусты, а отец полетел дальше. Так и остался он в памяти – весёлый, смеющийся. Он летел навстречу смерти крепкий, сильный, неповторимый – смеялся и падал, падал в ущелье, и смерть уже коверкала его здоровое сильное тело, уродовала, била безжалостно в какой-то дикой, неописуемой злобе, комкала, рвала зубами, ненасытная, кровожадная, беспощадная. А вместе с телом отца уносились в вечность и её руки, падали в пропасть, обнимая его, словно утешая в их ужасном падении, словно пытаясь защитить его от ударов, но когда машина достигла дна ущелья, ни от них, ни от отца ничего не осталось.

Окровавленную Алину нашёл шофёр грузовика, столкнувшего их в пропасть, отвёз в больницу, – и потянулись тягостные дни на больничной койке. В первое время она не сознавала своего положения, перед глазами постоянно стоял отец, весёлый, смеющийся. Потом его смех начинал с ужасающей интонацией срываться куда-то вниз, лицо и смех уносились в пропасть, и ей становилось жутко.

И только когда вышла из больницы, она впервые ощутила, что мир стал другим, точнее – она в этом мире. Прежняя жизнь никогда больше не повторится, не продолжится, придётся начинать другую – жизнь калеки. Алине страшно было не только произносить это слово, но даже в мыслях прикасаться к нему. И когда оно неожиданно возникало в её сознании, страшное, бесформенное, она содрогалась и пыталась изгнать его изнутри, но тогда оно являлось извне в виде её беспомощности и напоминало об ужасном положении и деятельностью и бездеятельностью. Иногда Алина думала, что лучше бы остаться без ног, тогда бы она смогла чем-то заниматься, тысячи дел были бы в её распоряжении. Но судьба предпочитает не спрашивать нас, что нам лучше оставить; руки или ноги, голову или туловище. Она ввергает нас в пучину, а уж выкарабкиваться – это наше дело.

И Алина стала выкарабкиваться. Две вещи особенно тяготили её: вынужденная бездеятельность и новое отношение к себе людей. Во взглядах знакомых при встрече она читала жалость и ещё что-то крайне неприятное и оскорбительное для себя – это обречённость, непоправимость беды и отчуждённость. Последнее она почувствовала сразу же при встрече с ближайшей подругой. Та зашла навестить её после больницы, стала рассказывать о последних новостях и как-то странно постоянно осекалась, как будто ловя себя на том, что этого рассказывать теперь не следовало, а о другом стоит тоже промолчать, потому что между ними пролегла какая-то невидимая пропасть. И Алина чувствовала себя отвратительно оттого, что ей постоянно намекали, даже не желая того, что она уже не та.