Текст книги "Феномен режиссера Филина"

Людмила Леоновна Стрельникова
Феномен режиссера Филина

Глава 1

Мой друг – режиссёр Филин – заявился ко мне мрачный и злой. Сбросив небрежно плащ и шляпу на холодильник, стоявший рядом с вешалкой в коридоре, он прошёл в гостиную, сел в кресло, вытянув ноги, и тут же погрузился в тяжёлые думы.

Я устроился в другом кресле и, покуривая сигарету, стал ждать, когда он пояснит мне причину своего визита. Но друг сидел неподвижно и, казалось, в ближайшие три дня не собирался произнести ни звука.

Мне же уже через полчаса надоело его молчанье: иметь в квартире гостя и не разговаривать с ним, то есть иметь его, как говорится, для мебели, – было не в моём характере. Если человек пришёл к тебе в гости, он должен или рассказывать о случившемся с ним, или пересказывать прочитанное, просмотренное, услышанное где-нибудь на стороне, или, по крайней мере, поделиться какими-нибудь сплетнями о знакомых. Тем более это касается моего друга. Как я заметил, он режиссёр, и всяких, мягко говоря, сказочек об артистах у него бывает предостаточное количество.

Я же, будучи журналистом, и по природе своей и по долгу службы – человек любознательный, точнее любопытный, поэтому всегда рад обогатиться новыми сведениями из сферы чужой жизни, не важно какими – реальными или вымышленными: и те, и другие забавляют и дают пищу воображению.

Сегодняшнее молчание друга и его мрачный вид не столько были неприятны мне, сколько разжигали любопытство, так как подобный мрак в душе и на лице был не свойственен его натуре. Он относился к типу людей жизнерадостных, энергичных, скорее к холерикам, чем к меланхоликам. Поэтому, наблюдая за ним, я пришёл к выводу, что случилось нечто непредвиденное, и, не выдержав, спросил:

– Феликс, что у тебя стряслось?

Удивительно – он не расслышал, настолько мысли завладели его вниманием.

Я повторил громче, почти прокричал:

– Что случилось?

Мои слова на этот раз дошли до него. Он взглянул на меня каким-то отсутствующим взглядом, затем, видимо, сообразил, что это я, глаза его приняли более осмысленное выражение, и он задумчиво протянул:

– Да, неприятная вещь, – и снова «ушёл в себя».

Я хлопнул его довольно крепко по плечу, по себе зная, что в таком состоянии физические ощущения доходчивее слов, и громко сказал:

– Слушай, не молчать же ты сюда притащился. Выкладывай, что у тебя.

– Мне бы рюмочку, покрепче, – попросил он тихо.

Рюмочка у меня всегда найдётся: на случай гостей я имел прекрасный набор вин. Купил себе винный бар – такую небольшую, но содержательную для каждого мужчины вещицу, полированный с инкрустацией ящик, подвешиваемый на стену. С виду – закрытая полка. Открываешь, а там разнокалиберные бутылочки, каждая в индивидуальной ячейке, и тут же, в углублении крышки – две рюмки. Всё сделано с изумительным вкусом, сразу чувствуется, что изобретатель – мужчина, женщина придумать такое не способна, и не потому, что умом слабовата. Нет, не поэтому. Женский ум мы все знаем прекрасно, а в силу её природной ненависти к алкогольным напиткам.

Давно сказано: истина – в вине; я не знаю, что это за истина, лично мне её выудить оттуда не удалось, но толк в винах я знал, это точно. Поэтому, учитывая состояние друга, достал армянский коньяк, пододвинул журнальный столик, и мы освежились первой рюмкой. Потом второй, приободрились, а после третьей почувствовали, что способны вести долгую и интересную беседу.

Феликс немного ожил и стал наполовину напоминать прежнего Феликса, но печать чего-то затаённого продолжала прятаться в глубине его глаз.

– Виктор, – обратился он ко мне обречённо, – я убийца.

– Ты? – я готов был застыть от изумления, но поперхнулся табачным дымом, перейдя от одной крайности к другой, и еле откашлялся.

– Ты кого-то убил? – спросил я осипшим голосом, когда откашлялся. – Специально или нечаянно?

– Не знаю, – задумчиво ответил он, – И не одного, а троих. При этом известии я сунул сигарету не тем концом в рот, не знаю, как это у меня получилось, и обжёг себе язык. Со злостью выплюнув окурок, я прохрипел не своим голосом:

– Ты в своём уме?

Он мрачно молчал.

– Сразу или по очереди? – снова спросил я, как будто это имело значение.

– По очереди… Два года назад первого. В ноябре прошлого года – второго. А неделю назад – третьего.

– И до сих пор молчал? – изумился я.

– Не знал, что их убил я, – мрачно ответил он.

– Как так? Убил – и не знаешь, что ты? – пришёл я в недоумение.

– Ты что, пристукнул их не до конца, и они скончались позднее?

– Да, почти так, – согласился он.

– Чем же ты их укокошил, что до сих пор на свободе? – поинтересовался я, любопытство начало брать верх над изумлением.

– Ролью, – произнёс Феликс таким тяжёлым тоном, не мрачным, а именно тяжёлым, потому что я почувствовал, что мне самому стало тяжело.

– Дело было так, – начал он, наконец, сам без дальнейших расспросов. – Ты помнишь, я снимал фильм «Огненная земля», – я кивнул.

– На этот фильм был приглашён Урицкий. Прекрасный актёр, я любил его. У него было особое виденье роли, он необыкновенно точно входил в образ и играл так, что я, режиссёр, иногда забывал, что передо мной актёр, и это – при всём моём видении.

Я подтвердил:

– Конечно, ты умеешь видеть человека.

– Вот это виденье и погубило его, – мрачно заявил он, закурил сигарету и после нескольких затяжек продолжил: – В этом фильме по роли актёр погибает: несётся по горной дороге на автомобиле. До этого у него происходит ссора с отцом. И будучи в плену эмоций, он теряет нормальную ориентацию, начинает неправильно оценивать ситуацию, мысли и действия раздваиваются. Между мозгом и двигательной системой нарушается единство. Мозг думает об одном, тело делает другое, подчиняясь безусловным рефлексам; одно неосторожное движение – и машина летит в обрыв.

– Он погиб на съёмках, – сделал я вывод.

– Нет, что ты. Я эти трюки прекрасно обыгрываю. Машина разбивается, а актёр остаётся жив. Актёрами я никогда не рискую.

– Так что же тогда? – не понял я.

– Дело в том, что ровно через две недели после окончания съёмок этот актёр разбивается в автомобильной катастрофе.

– Так это же случайность. Он сам разбился, – возразил я и пошутил: – Надеюсь, ты не раскрутил гайки на его машине?

– Нет, к его машине я не прикасался, – ответил Феликс серьёзно.

– Ну, так это была просто случайность, – обрадовался я. – Сейчас век техники и скоростей, почитай статистические данные: каждый день в автомобильных катастрофах погибают сотни.

– Да, погибают, – согласился он, – но послушай дальше. Потом я снимал фильм «Поиск». Для главной роли я выбрал Варкулова. Очень эмоциональный актёр, пустяк обыграет так, что аудитория слезами заливается. Бесподобный талант, очень яркое дарование. Он украсил мой фильм. И вот по сценарию этот артист умирает от внезапной остановки сердца. Герой фильма – деятель науки, много ищет, работает, сильное нервное и физическое перенапряжение, – сердце не выдерживает и останавливается. Ради поиска, ради открытия он не жалеет себя, и в результате – смерть.

– Так что же? Герой по сценарию умирает, а артист… – я замер.

– А артист умер через месяц и, как показало вскрытие, тоже от внезапной остановки сердца.

Неприятный холодок пробежал у меня по спине, и чтобы согреться, я налил в рюмку коньяк и залпом выпил; потом, ещё ничего не понимая, попытался объяснить ситуацию.

– Но ты же знаешь – в век скоростей и эмоций мы все несёмся неизвестно куда, бежим, спешим, испытываем постоянные нервные перегрузки. Сердечные болезни по статистике занимают в настоящее время одно из первых мест.

– Это так. Но и в этот раз я ещё не сделал для себя никакого вывода. Мало ли, действительно, случайностей. Я искренне погоревал о нём и приступил к новой работе. Это был фильм «Русское поле». Фильм довольно обыденный. В главной роли – Виктория Волохова, тоже яркий, самобытный талант, чуткая, тонкая душа. Сценарий прозаичен: крестьянский быт, борьба за человека, то есть пьяницу-мужа. Сама героиня – передовой человек, старается, чтобы люди жили честно, работали добросовестно. Она добивается высоких показателей в труде, добивается успехов в общественной жизни и мужа-пьяницу вытягивает из болота, однако сама умирает от простой язвы.

– И что же? – я впился в него глазами и так сжал деревянную ручку кресла, что она заскрипела.

– Неделю назад Волохова скончалась от язвы желудка.

Я, ослабев, откинулся на спинку кресла, на лбу у меня выступили капли пота.

Феликс сидел в своём кресле спокойно, но теперь мрак на его лице приобрёл зловещий кроваво-красный оттенок. И мне показалось, что белки глаз его в сумерках стали отливать каким-то мефистофельским, дьявольским кроваво-красным светом. Что-то прорицательское обозначилось в его резком профиле, тяжёлых надбровных дугах, большом прямом носу с хищными ноздрями, мощном, выступающем вперёд подбородке и необычайных глазах. Как это я раньше не замечал, что глаза у него необыкновенные: они словно заглядывают в душу и видят тебя насквозь. Мне вдруг показалось, что для этого человека нет ничего скрытного в другом. Он смотрит и видит чужую душу так же ясно, как мы видим окружающие нас предметы.

– А тебе не хочется снять меня в какой-нибудь роли? – спросил я и похолодел в ожидании чего-то ужасного. Я замер, как замирает приговорённый к смерти, ожидая, когда судья вслух произнесёт приговор.

Феликс посмотрел на меня задумчиво и грустно, я сидел, как пригвождённый, не смея пошевелиться.

– Нет, тебя не хочется, – ответил он спокойно.

Я облегчённо вздохнул и даже повеселел. Мне показалось, что сейчас от меня отодвинулась смерть. Только что она стояла рядом, а вот стоило Феликсу посмотреть на меня, сказать своё веское слово – и я почувствовал, что буду жить долго.

Тут я заметил, что сумерки в комнате сгустились до неприличия, в такой темноте хорошо сидеть с любимой женщиной, но с всевидящим другом как-то не очень приятно. Я почти физически ощутил в себе желание света, встал и зажёг люстру на все пять ламп. Можно было ограничиться двумя, она у меня включается на два положения: интимное освещение и «на всю катушку». В данном случае требовалось последнее. Возвращаясь назад в кресло, по пути, незаметно для друга я нажал за его спиной кнопку и включил дополнительно настольную лампу. Теперь с темнотой было окончательно покончено, но я почувствовал нечто другое неприятное, на этот раз в себе. Это было чувство голода.

– Не поесть ли нам? – спросил я неуверенно.

– Как хочешь, – ответил Феликс и задумчиво склонил голову на грудь.

Я помчался на кухню, сварил кофе, молниеносно изжарил яичницу с колбасой и прямо в сковороде отнёс на журнальный столик, было не до эстетики… Я чувствовал, что рассказанное – лишь предисловие, оставалось сделать вывод, откровенный и безжалостный. Пока я только чувствовал его, как говорится, «нутром», он имел аморфный вид, теперь его нужно было облечь в слова.

Мы молча поели, выпили кофе. Калории ужина приободрили меня, и я вновь приступил к расспросам.

– Так ты думаешь – это случайность, или между твоим выбором и происшедшим есть зависимость?

Феликс посмотрел на меня проницательным острым взглядом:

– Думаю, что есть.

– Это мистика, – засмеялся я. – Уверен, что эти три случайности, возможно нелепые, удивительные, но случайности. Сейчас, при таком темпе жизни и не то бывает. Только мы не видим и не обращаем на это внимания.

– Нет. Это, к сожалению, не простые случайности, – покачал головой Феликс. – Происшедшее стоит рядом с мистикой, потому что пока не находит своего материалистического объяснения.

– Так может, это пророчество? – предположил я.

– Это виденье человека, – твёрдо заявил он. Я согласился:

– Я про то же и говорю – пророчество.

– Нет, – продолжал упрямо возражать Феликс. – Под пророчеством мы подразумеваем несуществующие вещи и явления. Хотя… – он задумался на несколько секунд, – кто знает, может в старину именно такие люди, как я, и легли в основу понятия «пророк». Но я, к сожалению, не пророк и предсказывать судьбы не могу. Дело здесь в другом. Я вижу не судьбу человека, а его талант, мастерство, неповторимое и удивительное. Я вижу талант, нахожу его, а остальное уже дело психологии: я подбираю для артиста такую роль, из которой он в силу эмоциональности, таланта и ещё чего-то, чего я не знаю, не может долгое время выйти. Сцена сыграна и занавес опущен, а артист подсознательно продолжает жить жизнью только что сыгранного героя, его чувствами, его умом. Именно поэтому все трое погибли. Не зря же человек усваивает хорошо и надолго только то, к чему склонна его натура. Я, к примеру, первоначально окончил технический техникум, но в силу того, что склонен к гуманитарным знаниям, уже через десять лет не помнил не только то, что учил, но даже предметы, которые сдавал. А гуманитарные знания, не учась, схватывал на лету и помню до сих пор. Так вот, я сумел увидеть человеческую сущность, то, к чему максимально склонна натура, и настолько слить воедино талант, мастерство актёра с образом, что после съёмок они не смогли выйти из образа и погибли так же, как и их герои. Я чувствую, что нажал какую-то невидимую кнопку и запустил в действие неведомый механизм, который и привёл их к гибели.

– Но сколько артистов снимается в трагических фильмах – и ничего, живут, – заметил я. – Красов умирал десятки раз и прожил благополучно до восьмидесяти лет.

– Не вспоминай о нём. Мне этот актёр несимпатичен и, на мой взгляд, посредственен. Он играет бездушно, играет, никогда не погружаясь в роль с головой. Он только внешне герой, а душа его далека от образа. Я бы такую игру назвал плаваньем по поверхности. Нет, я бы такого актёра никогда не пригласил в свой фильм.

– А что ты скажешь насчёт театра? По-моему, там талантливые актёры «умирают» ежедневно, – попытался я найти новый аргумент.

– Ты сам говоришь – ежедневно, – поймал меня на слове Феликс. – Сегодня одна роль, завтра другая: они не успевают надолго и глубоко погрузиться в роль, а фильм снимается по году и больше. За это время актёр настолько вживается в роль, что требуется длительное время, чтобы выйти из неё. Я бы назвал это явление психологическим магнетизмом. Чем дольше намагничивается предмет, в данном случае человек, тем больше требуется времени для его размагничивания. Кто знает, быть может, я заметил неизвестное явление природы.

– Ничто так плохо не изучено и не таит в себе столько тайн, как человек. Там, где кажется всё ясным, скрываются тысячи, а подчас и миллионы загадок, и в каждой – целый мир взаимосвязей и закономерностей. В конкретном же случае, как я заметил, на полное слияние с ролью способны только единицы, самые-самые. Понял? – я кивнул. – Значит, это явление характерно для определённой категории людей.

Объяснения друга несколько разочаровали меня.

– Значит, в этом нет ничего сверхъестественного?

– Да. Неясно только, как это происходит. Умение видеть талант, способности человека, только и всего, хотя на подобное способен не каждый. Некоторые, имея перед собой гения, остаются настолько слепы, что принимают его в силу собственной бездарности и неспособности постичь его труды за нечто непонятное, а иногда бессмысленное и нелепое, хотя бессмысленность и бездарность кроются в них самих, а не в том, кого они не могут постичь. Ищи отклонения не в другом, а в себе.

– Послушай, – вдруг вспомнил я, – но раньше разве ты не снимал фильмы, в которых твои герои гибли?

– Снимал.

– Те-то актёры остались живы?

– Конечно, – как само собой разумеющееся ответил Феликс.

– Так в чём же дело?

– Тогда у меня не хватало достаточно опыта и знаний. Они пришли со временем. Количество переросло в качество, простой закон философии, и я стал «видеть» человека точнее, глубже, видеть его талант.

– Послушай, – воскликнул я, меня осенила идея. – Давай проведём эксперимент на мне. Пригласи меня сниматься в своём фильме с плохим концом. Допустим, в трёх фильмах артисты погибли по своей вине, смерть заключалась в них самих. Я согласен, что психологический настрой очень много значит. Так давай видоизменим причину смерти. Пусть герой умирает не от болезни и не несясь на автомобиле, чтобы собственной рукой невольно направить машину в пасть смерти; пусть артист по сценарию умрёт от руки убийцы. Я уверен, что актёр не сумеет заставить другого человека, не игравшего в этом фильме, поднять на себя руку или даже убить. Это же абсурд. В то, что первые трое актёров погибли в силу каких-то психологических причин, ещё можно поверить, хотя убеждён – в это мог поверить только я, твой друг, хорошо знающий тебя. Другие не поверят, и не надейся. Но давай проделаем эксперимент. Я готов принести себя в жертву, если ты гарантируешь, что эксперимент закончится благополучно. – Феликс слушал внимательно. – Если эксперимент удастся, можно выставлять тебя, как феномен природы. Ну как?

– Я не могу больше рисковать людьми, – мрачно ответил друг.

– Но если по сценарию героя убивает кто-то другой, то тут уж рассуди сам: выйдет он из роли или не выйдет, а где он в жизни найдёт для себя убийцу? Я живу сорок пять лет, и за это время не встретил ни одного.

– Я живу пятьдесят и тоже ни разу не встретил, – задумчиво произнёс Феликс, лицо его вновь погрузилось в тень собственных мыслей.

Я не мешал ему и закурил сигарету. Когда табак в ней иссяк, и она погасла, лицо его дрогнуло, и я понял, что он возвращается из таинственного мира размышлений в реальность. Мне было интересно, что же он принесёт с собой оттуда.

– Твоё предложение очень заманчиво. Действительно, чтобы поверить окончательно, необходимо проверить. Но эксперимент должен закончиться благополучно. Я не могу рисковать людьми, иначе мне придётся считать себя убийцей.

Я оживился и почувствовал в груди какое-то странное жуткое щекотание, какое бывает перед прыжком в воду, когда стоишь на высокой вышке и знаешь, что не разобьёшься, однако испытываешь непонятный страх, в котором смешиваются решительность, смелость, любопытство и природный инстинкт самосохранения.

– Возьмёшь меня на роль главного героя?

– Нет, – покачал головой Феликс. Неприятное чувство обиды закралось мне в душу.

– Значит, ты считаешь меня бездарным?

– Если откровенно, – он взглянул мне прямо в глаза и усмехнулся, – то не настолько талантливым, чтобы эксперимент удался.

После подобного признания я совершенно оскорбился, и мой страх окончательно прошёл.

– Никогда не думал, что ты обо мне такого мнения, – с явной обидой заметил я, но любопытство брало верх, и я поинтересовался: – Так кого же ты пригласишь?

– Не обижайся, – улыбнулся мне мягко и устало Феликс, – Я не такой уж жестокий человек, чтобы лучших своих друзей ввергать в пучину неизбежности. Я дорожу друзьями.

Эта речь вполне окупила его прежнее высказывание, и я тоже почувствовал, что он мне дорог как мой старый испытанный друг, с которым мы не расстаёмся вот уже двадцать лет.

– Так кого же? – повторил я вопрос.

– Не знаю, – уклончиво ответил Феликс. – Ты мне сделал неожиданное и опасное предложение. Я должен тщательно всё обдумать. К тому же, нужно подобрать сценарий. От него будет зависеть многое. Сначала сценарий, потом всё остальное. – Феликс встал. – Ладно, пожалуй, пойду, засиделся я что-то.

– Оставайся на ночь, – радушно пригласил я, – вместе обмозгуем.

– Нет, спасибо, пойду. Серьёзные размышления требуют полного одиночества.

Глава 2

Он ушёл, а я долго не мог уснуть, размышляя об услышанном. Теперь, когда я остался один, мне показалось, что все три происшествия – чистая случайность, хотя и повторяющаяся. Да и вообще, трудно сделать какие-то определённые выводы: быть может, сама случайность – это своего рода закономерность, завершающая цепь последовательных событий. Возможно, случайность – это не действие, совершающееся вопреки законам, наперекор им, а сам закон, пока не заключённый в границы формул, цифр, символов, привычной логики. Хаос – по-нашему признак беспорядка, бессистемности, отсутствие любого проявления закона, – на самом деле это форма существования, а раз форма существования, то, следовательно, и хаос – это определённая, более сложная, чем обычные, форма движения материи.

Мир сложен, материя едина, и, следовательно, если одно подчиняется законам, то и другое не может не подчиняться им. В любом хаосе кроется закон, как в хаотическом броуновском движении частиц скрывается закон теплового движения молекул.

И как же, однако, мир сложен. Дурак – сказавший, что он прост, как облупленное яйцо. Мир прост только для дураков – это тоже простейший закон, по которому можно судить о человеке: если, мир для него прост, значит человек глуп. Нет, я себя не могу отнести к последней категории людей и не потому, что не хочу выглядеть глупцом, но откровенно признаюсь, что мир для меня был непостижимой загадкой с самого детства, и его сложности приводили меня в восторг и одновременно ввергали в пучину ужаса перед его непостижимостью.

Как бы то ни было, но случившееся с моим другом Феликсом требовало доказательств, чтобы ряд случайностей объединить в закономерность.

Прошла неделя, вторая. Я с нетерпением ждал Филина, не желая обращаться к нему первым, чтобы своей назойливостью не помешать течению его мыслей. Я понимал, что ему сейчас необходимо тщательно продумать план действий, обмозговать всё до мельчайших подробностей, прежде чем принять решение. Я даже предполагал, что он может отказаться от эксперимента ввиду опасности, однако ровно через месяц Филин появился у меня опять. Лицо его выглядело решительным, строгим, и достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что эксперимент состоится. Теперь меня интересовало только одно – кого он выбрал на главную роль.

– Сценарий подобран, – сообщил Феликс, как только переступил порог дома. – Думаю, ты прав в некотором роде: актёр морально способен настроить себя так, что именно психологический настрой приведёт его к физической гибели, но он не должен настроить другого человека на убийство, тем более, что другой – это чаще всего посредственность с ограниченной гаммой чувств.

– Кто согласился на главную роль? Ты предупредил его, что это эксперимент? – нетерпеливо спросил я.

Феликс нахмурил брови.

– Главную роль сыграю я сам. Подобное заявление меня удивило.

– В таком случае эксперимент бесполезен, – заявил я с уверенностью.

– Почему? – сухо спросил Феликс.

– Ты уже пятнадцать лет не играешь на сцене. Ты не актёр, а режиссёр.

– Я предвидел твой ответ, – усмехнулся Феликс и полез в нагрудный карман пиджака. – Под твоими словами надо подразумевать – сам-то я, как актёр, достаточно ли талантлив для такой роли? Конечно, о себе судить трудно, но вот мнение других обо мне, как об актёре, – он протянул старую газету.

Я прочёл заголовок: «Яркий талант молодого актёра», посреди статьи – фотография моего друга в годы юности. Статья была хвалебного содержания, Феликса превозносили, столбцы пестрели эпитетами: превосходный, необычный, новый, самобытный и прочими в том же духе. Когда мои глаза оторвались от последней строчки, Феликс улыбнулся:

– Критикам можно верить. К тому же, я думаю, из плохого актёра никогда не получится хороший режиссёр. Это во-первых. Во-вторых, я не могу больше рисковать никем, кроме себя. И в-третьих, за пятьдесят лет жизни я не встретил ни одного человека, агрессивно настроенного лично ко мне, то есть у меня блестящая кандидатура. К тому же, ты ведь не веришь в зависимость между выбором роли и актёра.

– Сомнительно, но всё-таки кто его знает… – пожал я плечами. – А какова гарантия безопасности?

– Она проста, – ответил Феликс. – Я нахожусь под твоим неусыпным наблюдением. Главное, как в болезни – предотвратить.

– И долго мне придётся наблюдать за тобой?

– Пока не «выйду» психологически из роли. Думаю, если бы я сразу обратил внимание на зависимость между ролью и гибелью актёров, смерть можно было бы предупредить. Впечатлительный, талантливый актёр подсознательно продолжает жить сыгранной ролью до следующей роли. Им необходимо было дать тут же какую-нибудь другую роль, пусть даже незначительную, но отвлекающую от прежней. Новая роль обязательно должна быть положительной и с хорошим концом. Это и есть возвращение актёра к жизни, его воскрешение.

– Так сразу после фильма ты займёшься новым сценарием? – уточнил я.

– Нет, в целях эксперимента я займусь им только спустя два месяца. Ну как, согласен? – спросил он меня так, как будто главная роль была поручена мне.

– Согласен, – буркнул я.

Итак, с этого дня начались репетиции, поиски, началась кропотливая работа.

Я присутствовал на всех репетициях и знал каждую роль почти наизусть. Феликс, как я вскоре убедился, играл превосходно, и пресса ему не льстила, а только констатировала высокие результаты актёрского мастерства.

Начались съёмки. Действие фильма развивается вначале медленно, затем, как по спирали, быстрей и быстрей, и вот, наконец, съёмки финальной сцены. Я с волнением смотрю на будущие кадры фильма.

Передо мной артисты в гриме, костюмах. Фильм военный, русский разведчик Соколов, действующий, в тылу врага, успешно выполняет одно задание за другим, срывая замыслы врага. Ему удаётся добиться даже повышения по службе и, казалось бы, ничто не предвещает трагической развязки, но случайно он выдаёт себя жалостью к человеку.

Везя документы в штаб контрразведки, Соколов проезжает через захваченную немцами польскую деревушку. Двое немецких солдат пытаются вырвать из рук старухи кусок сала, который она крепко прижимает к себе. К старухе подбегает ребёнок, плачет, бьёт кулачками солдата, а тот ногой, как щенка, отбрасывает его далеко в сторону. Малыш падает лицом вниз, плачет. Сало вырывают из рук старой женщины и, повалив наземь, озверело бьют прикладами автоматов.

– Остановись, – командует Соколов шофёру и, выскочив из машины, сильными руками хватает солдат за шивороты и встряхивает, приводя в чувство.

Он молча вырывает сало из рук одного из них и, подняв старуху, молча протягивает ей, затем командует солдатам:

– Шагом марш!

И они покидают чужой двор.

Соколов продолжает путь. Однако один из солдат докладывает начальству о недостойном поведении немецкого офицера. Он запомнил номер машины. По номеру находят Соколова, за ним начинается слежка.

И вот однажды его застают на месте преступления.

Соколов в своей комнате играет на рояле. Плавная лирическая мелодия наполняет всё вокруг, глаза Соколова полузакрыты, он наслаждается музыкой. Неожиданно на его плечо ложится тяжёлая рука, и возглас: «Закругляйтесь, господин майор», – обрывает игру.

Я вижу мужественное и умное лицо друга. Он поворачивается неторопливо и хладнокровно. Сзади стоит его подчинённый, офицер Штангер. Дверь открывается, входят ещё офицер и четверо солдат с автоматами.

– Вы арестованы, товарищ Соколов, – объявляет Штангер, называя его подлинную фамилию.

– С какой стати?

Соколов, не поднимаясь, спокойно смотрит на офицера. Сколько, однако, мудрой силы и благородства таится в его глазах. Знать, что всё кончено и сохранять спокойствие, когда в голове проносится десятки вариантов для своего спасения, из которых необходимо за доли секунды выбрать один; сохранять спокойствие, когда внутри тебя всё напряжено до предела и человеческая психика совершает колоссальную работу по решению логических задач.

– Не притворяйтесь, – зло кривит губы Штангер. – Только что на рояле вы передали секретные сведения. Магнитофон! – повелительно щёлкнул он пальцами.

Солдат подносит ему чемоданчик, офицер нажимает кнопку. С плёнки льётся только что проигранная мелодия. Офицер металлическим голосом переводит музыку на слова:

– Двадцать первого двести восемьдесят шестая дивизия будет переброшена в район Курска. Количество танков…

Офицер не договаривает – Соколов сбивает его с ног, молниеносно разбивает стулом на котором сидел, люстру и бросается к окну. Во мраке слышен звон стекла, тёмная фигура мелькает в проёме, но, опережая её, воздух рассекают автоматные очереди. Фигура в проёме странно вздрагивает, и мёртвое тело вываливается из окна.

Я с ужасом слежу за событиями. В последний момент у меня перехватывает дыхание и хочется крикнуть: «Гады, какого человека убили!» Подбегаю к Феликсу. Рубашка его, по сценарию, в крови, лицо бледно. Последний кадр отснят.

– Феликс! – взволнованно восклицаю я.

Он поднимается медленно, тяжело и смотрит так, что у меня волосы встают дыбом. Кто видел настоящего артиста после того, как он умер на сцене и гром аплодисментов не успел вернуть его к действительности? Мне показалось, что он находится в состоянии клинической смерти, и только мой крик помог ему очнуться и прийти в себя. Он смотрел на меня каким-то мертвенно-неподвижным взглядом, от которого кровь застыла бы в моих венах, если бы меня не бросило с испугу в жар. Само лицо его оставалось неприятно бледно-жёлтым без всякого грима, губы отливали синевой, и мне казалось – он не дышит.

– Феликс, очнись! – я схватил его за руку – она была холодной, как у умирающего человека. – Может, тебе коньячку?

Я боялся, что он умрёт тут же, не прожив после роли и часа. На всякий случай я сунул руку ему за пазуху и проверил, не продырявлено ли его тело на самом деле. Мало ли как бывает, может автоматы по ошибке зарядили не холостыми, а боевыми патронами. Но нет, тело его было цело, это меня обрадовало.

Феликс тяжело поднялся, держась за мою руку.

– Пойдём, выпьем чего-нибудь горяченького, – уже успокаиваясь, предложил я и, оглянувшись, увидел в стороне смеющихся актёров, игравших немецких солдат.

– Чего испугался? Убили твоего друга? – крикнул мне один из них. – Хочешь, мы и тебя продырявим?

И он направил на меня дуло автомата.

Я погрозил ему кулаком и, держа Феликса под руку, подвёл его к стулу.

– Отдохни. Я сейчас в буфет сбегаю.

Когда я вернулся, держа поднос с двумя чашками кофе и четырьмя бутербродами, он сидел задумчиво в той же позе, что я его и оставил. Другие артисты отдыхали, разговаривали, смеялись, радуясь, что съёмки закончены и тяжёлая работа позади.

Я поставил поднос на стул, сел на другой и буквально всунул в одну руку друга бутерброд, в другую – чашку кофе.

– Очнись, – бодро сказал я.

Он встряхнул головой, отбрасывая мысли и, улыбнувшись, сказал:

– Первая часть эксперимента закончена.

– Да. Ты играл превосходно. Я даже испугался, не поцарапали ли они тебя холостыми зарядами, – я засмеялся.

Оживлённые лица артистов и съёмочной группы вокруг приободрили меня. Но я помнил: для нас самое тяжёлое не позади, а впереди.

Феликс съел бутерброды, выпил кофе и постепенно пришёл в себя.