Текст книги "Житейские измерения. О жизни без вранья"

Житейские измерения
О жизни без вранья
Людмила Табакова

© Людмила Табакова, 2017

ISBN 978-5-4485-6413-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моя родина – Смоленщина. Здесь окончила Угранскую среднюю школу, филологический факультет университета, затем работала в школах Красноярского края. В пенсионном возрасте написала роман «Не надо про Париж», сборники рассказов «Лекарство от русской тоски», «Обычная ненормальность», «Разговор с совестью». По мотивам произведений театры ставят спектакли, рассказы печатают зарубежные и российские периодические издания. Мне интересна обыденность мира, сотканная из мгновений, нравственное состояние общества. Люблю музыку слов, своих героев, отстаивающих высоконравственные позиции. Как успех, расцениваю вручение в Москве Дипломов финалиста премии «Народный писатель» в 2015 и 2016 году.

Табакова Людмила Ивановна

Прийти, чтобы остаться

Беспощадные холода вслед за буйными метелями придавили к земле маленький островок жизни, затерявшийся среди вековых деревьев. В холодном лесном неуюте спрятались в сугробах три покосившиеся избёнки. Одна из них – контора лесхоза, другая – жильё директора, третья – обитель конюха Панкрата и бухгалтера Фёдора Осиповича, которые, видимо, поселились вместе, чтобы собрать воедино грехи и заодно избавиться от одиночества.

Время послевоенное, лихое и голодное, для всех одинаково трудное. Изба директора Ивана Ивановича Санькова ничем не лучше других. Такие же углы в белом инее, скрипучий некрашеный пол, заледеневшие окна, иногда плачущие мутными слезами, оживая от дополнительного тепла печки «буржуйки». Вода и хлеб привозные, дрова вольные, на столе – еда нехитрая. Чаще всего это суп, сваренный в больших консервных банках из-под американской тушёнки.

Всё, как у всех. Столы, топчаны, табуретки, комод для белья, шкаф для посуды. Разве что помимо прочего – патефон с единственной грампластинкой «Сказки Пушкина» да телефон на стене. Покрутишь ручку, трубку к уху поднесёшь:

– Алло, дежурная! Мне Знаменку!

– Соединяю. Говорите…

Вдоль стены – длинная лавка. На ней обычно дежурила, отвечая на звонки, маленькая Люсенька.

– Папа, тебя! – с криком она бежала в дальнюю комнату, и её тоненькие косички смешно подпрыгивали на маленькой аккуратной головке.

– Ах, ты, мой цветок-лепесток! Солнышко с косичками! – обнимал он девочку, и его глаза из-под карниза густых бесформенных бровей, раньше времени припорошённых пеплом, излучали тепло необыкновенное.

– Хочешь, Люсёк, я тебя к Фёдору Осиповичу отведу? – спрашивал Иван после минутного разговора по телефону. – Понимаешь, дочь, мне на дальнюю делянку ехать надо. Озоруют там мужики – лес рубят. А места заповедные.

Люсенька к Фёдору Осиповичу идти не хотела, но всё понимала. Рука об руку с отцом, перешагнув высокие сугробы, через несколько минут девочка гладила дядю Федю-ёжика по щёточке седых жёстких волос. Потом, нацепив его очки с толстыми круглыми стёклами, хозяйничала на письменном столе, сердясь на беспорядок. Чистую бумагу – в стопочку, карандаши и ручки – в стакан, счёты – на правую сторону. А теперь самое время пощёлкать их костяшками, потом, подражая Фёдору Осиповичу, обмакнуть в чернильницу перо толстой деревянной ручки и написать на листе бумаги пару знакомых букв – «Л» и «С», что означало – Люся Санькова.

Вскоре работа заканчивалась, и начинались часы томительного ожидания у окна. До боли в глазах Люся всматривалась в каждую отдалённую точку на дороге в надежде, что она, по мере приближения, превратится в человека, а ещё лучше, в её отца.

– Что весну ждёшь, а она не торопится? – шутил Фёдор Осипович. – Тогда ты её, красавицу, представь: сарафан зелёный, цветами украшенный, кофта белая, с рукавами широкими, русскими узорами вышитая… А сама, как ты, румяная, в косах ленты алые, волосы – колоски пшеничные.

Неожиданно старик замолчал, охнул, сунул под язык таблетку. Пришлось Люсеньке эту картину самой дорисовать:

– Махнула красавица рукавом – потекли ручейки разговорчивые, махнула другим – на деревьях распустились листочки клейкие… – Дедушка, а скоро папа приедет?

– Скоро, деточка. Ты, главное, жди… Это самое большое счастье, когда есть кого ждать.

Но белая пустынная дорога не оправдывала ожидания. Разве что разнообразил пейзаж конюх Панкрат на лошади, запряжённой в сани, да, боязливо оглядываясь, подбегал к нему за подачкой вечно голодный Пират.

К вечеру, уронив седую голову на счёты, уснёт Фёдор Осипович… Утомившись, положит голову на подоконник и уснёт Люсенька… Потом её, сонную, прикрыв полами распахнутой шубы, отец на руках домой доставит.

Как-то ночью, когда мело, а Хозяин Вселенной забыл воткнуть в чёрный лист неба кнопки-звёзды, когда совсем рядом выли голодные волки, а встревоженный Пират визжал от страха, кто-то настойчиво постучал в дверь. Иван, чиркая спичками и неосмотрительно разбрасывая их вокруг, вышел в сени.

– Кто?

– Откройте, люди добрые, не дайте замёрзнуть…

Сердце сначала взлетело, потом ухнуло вниз. С ног до головы обдало жаром. Она! Иван решительно распахнул дверь – на крыльце стояла незнакомая молодая женщина.

– Вы Иван Иванович? Я – к Вам…

– Заходите, если ко мне… – буркнул хозяин.

Вошла. Поставила на пол котомку, берёзовым веником смела с валенок снег, развязала за спиной узел огромного клетчатого платка, распахнула старенькую фуфайку, поправила сбившееся между ног ситцевое платье в мелкий горошек, тяжело вздохнула, выпрямилась. Вот, мол, я… Вся тут… Какая есть…

– Люся! Чаю! Гости у нас!

Села за стол, осмотрелась. Чадила, мигала керосиновая лампа на столе. Взгляд ночной гостьи сумел выхватить из полутьмы только чучело огромного глухаря в дальнем углу да чьи-то ветвистые рога.

– Лосиные?

– Нет, мои. Проветриваю… – пошутил Иван.

Улыбнулась. И только теперь Иван позволил себе рассмотреть гостью. «Обычная. Таких много, – решил он. – Ах, нет, глаза необыкновенные, васильковые…»

Люся поставила на стол чайные чашки с блюдцами, пузатый закопчённый чайник, когда-то зелёного цвета, и другой, маленький, с розочкой на боку, исходящий ароматом лесных трав. Вслед за чайниками появилась на столе тарелочка с тремя кусочками казённого хлеба.

– Я со своим, не подумайте… – гостья торопливо развязала котомку, достала хлеб, отломила кусочек, положила рядом со своей чашкой, оставшийся – на общую тарелку. – Хорошо, когда есть с кем делить хлеб.

Оттаявшими в тепле губами, она едва прикоснулась к хлебу, сделала глоток из блюдечка, в которое предусмотрительно налила чай, и столкнулась взглядом с глазами Люси.

– Вы моя няня? Арина Родионовна? Да?

– Нет, я Матрёна Галактионовна… – смутилась, покраснела. – Извините, такое смешное имя…

– Ничего смешного не вижу. Обычное имя. Люся, тебе пора спать… – Рассказывайте, Мотя.

– Не знаю, с чего начать… – она комкала в руках носовой платок.

– С начала…

– Вы были на войне?

– Не был. И это самое тёмное пятно в моей бесцветной биографии. Не призывался. В детстве, делая мячик из старых чулок, ткнул ножом в глаз. С тех пор глаз – бутафория. Вроде на месте, а не видит. На фронте не был, но и в оккупации хватил горького до слёз. Партизанил. Дважды немцы на расстрел водили. Спасала случайность… – надеясь прочитать в её глазах сочувствие или хотя бы интерес, он внимательно смотрел на женщину.

Но она была где-то далеко, блуждая по сложным лабиринтам своей жизни, известным только ей, искала выход, не надеясь найти.

– А мой Петя был на войне. Вернулся весь израненный. Стали жить… Избу построили. Верочка родилась. Умер он, когда было ей всего два года. Голодали. Вот и попутал бес – сорвала на колхозном поле горсть колосьев. Мы их шелушили, мололи на домашней мельнице зерно да хлеб пекли. На этот раз испечь не удалось: встретился объездчик, по щекам отхлестал, колосья отобрал, в кутузку отправил. Спасибо золовке – Верочку к себе забрала. Осудили. За дело, не спорю… Дали три года тюрьмы с конфискацией имущества.

На дворе отчаянно взвыл Пират – волчий вой раздался уже под окном. Иван встал из-за стола, зарядил ружьё и вышел на крыльцо. После выстрела вой прекратился. Минутная тишина взорвалась торжествующим радостным визгом собаки, только что находившейся на грани жизни и смерти.

– Убил… Матёрый волчище. Совсем обнаглели волки к весне. Голод – не тётка, – сказал Иван, возвратившись в избу.

– Может, у него волчица была, теперь вдовой осталась … – тихо, как будто для себя, печально проговорила Мотя и, помолчав, продолжила рассказ. – Как в тюрьме жилось, разговор отдельный. Отсидела положенный срок. Вернулась. Доченька, колосок мой любимый, единственный, меня не узнала, – Матрёна поднесла платок к глазам. – Чувствую, золовке не нужна – рот лишний. А сегодня утром она мне свой сон разгадала. Иди-ка ты, говорит, Мотя, в лесхоз к Санькову. Он мужик добрый, что-нибудь придумает. Говорят, сны иногда сбываются.

– Вот что… Ложитесь спать. Завтра решим, – неожиданно резко закончил разговор хозяин.

В эту ночь Саньков не спал.

– Надо же… Какая-то мистика. Матрёна пришла ко мне в тот же месяц, день и час, что и Василина.

Тогда под Вязьмой шли жестокие бои, и по стране бродили толпы неприкаянного, бездомного народа. Вот и постучала в его дверь беженка с Украины Василинка с маленьким ребёнком на руках. Семья погибла во время бомбёжки, а её, как единственный жёлтый листок, оставшийся на обнажённом дереве, заметил ветер, схватил сильными руками и долго мчал по городам и весям, спасая от войны. Так поселилось в двух шагах от одинокого Ивана ещё одно одиночество, а потом оказалось в его объятиях. Они были рядом, но не вместе… Параллельные миры. А он ночами мечтал хотя бы об одном нежном слове. Долго ждал. И дождался в конце войны.

– Спасибо, Иван, за то, что не дал умереть. Ты хороший, умный, добрый, но ты другой. Прости, я не люблю тебя. Ухожу. Люсеньку оставляю здесь. За ней вернусь, когда устроюсь на новом месте… – и прикоснулась к его небритой щеке холодными губами.

Ушла, пропала, сгинула. Иван ждал. Некому было гасить пожар в его душе, и постепенно он научился наслаждаться одиночеством. Спасали книги, учёба в институте, работа, Люсенька. Иван ждал.

– Матрёна… – продолжал он ночной диалог с самим собой. – Господи… имя-то какое, ужас! Матрёна и Василина… Ничего общего… Небо и земля. Но в то же время… – так маялся всю ночь.

Ближе к утру Иван принял решение и на цыпочках подошёл к кровати Матрёны:

– Подвинься, Матрён…

Это была близость людей, измученных одиночеством, близость от тоски по чужому телу, от безысходности близость.

К Фёдору Осиповичу отец Люсеньку теперь не водил. С Матрёной она искала в лесу «следы невиданных зверей» и находила. Избушку на курьих ножках пока не нашли, но отец обещал обязательно её показать. Из кота Барсика пытались сделать «кота учёного», но он никак не хотел ходить по цепи, которую одолжили у Пирата. На столе появилась настоящая еда и даже пироги. Вот только, заплетая Люсеньке косички, Матрёна часто плакала.

– Соринка в глаз попала, – объясняла она девочке причину слёз.

Иногда, отпросившись у Ивана, она на пару дней исчезала. А вернувшись, плакала тайком.

Что за жизнь! Настоящая карусель! Незаметно промелькнуло лето. Осень закружила Саньковых в хороводе забот о запасах к предстоящей зиме. Не заметили, как выпал первый снег и ударили первые морозы.

– Не пойду сегодня на улицу, – капризничала Люсенька. – По радио говорили, что морозы ударят. А это, наверно, больно.

– Что ты, Люсенька, посмотри, какое на улице солнышко! Тёплый лучик заберётся тебе за воротник и согреет, – терпеливо объясняла Матрёна и вела девочку гулять.

А на улице Панкрат Матрёне проходу не давал:

– По фене ботаешь?

Засмущается, убежит в избу и опять плачет.

По ночам снова стал беспокоиться Пират, подвывая волкам.

– Наверно, волчица-вдова по своему волку тоскует, – предположила Матрёна.

Как-то за ужином, глядя на телефон, она рассказала историю:

– У нас в Сидоровке телефон был только в сельсовете. Мало кто его в глаза видел. Прибегает как-то в сельсовет Танька Козлова, и к телефону. За ручку покрутила и в трубку кричит:

– Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Знаменка, Знаменка! Бабку Гапку обокрали всю дочистушка!

Матрёна громко смеялась, а Иван всё отчётливее понимал, что наступил ещё раз на одни и те же грабли. Иногда он пытался присоединить свои грехи к грехам соседей – не понравилось. Подолгу не бывал дома, но к вечеру возвращался всегда. Поэтому отсутствие Ивана в поздний час не на шутку встревожило Матрёну.

Попросила соседей присмотреть за спящей девочкой, зажгла большой фонарь и, подняв его высоко над головой, по протоптанной лошадью тропинке бросилась в лес. Казалось, деревья расступились перед этим напором воли и страстного желания найти человека, помочь ему. Страха не было.

Огни волчьих глаз возникли перед ней неожиданно. Их было много. Матрёну поразила тишина, которая, как будто пришла вместе с ночью, чтобы шатром раскинуться и скрыть кровавое пиршество стаи. Волки рвали на куски безвольное тело коня.

– Иван! Иван! – кричала Матрёна, размахивая фонарём. – Ты где? Отзовись!

Испугавшись огня, волки, злобно рычали, понимая, что человек сильнее. Это страшный голод довёл их до безумного шага. Они исчезли, но осталась волчица, которая в два прыжка оказалась рядом с Матрёной. Серая, когда-то густая шерсть, клоками свисала с впавших боков, в движениях не было былой силы и ловкости, а в глазах горели костры ненависти к человеку.

Кричать не было сил. Убежать? Волки бегают быстро. Догонят, бросятся на спину и загрызут. Наброситься на волчицу? Для этого нужно иметь огромную силу, скорость реакции, ловкость. Имея ружьё, можно бы продержаться…

Матрёна сделала шаг вперёд – взгляды женщины и волчицы встретились.

– Прошу тебя, уйди с моего пути, – шептала Матрёна, стремясь подчинить волчицу своей воле. – Мы с тобой – вдовы. Ты должна понимать меня. Этот человек нужен мне. Я люблю его и тебе не отдам.

Волчица не двигалась. Постепенно её глаза наполнились необычным зелёным светом, и она, по-собачьи тявкнув, прыгнула в кусты, уступив дорогу.

– Матрёна… – голос Ивана заглушался шумом деревьев.

Одуванчиковый омут

Всё началось с того, что Димка Гольцов за успешную сдачу экзаменов в зимнюю сессию был премирован туристической путёвкой. Путешествие по Европе! Увидеть золотые купола пражских соборов, замереть у Стены Любви, сфотографироваться на фоне Эйфелевой башни. Об этом мечтал каждый из нас.

Мы, студенты провинциального кулинарного колледжа, провинциальные, как и наш город, на каникулах откровенно скучали. Зима свирепствовала: метели выводили рулады, ветер в окна стучал, желая погреться. Пришлось окна законопатить, плотнее закрыть двери и, замерев в позе эмбриона, впасть в зимнюю спячку.

– Вот приедет Дима… Он расскажет. Скорее бы, – так обычно заканчивались наши телефонные разговоры.

Я тоже ждала его, как Пенелопа Одиссея. Димка нравился мне. Но он охранял свою свободу, как часовой Мавзолей.

– Длинные волосы заземляют тебя, Настя. – Высокие каблуки не идут, ты теряешь силу и начинаешь витать в облаках, – говорил он с усмешкой.

– Димка вернулся! – всеобщая радость и сбор в общежитии.

А он, зная себе цену, как и положено лицу значительному, опаздывал. Мы посматривали на часы и терпеливо гасили обильной слюной пожар взыгравшего аппетита. Когда надежда, помучившись, умерла, дверь распахнулась. Боже мой, от прежнего Димки, самого модного парня в группе, ничего не осталось! Шапка-ушанка, телогрейка, валенки. Немая сцена. Потом чей-то крик «отстой!», и голос, откуда-то издалека, спокойный и уверенный:

– Удивлены? Тьфу, на вас, деревенщина. Теперь в Европе одеваются именно так. Гордитесь, убогие! Русская мода перешагнула границы! – и он, развернув плечи, вразвалку прошёлся между кроватями, пытаясь изобразить модель на подиуме.

Минутная пауза. На лицах палитра чувств – от восхищения до презрения… Наконец оцепенение прошло. Маринка в ушанке кривлялась перед зеркалом, Егор в огромных валенках копировал походку медведя, только что покинувшего берлогу, Иван с Катькой рвали фуфайку из рук друг друга. Я подумала о том, что завтра тоже смогу поддержать авторитет русской моды, стоит только заглянуть в бабушкин чулан.

«Бульк» в стаканы восстановил порядок.

– С возвращением! Как там? Колись!

Однако Дима не спешил. Едва коснувшись стакана, он промокнул губы носовым платком, дал возможность вдохнуть запах французского парфюма, насладиться, оценить. Потом, причмокивая, катал во рту долгоиграющий леденец и только потом процедил сквозь зубы:

– Европа, как Европа. Везде люди живут, мужики… – он почему-то, игнорируя женскую, обратился к мужской половине компании. – Подумаешь, Собор Парижской Богоматери. А у нас – Собор Василия Блаженного. У них – Дрезденская галерея, а у нас – Эрмитаж. Ну и что?

– Хватит тюльку гнать! – взорвалась я. – Конкретно излагай, патриот ты наш доморощенный.

– Конкретно? Поймите правильно, я не собираюсь навязывать европейские порядки. Однако меня наповал сразили традиции итальянцев. Следуя им, оказывается, так легко найти в толпе единственную или единственного. Думаю, это актуально. Попробуем найти свою пару здесь и сейчас? Я режиссирую любовь, – взгляд изучающе заскользил по лицам. – Молчанье – знак согласия, – подвёл он итог. – Бумагу, ножницы, ручку…

Я не сразу поняла, что за этим последует. Имена присутствующих парней были написаны на полосках бумаги и отправлены в заграничную шапку-ушанку. Руки девушек искали в ней свою судьбу. Оказывается, началась свадебная жеребьёвка.

– Женька! Женька! Женька! – целуя бумажку, визжала Катька Аверина, тайно в него влюблённая.

– И-и-ва-ан! – разочарованно пропела Маринка, сморщив аккуратный носик.

– Егор? – искренне удивилась я и почувствовала изучающий взгляд Димана.

Возгласы, поцелуи, прыжки до потолка! Наконец, девушки оказались рядом с избранниками.

– Я объявляю вас женихами и невестами, – равнодушно, как работник ЗАГСА пенсионного возраста, скороговоркой выдал Димка. – За вас!

Стеклянно звякнули стаканы.

– Вы поняли, что это вас ни к чему не обязывает? Дружите. Интим исключается. Понравитесь друг другу, тогда «за честной пирок, да за свадебку…» – режиссёр завершил ритуал.

Мы с Егором вели себя, как настоящие обручённые: ходили друг к другу в гости, обменивались копеечными подарками, на людях демонстрировали взаимную симпатию. Я настойчиво навязывала ему образ «кисейной барышни». На голове кудряшки, на лице томная улыбка, в одежде игра со стилем очаровательной милашки: бантики, цветочки, оборочки…

Егор в джинсах «бойфренд» представился мне в образе разбитного, весёлого парня, решительного и самостоятельного. Главное, он не собирался точь-в-точь следовать итальянским ритуалам. Пение серенады под балконом исключил и велел спешно сбросить с него символический ключ от квартиры, доставшейся мне в наследство от бабушки. Егор ночевал ночь, две, три… Я не заморачивалась идеей терять девственность в первую брачную ночь и вскоре окончательно поняла, что осталось зацепить заколкой фату, и «в замуж» готова!

К свадьбе настойчиво подталкивало общее продолжение: оно дрыгало ногами и руками, навязывало желания. То, видите ли, ему солёных огурцов хотелось, то мандаринчиков. Договориться было невозможно. Я постоянно что-нибудь жевала и даже ночью хлопала дверцей полупустого холодильника.

Уговорить Егора жениться удалось за одну минуту. Он не смог противостоять вескому аргументу соседки Палны: «Если огурцов хоцца, малец будеть, как пить дать…» Егор хотел сына.

Нарушив ритуал, предписывающий жениться осенью, замутили свадьбу летом. Зато приданое, как и положено, повезли в деревню к родителям Егора за неделю до свадьбы.

Удивительна российская топонимика! Романтическое название деревни – Голубки сулило семейное счастье. Лето. Благополучно очнувшись после черёмухового, сиреневого, вишнёвого и яблочного обморока, деревня упала в одуванчиковый.

Жёлтые цветочки на зелёном платье земли заряжаются энергией солнца, которую тут же передают людям, радуют глаз, дают надежду на счастливую жизнь. Девушки из них венки плетут, бабушки варенье варят, лекарственные сборы готовят. Пока растут одуванчики, живёт Россия!

Но во всём нужна мера. А они расползлись по косогорам, растопырились по обочинам дорог, дворам и огородам, ежедневно захватывая новые территории. Настоящее нашествие. Знают точно, что люди не потерпят захватчиков: с корнем вырвут, землёй забросают, буйствовать не позволят, но упорно растут, превращаясь в сорняки. Только от них избавятся, а одуванчики через день-два опять бабам, сидящим на скамейке у калитки, ноги ласкают.

Дома родители встретили хлебом-солью, расцеловали. Коротко тявкнув, исчез в конуре пёс с модной кличкой Жулик. Мимо пробежал, подметая пушистым хвостом двор, и спрятался, маскируясь в одуванчиках, рыжий кот Тихон. Егор меня через порог на руках перенёс. В избе комнату с высокой кроватью и двумя перинами показали. Я тут же достала из сумки с приданым и повесила на гвоздь новое полотенце. Потом мы с Егором пошли в баню, но, признаюсь, помыться забыли.

Однокурсники во главе с Диманом, не выдержав испытания ожиданием, приехали вслед за нами. Они веселились, болтались под ногами, устраивали розыгрыши. Тихона бесило: шёл по делам, а его ловили и начинали тискать. Хитрый Жулик целый день лежал в конуре и наслаждался покоем, чувствуя, что его время не пришло.

И тут появилась она, соседка баба Варя. На ногах резиновые калоши, цветастый передник на пышной юбке в горошек, на голове – белый платок. Глаза-щёлочки, когда-то синие, а теперь бесцветные, склеротический румянец на щеках, на губе пристроился единственный зуб.

– Егорушка, – жалостливо пропела она. Христом Богом прошу, прополите мой огород. Замучили одуванчики. Несудом с Гапкиного огорода лезут. Я в долгу не останусь…

– Прополем, баба Варя. Обязательно прополем, – заверил Егор, поднося стопку самогона. – Вон, рабсила без работы дохнет.

Катька кокетничала:

– Женечка, закрой глаза, открой рот…

Расслабившись, глупо улыбаясь, в предвкушении чего-то необыкновенного, Женька во всю ширину открывал рот и получал распушившийся одуванчик. Шум, писк, возня!

– Тьфу! – выразила отношение к происходящему баба Варя и пошла со двора, с трудом переваливаясь с ноги на ногу.

Подготовка к свадьбе достигла своего апогея. Кто-то из озорства сорвал с календаря сразу три листка, так что, если ему верить, свадьба по ускоренному графику должна давно начаться и закончиться. Но в реальности оставался один день.

Ещё петухи не пели, а одержимая идеей баба Варя повторила визит.

– Эй, сынки! – кричала она что есть мочи. – Открывайте ворота! Сон на пуды не вешать. Пора на огород, пока не жарко… Я вам и булку спекла… – последняя фраза в исполнении бабы Вари звучала заманчиво-ласково.

Но крепок утренний сон. Перелезть через забор бабе Варе помешала старость и юбка в горошек. Теперь её душераздирающий крик услышали все. С забора сняли и, накормив обещаниями, отправили восвояси.

Я не ленилась. Вместе с родителями с утра до вечера жарила, парила, пекла. Как гостей угостишь, так и жизнь сложится. Эта истина известна всем.

– А сватья-то наша где? Что-то не торопится… – недоумевали родители Егора.

Нет, не могла я сказать, что свадьба не входит в её планы. До замужества маме довелось побывать в Германии, и с тех пор немецкий «орднунг» стал законом жизни. Я вылетела из родного гнезда и очень рано стала самостоятельной. Иногда мама давала небольшие суммы с условием, что верну, когда буду работать. Отец, изо дня в день давившийся «абендбротом», измученный постоянными упрёками за несоблюдение особых правил, выпал из гнезда ещё раньше. Приглашение на свадьбу мама не приняла, потому что родительский долг выполнила: родила меня и воспитала.

Не ответив на вопрос, я наблюдала, как пёс Жулик устал прятать сахарные косточки, кусочки мяса, которые не пережевала и выплюнула мясорубка. Закапывая их, он постоянно оглядывался: не подсматривает ли худой глаз место захоронения собачьего клада?

Следуя итальянской традиции, я занялась приготовлением блюда, равного которому по вкусу на столе не должно быть. Мне всегда удавалось мясо по-французски. Как я старалась! Результат превзошёл ожидания. Хрустящая корочка, ореховый цвет, в меру остро, в меру солёно… М-м-м…

Если судить по внешним признакам, свадьба началась неделю назад. С момента приезда Егор потерялся среди огромных бутылей самогона. Соседи, родственники приходили со мной знакомиться, поддержать советом, а заодно попробовать, удался ли самогон. Егор встречал, провожал визитёров, поддерживал участием желание выпить. Конечно, свадьба ещё не пела и не плясала, она только брала разгон, но изматывала, как вяло текущая пневмония.

В сопровождении постоянной свиты, Жулика и Тихона, уставший, но, по-прежнему, счастливый, Егор ввалился на кухню, чмокнул меня в щёчку, вдохнул необыкновенный запах необыкновенного блюда и рухнул на пол. Сопровождающие лица устроились рядом. Я решила их не беспокоить.

По моей версии, далее события разворачивались так. Жулик не сводил глаз со сковородки с мясом, измученный мыслью: «Да кто я такой, чтобы себе в чём-нибудь отказывать?»

– Мяса хочешь? Ах, ты, жулик… – потрепал за уши любимца Егор. – Ешь, разрешаю, – и уснул.

Когда я появилась на кухне, Жулик и Тихон домывали языками сковородку. Часть мяса съели, а часть хозяйственный Жулик спрятал на чёрный день. Я обомлела. Ругать некого. Егор – мой жених, завтра свадьба. Жулик и Тихон не виноваты: съесть мясо разрешил хозяин.

– Я тебя люблю, Егорушка, – искренне сказала я, чтобы в ответ услышать то же самое.

Начинать заново не было сил. На помощь пришёл Димка. Он объявил полный сбор и напомнил о соблюдении итальянских традиций: на свадебном столе должны быть блюда из одуванчиков. Их вокруг тьма, рецепты он прихватил, поваров – целая группа.

– Вы, конечно, понимаете, что русская деревня – не загадочная Венеция с гондольерами и мистическими маскарадами. Дом Егора – не вилла на берегу океана. А свадьба не должна напоминать грустную историю о любви Ромео и Джульетты… Но к европейским стандартам нужно стремиться… – убеждал нас Димка.

К началу свадьбы на столах во дворе дома, расставленных на зелёном ковре, пестревшем одуванчиками, стояли вазы с одуванчиками, салаты, запеканки, котлеты с одуванчиковым гарниром, в кувшинах янтарным блеском переливался одуванчиковый мёд. На моей голове красовалась солнечная корона из одуванчиков. Это был обморок, одуванчиковый обморок.

– Им лучше знать – городские… Мы старые, глупые… – доверившись молодым, успокаивали друг друга родители.

К назначенному времени никто из гостей не пришёл. Одуванчики в вазах завяли. Рыжие головы, потеряв опору, бились о стенки сосудов – жить не жили и умирать не хотели. Я рыдала до тех пор, пока в вечернем воздухе не запахло пылью, ветер не донёс запах парного молока, и по деревне не прошло мычащее и блеющее стадо.

Как по команде, к дому потянулись односельчане. Женщины, нарядные, красиво причёсанные, словно и не на их плечах лежит груз тяжёлой крестьянской работы. Мужчины, гладко выбритые, в праздничных рубашках, галстуками у ворота подхваченных, будто и не они только что до изнеможения махали косами…

Гости нарядные, мы счастливые. Расселись. Самое время первому тосту, но тут со стопкой в руках, нарушая сценарий, к нам пробралась принаряженная баба Варя.

– Егорушка, ты меня не обмани. Огород мой в одуванчиках тонет, спаси… Завтра с утра и приходи, подсоби старухе…

Последние слова потонули в крике «горько». Выпили, потянулись закусить, скривились и вилки в сторону отложили… Показалось, действительно горько. Так задумано, что ли? Женщины стали незаметно из-за стола исчезать, но возвращались быстро.

– Я пирог вчера испекла, пробуйте. Может, чего не хватает… – Ольга развернула огромный пакет.

Валентина принесла помидоры:

– Девать некуда…

А сама купила их на рынке. Сосед Мишка достал из кармана брюк неупакованный огромный, истекающий жиром лапоть-пирог с капустой и протянул мне.

Кто-то принёс творог, деревенскую сметану, с мясными прослойками сало. Тут и родители выставили на стол традиционные русские блюда.

Салат из одуванчиков ел только Дима, потому что только он был в Европе, а пела и плясала вся деревня. Огород бабе Варе «в промежутках между тостами» пропололи.

Свадьба Женьки и Катьки будет осенью. Ни к чему им эти одуванчики.