Текст книги "Лев"

Лев
Людмила Ведеева

© Людмила Ведеева, 2024

ISBN 978-5-0062-5104-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЛЕВ

Открытый, прямой, подавляющий и агрессивный богач безо всяких отсылок к министерству шёл от сухого (Овен), к горячему (Лев) и к востоку (Стрелец). Огонь, вперёд его шедший, этот подавляющий огонь прямо завершил андреевские муки кастрата. Тот умер. Но кто пришёл? И как?

Итак, из открытой и развёрстой глубины ада выполз вместо рака золотой баран, на котором восседал самый богатый человек, когда-либо живший, по имени Маркус Лициниус Крассус и прямо от сухого (Овен) и к горячему (Лев) швырнул в демона золотые монеты, эхом зазвеневшие даже на востоке (Стрелец). Le bélier под Крассом стал исчезать, Красс быстро слез с барана и приказал демону:

– Я покупаю себе жизнь!

– Купи и ему! – слёзно приказала ты, обнимая мой труп.

Красс оставил тебя без внимания. Как, впрочем, и демон, легко подчинившийся золоту. Довольный демон растворился в воздухе, а воскресший спéшившийся Красс пошёл на восток, подтянув свою красную тогу. Оранжевые лучи воскресного солнца дышали ему в спину, пока он, властный, здоровый и золотосильный, шествовал навстречу былому авторитету, заоблачной самооценке, тонкому кишечнику молодости и не знавшей парфянского бича спине. Где-то пару часов, с часу до трёх, невозмутимо воскрешался свœй дорóгой Красс, с презрением пройдя и мимо длинноволосого Бога-Отца, готовый в отместку хоть этому Богу-Отцу влить огненнœ золото в его солнечную пасть, растворить в своём жаре завœвателя его светлую букву «каф» над левым плечом и львиным хватом разорвать букву «тэт» над плечом правым, ибо эта иудейская книга со своим голосом Бога вместо музыкальных инструментов оперного оркестра, не способна ни на какую другую красоту, кроме жалкого и глупого апостола Петра, висящего верх тормашками на своём мечеобразном кресте и держащего в натруженных сельских руках золотые ключи, горячие и сухие, как само Солнце, как подлинный Солнечный царь вместо прочих богов, ведущий свои генотеистические козни аж с самого Аменхотепа в Египте. На дворе стояли ав, пятая шравана, второй метагитнион (Μεταγειτνιών) и термидор. Да, именно сегодня, девятого термидора, Лев смотрел на месяц новоселий и не досмотрел за нашим славным Максимиллианом де Робеспьером, ибо его, уродца и отца Камиля Ленина, убили злобные деды, почитатели 1794 года, а не пальцев на руке. Ну и что, что в противостоянии воскресенья находились Солнце и Марс? Ведь Аполлон в Гелиосе был противоположностью Диониса в Водолее! Ну да ладно, дорогая. Солнце Бога, Богосолнце! Помолимся, попляшем! Помоемся и переспим. Гео против Гелио: 23 июля – 22 августа.

В Македонии бесплодный Лев продавал Солнце за целый год, но Цезарь, как и Марк Лициний Красс, понимал всю невозможность превзойти Цицерона в ораторском искусстве, и потому кое-как отказал хищному и сверкающему Льву, сказав нечто вроде «мир дому сему!», не обещал ничего покупать «в другой раз», а унёс в одноформный лес ужасную тишину, так что сжалился над владыкой мира Львом косматым только милосердный мóлодец, который купил Солнце не за июль (так бы Лев продешевил), а за свой погребальный обряд и божество. Это был страж, бегущий от Матери богов, и двадцать пятый из семидесяти апостолов Христовых по имени Пармéн, который, когда человечество уже страдало, говорил по браку и дружбе: «Это Я, Я есмь, Я есмь Сущий» и первым заходил в те города и селения, куда потом вместе с апостолом Иоанном собирался прийти Иисус, и кормил синагоги невзрачными цветами полевого сафлóра и прочими милосердными деяниями, в то время как македонские жестокие убийцы сжирали виновных, грабили серебряные рудники – и если в рудниках был сын мира Симон Маг, то почивал на бессеребряных телах мир убивавших, ибо постоянство энергии Симона Мага заставляло исчезнуть болезни убийц. «В какой дом войдёте», – говорил Симон, – «тот дом ваш», и убийцы слушались его, входили в дома и синаноги, убивали людей в домах, в синагоге же не повезло апостолу Пармéну, и он умер, лишь единожды прикоснувшись губами к персту Христову, и когда из его мёртвого кармана упало лекарство Христово от истечения, то асуры, а ибо это они являлись жестокими убийцами, наёмниками бунтующего Симона, то асуры закопали вниз это великое средство Христово от ран и сперва сообщили Симону, что больше не готовы приходить прямо домой к ученикам Его и прочим людям, на то Симон велел им что-то, но они, не слушая его, а слушая Ямвлиха, продолжали говорить и славить злые цифры.

ЗЛАЯ ЦИФРА 5

Шесть – число Афродиты. Однако Ямвлих называл Афродитой «пятерицу». Под именем «Венера» она без удовольствия кушала ежевику и видела, как планеты пяти элементов уводили свой свет из людских сердец, ибо пять тысяч людей после грехопадения стали черепахами, свиньями, карликами и далеки были до дважды пяти воплощений Вишну – до человека-льва с топором, до принца тьмы, просветлённости и до прочих подобных штук. Немудрено, что Марк Лициний Красс выкупил их в виде дешёвых и неграмотных рабов, дал им пять рыб с разными видами вкуса в каждой, рассказал им зачем-то про великую схизму в греко-римской традиции и исказил таким рассказом столпы их веры, их силу, суровость и даже состояние их и без того камневидных мочевых пузырей, будто страх Каббалы из срамных органов дотянулся до лиц рабов пятью основными оттенками пяти могучих ликов Шивы. Но на одну из рабынь Венера обратила самое пристальное внимание. Уж очень рабá была хороша, почти как она сама. Венера не губила, как Гера, своих врагинь по красоте, она подождала, пока Лициний Красс обучит эти тысячи рабов, разрушит их пороки и продаст по более высокой цене, и только потом нацарапала пятым ножом изо льда почти школьные молитвы единому, вечному, вездесущему, всемогущему и всеведущему Аполлону. Тот увидел тающую вечность и свёл женскую чётную двойку рабыни и мужскую нечётную тройку Симона Мага в пятёрку лет любви и единения, в совместный ежедневный намаз по направлению сердца, теперь единого, теперь готового к священному бракосочетанию, которое и произошло, ура, когда из пяти ран Христа вышёл сам световой бог и даже сквозь атмосферные субстанции тонких и грубых состояний привнёс свет посвящений в соитие молодожёнов, изменив их зрение на цвет амулетов священных гор, их слух на звук божественного присутствия, их обоняние на запах зёрен основных догматов, их вкус на чёрный яд из пяти точек креста и их осязание на самоцвет вечных идеалов Бытия, безгранично-красный Исход египетского сефирота, сверкающе-белый Левит певицы, неизменно-жёлтую удачу Чисел и невозмутимо-синее Второзаконие бегуньи. Угу, любимая, ты, а ещё певица, а ещё бегунья, вы втроём держали солнечную лейку, из которой приходилось поливать древо жизни посреди рая, египетский сефирот, чудовищно огромный, как гробы богатырей. Вы приняли высший Закон, осознали поставленную задачу и исполняли мои приказы, пока идиллию не нарушил король-тиран со знаком плюс, ворвавшийся в наш храм. Это был византийский царь, везде размахивающий саблей, но при этом умеющий держать своё буйнœ сердце в союзе с растительным разумом. На смертоносных скачках, проводимых православными греками заместо гладиаторских боёв, этот царь загнал до пены у рта пятерых дорогих лошадей, каждой он рассёк грудь и собрал кровь, и пять чаш с лошадиной кровью он принёс в наш храм, дабы заменить им молоко. Поскольку ты, бегунья и певица воспротивились, а я, художник и воин были за, то молоко сменилось в нашем храме на кровь. «Необязательным лошадиными, любую скотина пригодиться, но никогда не человек, водой или растению» – коряво повторял фальшивый человек-царь с растительным умом, которым мог бы стать Ян, если бы не маленькая зелёная машина…

– Кто такой Ян? – прервала ты.

– Тринадцатый ламед… или им был человек-царь с расти… или не был, он же фальшивый… впрочем, забей. В общем, Ян это мнимый отец ребёнка М.Л.

– А кто такая М.Л.?

– Мария Лебедева.

– Кто она такая?

Я не стану пояснять, кто, ибо она имеет свойство мешать мœму повествованию, поэтому, любимая, Geliebte, я лучше продолжу. В 1969м году обитатель трущоб из Алабамы по имени Джек Лукаш придумал схему по поджогу домов, на которой ещё до нашей эры Марк Лициний Красс сделал себе самœ большœ состояние, которœ когда-либо было сделано. Джек хотел основать частную пожарную контору, которая при тушении пожара переписывала на него, на Джека, всё то имущество, которœ предстояло спасать от огня, и которœ, по его навету, распространяло клевету про поджоги домов про кого только не, но только не про самого Джека Лукаша. Затем его планируемая контора занималась бы отстройкой сгоревших bâtiments и продавала бы их по более высокой цене, однако прекрасно вызревшей самостоятельной идее мешала осуществиться как в равной степени бедность Джека, как и отсутствие какой бы то ни было свободы в современном мире в сравнении с миром античным, однако, любимая, я, кажется, прервался не на этом, верно? А на чём? На жёлтой точке? Я не помню, я нередко сбиваюсь. Но поскольку Лев это мужской знак, то точка будет не приятно-жёлтая, а неприятно-красная, третья по счету, насколько я понимаю. И из неё было сотворено наше мироздание, и за неё отвечал богохульный Лев, но пока этот священный Лев был занят – опустившись на передние лапы, он сосал правую грудь юной королевичны, уже раз седьмой за сегодня он такое проделывал, ибо молоко из её чудесной груди, бледной, словно ренессансный мрамор на античных статуях, вытекало жизненным потоком чудотворного жёлтого цвета, каким и должно вытекать натуральное молоко, хотя ленинградские историки в своё время считали, что молоко вытекало именно что золотое и назначалось оно для умиротворения современности, ибо, как известно, в современности сжигаёт всё ненужное и нужное Огонь, стихия вещего Огня предваряет ад, а до ада, всё никак не желающего наступать, ничего не будет, кроме очередного повторения боли. Но в перерывах между сосанием груди у Льва возникают творческие замыслы и прочие желания познать свободу, и тогда он вспоминает о третьей неприятно-красной точке, в которой заточены контуры новой жизни, и только первый шаг четвёртого императора преобразит неизвестное и несуществующее в только что созданный мир, где кроме любви к лысым горам и красному небу, да и любви к себе в этих красных горах и лысом небе, и не будет ничего священного. На вершине каменного трона императора красуются бараньи головы, а на подножье высечены буквы «далет» и «хэй», символизирующие красный Марс и хижину Овна, открывающие круг Зодиака, где со Львом в один крест входят Водолей, Скорпион и Телец, и позволяющие императору лучше думать в напряжённые моменты, особенно когда он раскладывает старшие арканы Таро, а раскладывает он их всегда после встречи с пятым верховным жрецом в церковном обличии, который не может сидеть на простом троне, как император, нет, вокруг трона жреца, помимо прочих украшений, растёт целое поле из крестьянского просо, поверх которого горделиво расцветают головы красных роз и головки белых лилий. Когда пятый жрец поднимает девять пальцев в благословляющем жесте, под небом императора падают ниц обжоры и властолюбцы, тогда треугольник високосных зверей из Дракона, Обезьяны и Крысы чается отобрать у императора и Льва его воскрешение, но Лев обладал даром жизни, а императорские самобытность и совершенство не знали себе равных, поэтому вражде жреца и императора не было ни конца ни края, с годами их вражда лишь усиливалась и отчасти напоминала конфликт солнечного бога и громовержца, где первым являлся богатей-император, который парировал на доводы жреца фразами в духе Марка Лициния Красса по типу: «Весь сенат в моих должниках. Я убиваю Спартака, но триумф получает Помпей», а последним, то есть, громовержцем, представлялся по аналогии пятый верховный жрец, чей злобный дух куда хотел идти, туда и шёл, беря себе в союзники четырёхлицых и четырёхкрылых чудовищ, с лицами человека, льва, тельца и орла, и с двумя крылами, покрывающими тела их, и ещё двумя при взмахах выпускающими молнии от треска углей и огни от блеска лампад. Чудовищные союзники жреца быстро двигались туда-сюда, а император смотрел на них, на их колёса ног, и замечал в каждом колесе ещё одно такое же, подымающееся к небу синхронно со взмахами крыльев колесо, а уже из этого колеса на императора глядели страшные глаза, не моргающие даже при втряске или скрипе ободьев. Император, на время обескураженный, думал тогда про своё деревенское детство, свои зря потраченные годы…

(6) Presto

(Fa maggiore per violino, archi e clavicembalo11
  (фа-мажор для скрипки, струнных и клавесина)


[Закрыть])

Tempo impetuoso d’estate22
  летняя гроза


[Закрыть] делæт любовь невероятной, а моё молитвословие, чернеющий Ангел Исраэль, делæт более насыщенным, особенно задним числом, когда гроза спадæт, вот как сейчас – сейчас уже безветрие, и на спине я ощущаю жаркий зной летнего солнца. Я знаю, Исраэль, что ночью, при свете звёзд из созвездия Чаши, нашего будущего короля предадут и отправят в темницу, если не убьют, и, честно говоря, меня это устраивæт, ибо в мœй душе уборщика определённо есть тёмная сторона, которая радуется грядущему хаосу революции. Я уже слышу солнечный рык льва, который ест барана и быка, и вижу распростёртœ на парте новœ платье Кати в цветах базилика, которœ она показывала подружкам. Из одинаковых подружек мне более всех запомнилась юная брюнеточка, но, к сожалению, лица её я толком не увидел и потому не могу сказать, так ли она хороша собой, как мне показалось, или несколько хуже. Просто есть в России совсем юные девушки со стройными ногами, чьи лица уже искажены алкоголическими пятницами, поэтому в этом вопросе нужно быть осторожнее. А подол Катиного платья в цветах базилика я немного укорочу и кусочек ткани заберу себе. Пусть она думæт на своих подружек. Вот такой я неприятный, моя любимая, но к тебе это не будет относиться ни в кœй мере! Верь мне, пожалуйста, мы же обсуждали всё это заранее. Помнишь жертвенник с овцой? Так что вот, друг с другом мы уже разобрались, моя любимая. Мы закололи эту тёмную овцу во славу солнечного Аполлона. И при участии этого братского света я продолжу расписывать своё становление. Не будь же, любимая, матерью или сестрой, оплакивающей мёртвого Гектора – будь же матерью-сестрой, что плачет обо мне! Помогай же мне, как брат Аполлон помогал пока ещё турецким троянам! Мою речь никак нельзя назвать поэтическим эпосом, вдохновлённым лёгкопламенной Каллиопой, но смею попросить тебя её не прерывать! Не суй мне в рот окаменевшие фекалии дохлого льва, которые сувала деду моя бабка Рея! Всё было не так, как ты думала впервые. Ты была опьянена собственным незнанием. И только удар в челюсть, полученный тобой в Афинской школе и поваливший тебя наземь, был способен хотя бы ненадолго тебя образумить! Пока ты приходила в себя, я и беззубый старик, чьё имя забыл, мы листали с ним свитки Византа, в которых он красочно привирал свою драку с болгарскими фракийцами и аланскими скифами, мол, его Стройбоса, брата, поразила язва, что дало гнев Византу и жiнке его Фидалии одолеть как враждебные народы, так и Стройбоса himself, ибо брат предпочёл гневной, священной и первой из песен свою собственную язву, но ты, любимая, пришла в себя, т.к. мои слёзы исцеляют твой синяк.

Aα

«Смерть – мученица красоты», – сказал беззубый старик и действительно умер, отдав доброй смерти тело, в котором никогда не жила всегда злая красота. Этот дурак и безумец родом с Эвбеи по сути был предшественником религиозных танцев декаденса, имя одному из которых христианство, а по совместительству четырнадцатым праведником «ламэд-вав», глупо убеждённым в нелепости римских священных щитов, мол, это выдумка, ага, хотя сие правда из правд. Мы разделали его труп и по-зороастрийски скормили его стервятникам – ты же затем праздно ходила по школе и по-женски ничего не понимала в ожидании жизни, пока я ходил на поиски главного из братьев моих. Искать пришлось недолго, моя сводня переминалась с ноги на ноги в дворце Эврисфея. Этот царь, тогда он был царём Микен, поручил прототипу Тора убить немейского льва. Лев был сыном Ехидны и нёс только смерть по всей Немее. Я прыгнул в сумку брата и слегка из неё выглядывал, как-то преувеличенно опасаясь, что львиная кровь окрасит белки моих глаз в коммунизм. Братец целый день проходил по Немее и ничто, кроме смерти и пустыни, не встречалось нам на пути. Только ближе к вечеру брат нашёл сумрачную пещеру на лесистых склонах с двумя выходами в ней, одним женским, а другим универсальным. Брат завалил один из выходов и вошёл в женский, где и скрывался смертоносный лев. Все стрелы, пущенные братом, отскочили от стальной чешуи Огненного левиафана. Лев зарычал и бросился на брата. Я же скрылся полностью в сумке и не видел, как братская булава прошла сквозь косматую львиную гриву, дабы львиный же череп проломить. Лев был оглушён, и братец стал разрывать его безвольную пасть, в итоге оторвав вместе с верхней челюстью и львиную бóшку, и я был рад, что воочию это впечатлел. Тушу льва брат завещал нашему отцу, а его, хм, половину головы, прости мне моё косоречие, брат швырнул на стол Эврисфею. Царь, конечно, испугался и выгнал брата из Микен. Брат же, видя, как Эврисфей провожæт его взглядом со своих высоких ворот, достал меня из сумки, разорвал меня на части и размазал мною на воротах своё собственнœ имя – Ираклий, или Ираклиос. Но зная, какœ непонимание у русского уха может вызывать аутентичнœ произношение тех времён, я буду стараться называть своёго брата Гераклом. Да, моя любимая, он сразу понял, что я в его сумке, но моя судьба не помешала мне, например, подсмотреть за выкупом Гектора, на который его отче Приам уговаривал Ахилла самыми разными песнями, и эта же судьба, любимая моя, не помешæт мне затем наполнить пустыню подвигов Геракла своим одновременно эллинским и иудейским морем безумия, в котором плавают шесть маленьких живых сыновей, но не Приама, у того песенное горе, а Иакова, которые по очереди сосут две пуговицы сосков Лии, ибо любое её молоко было полезнее, чем невкусный кисель из алтея земель Колен Израилевых. Кисель таковейный в начале августа всегда готовил неумелый и молодой вол, исполненный очей, по имени Урвáн – именно он стал двадцать шестым из семидесяти апостолов Христовых, когда покинул Македонию и отрастил длинную бороду на своём пути в Рим. В град на семи холмах Урвáна вела не жажда прикоснуться губами к мощáм епископа Петра, повешенного верх ногами, но духовное видение, в котором Урвáн видел аж самого Иссахара в современном Риме, преклоняющим меж протоками вод свои плечи в уплату дани, но на деле девятый сын Иакова, пятый от Лии, который носил имя Иссахар, был известен, конечно, не этим сложным видением новозаветного юнца, но своим заветом о простоте, который его колено, Колено Иссахарово, чтило только в воскресенье, день света, и который до наших дней дошёл сохранённым в неизменном виде, к сожалению, только в голове Иоанна Óскара Ведмéса, бабника, солдата Первой мировой, садиста и пятнадцатого из тридцати с лишним ламедвовников. Михаил, Ангел воскресенья, вырвал Ведмéсу сердце и вставил вместо него САПФИР, в который была всечена буква:

א‎.

А сыны Израилевы расплодились, ВСЕ они стали принимать от пятен размножения ещё более невкусный сироп из алтея на острове, на котором жил Отшельник Водолей, двадцать первый ламедвовник, не имевший никакой одежды, кроме своих волос, и никакой еды, кроме фразы «Я есть Путь, Истина и Жизнь», возникающей в голове Водолея всякий раз при виде пустынных детей безвременно усопшего и по вражеской ненависти облысевшего Зейна аль-Абидина, которых кормила водяная крыса не на Карловом мосту, не на Троицком мосту и даже не на Черепашьем мосту, потому что на этом мосту Оголива примостилась к сынам Вавилона, оскверняла себя их блудодеяниями, отмывалась от них в реке Александр и по итогу отвратилась от них на реке Гвадиане, ибо благодаря учению Симона Мага она нашла символ счастья в коробочке с пупками и открыла наготу свою Льву Макеллу, чья плоть ослиная и похоть, как у жеребцов, не оставляли надежду её предыдущим любовникам и моей невинной, ха-ха, юности. Пока Юпитер-Аммон, странный ребёнок римского Юпитера и ливийского божества Аммона, выбрасывал в алжирское поле украденные у дяди бронзовые перья, Лев Макелла, царь среди народа своего и силач между зверями, не посторонился ни перед кем, переспал с Оголой, на тот момент усопшей от последствий злодеяний Меска, мазал её льяным маслом, мазал маслом и живую Оголиву, прикрывал её сосцы выросшими из перьев цветами льна и любил её затем, пока она, потасканная и просветлённая, вспоминала на синем любовном ложе дни молодости египетской, когда ещё желтела семерица нот звукового ряда, музыка романских языков; в «до» испанского был Даниил в борьбе с Люцифером; в «ре» португальского была Диана, которая пока не могла найти Ангела Исраэля; в «ми» французского находился Иона в чреве кита аж три дня и три ночи (!); в «фа» итальянского будто бы растворялось пророчество от Исайи, которое, по всей видимости, Иеремия, а не кто-то ещё, переработал в слова Агура про плен и грядущее освобождение; в «соль» каталонского, в «ля» румынского Оголива перебирала две первые главы из книги пророка Ионы, а в «си» ароманского – две последние главы из книги пророка Йоны.

С момента выделения крови из матки Оголива стала особенно нечистой. Шёл второй день её кровотечения, но она превозмогала боль и широко улыбалась свœму мужу, ахеменидскому деятелю и сеятелю, и вплетала в свои свежие волосы синие цветы горечавки. Дух Заратустры наблюдал за земной парой с неподдельной тоской небесной сущности. Он обладал двумя камнями, отобранными у ламедвовников Отца-Отечества и Хасана ибн Али, и теперь ожидал часа забрать остальные. Он занимал себя надиктовкой Матфею некоторых сцен из жития Христа, таких как Его крестный путь от претории до Голгофы, суд Пилата и связаннœ с этим «самоубийство» Иуды. О том, как Иуде помешал повеситься старец Филимон, дух Заратустры решил умолчать, и в канон вошло то, что вошло. Иуда, конечно, погиб, но перед этим он успел побывать шестнадцатым хромым ламедвовником, ответственным за первый ОБМЕН и покаянно восседающим на одном из престолов, на другом же восседал двадцать седьмой из семидесяти апостолов старец Ерм. Когда Ерм был молодым и борода едва покрывала его девственный подбородок, он проповедовал дух господина субботы по землям Болгарии и в Филиппах, где получал тумаков от римских наместников, преступно гуманных и не способных защитить собственный народ от ближневосточного прозелетизма. В один момент Ерму надœли синяки и в благодарность за жизнь он порешил обследовать «внешний мир» и направился с паломничеством далеко на север. В Карелии он опять наткнулся на римских граждан, которым осточертели бесконечные войны с Парфией, начатые ещё Крассом, и бедный Ерм уныло вернулся в Элладу, где повстречал ламедвовника Иуду. Их витиеватых деяний было достаточно для получения двух престолов, обогревæмых огнём Заратустры, и так они престолы и заняли. Сидели они лет шестьсот, пока к ним за откровением не пришёл Мухаммад аль-Бакир с сардониксом в рукаве. С его помощью он хотел расплатиться со старцами и в приступе болтливости рассказал о его появлении. Аль-Бакир сказал, что этот сардоникс некогда принадлежал шаху Хусейну, но камень по случайности съел осёл, который потом умер и которого потом зачем-то повесили на гвоздь. Аль-Бакир очень хотел есть и вспорол ослу брюхо, но, увидев сардоникс, перехотел, почувствовал силу и направился сюда, в Элладу, за откровением от престолов.

Глаза Иуды в этот момент загорелись страшным блеском, напоминающим о пятнах на солнце. Он вскочил с престола и, путаясь в бороде, задушил бородой Мухаммада аль-Бакира, которому и лет-то было где-то двадцать, а не пятьдесят шесть, как утверждают поздние источники. Вот тут-то Ерм и догадался, что всё это время имел общение с самим Иудой, убивцем Христа! Очень тяжело стало Ерму. Он забил Иуду насмерть гвоздиком, который нашёл в халате аль-Бакира, забрал у Иуды сардоникс, оставил престол и отправился опять во «внешний мир». С помощью кабардеев или кабардинцев он добрался до Намангана, где увидел глубоко впечатлившую его Гору Кóлокола, от впечатления которой Ерм и умер. Один из кабардеев забрал у него сардоникс и лет через шестьсот этот камень оказался на почётном альбомном листе у его потомка, мамлюкского султана Шабана Первого, который только и делал, что обнаруживал наготу, идолослужение и пьянство в Каире. Что только истинно, ни Еллина не почитал Шабан, ни иудеев с мусульманами, которые от элиннов получали обетования и знания. Никого не признавал Шабан Первый. «Небеса могут подождать!», – кричал он, когда напивался. Его мухарибы уговаривали его совершить Большой Джихад и Малый Джихад, но даже пятничный намаз пьяному Шабану был не по силам. Наконец, он допился до того состояния, что увидел, как Зверь выходит из вод Нила, чтобы ему сказать: «Я Творец, Я Мастер, Я есть Зверь и я есть Укрощение Зверя! Ты можешь верить либо в Аллаха, либо верить в то, что Иисус был Аллахом и воскрес в третий день, либо одновременно верить в то или в другœ или вообще ни во что не верить, но знай – как только оба сядут на борт, разрезая волны, древний нос твœго корабля уйдёт глубже, чем у других кораблей…»

Шабан Первый поверил пророчеству Зверя и просветлел. Даже бросил пить в какой-то странной уверенности, что принятие им пророчества как-то избавит его от осуществления этого пророчества наяву. Но не вышло. Давний и проверенный корабль Шабана действительно вместе с ним затонул в Ниле среди крокодилов, а вместе с ним и сардоникс. Позже крокодила, который скушæт камень, убьёт один из учёных мужей Израиля, который был семнадцатым ламедвовником и который просто учил давно забытый в те времена иврит. Сардоникс он заберёт себе и направится дальше в глубь Египта в поисках Александрии, т.к. он слышал от покойного раввина, что в Александрийской библиотеке находится много папирусов, исписанных ивритом. По слабости в географии учёный муж так и не нашёл Александрии, зато потерял сардоникс, который присвоил себе дух Заратустры в обмен за помощь семнадцатому ламедвовнику добраться обратно до синагоги в Иерусалиме.

(-)

Орудием восприятия пятой тёмно-красной и старшей из вежливостей являлось ухо. Оно обращало звук в страны света, а «огонь пребывающий» под знаком Льва в стрельбу из лука по очкастым медведям, дабы измученные войной кшатрии смогли получить к обеденному столу медвежатину в фольге и, умаслённые жирным, но тающим мясом во рту, произвести, по мнению крайне нищих или же, напротив, патологически сытых господ, так необходимую Индостану буддистскую реформу касаемо каст, варн и прочего в подобном духе. Но Вайнд при помощи своего зачинателя Меска уже умел менять цели кшатриев с благого познания целого мира на мелковатое проникновение в его отдельные тёмные тайны, поэтому свершение кшатриями великих дел постоянно откладывалось каким-нибудь безрассудным рывком в чёрную пропасть, где на глубине они попадали не в область влияния шести сфер познания, а в пустой дом с шестью окнами, где в каждом вместо стёкол видимого, слышимого, осязаемого, обоняемого, ощущаемого на вкус и воспринимаемого умом были адские стёкла, сделанные из глаз самого Вайнда, которыми он смеялся в лицо заблудившимся и вместо хорошо прожаренной медвежатины предлагал суровым мужикам цветы персика и птичий клей на завтрак при рассвете. Лишь один человек догадался выпустить стихию Воды из изношенных шлюзов, и та на некоторое время прогнала Вайнда из Индии, и этим человеком был главный герой индийского фильма, певец и танцор. В рубашке нараспашку и с другом-слоном, он ездил в пустые понедельники на велосипеде вокруг португальской эклезии и искоса рассматривал сквозь приоткрытые двери чарующую симметрию скульптур внутри, зеркальный ритм их пластики, тихое дыхание античных форм, мощный гул оргáна по вечерам, роскошь бритых церковнослужителей и прочие убранства католических храмов, которые говорили бы певцу и танцору о великом сиянии и великом совершенном процветании его любви к босой Тримидж, если бы последняя была жива и не умерла бы при непонятных родах от злого духа, то есть, как мы знаем, от проникновения в её чрево семени пятизубого архизлодея Меска. Этот главный герой не был кшатрием из второй и воинственной касты и потому не мог иметь даже имени, не говоря уже о славе избавителя от Вайнда, этого мерзкого сгустка зла, поэтому его никто не помнил, чтобы забывать, он быстро умер, а его подвиг превратился с лёгкой руки озлобленных неприкасаемых в фантастический рассказ об одной мести, где имели место мужские менструации, полёты на слонах и прочая ересь на велосипедах.

– Это всё понятно, но как мне быть дальше, чем же заниматься до Его прихода? Покрыть себя колючником, чтобы не приставали женихи? Напоить их вместо вина собственной, не мужской, менструацией? Я – наивность, но с зубами. Мне несложно отрывать мохнатые лапки древесным паукам и на их спинках собственною кровью выводить знак зверя. Да, во мне агрессия, во мне вражда сœдинена с романтичностью, я стабильность и эгоистичная машина, я могу одинаково что подтирать за Христом, что наброситься на опекуна Наполеона! Недаром моё имя Шторм! Я помню, как меня растлили при шахиншахах Сасанидов. Один из них, Хосров, пошёл на битву с византийским императором Львом Исавром и нанёс мат этому белому королю. С поля боя он принёс мне карты и приказал выбрать три из них наугад. Я и выбрала. Семёрка, десятка и король. Бриллианты или бубны ◇. Хосров заржал, как конь. «Не я вытащил короля, а ты!» – смеялся он отсутствием бриллиантов во рту. – «Ты сама выбрала Силу этой буквы „хэт“, этой грекоиудейской мрази…» После этого он меня растлил, и я стала плохой. Объятия с Нарайей в раю теперь мне кажутся почти сном… – Шторм заплакала.

Седой отшельник с заколкой в виде буквы «тэт» внимательно всё выслушал. Он отбирал у Рака полжизни и насмерть разил Водолея, но сейчас не может лишний раз расстроить обыкновенную бабу, хотя и очень красивую. Что же он за тряпка такая? Как же он, отшельник, потомок самого Перкунаса, мог извлечь много шума из шутки этой жгучей персиянки? Как же он, враг Близнецов, друг Рака с Козерогом, может возжелать обычную плоть… пусть и очень красивую?

– В этом вся и соль! – коварно рассмеялась Шторм.

– Как ты можешь читать мои мысли? – ошарашенно воскликнул потомок Перкунаса.