Текст книги "На пороге (То, чего не было, – не вернуть)"

Борщ сварила, потушила капусту. Закипает узвар. В доме тепло и уютно. Мы живем в Кегичевке всего несколько месяцев. Родная Бессарабовка в шести километрах отсюда. Там только восьмилетка, и в девятый класс при хорошей погоде я ездила на велосипеде, а зимой жила у двоюродной папиной тетки – бабушки Марины. Она варила такой красный борщ, который никогда мне не удавался. А тушить капусту я научилась еще в пятом классе, когда мама попала в больницу и мы с папой, дедушкой и сестрой остались на несколько дней одни. Тогда, ощущая себя настоящей хозяйкой, я принялась готовить ужин. Покрошила капусту и поставила на огонь, но чем больше она тушилась, тем меньше ее оставалось. В итоге оказалось, что в сковородке только маленькая горстка. Когда пришел папа, я положила в его тарелку эти несколько ложек капусты с мучительным чувством вины…

Сочинения по русскому

Дни летят очень быстро. Скоро Новый год. Получила свою контрольную по стенографии. «Отлично!» Вторую работу нужно отправить до 28 декабря, а у меня что-то нет настроения. Разве из меня выйдет журналист? Я даже сочинения по русской литературе никак не могу дописать. Тема одного из них: «Человек – это звучит гордо». Но о чем писать? Действительно, человек – это все! Если бы не было человека – не было бы ничего. Человек – это чудо, а все остальное – дело его рук и разума. Так сказал Максим Горький. А что могу сказать я? Недавно мы проходили пьесу Горького «На дне». Там герои не живут, а существуют. У них нет никаких интересов, никакой цели в жизни. Они еще надеются на что-то, но не борются. А чтобы жить полноценной жизнью, человек должен бороться и побеждать. Я где-то выписывала крылатые слова. Вот… нашла. «Борьба есть условие жизни: жизнь умирает, когда заканчивается борьба» (В. Белинский).

Люди сегодня и люди в будущем… Какая между ними разница? Даже внешне они станут другими. На теле и голове вовсе не будет волос. Голова станет больше, а на руках останется по четыре пальца. Откуда я это знаю? Наверное, где-то услышала или прочитала… А может, мне просто приснилось…

Когда я была маленькой, то много выдумывала – вероятно, дух сочинительства уже тогда бродил во мне. Помню свой первый рассказ – такой себе фантастически-бытовой и скучный. Это я осознаю сейчас. В нем говорилось о мальчике, который не хотел ходить на уроки, поэтому спрятался под кроватью в мешок и его никто не мог найти… Отправила в «Зірку» – республиканскую газету. Впоследствии забыла о том письме, и вдруг почтальон принесла красивый конверт, на котором большими красными буквами было напечатано: «ЗІРКА». С волнением открыла. Мне писали, что повествование мое, скорее всего, вымысел, и что лучше бы я рассказала о делах в своем классе. Предлагали стать юнкором. Я была потрясена неудачей и проигнорировала данный совет. Зато написала еще несколько рассказов и разослала их в пионерские издания. Безуспешно.

С первого класса я писала и стихи. Дебютное произведение было о спутнике, летающем вокруг Земли. Способствовали тому очень сильные эмоции, вызванные значимостью события. Ежедневно мы, дети и взрослые, ждали, пока стемнеет, чтобы, запрокинув головы, всматриваться в звезды на небе и искать ту единственную, которая мигала и медленно двигалась, выписывая дугу. Это явление было таким удивительным, ведь мы привыкли, что звезды неподвижны, разве что какая-то из них сорвется и упадет! И если мы находили ту, что двигалась, то радостно кричали, гордо показывая пальцами в небо: «Вон он! Вот он!» Наш первый и единственный в мире спутник!

Об этом я и написала в стихотворении. Как ни странно, но мой дедушка, который ругал меня и недолюбливал за то, что я, в отличие от моей младшей сестры, была не похожа на его род, – начал хвастаться мной перед родными и соседями. Это настораживало. Я сдерживала радость и одновременно боялась предчувствий, которые совсем скоро оправдались.

Однажды, едва я переступила порог класса, меня тут же подняли на смех:

– Она стишки сочиняет!

До чего же бывают жестокими дети! Почему-то мне стало очень стыдно, будто я действительно сделала что-то плохое. И робкая гордость растаяла, словно ее и не было.

Тайну выдал детям одноклассник и сосед Ленька, который слышал, как дедушка рассказывал его родителям о моем стихосложении. Однако и ему потом досталось. В школу мы часто ходили вместе, и когда появлялись в классе, дети хором скандировали:

– Леньчик-пончик-генерал по-немецкому шагал, папироску в ручку, барышню под ручку!

Как бы там ни было, а на стихах и фантастических рассказах об одноклассниках я не остановилась, начав впоследствии, как мне и советовали в письмах из газет, писать о том, что вижу и чувствую. Купила общую тетрадь в розовой обложке и записывала туда все подряд: какие-то свои тайны – на тот момент чрезвычайно важные, школьные события, чужие секреты. Однако чем больше было записей, тем беспокойнее становилось у меня на сердце. А вдруг кто-то прочитает? Пожалуй, я была не очень откровенным ребенком, если не хотела, чтобы мама или дедушка нашли мою розовую тетрадь. Однажды записала, что пошила себе лифчик (груди у меня еще не было) и боюсь, чтобы никто не узнал. Это была такая большая тайна, что я решила спрятать злополучную тетрадь. Столько тайников поменяла! То за раму папиного портрета засовывала, то под перину на кровати, то за макитры на печи, – а надежного места не находила. Вышла с ней на улицу. В глаза бросился стог сена, заготовленного родителями для нашей коровы, – еще свежего, не слежавшегося. Я сделала норку и сунула туда тетрадь. Затем выровняла край – незаметно было, что там что-то спрятано. И… забыла о своем дневнике.

Прошла осень, уже и зима наступила. Однажды, как только я пришла со школы, мама как-то странно на меня посмотрела, а потом ткнула пальцем под кухонный столик. Такого стыда я еще никогда не испытывала! Из-под столика выглядывала моя грязно-розовая мокрая тетрадь. У меня сердце так и дрогнуло! Как я могла о ней забыть?! Копну поливали осенние дожди, припорашивал снег, осаждал гололед, – от всего этого моя тетрадь раскисла и чуть не распалась на части. А нашел ее отец совершенно случайно – дергал клюшкой сено корове и вдруг выдернул ее. Вот удивился!

Мама ничего мне не сказала, а папа провел воспитательную беседу. Он говорил, чтобы я не заводила дневников, потому что их писали только великие люди, в частности, писатели, а кто я такая? Я же не Лев Толстой! А норовлю туда же. И мне стало так грустно, мерзко, хотелось сквозь землю провалиться. Надолго у меня отбили охоту писать. Впрочем, не навсегда. Сейчас, когда пришла первая настоящая любовь, прорвавшая все условные преграды, поскольку душа уже не вмещает в себя безмерных эмоций, снова полились стихи.

Кстати, именно у Льва Толстого я нашла мысли и переживания, созвучные моим. И если раньше мне казалось, что я какая-то особенная и с уникальным мировоззрением, которого никто не понимает, то, прочитав его произведения, очень удивилась и обрадовалась, и уже не чувствовала себя одинокой в огромной Вселенной. Пожалуй, лишь по-настоящему талантливый автор может настолько правдиво описывать жизнь, что ощущения читателей начинают совпадать с его собственными мыслями и чувствами.

Итак, я не уникальна. Однако это меня не смутило: я даже обрадовалась, что в жизни можно встретить похожие души, и где-то ходят люди, которые меня поймут, с которыми интересно будет пообщаться и, возможно, открыть что-то новое для себя.

Особенно меня тревожили мысли о смерти. Когда мне было почти шесть лет, умерла бабушка Мария, мамина мама. Я этого даже не знала, поскольку жила тогда у другой бабушки – папиной мамы Орины. Бабушка Мария, как позже мне сказали, болела раком желудка. Ее ударил под грудь теленок, и там сначала образовалась грыжа, а потом уже рак. Умирала она тяжело. Ее прооперировали, но ничего не удалили, поскольку было уже поздно. Разрезали и зашили. Сердце у бабушки было очень сильным и никак не хотело останавливаться. Она говорила моей маме:

– Доця, я же умираю от голода!..

Потому что она уже ничего не могла есть. А мама только что родила мою сестру. Представляю, как ей было трудно – с младенцем и умирающей матерью на руках!..

Затем, когда умерла еще и бабушка соседского мальчика Лени и я увидела, какой желтой и неподвижной она лежит, и ощутила исходящий от нее неприятный запах, смешанный с духами (ими, наверное, побрызгали гроб, чтобы перебить смрад), я начала догадываться, что есть нечто слишком ужасное, о чем я еще не знаю. Но тогда я не могла сконцентрировать на этом свой детский ум, хотя зерна будущего отчаяния уже были посеяны и должны скоро прорасти.

Хорошо помню тот момент, когда я вдруг догадалась, что жизнь не вечна, и почувствовала невероятный ужас, даже дыхание перехватило. Я была у бабушки Орины, бегала по двору, захотела пописать и спряталась в кустах за домом. Поливая струйкой траву, я неожиданно осознала, что тоже умру. Очень испугалась, а остановиться не могу. Наконец последние капли тепло упали на мои ноги, я резко сорвалась с места и побежала к бабушке. Схватила ее за юбку:

– Я когда-то умру-у-у… – рыдала и прятала голову под ее фартук. – Буду старая и умру…

– Боже мой, деточка, да ты ведь совсем еще маленькая! – пыталась успокоить меня потрясенная бабушка.

– Нет, я умру, умру!.. – захлебывалась слезами. И как меня ни утешали, ничего не помогало…

Чистая детская душа, которой еще не коснулись ни религия, ни атеизм, сама пришла к страшной истине и была ужасно поражена. Дикая волна отчаяния поднялась в моей груди и, достигнув головы, смыла всю детскую наивность, моментально сделав меня взрослой.

И не было потом ни дня в моем детстве и в моей юности, чтобы я не вспомнила о смерти и не вздрогнула от ужаса. Правда, сначала эти страхи были мгновенными – что-то отвлекало меня, и я сразу о них забывала. Но когда выросла и начала много анализировать, то не могла спать. Казалось, что в голове все перевернется, если еще немного подумаю. Заставляла себя вспомнить что-то приятное, чтобы успокоиться и заснуть.

Своим детским умом я пыталась понять мироздание, смысл жизни, но только впадала в отчаяние и ничего не могла с этим поделать. Если же рассказывала о своих страхах другим, – надо мной смеялись. Люди почему-то часто смеются, когда говорят о смерти. Меня это всегда поражало. Ведь, по-моему, нет ничего серьезнее и важнее в жизни, чем ее конец…

Почему люди так мало задумываются о смерти? И что такое смерть? Вернее, что такое жизнь? Откуда все взялось? Когда я размышляю об этом, особенно перед сном, мне становится жутко, и я физически ощущаю, как волосы на голове встают дыбом. От бессилия собственного ума можно потерять рассудок! Люди не способны понять некоторых вещей, наши мозг и сознание не совершенны.

Вот тебе и «Человек – это звучит гордо». Как бы не так! Взять хотя бы меня – сижу и думаю о каких-то своих мелких делишках, а сама при этом такая незаметная, словно и не существую. Как сказал Лермонтов: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – такая пустая и глупая штука». А вот Расул Гамзатов считал иначе: «Мы все умрем, людей бессмертных нет. И это всем известно и не ново. Но мы живем, чтобы оставить след: дом иль тропинку, дерево иль слово».

Мне кажется, после людей будут какие-то другие существа – более умные, добрые и совершенные.

Но хватит философских размышлений! Вернемся к поэтам. Хотя и говорят, что Асадов – посредственность, я люблю его стихи, особенно эти строки: «Но ведь чувства тем и хороши, что горят красиво, гордо, смело. Пусть любовь начнется, но не с тела, а с души, вы слышите, – с души!..» Я даже попыталась некоторые его стихи переводить на украинский. Вот, например:

 
Якої любові жадаєш?
Якої?
Руками показую:
О-ось такої!
Такої красивої,
як зорепад!
Такої прозорої,
як водоспад.
Якщо ж не зустріну
любові такої —
не треба ніякої,
ніякої…
 

Говорят, что поэты пишут сначала просто и плохо, потом – сложно и плохо, а затем – просто и хорошо. Не умею переделывать: как написалось, так и есть. Недавно мои стихи напечатали в районной газете. Под псевдонимом. Не хочу подписываться собственной фамилией – вдруг снова будут насмехаться надо мной, как тогда, в начальной школе. Знает об этом только Валя, и еще Соня может их узнать, потому что когда-то читала. Одно из них о моей сопернице:

 
Какие у нее глаза красивые!
Вы никогда еще не видели таких.
Они большие и нежно-синие —
Ни с чем вы не сравните их.
А волосы ее, как пена, белые,
Ее ресницы длинные и черные.
А губы – словно вишни спелые,
Как крылья птицы, брови темные.
Она нежна и очень хороша
Среди своих подружек незавидных.
Но не такая, как она, душа
В ее груди. Ведь это сразу видно.
Не разглядев души и счастья своего,
Он красотою ослепленный был.
Из нас двоих он полюбил ее,
Меня же он уже давно забыл.
 

И еще:

 
А мне хотелось окунуться в море счастья,
Где бриллианты брызг светились синим цветом.
И чтоб зимы холодное ненастье
Казалось мне хорошим теплым летом.
 

К сожалению, мои стихи можно пересказать своими словами. А вот Пушкина или Лермонтова своими словами не перескажешь. Хотя бы вот это: «Я помню чудное мгновенье – передо мной явилась ты. Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». Ну как это можно передать прозой? Поэзия – словно любовь. Она стоит выше наших поступков и наших чувств. Если и есть что-то самое лучшее в жизни – то это любовь и поэзия.

Обо всем этом я написала в сочинении на тему «О поэзии и поэтах». Корпела над ним целую неделю, но наконец закончила. Дала почитать некоторым одноклассницам. Им оно понравилось. Наверное, это первое мое сочинение, которое понравилось и мне самой.

И стенография немного продвинулась. Хотя на эти крючки я уже смотреть не могу, ведь нелегко мне они даются. Я заметила, что мне трудно заставить себя делать что-то без вдохновения.

Писали по химии лабораторную. Наверное, у меня четверка будет. По астрономии – твердая четверка. Я вроде бы и хорошо отвечала, а на пятерку не вытянула. С этим предметом у меня свои недоразумения. Ждала его с особым нетерпением. Мне казалось, что я наконец-то получу ответы хотя бы на некоторые вопросы, волнующие меня с детства. Но когда мы начали изучать астрономию, я очень разочаровалась: она оказалась своеобразной математикой, а еще немного физикой, которая никогда мне не давалась.

Да, астрономия – вовсе не мистическая наука, а точная – никак не могла объяснить моих частых полетов во сне. Как будто я сплю и не сплю, только чувствую под собой бездну – черную, без звезд, но пронизанную тонкой редкой сетью, словно сотканной из паутины. Потому что когда я падаю спиной вниз в эту темную бездну, сеть ловит меня! Я легонько касаюсь ее – и на мгновение падение задерживается, но затем эта «паутинка» рвется, и я лечу дальше, к следующей сети… И так бесконечно…

После уроков Лариса вдруг легонько толкнула меня локтем и сказала:

– Ты за что-то меня не любишь…

– Это неправда! – возмутилась я.

– Я чувствую это…

Мы остались сидеть в классе даже тогда, когда все уже вышли. Наша парта – в крайнем правом ряду из трех, если смотреть на доску. Я убеждала Лару, что это не так, но она не поверила. Возможно, обиделась, что я не дала ей почитать свое сочинение о поэтах и поэзии. Не знаю, почему ей отказала. Может быть спешила домой – не помню. Вот так, выходит, я ее «отблагодарила» за шариковую ручку!

Вечером включила радиоприемник, ловила «Кубинца», но так и не поймала. Возможно, на другой радиоволне был? Многие парни стали радиолюбителями. Кое-кто из нашего класса тоже. У Толи Соловья, например, позывной «Студент». Толя вообще тихий и какой-то закрытый от всех. Чернявый, видный. Кажется, ему нравится Нина Ройко, да и она на него поглядывает. Возможно, это ей он крутит песни на своей радиоволне? Я не раз представляла себе того «Кубинца», чаще других попадавшегося мне в радиоэфире. Кто он? Может, кто-то из моих знакомых? «Раз – два… Это «Кубинец»… Прием…»

Какую радость, наверное, испытывали ребята, когда им отвечали откуда-то издалека, возможно даже из-за границы!

«Подстроили!»

Новый год сначала праздновали в школе. Как вожатая 6-В класса я должна была подготовить для своих учеников праздник. Вместе выпустили стенгазету, учили стихи, репетировали песни. И вот уже звонко звучит: «В лесу родилась елочка…»

А вечером встретилась с одноклассниками. Познакомилась наконец с Костей Пинчуком. Приехал из Харькова в модных зеленых штанах – широченный клеш. И все вокруг него столпились, как будто он пуп земли или хотя бы нашего поселка, а еще точнее – нашего класса, в котором, правда, Пинчук уже не учится. Костя красивый: большие внимательные глубоко посаженные серые глаза, прямой нос, пухлые, но четко очерченные губы. И фигура под стать – высокий, широкоплечий, ноги длинные и прямые. Одно мне в нем не нравится – отношение к девушкам: дружит с Валей Грачевой, а бегает еще и за Надей Черной.

Надя – наш комсорг, но производит впечатление не одноклассницы, а молодой учительницы или еще кого-то из старших. Потому что формы у нее уже далеко не девичьи. Почему-то перед глазами до сих пор ее округлые белые бедра. Я увидела их, когда мы бегали в школьную уборную и она подняла платье, чтобы присесть по нужде. Такая себе тетенька…

Так вот на том вечере в школе Костя словно заколебался: к Наде ему подойти и пригласить на танец (все поглядывал на нее, а она – на него) или оставаться с Валей. Видимо, для него это оказалось слишком сложной дилеммой, поскольку в конце концов предложил ребятам из нашего класса пойти «пивка пососать».

– Видишь, – грустно вздохнула Валя. – Что-то там у них с Надичкой таки есть. Ты так не считаешь?

– Вряд ли это серьезно, – ответила я. – Потому что тогда он ее пригласил бы. Она сама за ним бегает.

– Посмотрим. Но я ему не прощу, – твердо сказала Валя.

Мы еще немного постояли у стены и пошли домой. Нам хотелось поговорить о ее Косте и «моем» Сергее. Эта тема была неисчерпаемой…

На зимних каникулах были дни рождения у Зои Свитленко и Нины Ройко. Нине мы вдвоем с Грачевой подарили куклу за 6 рублей, а Зое я купила заводную собачку. Поскорее бы мой день рождения!

У Нины тогда играли в такую игру: разрезали волнистой линией открытки на две части, потом ребята вытаскивали одни, а девушки – другие. Те, у кого половинки совпадали, танцевали в паре. Мне один раз выпало с Котенко, а затем трижды подряд с Сергеем. Дважды, думаю, случайно, а в третий раз Валя, наверное, подстроила. И вдруг он выбросил свою половинку! Сел на диван рядом с Валей (я сидела с другой стороны от нее) и говорит:

– Подстроили! Я хочу танцевать с одной, а мне приходится с другой.

Валя, как порядочная девушка, промолчала. Затем вдруг выдает:

– Иди и танцуй, с кем хочешь.

У меня сразу испортилось настроение. Я посмотрела на Валю и почему-то вспомнила, как однажды в классе Сергей сворачивал шарики из бумаги, послюнявив ее для прочности, и пытался попасть ими в лампочку на потолке. Тогда Валя осуждающе посмотрела на него и сказала:

– Головко, прекрати. Так советские школьники не делают!

Валя была очень правильной, учителя всегда ставили ее нам в пример.

Оксана Перун хихикнула тогда, толкая в бок соседку по парте и оглядываясь на других. Ей хотелось убедиться, что все услышали Валино замечание…

Я сидела на диване и вспоминала, как мы с Сергеем танцевали. Удивительно, но при этом никакого трепета я не ощущала, словно это был и не он. Вообще в тот вечер мы впервые танцевали вдвоем. Если бы не открытки, он меня никогда бы не пригласил. Я была одета в клетчатую коричнево-желтую жилетку и такую же юбку. Под жилеткой была блузка какого-то неопределенного цвета – то ли серая, то ли бежевая. Эти цвета не идут мне. Я не чувствовала себя ни хорошо одетой, ни хорошенькой. И не то, чтобы мне не хватало вкуса красиво одеться. Просто не было денег, чтобы набрать ткани на платье. Хотя справиться с пошивом могла и сама: никто меня не учил, но с двенадцати лет я уже уверенно строчила на маминой машинке.

Я никогда не требовала у родителей обновок или еще чего-то, что имели другие школьники: некоторые хвастались даже часами! Лишь однажды мне очень захотелось мальчишескую шапку-ушанку, они как раз были в моде у девочек. И вот мы с мамой поехали в Красноград и на рынке начали выбирать такую шапку. Я примеряла то серую, то коричневую. А мама смотрела на меня и каким-то виноватым голосом говорила продавщице:

– Она в шапке… как зверек…

– Да берите, ничего… хорошо, – неуверенно покачивала головой та.

И я поняла, что такая шапка мне не к лицу. Возможно, если бы она была из лисички… А еще почему-то меня очень обидело, что я «как зверек». Наверное, испуганно выглядывала из-под искусственного меха…

Похоже, и в первом, и во втором танцах с Сергеем я тоже была как зверек – загнанной и напряженной, без радости или восторга. Хотя танцевала же с ним, своим любимым! А он вертел головой во все стороны, с кем-то переговаривался – вообще не обращал на меня никакого внимания, даже слова не вымолвил. Держал как-то жестко мою ладонь в своей, второй рукой слегка касаясь моей спины. Когда танцевали во второй раз, мне самой хотелось, чтобы все это поскорее закончилось. Не дождавшись последних аккордов песни, он отпустил мою руку и, даже не взглянув на меня, отошел в сторону. А потом ему выпала третья половинка…

Даже не помню, когда впервые обратила на него внимание. Как это случилось? И почему я влюбилась? Возможно, потому, что именно он совершенно не интересовался мной – так, будто меня и не было в классе. А возможно, потому, что он, словно волчок, вертелся на одной ноге, не лез за словом в карман, имел обо всем собственное мнение, не боялся учителей и был, как говорят, «первым парнем на деревне».

Постепенно я все чаще о нем думала, на уроках постоянно на него смотрела. Мы сидели через парту: я – слева, он – справа. Поскольку Сергей находился впереди меня, мне было хорошо видно его профиль, когда он смотрел на доску или учителя, а особенно – на Клаву, сидевшую у окна через ряд от нас. Он любовался ею, а я – им. Свет красиво струился сквозь Клавины белокурые волосы, ложился на ее тонкую шею и подчеркивал красоту бледного лица с накрашенными ресницами и напудренным носиком (может, она и не пудрилась, но мне так казалось). А взгляд карих Сережиных глаз становился серьезным и одновременно нежным.

Учителей я не слушала, постоянно мечтала о нем. О том, что однажды он заметит меня и узнает о моих чувствах – словно это могло что-то решить в мою пользу! Мне казалось, что после этого Сергей в ответ обязательно меня полюбит. Я была упорна в своих мечтах, нетерпелива в их скорейшем осуществлении, и это разрывало мне душу, ведь я ничего не могла поделать, не могла ускорить события и сделать их такими, как нафантазировала. Словно капризный ребенок, я хотела именно эту куклу, а мне ее не давали, поэтому из-за отчаяния и обиды на такой жестокий и несправедливый мир я бунтовала и вянула, лишалась последних сил.

Впрочем, на некоторых уроках мне было не до Сергея. На немецком языке, например, который я никогда не понимала и не любила. Учительница заходила в класс и что-то там стрекотала. Я догадывалась, о чем она спрашивает: какое сегодня число, какой сегодня день и кто сегодня дежурный. Впрочем, эти фразы сливались для меня в одну, и я втягивала голову в плечи, думая только о том, чтобы меня не вызвали. Иногда очередь все же доходила до меня, и я что-то автоматически бормотала, не понимая сама, что говорю. Это была такая мука! Весь урок я ждала заветной фразы «Ди штунде ист цу энде!», которую отлично понимала и которая мне очень нравилась. Урок окончен!

А еще на меня нагонял страх математик. Невысокий и некрасивый, но энергичный мужчина стремительно заходил в класс и своим пронзительным холодным взглядом будто выстреливал в каждого. Зорко выслеживал жертву, а затем вызывал, показывая глазами на доску. Фамилия его была Небиг. Типичный холерик, он заводился с пол-оборота, и тогда уже все из головы вылетало, даже то, что ты знал. Однако он хотя бы пытался втолковать нам азы математики, казался искренним в своем гневе, отсылая самых нерадивых «в бурсу» – училище через дорогу. А иногда был даже ласков с некоторыми девушками, но только с теми, кто хорошо учился. Мурлыкал, как кот, глядя на украшенные прозрачными лентами девичьи косы: «Бантики, видишь ли, такие…» Объяснял он новый материал хорошо, нужно было только учить. Я и пыталась, но способностей к точным наукам не было.

Его жена преподавала у нас украинский язык и литературу. Была спокойной, замечания делала твердо и без истерики. Мы уважали Марию Сергеевну и удивлялись ее упорству в исправлении нашего харьковского суржика на правильный литературный язык…

Тогда, на дне рождения Нины Ройко, когда Сергей возмутился, что ему в третий раз придется со мной танцевать, он резко вскочил с дивана и пригласил на танец Клаву. А я встала и отправилась домой. Что мне оставалось делать? Жалеть себя или завидовать Клаве? Меня никто не пошел провожать. Никто из класса за мной не бегал. Не знаю, была ли я кому-то хоть чуточку интересной. Правда, в шестом или седьмом классе я однажды получила записку от Вовки Шостака: «Давай дружить». И еще что-то там было, я уже не припомню.

Вовка жил на том же углу села, что и я. В школу и домой ходил мимо нашего дома. Он выделялся своими широкими шагами. Уж как шел, то это надо было видеть! Мы его и передразнивали, и шутили над ним, и удивлялись ему. А в тот день вижу – шагает Шостак, но не мимо нашего двора, а останавливается как раз напротив окон. Подозвал какого-то малыша и что-то ему дал. Мальчик прибежал в дом и отдал мне записку, в которой Вовка предлагал дружить. А тот ходил перед моими окнами туда-сюда, ждал. Шаги у него были огромные, размашистые, как будто он мерил ширину нашего двора. Туда-сюда, туда-сюда. Я смотрела на него из окна и смеялась. А потом написала: «Нужен ты мне, как пятое колесо в телеге!» Отдала записку сестре, и она ему вынесла.

Вовка прочитал, поморщился и ушел. Зашагал навсегда из моей жизни. Наверное, та детская жестокость вылезает мне боком – сейчас уже Сергей может назвать меня пятым колесом…

Позже, в восьмом классе, мне нравился Вовка Пидгора. Я тихонько глядела на него, но ни о чем не мечтала. А потом узнала, что он дружит с нашей одноклассницей Галкой Демичевой – та мне сама рассказала. Мы как раз были у нее, Галя гладила свою одежду и белье, а я сидела и смотрела. И вот когда она разравнивала прошитые накрест чашечки беленького лифчика (а я с легкой завистью и восторгом смотрела на них, потому что мне такие штучки еще не были нужны), сказала вдруг:

– Вечером Вовка придет к пруду, будет меня ждать.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво уточнила я.

– Вот, написал… – и она помахала бумажкой. – Хочешь, пойдем вместе?

Я смутилась. Возможно, она догадывалась, что он мне нравился.

– Да нет, я обещала Любке… – и, быстро попрощавшись, глотая слезы, побежала домой.

Галя тоже не пошла в девятый класс. Я вообще о ней ничего не знаю. Она была такая скороспелая, что, может, уже и замуж вышла.

После тех танцев с Сергеем во мне словно что-то оборвалось. Он же видел, что я сидела возле Вали, но громко выразил свое недовольство! Тактичности у него ни капли! Глухая обида легла мне на сердце, даже плакать захотелось.

Костик тогда спросил, что со мной. Неужели он был искренним и сочувствовал? Просто пожалел меня, как жалеют калек. А такое мне не нужно.

Костя мне очень импонирует. Такой хороший мальчик! Посмотрит – будто души коснется. А еще у него очень красивая улыбка: она словно излучает свет, притягивающий других. Костю все любят. Вот ему я завидую. Не Сергею, не Клаве, а ему. Но это не черная зависть, а, скорее, восторг. Кажется, он совершенен во всем. Если бы не Сергей и не Валя, я, возможно, влюбилась бы в него. Я вообще очень эмоциональна. Даже Костю люблю сильнее, чем Валя, а что уж говорить о Сереже – его никто не полюбит так, как я! Валя счастлива, что встречается с Костей, хотя она и сама еще этого не осознает!.. Я постоянно волнуюсь, чтобы они не поссорились, потому что Валя сказала недавно:

– Я уже не знаю, люблю ли его…

Почему я с таким надрывом все чувствую, почему так отношусь к людям? Мне хочется быть щедрой до мелочей, всей душой отдаваться любимому, жить для него. Только бы он понимал меня. Это было бы счастьем!

Что-то меня опять потянуло на стихи. Говорят, что все влюбленные – поэты. Возможно, это временно и с возрастом пройдет, но мне не хочется, чтобы проходило. Мне нравится писать стихи, как тогда у Сони. Вот с ней можно говорить сколько угодно и о чем угодно, можно даже совершить какую-нибудь глупость, разыграть кого-то или просто просидеть всю ночь, не смыкая глаз, за стихосложением, а потом дремать на уроках. С Валей это невозможно. У нее все разложено по полочкам: это можно делать, а это – нет.

Однажды, еще осенью, мы с Соней решили посоревноваться, кто лучше и быстрее напишет стихотворение. Сидели почти до утра в ее комнате и вдохновенно отдавались поэзии. Вот что тогда я написала у Сони:

 
С подругой верной до утра
Считаем звезды и планеты.
Они – как яркие монеты,
Их свет реальней тусклых бра.
 
 
Мечтает звездный Волопас
О стаде ласковых буренок.
Из галактических пеленок
Вселенная глядит на нас.
 
 
Из вечности грозит Лилит.
Над нами ширится бескрайность.
Медведица – простая данность.
На Юге Песик Солнца спит.
 
 
Белеет утро. Пастораль
Проникновенно греет души.
Поет петух. И спеют груши,
Как и сердца у юных краль.
 

Соня же писала стихи быстрее, русский она знала лучше меня:

 
Мы с подругой сидим у окна.
Так уютно вдвоем и тепло!
За окном стоит тишина.
На душе хорошо и светло.
 
 
Вдалеке от забот и тревог,
Лишь о чем-то заветном мечтая,
Вышли мы на небесный порог,
Одинокие звезды считая.
 
 
О любви мы мечтаем красивой
И о счастье мы грезим с тобой,
О судьбе навсегда прозорливой.
Слышу голос звезды голубой:
 
 
«Не печальтесь, шестнадцатилетние,
Все еще впереди у вас.
Будет счастье – хорошее, светлое,
И улыбка любимых глаз».
 
 
Мы друг к дружке теснее прижались
И прислушались к голосу звезд.
Если б вправду желанья сбывались,
Если б все это было всерьез!
 

Еще читали у Сони Есенина. Или я полная невежда, или он не такой непревзойденный поэт, как о нем пишут. Мне понравились у него только описания природы. Такой пессимист! Хотя мы с ним в этом и похожи. Видимо, он был таким же дураком, как и я. Все грустил и отчаивался. А потом повесился. Может, и мне за ним? Шучу, конечно. Но сейчас мне кажется, будто я выброшена из жизни – сижу на обочине в какой-то клетке, а время пролетает мимо меня со свистом, как скорый поезд.