Текст книги "Осколки мозаики. Роман-фэнтези"

7. Экспресс на Санкт-Петербург

Я не злорадствую, увольте, это музыка… Вы слышите? На перроне, не задевая вокзальной суеты, пыльные оркестры выдувают танго. Я прихожу в себя и уже не переживаю. Я все еще принадлежу Вам. Мои предчувствия печальны, что ново для меня и для Вас, сударь; для будущего прощения или прощания и оставления грехов: моих – мне, а Вам?

Все видимые и невидимые варианты судеб мелькают по откосам, но экспресс не мнит остановки, и они увертываются, отстраняются с пути подобно осинкам, подгнившим в долгом ожидании, березовым рощам, мостам, озерам. Не правда ли, забавно? А Вы, граф, все еще водите знакомство с призраками? Вы ничуть не изменились за наши пять лет. Бросьте, это скучно. Отчего же Вы остались дома? Ах, да… мой вояж инкогнито. Вам никогда не узнать о нем, так-то, граф.

Вы все еще восторгаетесь – в укор мне – простушкой Реальностью, приносящей плоды? Вам их и пожинать. А мне лететь дальше, перелистывая прожитое, пользуясь жертвенным временем прокуренного вагона экспресса, идущего на Санкт-Петербург, где хотелось бы отдохнуть от себя. Но, если честно, я очень люблю свои несовершенства и не желаю расставаться с капризами, научаясь у Вас разумному эгоизму. А мелькает за окном: предисловие, раскрытая тайна, эпилог. Безразличие овладевает графиней, с медлительностью закрывающей книгу. В дремотной яви оживает болтовня соседнего купе, отраженного в коридорных зеркалах, слепит солнечный зайчик, смежаются веки под легкое покачивание. Кто-то зачитывает светскую хронику непроисшедшего.

– Исчезнет на обратном пути, возможно… – Перебивают уверенные голоса:

– Не может быть! Она сбежала, ее могут только выслать. —

Скучный голос остановил дамские толкования.

– Я там буду, газеты всегда искажают истину. Конечно, княгиня в гневе, Судьба разобидится, уж ей-то известно, что графиня умышленно простится, заметьте, заведомо навсегда. Открыв тайну, она оскорбит государыню Надежду, посягнув на Ея власть!

– Словно бы кто-то вправе решать: оставлять ли благосклонность надежды человеку! —

– Непревзойденное безумие. —

– А граф, конечно, не догадывается ни о чем? —

– Она не ожидает так скоро Великую княгиню и, тем паче, никто не предполагает получить приглашение на бал герцогини Трагедии.

– Бал уже назначен, леди Неизбежность позаботилась о многом, за свою неутомимую волю она представлена к счастью «Красной подвязки». Графиня чувствует неладное, но только во сне ее могут смутить зловещие улыбки придворных.

– Представьте, они вспомнили себя прежними. Князь пребывает в черной меланхолии. И новый роман или поэма угадывают ее дыхание, слова, облик, жесты и даже город! Он верит господину Случаю, а тот умеет подшутить. Утром его будит супруга Жизнь, и он почти здоров и верит, что она только мечта. Иногда грустит, считая, что богиня умерла задолго до его рождения. Нет, он не найдет ее, недопустимо нарушение этикета.

– Да и можно ли дальше жить, если помнить все, ничего не оставляя в прошлом, не умея забыть непомерный груз и страдания.

– О, если бы только этот грех. Вы бы слышали, что она скажет в присутствии всех знатных особ, словно объявит о церемонии редчайших торжеств. Вот, читайте, слово в слово: «Наши вселенные близки, но мы не увидимся боле. Я не прощаюсь, князь, ибо мы не расстанемся никогда, мы неразделимы, ибо нам не забыть друг друга. Никогда».

Графине не удается уснуть – душно. В открытые двери купе она рассмотрела невысокого человека в золотом пенсне: седые бакенбарды, редкие волосы на затылке и в ушах служат окантовкой гладкому черепу. Вероятно, отставной генерал в штатском едет со своей очаровательной супругой Легкомысленность. Едва ли она старше его дочерей, фривольно-веселых, посвящаемых во всевозможные чужие похождения по приезду. Приятно ехать отдельно, не быть знакомой спутникам и, выходя на перрон, отделаться туманным поклоном, надеясь более не столкнуться с ними, знающими даже то, что ей самой пока неясно. Да и сбудется ли? Я одна и без свиты – никто не ждет. Остановлюсь не дома, а на Шпалерной. Вуаль темная и очень густая – узнать нельзя.

Невероятно, не было ни дождя, ни ветерка с Невы – непривычно сухо. Безоблачно переглядывались луна и солнце: вкрадывались вдохновенные белые ночи. Поневоле одежды становились прозрачней, мадам Беззаботность предложила чудную вуалетку, которая все реже прятала взор графини, отменившей осторожность, что привело к нечаянным визитам. Их следовало возвращать, дабы не обидеть славную подругу Вежливость. Соблюдая придворный этикет, балов не избежать, как и прочих загородных увеселений. От кареты, предложенной мадам Необходимость, она отказалась. Пыльно и долго. Поезд идет по удобному расписанию.

Кокетливыми чепцами в остреньких зеленых кружевах провожают на Гатчину самостригущиеся ивы, сбрасывающие зимой коготки лишних слов, уже выцветших к лету и сейчас сокрытых травой. Любимая поговорка папа: «Главное – вовремя спрыгнуть с поезда, идущего в пропасть», – пришлась бы как нельзя кстати. Рельсы почти сходились, движение с едва ощутимым разрывом абсурдно. Два поезда набирают скорость, странно обтекая пригородные платформы с двух сторон. «Не может быть: параллельные не смыкаются»! – стучит в висках. Соглядатаи в попутно скользящем вагоне утомили соседской назойливостью. Алфея вышла. Ничего страшного не произошло, почти поцеловавшись, они разминулись, резко отвернувшись составами.

Графиня вернулась, но не обнаружила свое купе, новые спутники указали ей на «ее место», заметив замешательство (обычно несвойственное), словно именно она и именно от них выходила в курительную и ресторан. Удивляться поздно, оказавшись в чужом городе без багажа (необходимого скарба изжитых эмоций, что везла в подарок), ушедшего в неизвестном направлении, – только серебристо защелкнувшаяся сумочка в руках. Куда девается неотвязная няня Правда, выжившая из ума приживалка, которую никогда не сыскать в нужный момент. Она умеет смутить пылкие взгляды юнцов, не нуждавшихся в ее строгом оке – достаточно других, но где ее прыть, когда теряется равновесие, когда она нужна как матушка Вера? Сокрушаться поздно, старушка запамятовала обязанности. Раздражение улеглось и объявившаяся няня невзначай роняет то, что было крайне важно – как вера, надежда, любовь, но с опозданием в целую вечность.

– Где тебя нечистый носит? Скажи, как называется шар, слепящий цветными искрами, слетающими снегом на головы зевак? Что означает кружащийся волчок, оттолкнувший дощатый купол в старом цирке моего детства, выросшего в полую планету моей реальности? Факир застелил полость шара травяным ковром, чтобы не услышать многого. Мне бы нравилось жить здесь, но я устаю. Зрители продолжают приходить сюда, не подозревая о моем существовании. Все видят зеркальные осколки, отражающие свет. Чей свет, няня? Целый мир неизреченных сущностей отражает нападки ослепленных, тех, глазеющих снизу. Они лишние – как чуждый мне город. Ты забыла, старая, что я путешествую инкогнито, что я неслучайно оказалась здесь? Никому не позволено вмешиваться в мои дела. Где несносный Факир, живущий этим фейерверком?!

– Час пробил, сударыня, – свита испуганно присела в реверансе.

8. Час пробил

Семья спешно съехалась в Питере.

– Уехать бы Вам, княгиня, – граф обомлел от обмолвки. – Прошу простить великодушно. Я только хотел уведомить Вас, графиня, что… —

Ком обреченной нежности не тает в горле. Не в силах более осознавать предстоящую потерю, мучимый умом и сердцем граф зрелым размышлением понимает заблуждение, увлекающее их к катастрофе. Господи, как же она была права, указуя преступность безумных идей – заблуждений великих, когда события оживают джином из сказки. Серебряный аксельбант сверкает слезами подступающего раскаяния, за ними хаос, безнадежный хаос и кровь…

– Снег, иней, как чисто и светло, милый. – Она прервала молчание. Выходя из кареты, ткнула зонтиком под ноги. Ямка в гнусном крошеве и следы, затопляемые уличной сукровицей, осеняют графа прозрением запоздалым. Тревожный озноб засквозил им в лицо. Он впервые увидел страх в очах ея, зазвеневший хрустальной сосулькой, сорвавшейся на крыльцо. Страх?.. Нет, то – ужас! Ужас неслыханного произвола реальности, только сейчас – при обмолвке, им обнаруженный и понятый нутром, да так, что лучше бы и не родиться, не жить, не знать своей единственной. Ненасытный демон требует жертвы, уже опрозрачневшей от неминуемости и столь явственно отдаляемой. А, впрочем, так и так – погибель. Но ей! Как можно ей? Он сразу поднялся к себе: недосягаемые образа, теплится лампадка.

– Неужель, Господи, я ведь верил, верил и ведал, что творю! Чьими молитвами, Господи, Боже всемилостивый, ступаем на адские жернова. Пылает камин, прислуга еще покорна и кучер нестроптив, но насторожен, еще… сколь еще дозволено одним воздухом дышать, сколь еще не отнимешь неделимую благость близких душ? – Граф ошалевает от бессилия произнесть…

Графиня коснулась плеча, невозмутимо приглашая к позднему ужину. Искрит шампанское, и розы источают благоухание, уверяя в незыблемости порядка, пренебрегая сумятицей душ человеческих. Возлюбленная оживленней и словно бы радостней, чем в их юные годы. Привычная молчаливая беседа угаданных жестов и взглядов. Их окрестили роковой парой, идеально слившейся воедино, а прочее – игра. Игра света: маски и маски. Нет, она не примет иной участи, еще возможной некоторую пору. Леденящую прохладу где-то в левой груди никак не залить, не унять, не замолчать.

– Извольте, водочки, сударь, – звонкий голосок гимназистки, беззаботной и мудрой. —

Годы минуют ее – как хороша! Граф любуется супругой, отвлекаясь на проказы, забывает гнетущую боль предчувствия – тоску, объявшую мир, лишь кажущийся прежним, как забытое лето в обмороженных зеленых кронах родового парка.

– Богиня вдохновения, восхитительница ангелов… – Граф шепчет, лукаво заплетая излишнюю бодрость выпитого в не очень изысканные комплименты, на которые он не был ловок, как многие в свете, язвительно сгоравшие от зависти.

Но он предпочитает говорить глупости, пугаясь каждой вздрагивающей минутной стрелкой на старинных часах, которые вот-вот пробьют свое жуткое бремя. Тревога прячется крапленой картой в колоде, вечер разыгрывается, ставки крупнее всех фамильных бриллиантов или… Вдруг это нелепая ссылка на сон – кошмарный сон наяву? Он не находит в памяти ни одного вечера, где бы они так веселились и только для себя. Гостей нет, да теперь уж не затевают балов и приемов. Упоение каждым мгновением, упование на драгоценную отсрочку. А вдруг незначительный случай переменит волю?

Они танцуют самозабвенно, сменяя друг друга у рояля, забыв о клавишах, сближаются в мазурке под неслышные па, уносятся в вальсе отчаянного восторга. В смутном золоте свеч колеблется эхо полуночной залы, восхищение устроенным шумом утопает в звоне фужеров и всплесках ладоней: «Ах, браво-браво, граф»! – Из затаенных глубин души, радуясь изречению вслух, слова исторгаются с наслаждением. И это прекрасно! Обретает голос сокровенное, ведомое лишь во сне, что так умиляло батюшку на исповеди и радовало матушку («то, голос сердца, дети мои, то ангел любви образует вас, верьте, верьте друг другу…»). Снисходившее к ним обоюдное откровение, высказанное сначала в шутку и с громким смехом, не рассыпается на бессмысленные звуки – не остужает чувств, а вселяет надежду – надежду на спасение. Государыня не попустит…

Военный мундир к лицу и легкий багаж прикручен к пролетке, хрипят нетерпеливые кони. И голос призывный трубы знает почти наверняка, что граф защитит свою ненаглядную. Прощаясь, она смело поправит его.

– До встречи, до скорой, возлюбленный!

И он безбоязненно смеется, и верит в свой единственный шанс.

– Сударыня, я не хотел бы видеть Вас вдовой. За Вами князь, прощайте! —

Смутившийся князь пожал локоток.

– Графиня, я скоро отъезжаю. Город пуст, все зависит от Вас. До последнего я Ваш покорный слуга. Ваш супруг просил меня… —

Солнце заскользило над парком, трогая оцепеневшие силуэты на мраморе проводивших ступеней. Очнулась улыбка графини.

– Благодарю, милый князь, я остаюсь. Я дома, кто посмеет тронуть? Премилая весна задалась, все образуется. Пойдемте в гостиную, что ж горевать? – Слова звучат утверждением, а не вопросом.

Смахивая слезы, Матренка охает в голос. Грустная медлительность прошуршала по мозаике паркета, оттаивая в нежности Шопена. В бессильном гневе князь отмахнулся от ожидавшего его кучера и последовал за графиней. В подкатывающих к горлу аккордах все яснее различая приближение герцогини Трагедии, чей триумфально-фатальный бал, вероятно, уже назначен… Вспорхнула белая ажурная накидка на волосах пианистки, играющей самозабвенно и, не замечая нот, любезно перелистываемых великой княгиней Разлукой, одарившей князя сияющей улыбкой. Времена, где друзей не ждут, заполучили власть…

Мечется бедная Матренка, не ведая, где бы упрятать графиню. А слуги давно разбежались, да и нянюшка исчезла в лабиринтах дворца.

– Барыня, барыня, стучат, двери ломят. —

– Так, поди, открой. —

Графиня и не укладывалась спать. Прическа надменно высока, словно сейчас утро дворцовых визитов, вызывающе сверкает бриллиантовое ожерелье, пышные буфы искусно нависают на плечах, локотки сжимая, жесткие кружева в каменьях скрывают точеные запястья. Алфея ощущает багрово-бархатную тяжесть платья обнимающего колени, церемонно сходя по парадной лестнице в залу. Онемевшая Матренка пятится к трясущейся, вырываемой двери, отступает от кованого топота. Пылают факела, запах махорки, стужи и металла, людность и грохот крушения, вопросы к непроницаемому спокойствию хозяйки. Сцепленные на талии пальчики выгибаются от рывка, предательски оголив плечо, интригуя визитеров недосягаемостью. Недобрый взгляд изучает классический профиль, холодит взведенной угрозой зашептавшие на ухо подвески: «Этого следовало ожидать».

– Обезумели, хамы, – невольно ответила графиня, вполне владея собой.

Щелчок оглушил. Она смотрит уже со стороны: долго и прочно хрустит ткань, удерживая сникающее тело, цепко сжата обманчивая легкость рукава, обнажив левую грудку, невинно удивленную нелепым обращением. Отшатнувшись, бесноватые, никак не ожидавшие подобного исхода, будто бы бережно укладывают ее на ковер, матерясь, оставляют дом распахнутым. Вьюга заметает еще зеленые, не успевшие состариться рыжиной, не уставшие листья октября, ощипывает богатые кроны вековых исполинов. За мглою звезды как никогда печальны. Князь склоняется к телу, прикрывает надорванным рукавом крапинки крови, зардевшие под кожей, оглядывается мрачно на Алфею. Он подходит к ней сожалеющей походкой, видит крайнее изумление, теряющее границы зрачков, черная бездна не оставляет места радужке, дробится хрустальными гранями – уже за пределами души.

– Этого следовало ожидать, графиня, я к Вашим услугам. Выбор, Вы сделали выбор, – он сжимает безвольные пальцы, – час пробил, сударыня. Я был терпелив, памятуя о графе. Богиня моя, послушайте, пуля вернется к пославшему ее, ничуть не повредив Вашего чудного ушка. Так позвольте предложить Вам руку, сердце вы давно похитили. – С неистовым наслаждением он приник к остро выточенным ноготкам, как верный друг, уверенный в своей правоте.

Факир-управитель гасит портретную галерею, собирает свет очей – до лучших дней. Князь хочет услышать – уловить в молчании согласие на отъезд.

– Было послание: предать забвению. Прежнее кануло в Лету, не пытайтесь искать графа в предстоящем хаосе. Нас ждут иные наряды, имена. Нас укроют темные крылья. —

Впервые хмуро Алфея обводит неласковым взором редеющую свиту, едва приседающую в поспешном реверансе. Особняк пустеет, все в сборе, только Матренка, забившись в шубы, молится об избавлении от холеры или чумы, не знает, как назвать.

– Я не оставлю Вас! Выбор, – напоминает князь.

– У-у-уходим… – подпевает дьявольская завируха, подталкивая всех в спины.

– Умоляю, придите в себя, уже поздно, уже светает. – Он подступает к ней вплотную, с трепещущей силой обвив руками и не отрывая взгляда, царапаясь о замысловатую роскошь украшений на платье, но, не отпуская, замедленно сползает на колени, шепча и осекаясь.

– Уже поздно, они могут вернуться, комиссар уже мертв. —

– Это сделала я, – отвечает она легкой пощечиной, благословенно перехваченной и прижатой к иссохшим губам.

– Я видел. Уходим же, здесь нас ждет западня.

9. Западня

Внезапная усталость взметнула алмазные искорки, исчезающие в боковом зрении.

– Может быть, это возраст, – спрашивает графиня, изучая отражение в зеркале.

– Возраст? – Князь усмехается уныло. – Вечный возраст! Возраст вечный, вечности возраст, – ему нравится игра слов, – возрастная вечность… Возраст – тающая вечность! Глупости, графиня, это голод, просто голод, обычная доля в этой, проклятой Богом, стране. Мир распадается на куски, до боли смешные, пестрые лоскутки.

– И?..

– И граф отброшен, очутившись за барьером сотворенного. По разным причинам мы выбрали эти сумасшедшие роли.

Ровный голос, умиротворяющий голос становится бесцветным, нарастают бриллиантовые всполохи, ослепляющим блеском режущие глаза, но вот проясняется изумрудное солнце, блаженствующая легкость позволяет перелетать от зеркала к зеркалу, порхать в небесном танце, не задевая хрустально поредевшего каскада люстр. Лиловой дымкой стелется шлейф удивительного платья – без кринолинов и нижних юбок. Тронная зала светла необычно, Шопен дышит радостью, забытой так скоро и так просто. Князь прислоняется к белой двери, виньетки и медь окантовки которой гармонируют даже со шляпками обивочных гвоздей и с орнаментом ковров, и с сюжетом, стынущим на потолке, остановившем полет. Князь всегда потворствовал изысканному вкусу. Он заботлив, умен, терпелив. Сравнением познается, но ценится ли?

– Редко, милая графиня, редко, – он поднимает кружевную перчатку, кладет на овальный столик, извиняясь, что наступил на его львиную лапу с золочеными когтями нечаянно. – Нам остается только смеяться, чтобы не сойти с ума в нашей клетке. —

Графиня трогает зеркальную улыбку некогда забытую при визите, выжидая, наблюдает за князем. Он делает неопределенный жест рукой, озирается, словно здесь впервые. Студеный камин подвывает с где-то выбитым стеклом, запустение сквозит по оледенелому, покрытому инеем паркету.

– Вы слишком все это любили, не хотели покинуть восвояси и вот… Давайте уедем, покинем этот кошмар, вздохнем по-человечески!

– Как можно, помилуйте, не отыграв своей судьбы? Это, пожалуй, наши первые главные роли, князь. Вопросы веры, чести…

– Вы безнадежно великолепны в своей участи, графиня.

– Чем безграничнее выбор, тем труднее определиться. А сейчас цепь событий замкнула мой круг, и я не умею быть другой. А Вы? Вы остались зачем?

– Я обещал графу охранить Вас, ведь мы были дружны.

– Дружны?! Вряд ли, князь, я поверю в это. Пьеса стара, как и наши безумные роли. Граф умолял уехать, избежать опыта смирения. Но без него – какой смысл?

– Декорации неизменны, сударыня, да вот только шпалеры выцветились, свисают лохмотьями иллюзий, о которых предупреждали и советовали предать забвению. О, как я мечтал разделить Вашу земную участь!

– Н-да, эта пастушка на шпалерах напоминает мне Матренку. О ком-то заботится ныне, добрая душа?

– О себе, сударыня, о себе, не волнуйтесь.

Князь тяготится воспоминаниями, ноющей ностальгией о прошлом России, хмурится, не зная, что предпринять. То ли уйти лесами в Петербург, окунуться в серую массу, скрыться в ней, то ли держаться рухнувших устоев. Ждать ли чего, кроме нелепого животного существования. И доколе? Граф утверждал, что так и так – погибель, но Алфея… Днем они бродят по выхолощенному дворцу князя, отдалившего их от страшного мира, ночью топят голландку в комнатке под лестницей, единственным окном выходящей во внутренний, снегом занесенный дворик, чтобы никто не заметил дыма.

Забыто-знакомые романы поднимают осыпающийся занавес будней. Они разыгрывают веселые водевили, забыв вкус хлеба. Наверное, такое уже случалось. Глухо простреливаются дни, равные годам заточения. Они надеются выжить, не сокрушаясь о былом великолепии. И часто снится западня: тропинка в скалах, ведущий к спасению спуск оизвилисто обрывается над белыми валунами… и можно только смотреть на ожидающий их парусник. Появляется граф, супруги молча взирают друг на друга, поражаясь неумолимо растущему меж ними расстоянию: пропасть ширится – преступно манящая западня. Она еще удерживается за странные ветви, вырывающиеся с корнями, а князь не выдерживает – просыпается.

Алфея сидит, подобрав ноги в кресло, смотрит на графа пристально и долго, боясь коснуться своей грезы. Тот, как-то виновато, покосившись мучительно на князя, выдохнул: «Выходили бы Вы замуж, княгиня». И, вновь обомлев от обмолвки, отворачивается. Она кидается к нему, разрывая ажурную сеть шали, на которую наступила в спешке, падает…

Комом нежности в горле растаяла призрачная надежда. Они покинули и это прибежище. Какой-то поп-расстрига обвенчал их в обезглавленной церкви, не спрашивая на исповеди о пропавших без вести супругах, занимавших мысли обоих. Благословение и напутствие батюшки пригодилось. Он успокоил их, что век короток и был прав. Она смирилась и, словно вынужденное счастье было. Робея пред дивной красотой, ее миловали иногда, хотели и пытались помочь, умоляя отречься от титулов.

Ало стелется память-погоня, заглядывая в иные миры. Между небом и землей не найти следов ни графа, ни князя, дорогих сердцу людей. Лишь демоны страха коптят небо, никому не позволяя уйти. Все плотнее кольцо давней свиты: разгулялась безумная герцогиня Трагедия, сгубив государыню Надежду и матушку Веру. Княгиня Разлука многим стала лучшей подругой. Мир сатанеет от перевертышей – оборотней. Живо только презрение к опустившим глаза и не помешавшим обману. Боже ж мой, в Питер через три дня подвезли хлеб, но было поздно, ибо жернова сдвинулись. Сумятица душ, алчность безумцев, мягкость нрава самодержавия, зависть и междоусобица знати, – все вкупе привело к вооруженному октябрьскому перевороту, лет через десять названному великой революцией.

Алфея одна. Не отыскать ни даже просто родственной души рядом, ни заботливой Матренки. Только старец-Факир все еще хранит свет ее очей – до поры.

– Обезумели, хамы, – вырвалось у княгини, невольно обернувшейся на шорох шин в аллее ее собственного разоренного парка, где и сегодня движение запрещено.

Ей не пристало уступать дорогу или предаваться сиюминутной печали, этого не объяснить ни нуворишам, ни вновь испеченным аристократам. Им не понять убогости достижений. Отвратное, пресыщенное существо за рулем иномарки недовольно шаркнуло по кустам, объезжая презрительное шествие, отважно укоряя в гордыне и слащаво рассыпаясь в комплиментах. Багрово-бархатное летнее пальто, перешитое из парадного платья и немного потертое на швах, ей, как и прежде к лицу, – все еще пленяет своим цветом на фоне дорогостоящих нарядов современности. Да, ей теперь часто приходится задумываться и о цене, что было несвойственно прежней жизни. Бывшая, бывшая, бывшая – титулы, обладающие дореволюционным шармом. Нет, это клеймо не пугает. Все как всегда. Только кто это может помнить, понять? Остается только гадать: кто же выжил из своих? Она уже долго живет в ожидании, мысленно приглядываясь к людям. Происхождение всегда берет свое, невзирая на время, собственно не существующее.