Текст книги "Каким он был. Роман о художнике"

1.9. Пятница

Алиса ловко выбралась из постели, крадучись прошла мимо комнаты сына. Прохладный душ бодрит и освежает мысли, смешавшие чай с калиной, желание яичницы с ветчиной и выбором наряда из череды вечерних немнущихся платьев, в которых можно поваляться с книгой, не драматизируя…

Антошка выгуливал собаку и с отцом встретился на улице. Антон успокаивающе махнул ей рукой, обнял сына за плечи, скрылись за деревьями. Необъяснимо-приподнятое настроение вызывало желание рухнуть, отмахнуться от забот семейных, да и от смуты в душе она уже отвыкла. Хорошее престает быть заметным. Жизнь текла широкой рекой, вырвавшейся из горного ущелья бескомпромиссных лет, рекой безоглядной, не оставившей повода сожалеть о честолюбивых замыслах. Она не стала прозаичней от умения быстро и хорошо справляться на кухне, – ибо быт не имеет права отнимать много времени, в ущерб личному. Принцип: не хочешь – не делай, лежи, читай, рисуй, думай – имеет здравый смысл, иначе обед будет горчить раздражением, на чистые полы упадет и разобьется банка с вареньем и так далее.

Хлопнула дверь, Алиса взволнованно поднялась. Евсей зычно позвал ее из прихожей, но сердце уже екнуло и зачастило, холодок сковал левую руку.

– Успокойся, Ма, я продукты завез. —

Он с удовольствием согласился повторить завтрак, довольно похлопав себя по прессу.

– Евсей, прошу тебя, не смей бить Антошку, а помоги ему. Он сегодня сбежал даже без завтрака.

– Это ерунда, отобьемся. У Сорокиных страсти-мордасти. Лечиться им надо, а они в драку и кубарем к нам. Нинка приручила молодых, любитель понянчиться. Пришлось проучить. Ничего серьезного, французский насморк, но ты бельишко прокипяти, а я проконтролирую лечение. Без рук, честное слово. Ну-ну, спокойно, глубокий вздох-выдох, еще… Выводы сделаны, мне не привыкать ползунки менять, мыть засранца, пока вы по театрам и выставкам бродили. Ну, что ты, мам, не плачь. Переходный возраст, нормальный парень – только ранний, хоть и поздний для вас.

– А если он еще с кем-то?

– Исключается, ля-мур, говорит, с Танькой. Мне пора, но хочешь, останусь, помогу по хозяйству? Или Нинку пришлю? Вот приляг, и будь послушной мамой, уважай занятых мужчин, мы этого стоим.

– Не надо, спасибо, родной, полежу, управлюсь… Были какие-то планы, забыла какие. Да Бог с ними, вам пора своих деток заводить… У меня невероятные новости: Тимей вернулся! Встреча на субботу назначена, а тут его дети-внуки. Не моя стихия. Как Антону преподнести или пусть дома сидит, своих встречает, а ты меня отвезешь, это за городом.

– Шуточки у тебя, мамуля, соскучилась по желтой прессе? Словесная грязь не отстирывается… Помню его: огромный, везучий, всегда знал себе цену. Уважаю таких. Так зачем ты ему нужна? Я читал, он овдовел, в интернете охота на него.

– Как-то вышли на меня студенты, просят заметку о годах славы художника в СССР. —

– Ладно, настрочи заметку, но с Антоном не своевольничай, мы же с братьями на вечер договаривались, а вы утром слетаете, но только вдвоем, без подозрений. Ушел.

– Лучше я прилягу, почитаю, отвлекусь. Ступай с Богом.

В холодной ярости на безмозглость младшенького дела спорились. Зверюшки, попавшие под горячую руку, были вымыты без царапанья, обиженно вылизывались в гостиной. К ним он тоже прикасался! Из-за жалости однажды все дружно переболели лишаем. Вот уж спасибо, сыночек миленький. Сколько сил, лет, средств ушло, чтобы иметь ощущение свободы в собственной квартире, без соглядатаев. Сколько интересных, приятных пар опостылели друг другу, добывая заветные квадратные метры. Озирайся теперь с брезгливым ужасом на сиденье унитаза, как в коммуналке. Они отвоевали место под солнцем, изматав душу. Годы ушли, и только свет былого тлеет, дымится, не внушая заманчивых иллюзий.

Сквозняки выдували хлорные запахи, ноги гудели, босые ступни с удовольствием приникали к ледяному полу. Все стерильно! Она остывала за чашкой крепкого чая, вяжущего рот, сигаретой преодолевая голод, презрительно сцарапывая загубленный маникюр. Когда-то в иной жизни, она так же сидела, измучавшись от неудач и бессонницы, мыла руки подсолнечным маслом, счищая въевшиеся краски. Ничего не получалось, но злости не было…

Даже странно, что она на одном дыхании прожила пятнадцать лет без сумасшедших поэтов, непризнанных бардов, без исканий себя, без Тимея. Новая жизнь забыла про этюдник и кисти. Кто-то же убрал все это на антресоли. Отъезд Тимея перевел стрелку на иные заботы. Нить оборвалась, никто не вздрогнул, что навсегда. Начался необратимый процесс, главное – не знать о том, что процесс необратимый. Думать об этом, было совершенно невыносимо, писались страшилки-мучилки для воображения: а как будет?.. А вот не скучали, все новое – уже интересное. Удовлетворение со смешанным чувством досады и успеха первой выставки, коряво расписанной в Комсомольской правде, избрание в королевы, с шутовским преклонением в среде сподвижников-поэтов, кутивших неделю, – несравнимы со спокойствием женщины. Что ныне сетовать, мадам? Надо было учиться, а не выскакивать замуж в восемнадцать лет! Меняем испорченное платье, у нас завалы этого хлама, и мы никуда уже не ходим. Просто не хотим-с. Ленивы-с стали.

А надо ли бередить душу завтрашним визитом? Беспокоить несбывшееся, оживлять мистическую связь. Магия в творчестве, в портретах, а я… просто легкомысленная бабочка, конечно, по привычке тревожусь… Но, если страсть не лишила нас рассудка, то зачем лукавить? Дабы насладиться неспешной беседой на шкуре неубитого медведя.

Алиса выпустила струйку дыма, ползущего по дверце туалета, прислушиваясь к напрасным потугам и потоку сознания, смешивающего философские понятия, мелочи по хозяйству, сумбур чувств, глядя на тающий туман, достойный абстрактной картинки. Пепел упал на сверкающую плитку, когда она распаковывала новый рулон бумаги. Разве случится такое, если полы неделю не мыты, разве молоко убежит на грязную плиту? Никогда!

Зачем-то под дверью оставлена щель, а в ванной можно задохнуться от пара. Архитекторы фиговы, – заключила она. Поворот ключа, похоже на Антошку. Она сложила в линейку хрустящую обертку, подождала, когда он пойдет мимо. Резкое шуршание за спиной испугало сынулю, он зашелся в истерическом кашле, продолжая топать ногой на бумажку. Малыш не понял шутки, рыдал долго, сотрясаясь всем телом, выкрикивая визгливо несвязные объяснения, суть которых свелась к тому, что он не переживет… Алиса, прижимала его мокрую голову, похлопывала по спине, словно баюкала, вытирала лицо, нос, умыла его, причесала, как в детстве.

– Малыш, ты неповторимый, единственный, очень непосредственный. Все образуется, пей чай, приходи в себя. – Давно они так не сидели, смотрели в глаза без утайки – дружелюбно, ласково.

– Все так естественно, котик ты мой мартовский, против природы не спорят. Это гормоны взыграли, любовь… она иная. Иная ипостась. Все еще будет, жизнь только начинается. Стремление к продолжению рода и есть пресловутый вечный двигатель человечества. У тебя душа болит от обиды и стыда, бывает еще – уязвленное самолюбие… Новое поколение обкрадывает себя, насмотревшись дряни. Кайф не в этом… Воздержание рисует пленительные образы. Мы платили поцелуем за сонет, песню, мы вдохновляли ребят писать еще трогательней.

Ксюк с Тоськой никак не могли уместиться на коленях сына, Дусенок демонстративно пихал носом пустую миску, путался под ногами, напоминая, что совсем забыли малых сих. Пора кормить семейство. Грохот пластикового лотка означал, что коту надо почистить горшок. Антошка спросил, может ли он это делать, не заразен ли он? Алиса расхохоталась. Возможно, в детских представлениях – рождение двойни – плод разных контактов. Дурачки…

– Учись не скучать, сынок, привыкай думать. А с утра всегда спрашивай себя: а не дурак ли я? Весело и всем помогает. Ответы позабавят тебя больше, чем неумелые гитаны. Иди, только полотенца не путай, – звери заждались тебя. —

Пунцовый Антошка буркнул: «Угу». И тут же вернулся с вопросом: «А что такое гитана?»

– Пора обедать, прочитаешь сам, ко мне скоро студенты придут.

– Мам, а ты будешь топить гуманитарников? Они сейчас рыщут в поисках стариков, а старики забавляются, накручивая мудреные фразы, что даже преподаватели затрудняются пояснить – что это значит… Хотя у них простая задача: составить простое предложение – я хочу кушать. Кушать! А не – я хочу кусать. Хотя смысл один: жрать хочу!

– Я не профессор, права не имею – топить. И еще, я никогда не буду старухой, а старики покруче вас будут. А ты уже усвоил новую программу по русскому языку, вундеркинд? Конец света наступил, если этому учат в ВУЗах. Точно, поколение некст-смайликов трансформировалось в людей и подрастает. Хотя смысл один: жрать хочу!

1.10. Второй визит

Таинственная леди с картин Тимея с детским именем – Алиса – явно осторожничала. В пятьдесят лет обычной бабе никак не сохраниться на возраст – чуть за тридцать. Она красива и это подозрительно. Может быть, Тимей тратит на нее миллионы, ведь он один из самых дорогих академиков живописи. Вечерние платья в домашней обстановке не укладываются в голове Семена, но здесь они органично вписываются в старомодный интерьер… Изысканно, нешаблонно, лично – на заказ. От нее не пахло нафталином и нарочитым блеском, как от некоторых ветеранов. Он отметил ловкость, с какой она выуживала чашки под кофе, стараясь не смазать лак на ногтях. В естественных движениях не ощущалось бережливости к наряду, и она не путалась в замысловатых фалдах неизвестной ткани, он такой никогда не видел в продаже, а уж Катька мордовала его своим шоппингом.

Притягательная внешность, умение преподнести себя, искусно запечатленное на полотнах, сохранили интерес к самому автору. Он сделал ставку на забытую – естественную – красоту, но вряд ли имел отношения, только дурак может испортить дело дешевым сексуальным любопытством. Катерина заблуждается, слишком много значения придает она этой стороне сюжета. Или спать или работать, по-другому у мужчин не получается, уж он-то знает на собственном опыте. Успел обжечься и обмануться, и погореть на сексуальных «домогательствах». А Тимей полностью выкладывался в работе, его за это упрекали оба семейства.

Складный рассказ Алисы самостоятельно делился на три темы – три заметки. Они перестали гонять запись на диктофоне, решили отдохнуть от дележки материала, и просто послушать ровный спокойны голос.

– Тимей с отличием закончил школу-десятилетку. Рисовать начал очень рано, родители часто путешествовали по экзотическим странам, фантастические цвета всегда привлекают внимание, а детское – особенно. Бирюзовые, лиловые туманы это реальные места, они существуют на планете. Обычное занятие – детям сначала дают краски и кисти, а потом учат азбуке. Праздник цветущей природы – это его восприятие жизни. В школу он пошел почти с восьми лет. Представьте московский дребезжащий трамвай с морозными узорами на стеклах, проезд три копейки, полчаса дороги в художественную студию и обратно, – и так десять лет. Многие «холодные» рисунки тоже по памяти детства. Поэтому неудивительно, что он так просто поступил в Строгановку и рано стал преподавать. Он очень трудолюбивый талант. Сосредоточенность, почти отрешенность от быта. Естественно, дома он признания не имел… Его солдатики во «Вселенском человеке» потребовали проглотить ворох литературы, чтобы кивера и ментики, и узор на пуговках досконально совпадал с историческим временем. Это настолько трудоемкая работа по сбору информации по музеям, библиотекам. Тогда не знали, что будет всемирная сеть интернета. К сожалению, картина не в России. Он называл себя – «профи» – и, действительно, это мастер, признанный в советские времена. В работе он всегда был строг и требователен. Он академичен, поэтому, наверно, конфликтов с властью он не имел. Нельзя сказать, что он чурался студенческих посиделок и походов с гитарой. Напротив, у него уже на третьем курсе была машина и подмосковные этюды – обычное дело. Сложно поверить, зная его – высокого, размашистого, что вот эти филигранные пейзажики пером – формат моей ладони, его студенческие пробы.

В дороге, на вокзале, на природе, в городе – он всегда делал наброски, и вряд ли ощущал людей, злость, грязь. Линии, пропорции, свет, перспектива, натура – вот, чем он дышал. Полотна более реальны, чем окружающий мир в его восприятии. Таков он был. Он мог и умел показывать прекрасное. Он не чувствовал комариных укусов и злился, если кто-то в группе жаловался на это, тем более, что мошки налипали на почти готовый этюд, где он себе не позволил неряшливости – лишнего мазка. Он безо всякого видимого или нервного напряжения управлял своим телом и его потребностями. Собранность также помогла ему выжить – два года в армии. Жуткое испытание, нагрузки на пальцы, год без карандаша и кисти. На втором году ему поручили красить заборы, расписывать стены в школах и детсадах гарнизона по бездарным трафаретам, утвержденных начальником. Рисовать плохо было ниже его достоинства, а время и бочки краски выбирал старшина на свой вкус. Бесполезность духовного протеста едва не добила его и, вероятно, именно тогда он замкнулся в себе, уже никого не допуская в свои творческие замыслы.

Первый брак – студенческий. Так бывает, пока есть трудности – учеба, ребенок, работа – парочка дружно воюет с окружающим миром. Однажды жена уехала в Питер отдохнуть – показать внука родителям, да так и не вернулась. Она художник, он художник, – конфликта не было, некогда лишний раз отвлекаться от работы. Бытует мнение о богемной среде, подразумевающее дикие страсти, пьянство, наркотики, якобы возбуждающее вдохновение. О творческих людях всегда ходят слухи о некрасивых поступках, внебрачных детях и даже извращениях… Не было никакого особого везения, мохнатой лапы для продвижения проектов. Была уйма проектов, беспробудный труд, малая часть ушла на продажу и принесла славу. А сколько еще осталось недоделок! Постороннему человеку это странно, а художнику – недописанная картина, вернее, сотни и тысячи ЭГО, которые он хотел бы выплеснуть из себя, чтобы вздохнуть…

Вам, молодым, трудно представить, что профессор академической живописи около шести лет подписывал котлы: первое блюдо, второе блюдо, компот и так далее на пищеблоке одного пансионата, за место для мастерской. Начинал он отрабатывать барщину с «пищевых отходов», а вы, говорите – богема! Каждый хозяйственник имел пустые площади, актовые залы, штатные единицы руководителей художественной самодеятельности, художников-оформителей, обожал иметь портреты всей своей родни и парт. ячейки. Вся богема платила за приют излишками своих дарований. Не скрою, у меня было свое место в его мастерской – на портрете, надо было как-то создавать видимость, что я не напрасно получаю зарплату по совместительству…

Не стоит огорчаться, – безымянность портретов началась с тех пор, когда о подпольных арендаторах и меценатах все знали и помалкивали, а сейчас это подогревает интерес к автору галереи. Пусть все так и остается. В этом нет загадки. При всей стабильности советской жизни – зарплаты были маленькие, но имелись способы непыльных подработок – различные кружки, студии, детские дома творчества – оплата почасовая, часы, естественно, приписывались. Тогда казалось самым страшным, что настучат «туда – куда надо»…

Даже смешно вспомнить, что этим страхом была пропитана нарочитая учтивость к дворникам, уборщицам, зевакам у подъезда. Детские придуманные страхи, пыль, мусор. Всегда можно было договориться в другом месте, безработицы не было, всеобщая скука была тоже наносная. Народ ленив и спокоен, даже как-то странно, что замутился этот раздел Союза, революции, взрывы, война. Жуть… Мы полжизни прожили в спокойном государстве, а это уже великое счастье.

Начиналась инфляция, иметь место для работы в такие времена это вопрос выживания. Чья-то низость всегда мешает таланту быть свободным от проблем. Правители всякого рода резко менялись, новый директор не нуждался в наглядной агитации, знал – с кем имеет дело, и загнул высокую сумму в долларах. Чем моложе волк, – тем зубы острее, – как говорится. За подаренную миниатюру он дал время собрать и раскидать по обжитым мастерским друзей свое хозяйство. Тогда все мечтали о затишье, еде, крыше… разного рода крыше. Он готов был бросить институт, тогда платили преподавателю десять тысяч рублей – керенками (то есть до деноминации) … Германия – как передышка.

Вскоре знакомый скульптор уезжал надолго и всерьез, и его родственники сдали мастерскую – просторный подвал без окон, на особых условиях. Новые русские спешили приобщать к искусству своих чад. Так и получилось: не брать взятки за поступление, а учить детей пропорциям, глазомеру, привить вкус или элементарные познания. Многим везло, – поступали, если, действительно, хотели поступить. Он умел открыть глаза на красоту, если были задатки, то и появлялось желание запечатлеть. Ведь заставить человека можно, а вот заставить захотеть – невозможно, ежели он сам того не возжелает.

Вот в таких условиях и был зачат вселенский человек. Четыре года самоотверженной работы, кочующей по домам, подвалам, дачам, не подкосили его, как принято думать. Он прожил миллион человечиков. Кто еще столько прожил? Он сказал все, что хотел и наслаждается созерцанием. Он не выдохся, он и сейчас рисует, я ничуть не сомневаюсь. Просто не хочет света, полюбил сумерки и закаты. Я не вижу загадки в его исчезновениях. Свободный человек – оставаясь самим собой – путешествует. Есть такая потребность у личности. Он не склонен к накопительству, роскошной жизни, поэтому его не видно в наше время. По вашему – как? Нет дома на Рублевке – нет таланта! Это сборище не для него.

– Пусть все так и остается. – Семен выключил запись. Идиоты, никто не задал ни одного вопроса, сидели как зачарованные. Совершенно непонятно – почему материал обозначен как – визит к Незнакомке. Тема не раскрыта, о ней следует молчать, вот что она внушила своими откровениями о советской рутине. Биографическое исследование можно затеять, никак не меньше! Никакой идеологии, никакой лайф-стори, – праздные домыслы. Мужик батрачил, как проклятый, но даже домашние не оценили его по достоинству. Бабы, честное слово, как пиявки. Куда только деньги девают?! Тут полдня листаешь каталог, а это все было создано, своими руками загнано в рамки, продано. Прежде, чем получить наличные, найти покупателя, никаких агентов по продаже и в помине не было, – все сам. Один. Высыпал купюры на стол с грязной посудой, курил на кухне перед сном, крался, чтобы не разбудить детей.

Семен определился, – это главное. Ребята, выслушав его доводы, пожали плечами, решили, что каждому надо подумать. Семен заглянул в календарь, – неужели Катька оплодотворила свою яйцеклетку?! Неужели скоро он получит вознаграждение и счастье спокойной семейной жизни в отдельной просторной квартире?! Вот было бы здорово!

– А вы заметили, как легко работалось без Катьки? – Поинтересовался Семен, весьма довольный собой. Тарас и Вадим насмешливо переглянулись.

– А надолго ли? Появится новая зануда…

– Появится, – вздохнул Тарас обреченно. Семен уйдет из комнаты, и он или Вадик, устав от беспросветности общего жития, выберет себе в жены северянку, еще способную зачать, чем сильно обрадует тестя из Уренгоя, сидящего на нефтяной трубе. Это будет правильно, иначе в этом мегаполисе не выжить, даже получив белый воротничок.

1.11. Суббота

Загородный особняк нежданно показался из-за вековых елей, сказочно заснеженных. Дорога оказалась нелегкой. Приглашение Валентина нарушило обычный субботний распорядок, – все проснулись не отдохнувшими после напряженного вечера, ночи, непредсказуемой в шутливой ревности Антона. Завтракали спешно, желая вернуться в город до темноты. Лохматые колючие лапы скребли по стеклу, удивляя картинной красотой настоящей старинной усадьбы, которую они медленно объезжали вдоль каменной ограды с витиеватыми высокими решетками. Опешив от роскоши, никто не подумал, откуда бы у Тимея взялись деньги, – жить в собственном глухом имении.

Из рассказа Валентина за два часа пути Алиса узнала о том, что они случайно встретились с ним в Риме, у Тимея был выходной (так положено), он где-то расписывал загородную виллу. У фонтана они забавлялись шаржами, мольберт жены пустовал, она проводила время за столиком уличного кафе, дочка носилась за птицами, делала одолжения, поднося воду или бокал недорогого вина…

В 1989 году Валентин встречал в Шереметьево подругу из Праги. Париж, Нью-Йорк, Вена… Объявления о прибывающих рейсах разум помутили. Он выспросил у подруги, как ей удаются такие вояжи, и сам нашел способ собирать группы желающих прокатиться за бугор, по частным приглашениям менял валюту в банке (марки, кроны), делал паспорта, доставал билеты, расселял туристов. И так хорошо пошел этот бизнес, что он бросил институт, туристы были довольны карманными расходами, остальной обменный фонд он оставлял себе. Хлопот было много, привлек еще друзей, разумеется, наехали, – крыши-то не было.

Так и остался, через братьев-южков пробрался в Италию, от Ватикана – на мотороллере развозил обеды для нищих, – так в рясе и присел за мольберт, вспомнить уроки учителя. Загорались вечерние огни, громче зазвучала музыка, парочки разных возрастов веселились на танцевальном паркете открытого кафе. Они даже не сразу среагировали на странно нарастающий шум недовольства, пока не вскрикнула дочка Тимея. Благоверная, разогретая южным темпераментом поклонников, танцевала стриптиз на столике, но он сломался, она очень неудачно упала, скатилась по лестнице, сломала бедро. Тимей, обычно, раньше забирал семейство, хозяин страшно оскорблял и его, и жену, и всех приезжих бродяг. Полиция, скорая… у него совсем не было денег расплачиваться за ущерб, лечение…

Радость говорить на своем – руссейшем! – языке (и быть понятым!), – ностальгия по Родине, оказывается, невыносимо жгучее чувство, вот и вернулся уже в распавшийся Союз, три года скитался по монастырям, крестился, – искал себя, пока вновь не наткнулся на Тимея, совершенно случайно…

Кованые ворота закрыты, парковка не очищена. Алиса с удовольствием закурила, вертелась на каблучках, прислушиваясь к снежному повизгиванию, настраиваясь на кокетливый тон чужой жены, отлично наложившей косметический трюк, притушивший взгляд в предвкушении свидания. Антон шел, понуро опустив голову, и, как ни смешно, она видела его голым, идущим по снегу босиком. Она кинулась ему навстречу, прихватив горсть снега, приглашая поиграть в снежки, свалиться в сугроб. Снежок не склеился, не долетел до мужа, он подошел вплотную, взял за плечи, встряхнул, осуждая ее прыткость печальной улыбкой. Она беззаботно перебирала варианты, – почему их не встречает сам гений…

Антон отдал ей сумочку из машины, толкнул неприятно скрипнувшую калитку. Глубокая тропа вела к трехэтажному дому с колоннами, заброшенной фигуре в очертаниях фонтана.

– Я договаривался, – сказал Валентин Антону. Тот понимающе кивнул. Табличка на дверях была запорошена, но Алиса все равно не обратила бы внимания. Они вошли в холл, разделись, присели – немного обождать…

– Как же так, Валентин? Вы не могли здесь подрабатывать, если учитесь в Москве? – Возмущенно воскликнула Алиса.

– Я давно уже выучился… и не здесь я его нашел, а в хирургии, – его побили в туалете, – сигарет не оказалось, никто же не возит. Есть же и буйные, а он тихий. Вы же не спрашивали…

Антон заглянул в кабинет, приглашенные жестом, они неприязненно расселись. Врач с интересом и недоверчивым удивлением помечал у себя новые сведения о Тимофее Аркадьевиче. Оказалось, что бывшая жена позаботилась о нем, выдержала его четыре месяца в неврологии, поставила на учет в диспансере, чтобы поместить сюда на полгодика – год, чтобы подлечиться, потому что младшая дочь после смерти матери не хочет заботиться о нем, а оставлять его без присмотра – нельзя. Забрать его можно. Родственники имеют на это право.

– Вы ему родственники? Ах, просто коллеги… Можно и пораньше выписать, но по согласию детей…

– А Тимофей Аркадьевич давал согласие на пребывание здесь? – Антон умел поддерживать беседы.

– Да, письменное согласие на лечение обязательно. Курите здесь, поболтаем еще, а то такая здесь тоска, а посещения скоро начнутся, сейчас прием лекарств. —

Алиса растеряно озиралась на серые стены, плохо понимая услышанное. Валентин придвинулся к ней, зашептал о том, что очень доволен тем, что идет серьезный диалог о судьбе Тимея, вот, если бы еще подтянуть из института коллег, поднять старых студентов, общественность, чтобы приструнить бессовестных детей. Включаясь в реальность – бытовые дрязги и дележку, он, действительно становится умалишенным. Память после неожиданной смерти второй жены очень избирательная. Но, видите, им неприятно, чтобы кто-то узнал о болезни знаменитого папочки. Он почти не выходит отсюда уже второй год. Дело запутанное. У всех на устах – Тимей, а то, что он – живой человек, никому нет дела. Его по фамилии никто и не знает, кроме учеников! Распродали и забыли. У Вас лицо как-то странно изменилось, лучше мы выйдем на воздух.

– Антон, мы будем на улице, – тот ответил кивком, не отвлекаясь от человека, взятого на прицел цепкого взгляда.

– Мир всегда катился в сторону, противоположную от Бога. Нашкодившие дети, мы вдруг понимаем это и вскрикиваем, – вот это и есть наше творчество. Вскрикиваем, но вновь продолжаем расточать себя на пустяки, питающего зверя. Всегда были овцы и будут волки, а мы будем сторониться и тех и других. Что горевать об овцах, которым вырывают живьем сердце, а они молчат?! Порою думающий человек не видит в себе хищника, поедающего ближних. Так поздно приходит откровение – познание радости в элементарных вещах, таких, как свободно прогуляться в магазин за сигаретами, а хоть бы и за картошкой, самому сварить себе кофе, если хочется именно кофе, а не пить больничную бурду. Мы не замечаем своих легких телодвижений, пока владеем собой и спохватываемся, когда той жизни осталось на полпинка. Мы и после владеем собой – только мысленно, вздыхая: «Эх, сейчас бы на байдарочке…».

Я сидел на перевале, курил самокрутку, не ел уже три дня, пил из ручья и вдруг открылась красота, я чуть вниз не свалился от счастья. Все проблемы – ерунда, пока здоров, волен в своих желаниях. Радость быть своим в собственном мире хотя бы потому, что ты сам сделал этот выбор! Да, просрочен паспорт, и нет визы в ту страну, куда я ночью буду переползать, да могут прихватить, но я постараюсь прошмыгнуть. Получилось, многое получилось, многое оказалось ненужным. Когда зарезали Сашку у собственного подъезда – одного из компаньонов, я был румяным пузаном в подштанниках, набитых валютой. Мы могли бы откупиться, но я был вне действия сети…

Я бродил по странам, теряя скарб и уже не сокрушаясь об этом. Люди – они везде люди, кто-то поможет, кто-то прогонит. Злые, добрые, смешные… Солнце светит для всех, – в этом и есть сущность Бога, которого мы ищем. – Валентин размышлял вслух, мало беспокоясь о том, слушает ли его Алиса, сыгравшая роковую роль в судьбе Тимея.

Антон шел к ним по аллее в распахнутой дубленке, лениво вздымая ногами искристые всполохи. Алиса засеменила ему на встречу. Он поднял ей ворот и замер. Что сказать? Мелочи утрясутся, можно организовать гуманитарную помощь, присылать передачи, уйти в сторону от самой встречи, сохранив свой уклад жизни. Ненужное касательство к прошлому, – глупо отрицать это. Он не побледнел, а как-то погас, руки на ее плечах отяжелели и у нее подогнулись ноги или просто каблучки соскользнули с твердого следа.

– Что надумала, лиса-Алиса? Пойдешь все-таки? Одна или нужна поддержка?

– Вместе, конечно, вместе… Мне очень страшно увидеть его не таким, как это представлялось…

– Я знаю, слишком уж богатое воображение… Я только хочу попросить тебя, первый раз в жизни – попросить. Пусть твои фантазии не превращают естественную жалость в чувство вины или в нечто большее, в нечто несуществующее. Пожалуйста, не сочиняй того, чего у вас никогда не было: ни в прошлом, ни в будущем. Я помогу освоиться, и не вздыхай облегченно, словно беда миновала, словно ты не ошиблась в выборе. У тебя не было выбора. Не было и не будет. Ты понимаешь, какую жестокую роль может сыграть твоя слабовольная жалость? Не зови, не ласкай бродячую собаку, если не можешь взять ее в свой дом. Ему нужна помощь, а не унижение слезливое – жалостью. Договорились? Можем идти, если не передумала. Это твое право.

Проживающие пансионата прогуливались по коридорам, тремя лучами сходившимися к круглому холлу. Диваны, кресла, обитые бежевым дерматином, телевизор. Палаты были пусты. Посетителей почти не было. Тимей сидел чинно, аккуратно положив ладони на колени. При его росте он показался очень громоздким, отяжелевшим, отечным. Перемогая слезы, подтирая тушь, Алиса держалась за спинами мужчин. В ответ Тимей тихо – с опаской – поздоровался, Валентин раскручивал разговор, красочно описывая мелочные события. Припудрившись, она осмелела, присела рядом, шутливо похлопала его по руке, как бы приветствуя. Антон сжал ей локоток, предупреждая вольности, здесь не место балагану. У нее возникло желание сильно встряхнуть его, потрепать за щеки, проорать: «Что ты здесь делаешь?! Хватит с ума сходить, Тим»!

Ее всегда бесила холодная невозмутимость, волна гнева накрыла ее, глаза метали молнии. За окном великолепный вид, словно с новогодней открытки, когда-то получившей премию. Алиса внезапно вспомнила себя – резкую, вечно бунтующую. В какую-то куколку превратилась она, – нежную, беспомощную, послушную до отвращения.

Остекленевшие березовые ниточки вздрогнули, – улетели воробушки, веточки со звенящим постукиванием в стекло успокоились. Тим повернулся к ней и махнул рукой:

– Галлюцинации… Мне почудился голос мадам. Она любит постоять у окна, покурить, наблюдая пейзаж. Что можно увидеть в голубых снегах, кроме иллюзий, – разве то хорошо, что видишь акварели. Жаль, здесь не курят, надо в сортир идти, а там бьют, но ведь у вас есть сигареты. Мало. Сигарет всегда мало. А так – чудесный вид, долгожданный покой. Ах, если бы я мог быть один в комнате, спать – когда хочется, а не когда прикажут. Нет-нет, сидите, если вам разрешили быть здесь. Алиса Ивановна, я напрасно побеспокоил Вас, простите покорного слугу. Вот, Валентин, мой лучший ученик из всех пятнадцати выпусков. Ленив, конечно. Да и Вы были неусидчивы. Давно мы не виделись, лет пять? Я не писал, потому что был занят – писал. Писал много, больше в стол. Потом бросил. Потом меня все бросили, я так и не понял – почему? Так проще, – не думать – почему, иначе можно с ума сойти. —