Текст книги "Если бы мы были злодеями"

М. Л. Рио
Если бы мы были злодеями

M. L. Rio

IF WE WERE VILLAINS

Печатается с разрешения литературных агентств

Dunow, Carlson & Lerne и Andrew Nurnberg

В оформлении издания использованы материалы по лицензии ©shutterstock.com

© Design by Julia Lloyd

Copyright © 2017 by M.L.Rio

© Н.А. Болдырева, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Акт I

Пролог

Я сижу, прикованный наручниками к столу, и думаю:

«Мне права не дано

Разоблачать перед тобою тайны

Тюрьмы моей; но если б мог я только

Поведать их – я растерзал бы дух твой!..

От ужаса твоя застыла б кровь!..

На голове, как иглы дикобраза

Твои б поднялись волосы, глаза же,

Сверкнув как звезды, вышли б из орбит!»[1]1
  Вильям Шекспир. «Гамлет, принц Датский» (Пер. А. Соколовского).


[Закрыть]

Охранник стоит у двери, наблюдая за мной, как будто ожидает чего-то.

Входит Джозеф Колборн. Он начал седеть, ему почти пятьдесят, хотя я по-прежнему воспринимаю его как мужчину, которому за сорок. Удивительно каждые две недели наблюдать, как он постарел. И он стареет по чуть-чуть таким вот образом в течение десяти лет. Он садится напротив меня, скрещивает руки на груди и говорит:

– Оливер.

– Джо.

– Что ж, слушание по условно-досрочному прошло в твою пользу. Поздравляю.

– Я бы сказал «спасибо», если бы верил, что ты это всерьез.

Он отвечает натянутой тонкогубой улыбкой.

– Кстати, я не считаю, что ты должен здесь находиться.

– Но это вовсе не означает, что ты считаешь меня невиновным.

– Верно. – Он вздыхает и устало, как будто я утомляю его, смотрит на свои часы – те же самые, что он носил, когда мы познакомились.

– А зачем ты тут? – спрашиваю я. – Ужель по той же дежурной причине?

Его брови превращаются в ровную черную линию.

– Надо, мать его, говорить «неужели».

– Можно забрать парня из театра… или что-то вроде того, но…

Он фыркает – удивленно и одновременно раздраженно.

– Да, я полагаю.

– Ну? – спрашиваю я.

– Что ну?

– «Глядишь ты так печально! Если ты

Пришла с дурною вестью – все же мне

Скажи ее с улыбкой!»[2]2
  Вильям Шекспир. «Ромео и Джульетта» (Пер. А. Соколовского).


[Закрыть] – отвечаю я.

И, решившись наконец заслужить его раздражение, добавляю:

– Зачем ты тут? Ты должен был понять, что я ничего тебе не расскажу.

– Вообще-то, – возражает он, – по-моему, сейчас мне удастся заставить тебя передумать.

Я выпрямляюсь на стуле.

– Выкладывай.

– Я ухожу со службы. Продался, принял приглашение поработать в частной охране. Нужно думать об образовании детей.

Какое-то мгновение я просто молча пялюсь на него. Мне всегда казалось, что Колборна скорее убьют как старого свирепого пса, чем что он покинет кабинет шефа полиции.

– Интересно, – говорю я. – И как это должно меня убедить?

– Все, что ты скажешь мне после того, как выйдешь, будет сохранено в тайне.

– Тогда зачем беспокоиться?

Он снова вздыхает, на сей раз тяжело, и морщины на его лице становятся глубже.

– Оливер, меня больше не волнует твое наказание… Кто-то справедливо отбыл срок, а нам в нашей работе редко выпадает удача удовлетвориться хотя бы этим. Но я не хочу уйти на покой и последующие годы своей жизни провести, гадая, что в действительности случилось десять лет тому назад.

Сперва я помалкиваю. Мне нравится сама идея, но я ей не доверяю. Я оглядываюсь на серо-коричневые шлакоблоки, на крошечные черные видеокамеры, глядящие из каждого угла, на охранника с выпяченной нижней челюстью. Я закрываю глаза, глубоко вздыхаю и представляю себе свежесть весеннего Иллинойса. Каково это – выйти на улицу после того, как треть жизни ты задыхался в затхлой тюремной камере?

На выдохе я открываю глаза и обнаруживаю, что Колборн внимательно наблюдает за мной.

– Я не знаю, Джо, – говорю я. – Я выберусь отсюда… так или иначе. И я не хочу возвращаться. Думаю, лучше не будить спящую собаку.

Он жует нижнюю губу, пальцы беспокойно барабанят по столу.

Я хмурюсь в ответ.

– Почему для тебя это так важно?

Пальцы замирают.

– Скажи мне кое-что, Оливер, – спрашивает он, – ты когда-нибудь лежишь на койке в своей камере и таращишься в потолок? Наверное, в такие моменты ты спрашиваешь себя, как ты попал сюда, и не можешь уснуть, потому что все время прокручиваешь в голове тот самый день?

– По ночам такое происходит со мной постоянно, – соглашаюсь я без иронии. – Но есть разница, Джо. Для тебя это был просто-напросто один день, а затем жизнь снова потекла как обычно. Но для нас это был один особенный день, а потом на нас навалились все остальные дни, которые последовали за ним. – Я наклоняюсь вперед, опираясь на локти, и мое лицо оказывается в нескольких дюймах от его: теперь он слышит каждое мое слово, даже когда я говорю тише. – Пожалуй, твое неведение пожирает тебя заживо. Ты не знаешь – кто, не знаешь – как, не знаешь – почему. Но ведь ты и не знал его. Не чувствовал, как он притаился в комнате… как он преследует тебя, стоит над кроватью, пока ты спишь, повторяя: «Залягу в грудь тебе свинцом тяжелым поутру я!»[3]3
  Вильям Шекспир. «Ричард III» (Пер. А. Соколовского).


[Закрыть]

Он щурится, но я замечаю, что в его глазах появляется какое-то странное отвращение, как будто в мгновение ока я стал невыразимо уродлив и ужасен.

– А ты хранил чужие секреты, – говорит он. – Нормального человека это сведет с ума. Зачем ты поступал таким образом?

– Потому что хотел.

– И до сих пор хочешь?

У меня пересыхает во рту. Я облизываю губы и откидываюсь назад, отводя взгляд. Охранник бесстрастно наблюдает за нами, словно мы двое общаемся на чужом для него языке и наш разговор далек и незначителен.

Я думаю о них. Об остальных. О нас. Мы совершали дурные поступки, но они тоже были необходимы… или же так нам просто казалось. Как и в любой другой трагедии, роковой финал был неизбежен. Смогу ли я хоть что-то объяснить Колборну: и незначительные повороты, и предначертанный исход? Я изучаю его бесстрастное открытое лицо, серые глаза, окаймленные птичьими лапками морщин, но, как всегда, ясные и яркие. Сердцу становится тесно в груди. Тайны тяжелы, как свинец, и, глядя на Колборна, я понимаю, что устал нести больше, чем мне причитается, в одиночку.

– Ладно, – говорю я. Горло сжимается, голос деревенеет. – Когда я выйду отсюда, расскажу тебе. Но прежде ты должен понять кое-что.

Он неподвижен.

– Итак, Оливер…

– Первое, это просто история. Верь в нее, если хочешь. Второе, то, что ты услышишь, не должно отразиться ни на мне, ни на ком другом. Никакого повторного риска. И последнее – это не оправдание.

Я жду от него ответа: кивка или слова, – но он лишь моргает, молчаливый и стойкий, как сфинкс.

– Ну, Джо? – спрашиваю я. – Сможешь жить с тем, что я сейчас расскажу?

Он одаривает меня холодной улыбкой.

– Да, думаю, смогу.

Сцена 1

Время действия: сентябрь, 1997 год – мой четвертый и последний год в классическом художественном училище Деллехера. Место действия: Бродуотер, Иллинойс, маленький городок, почти не имеющий значения.

Пока еще стоит теплая осень.

Появляются актеры.

Тогда нас было семеро: яркие, молодые дарования с большим будущим, которое ожидало каждого из нас. И в ту ночь мы не видели перед собой ничего, кроме книг. Мы всегда были окружены словами и поэзией: все яростные страсти мира были заключены в кожу и пергамент. Вот на что я отчасти возлагаю вину за произошедшее. Наши собственные интриги и ошибки по сравнению с этим казались незначительными.

Библиотека Замка представляла собой просторную восьмиугольную комнату со стеллажами по периметру. Она была заставлена роскошной старинной мебелью, в ней царило сонное тепло, поддерживаемое монументальным камином, который горел почти непрерывно, невзирая на довольно-таки высокую температуру на улице.

Итак, каминные часы пробили двенадцать. Мы зашевелились, один за другим, будто семь оживших статуй.

– «Теперь глухая полночь»[4]4
  Вильям Шекспир. «Гамлет» (Пер. А. Соколовского).


[Закрыть], – сказал Ричард.

Он сидел в самом большом кресле (прямо как на троне), скрестив ноги и закинув их на решетку камина. Целых три года он играл исключительно королей и тиранов, что научило его восседать вот так на всяком стуле, будь то на сцене или где-то за ее пределами.

– Завтра к восьми часам мы станем бессмертными, – добавил он (на следующий день у нас намечались пробы) и захлопнул книгу так резко, что в воздух взвилось облачко пыли.

Мередит по-кошачьи свернулась на одном конце дивана – а я улегся, как пес, на другом – и потянулась с тихим, наводящим на размышления стоном.

– Куда собираешься? – Она лениво перекатилась на бок, и ее длинные рыжеватые волосы рассыпались по подлокотнику.

– «Усталый от трудов, спешу я на постель»[5]5
  Вильям Шекспир. «Сонет 27» (Пер. Н. Гербеля).


[Закрыть]. – Ричард.

– Избавь нас. – Филиппа.

– Раннее утро и все такое. – Ричард.

– Можно подумать, ему есть до этого дело. – Александр.

Рен, устроившись на подушке и не обращая внимания на перепалку, спросила:

– Вы вообще-то выбрали себе по фрагменту? Я что-то не могу определиться.

– Как насчет Изабеллы? – спросил я. – Твоя Изабелла прекрасна.

– «Мера» – комедия, дурак, – ответила Мередит. – У нас пробы на «Цезаря».

– А я не понимаю, зачем нам пробы? – донесся из противоположной и самой сумрачной части библиотеки голос Александра.

И Александр, сидевший за тяжелым дубовым столом, потянулся за бутылкой виски «Гленфиддик». Открыл ее, наполнил пустой бокал алкоголем, сделал большой глоток и поморщился, глядя на нас.

– Я могу раскидать все роли чертовой пьесы здесь и сейчас. Завтрашние пробы ничего не изменят.

– Чушь собачья, – заявил я. – Я никогда не могу угадать, какая роль мне достанется.

Ричард лукаво усмехнулся и перевел на меня взгляд своих черных глаз.

– Это потому, что тебе роли назначают в последнюю очередь – впрочем, как всем отбросам.

– Тсс! – Мередит одарила Ричарда озорной улыбкой. – Ты сегодня Ричард или последний урод?

– Не слушай его, Оливер, – тихо произнес Джеймс.

Он сидел в дальнем углу, нехотя поднимая взгляд от блокнота. Джеймс всегда был самым серьезным студентом на нашем курсе.

– Вот, – заявил Александр, отсчитывая на столе десятидолларовые купюры. – Пятьдесят долларов.

– Зачем? – удивилась Мередит. – Хочешь приватный танец?

– Думаешь заняться стриптизом после выпуска?

– Выкуси.

– Попроси вежливо.

– Пятьдесят штук – для чего? – спросил я, желая прервать склоку.

Из нас семерых Мередит и Александр были самыми злыми спорщиками и испытывали извращенную гордость, ругаясь друг с другом. Дай им волю, они будут грызться всю ночь.

Александр постучал пальцем по стопке купюр.

– Ставлю пятьдесят баксов на то, что могу прямо сейчас назвать список актеров и не ошибусь.

Пятеро из нас обменялись серьезными взглядами, тогда как Рен продолжала хмуриться, посматривая на камин.

– Ладно, давай послушаем, – сказала Филиппа.

Александр выпрямился, откинул с лица непослушные кудри.

– Очевидно, Ричард будет Цезарем.

– Потому что мы втайне мечтаем убить его? – спросил Джеймс, с ухмылкой отрываясь от блокнота.

Александр хохотнул и добавил:

– Разумеется, Джеймс будет Брутом.

Любой из нас мог бы угадать это: Ричард всегда играл императоров, ну а Джеймсу доставались исключительно роли героев.

Ричард вскинул темную бровь.

– И ты, Брут?

– Sic semper tyrannis[6]6
  «Так всегда тиранам» (лат. крылатая фраза, сокращение от «Так всегда приношу смерть тиранам»).


[Закрыть], – ответил Джеймс. – Долой тирана.

Александр повел рукой, указав сначала на одного парня, затем на другого.

– Именно, – продолжал он. – А я буду играть Кассия, ведь у меня амплуа плохого мальчика. Ричард и Рен не могут быть мужем и женой, поскольку это странно и противоестественно. Получается, что ты, Мередит, будешь Кальпурнией, Рен станет Порцией, а Пип снова придется переодеваться в мужскую одежду.

Филиппа – роль для которой оказалось подобрать сложнее, чем для Мередит, соблазнительницы, или Рен, инженю, – была вынуждена выступать на подмостках в амплуа травести, причем всякий раз, когда у нас заканчивались кандидаты на соответствующие роли. Что ж, обычная ситуация в шекспировском театре, где подавляющее большинство лучших ролей предназначено представителям «сильного пола», а основная часть талантливых актеров – женщины. Я считал, что вот оно – очередное свидетельство того, что Филиппа играет убедительно (вне зависимости от того, чья ей досталась роль), но она, похоже, не была с этим согласна.

– Убейте меня, – сказала Филиппа с лицом настолько бесстрастным, что невозможно было понять, шутит она или нет.

– Погодите, – начал я, не желая подтверждать гипотезу Ричарда о том, что в процессе распределения ролей мне всегда перепадали остатки, однако мучаясь от любопытства. – А как же я?

Александр прищурился, прикусив кончик языка, и принялся внимательно меня разглядывать.

– Возможно, Октавий. Тебе не дадут роль Антония… не обижайся, но ты не слишком видный. Антонием будет тот невыносимый третьекурсник. Как там бишь его?

– Ричард Второй? – предположила Филиппа.

– Très amusant[7]7
  Очень смешно (франц.).


[Закрыть], – фыркнул Ричард. – Нет, Колин Хиланд.

– Потрясающе! – Я безнадежно уткнулся носом в листы бумаги с репликами Перикла, которые просматривал, кажется, уже в сотый раз.

Я лишь вполовину талантлив по сравнению с ними и потому обречен играть второстепенные роли в чужих историях. Часто я задавался вопросом, имитирует ли искусство жизнь или дело обстоит с точностью до наоборот.

Александр кинул деньги на стол.

– Пятьдесят баксов! – провозгласил он. – На только что озвученный список.

– Включая Колина в роли Антония? – Мередит.

– Да, включая Колина в роли Антония. Принимаешь? – Александр.

– Нет. – Мередит.

– Почему – нет? – Я.

– Потому что именно так все и будет. – Мередит.

Ричард издал горловой смешок.

– Остается только надеяться. – Он направился к двери и по пути наклонился, чтобы ущипнуть Джеймса за щеку.

«…Почий

Сном вечным, милый принц!»[8]8
  Вильям Шекспир. «Гамлет, принц Датский» (Пер. А. Соколовского).


[Закрыть]

Джеймс отбросил его руку, шлепнув по ней блокнотом, а после этой импровизации вновь спрятался за своим бумажным укрытием. Мередит эхом повторила смех Ричарда и добавила:

– «Ведь ты самый горячий из глупцов, какие только сыщутся в Италии»[9]9
  Там же.


[Закрыть].

– «Чума на оба ваших дома»[10]10
  Вильям Шекспир. «Ромео и Джульетта» (Пер. А. Григорьева).


[Закрыть], – пробормотал Джеймс.

Мередит вновь потянулась и, улыбнувшись, вскочила с дивана.

– Идешь спать? – спросил Ричард.

– Ну… после слов Александра все стало довольно бессмысленным.

Мередит не взяла ни свои книги, ни бумаги, которые были разбросаны на низком столике перед камином, оставив там же и пустой винный бокал с зацепившимся за край полумесяцем помады на ободке.

– Спокойной ночи, детишки! – произнесла она. – Счастливо! – Она нагнала Ричарда у арки, ведущей в коридор, и первой покинула библиотеку.

Ричард подмигнул мне и лениво последовал за ней, чтобы любоваться ее задом на некотором расстоянии.

Я вздохнул и потер глаза, начавшие слезиться и зудеть от попыток читать в течение нескольких часов. Рен отшвырнула книгу – та с глухим стуком приземлилась рядом со мной на диван.

– К черту! – Рен.

– Вот это да! – Александр.

– Я просто прочту что-нибудь из Изабеллы. – Рен.

– Просто иди спать. – Филиппа.

Рен встала и покачала головой.

– Вероятно, буду лежать без сна до рассвета, вспоминая реплики.

– Не хочешь покурить? – Александр допил виски и принялся катать косяк по столу. – Поможет расслабиться.

Она слабо улыбнулась.

– Нет, спасибо, – ответила она и направилась к выходу. – Спокойной ночи.

– Ладно. – Александр отодвинул стул и повернулся ко мне: косяк свисал из уголка его рта. – Оливер?

– Если я покурю с тобой, завтра точно лишусь голоса.

– Пиппа?

Она нацепила очки на макушку и прокашлялась, проверяя горло.

– Хорошо, – сказала она. – Только после тебя.

Александр кивнул уже на полпути из комнаты, спрятав руки глубоко в карманы. Она последовала за ним, и я с легкой завистью проводил ее взглядом. Затем я откинулся на подлокотник дивана и попытался сосредоточиться на тексте, в котором было столько скобок, выделений и подчеркиваний, что его уже практически нельзя было разобрать.

«ПЕРИКЛ:

– Прощай же, Антиох! – нам мудрость шепчет,

Что тот, кто не краснеет от греха,

Чернейшего, чем ночь, не затруднится

Ничем, чтобы не дать тому греху

Увидеть свет. Один проступок быстро

Родит другой; распутство и убийство

Согласнее живут, чем дым с огнем»[11]11
  Вильям Шекспир. «Перикл, князь Тирский» (Пер. А. Соколовского).


[Закрыть].

Последние две строчки я пробормотал себе под нос. Я вызубрил их еще несколько месяцев назад, но меня все равно преследовал страх забыть слово или фразу в середине прослушивания. Бросив взгляд на Джеймса, который до сих пор сидел в углу комнаты, я спросил:

– Никогда не задавался вопросом, знал ли Шекспир все эти роли так же хорошо, как мы?

Джеймс медленно поднял голову, оторвавшись от чтения очередной строфы, взглянул на меня и ответил:

– Постоянно.

Я моргнул и улыбнулся.

– Сдаюсь. Вообще-то я сейчас ничего и не делаю.

Он покосился на часы.

– По-моему, я тоже.

С трудом поднявшись, я поплелся следом за Джеймсом по винтовой лестнице в общую спальню: она располагалась прямо над библиотекой, в самой верхней из трех комнат, в узкой каменной полой «колонне», которую попросту называли Башней. Раньше здесь был чердак, заваленный сломанной мебелью и прочим хламом, но в конце семидесятых пыль и паутину смели, чтобы освободить место для новых студентов. Двадцать лет спустя тут стояли две кровати с голубыми балдахинами с гербом Деллехера, пара старых монструозных шкафов и два разномастных книжных стеллажа, слишком неприглядных для библиотеки.

– Думаешь, все будет так, как говорит Александр? – спросил я, когда мы оба начали раздеваться.

Джеймс опустился на край постели и стянул рубашку.

– Не знаю. Если хочешь знать мое мнение, это слишком предсказуемо.

– Конечно. – Я запихнул грязную одежду на нижнюю полку шкафа. – Но когда они нас удивляли?

– Фредерик всегда меня удивляет, – сказал он. – Но последнее слово будет за Гвендолин… обычное дело.

– Если б это зависело от нее, Ричард играл бы все мужские роли и половину женских.

Джеймс поморщился.

– Ну а Мередит досталось бы остальное, – продолжал я.

– Когда ты завтра читаешь? – спросил он, прижав ладони к глазам.

– Я? После Ричарда. За мной – Филиппа.

– Да, а я за ней. Бедняга. – Джеймс.

– Удивительно, что она еще все не бросила. Я бы на ее месте так и поступил. – Я.

– Ну, она намного более устойчива, чем все. Может, именно поэтому Гвендолин и мучает ее. – Джеймс.

– Просто потому, что она может выдержать это? – спросил я. – Как жестоко.

Он пожал плечами.

– Да уж… Гвендолин…

– Будь моя воля, я бы все перевернул вверх дном, – решил я. – Пусть Александр был бы Цезарем, а Ричард – Кассием.

С усталой улыбкой он забрался в постель.

– А я по-прежнему Брут?

– Нет. – Я швырнул в него носок. – Ты – Антоний. На сей раз я буду главным.

– Придет и твоя пора играть трагическую роль. Дождись весны.

Я поднял взгляд от ящика, в котором рылся в поисках чистых боксеров.

– Неужели Фредерик снова делился с тобой секретами?

Джеймс заложил руки за голову и смущенно посмотрел на меня.

– Возможно, он упоминал «Троила и Крессиду». У него есть фантастическая идея насчет битвы полов. Троянцы будут мужчинами, а греки – женщинами.

– Какое-то безумие.

– Почему? Пьеса настолько же о сексе, насколько и о войне. Гвендолин, естественно, захочет, чтобы Ричард был Гектором, – сказал он. – Но это сделает тебя Троилом.

– А почему, во имя всего святого, Троилом не станешь ты?

Джеймс поерзал, изогнул спину, прижав плечи к матрасу.

– Я сказал Фредерику, что хотел бы иметь разнообразное портфолио.

Я пялился на него, раздумывая, надо ли мне обижаться.

– Не смотри на меня так, – тихо произнес он с упреком. – Он согласился, что нам нужно выйти за рамки. Я устал играть влюбленных дураков вроде Троила и уверен, что тебе надоело быть на второстепенных ролях.

Я потер затылок и плюхнулся на кровать.

– Да, наверное, ты прав. – Я уставился на пыльно-голубой балдахин, гадая, насколько он смахивает на ночное небо. На мгновение я позволил своим мыслям затеряться, а затем рассмеялся.

– Что смешного?

– Тебе придется быть Еленой Троянской, – сказал я. – Ты единственный из нас, кто достаточно симпатичен.

Мы лежали и смеялись в темноте, пока не заснули, и спали крепко, не подозревая, что уже на следующее утро поднимется занавес над драмой, которую поставим мы сами.

Сцена 2

Классическое художественное училище Деллехера занимало примерно двадцать акров на западном краю городка Бродуотер, и границы их так часто наплывали друг на друга, что сложно было сказать, где заканчивался кампус и начинался город. Первокурсники размещались в кирпичных зданиях Бродуотера, тогда как второкурсники и третьекурсники теснились в Деллехер-холле, а горстка четверокурсников пряталась в странных изолированных уголках кампуса, оставаясь предоставленными самим себе.

Мы, студенты четвертого курса театрального отделения, обосновались на дальнем берегу озера в строении, которое носило причудливое прозвище Замок – в каменном здании с башенкой; первоначально оно предназначалось для садовника.

Деллехер-холл представлял собой просторный особняк в якобинском стиле, стоящий на склоне крутого холма, неподалеку от темной глади озера. Общежития и бальный зал находились на четвертом и пятом этажах, аудитории и кабинеты – на втором и третьем, ну а первый был разделен на трапезную (или же, попросту говоря, столовую), музыкальный зал, библиотеку и консерваторию. С западной стороны здания находилась часовня. Герметические философы-четверокурсники обитали в бывшем домике священника: к девяностым годам двадцатого столетия сооружение уже не служило никаким религиозным целям, если не считать редких языческих ритуалов, что отправляли студенты-языковеды, нуждавшиеся в алтаре. Прежде, еще в сороковых, здание факультета изящных искусств Арчибальда Деллехера (в силу ряда причин его прозвали «Фабрика») было возведено с восточной стороны Деллехер-холла, между ними вклинивались внутренний дворик и соты ступенчатых дорожек. Это постройка стала домом и для Театра Арчибальда Деллехера, и, конечно, для репетиционного зала, следовательно, это было то самое место, где мы проводили большую часть нашего времени.

В восемь часов утра, в первый день занятий здесь было исключительно тихо.

Мы с Ричардом вместе покинули Замок и направились к Фабрике, и хотя моя очередь была после него, я мог прийти на прослушивание попозже – в девять.

– Как ты? – спросил он, пока мы взбирались по крутому зеленому склону.

– Нервничаю, как и всегда. – Сколько бы прослушиваний у меня ни было, меня постоянно мучила тревога.

– Спокойно, парень. – Он хлопнул меня по плечу своей огромной ладонью, так что я качнулся на несколько дюймов вперед, коснувшись пальцами влажной травы. Раскатистый смех Ричарда эхом отозвался в неподвижном утреннем воздухе, и он схватил меня за руку, чтобы поддержать.

– Видишь? – сказал он. – Просто стой на ногах, и все будет в порядке.

– Засранец, – ответил я со слабой улыбкой.

Ричард обладал особым воздействием на людей.

Как только мы добрались до Фабрики, он весело хлопнул меня по спине и исчез в репетиционном зале вместе с Фредериком и Гвендолин. Я расхаживал взад-вперед по дорожке, мысленно, будто молитву, повторяя реплики Перикла, и наконец вошел внутрь.

Наши прослушивания в первом семестре определяли, какие роли мы будем играть в осенней постановке. В тот год это был «Юлий Цезарь». Трагедии и исторические пьесы резервировались для четвертого курса, тогда как третий был посвящен комедиям, ну а все остальное распределялось между второкурсниками. Студенты первого курса вкалывали, как чернорабочие, за кулисами, посещали лекции и гадали, во что же, черт возьми, они вляпались. Каждый год учащиеся, чья успеваемость считалась неудовлетворительной, исключались из программы – иногда их число составляло половину курса. Чтобы дожить до выпускного, требовался либо талант, либо слепая удача. В моем случае – последнее.

Вдоль стены, возле пересечения коридоров, двумя аккуратными рядами висели фотографии студентов последних пятидесяти лет. Наш снимок оказался последним и уж точно самым сексуальным. Это было рекламное фото прошлогодней постановки «Сна в летнюю ночь». Мы тогда выглядели моложе.

Кстати, именно Фредерику пришла в голову идея сделать из «Сна» пижамную вечеринку. Мы с Джеймсом – Лизандр и Деметрий соответственно – в полосатых боксерах и белых майках стояли, глядя друг на друга, а между нами была Рен – Гермия – в короткой розовой ночнушке. Слева от меня – Филиппа в длинной синей сорочке вцепилась в подушку, с помощью которой она и Рен дрались в третьем акте. В центре снимка Александр и Мередит сплетались, словно пара змей: он – зловещий соблазнитель Оберон в черном банном халате, она – роскошная Титания в откровенном кружевном неглиже. На левом краю фотографии, явно в самом выгодном ракурсе, стоял Ричард. Он был в клоунской фланелевой пижаме, но выделялся среди других актеров, а из его густых черных волос торчали ослиные уши. Он был самым ненормальным ткачом Ником Основой, которого я когда-либо видел, и он, как и всегда, стал королем постановки.

И тут я услышал его голос, отражающийся от стен репетиционного зала:

– «Мы в изумлении!.. Мы ждали долго,

Чтоб ты склонил покорные колени

Пред королем! Мы им себя считали

До сей поры. Но если мы король,

То как, скажи, осмелился ты дерзко

Забыть свой долг пред нами?»[12]12
  Вильям Шекспир. «Король Ричард II» (Пер. А. Соколовского).


[Закрыть]

Я уже дважды видел, как он читает свои реплики, – и оба раза поражали воображение.

Мы семеро пережили три ежегодные чистки, потому что каждый из нас оказался в чем-то незаменим для театральной труппы, по крайней мере в теории. За четыре года мы превратились из толпы статистов и эпизодических актеров в маленькую, тщательно подготовленную драматическую труппу. Некоторые наши особенности стали очевидны: Ричард воплощал собой чистую силу: шесть футов и два дюйма, фигура, словно высеченная из бетона, острый взгляд черных глаз и волнующий бас, который заглушал все остальные звуки в репетиционном зале. Он играл военачальников, деспотов, хулиганов и тех, кто мог впечатлить или испугать зрителей. Мередит была создана для соблазнения со всеми своими изгибами и шелковистой гладкой кожей. Но в ее сексуальной привлекательности таилось нечто безжалостное: когда она двигалась, ты неотрывно наблюдал за ней, что бы ни происходило, хотел ты того или нет. Они с Ричардом были вместе во всех привычных смыслах этого слова, начиная с весеннего семестра нашего второго курса. Рен – двоюродная сестра Ричарда, хотя, глядя на них, об этом невозможно было догадаться, – являлась нашей бессменной инженю, беспризорным созданием с мягкими локонами кукурузного оттенка и милым нимфоподобным личиком. Александр был злодеем, худым и жилистым, с густыми темными кудрями и острыми клыками, которые, когда он улыбался, делали его похожим на вампира.

Нас с Филиппой оказалось сложнее отнести к какой-либо категории. Филиппа, высокая и светло-русая, немного смахивала на мальчишку, но в ней было нечто холодное и универсальное, что делало ее одинаково убедительной как в роли Горацио, так и в роли Эмилии. Я же – средний во всех мыслимых отношениях: не слишком красивый и не особо талантливый, не очень успешный в чем бы то ни было, но достаточно хорош в том, чтобы закрывать любую слабину, допущенную остальными. Я не сомневался, что пережил чистку третьего года потому лишь, что без меня Джеймс выглядел уныло и мрачно.

Судьба улыбнулась мне сразу же, когда нам с Джеймсом пришлось разделить тесную комнатушку на верхнем этаже общежития для первокурсников. Едва я открыл дверь, как он поднял взгляд от сумки, которую распаковывал, протянул руку и сказал: «А вот и сэр Оливер! Надеюсь, вас хорошо встретили». С тех пор мы стали необъяснимо неразлучны. Он был очарован моей наивностью, буквально глядящей на мир широко распахнутыми глазами. А меня поразил его талант. Джеймс – один из тех актеров, в которых влюбляются с первого взгляда, и я не стал исключением. Уже в первые дни нашего пребывания в Деллехере я нежно защищал его и даже вел себя как собственник, когда другие наши приятели подходили слишком близко и угрожали узурпировать мою роль «лучшего друга» – а происходило это с завидной периодичностью. Уверен, некоторые видели меня тем, кем меня всегда назначала Гвендолин, – просто верным помощником. А Джеймс оказался настолько типичным героем, что меня это даже не беспокоило. Он был самым красивым из нас, но блистал красотой невинной и неосознанной. Еще более неотразимой была детская глубина чувств и эмоций, которые он проявлял по отношению к окружающему миру. Мередит однажды сравнила его с диснеевским принцем, и хотя она не думала льстить ему, она не ошибалась. Три года подряд я наслаждался его огромной популярностью и изо всех сил, безо всякой ревности, восхищался им, несмотря на то что он стал очевидным фаворитом для Фредерика, точно так же, как Ричард – для Гвендолин. Конечно, у Джеймса не было ни самолюбия, ни характера Ричарда, но его все обожали, тогда как Ричарда, скорее, одинаково яростно любили и ненавидели.

Обычно мы оставались на прослушиваниях до самого конца – отсутствие аудитории стало неким преимуществом для первого выходящего на сцену, – и вот уже без пяти минут девять я метался по коридорному перекрестку, страстно надеясь на то, что Джеймс останется посмотреть мою игру.

Ну а Ричард… Даже не желая того, он был зрителем, способным навести ужас.

В дверях репетиционного зала показался Фредерик.

– Оливер? – позвал он. – Мы готовы прослушать тебя.

– Отлично, – ответил я и посмотрел на его морщинистое лицо.

Мой пульс участился: я почувствовал трепет, будто биение крылышек маленькой птички, зажатой между легкими.

Как всегда, входя в репетиционный зал, я почувствовал себя маленьким и нерешительным. Это было прямоугольное, просторное помещение со сводчатым потолком и высокими окнами с видом на зеленеющий сад. Тяжелые синие бархатные шторы были раздвинуты, подолы пыльными грудами лежали на деревянном полу.

– Доброе утро, Гвендолин. – Мой голос эхом прокатился по залу.

Рыжеволосая и прямая как палка женщина за столом вскинула на меня взгляд. Гвендолин подавляла самим фактом своего присутствия. Ярко-розовая помада и пестрый платок делали ее похожей на цыганку. Она приветственно пошевелила пальцами, и браслеты на ее запястьях зазвенели. Ричард сидел на стуле слева от нее, скрестив руки на груди и наблюдая за мной с благожелательной улыбкой. Мы оба были в равной степени уверены, что я не представляю угрозы для его амплуа «ведущего» актера. Я сглотнул, нервно ухмыльнулся и попытался не обращать на него внимания.

– Оливер, – сказала Гвендолин. – Как славно тебя увидеть. Ты похудел.

– Вообще-то поправился, – ответил я, чувствуя, как вспыхивает лицо.

Когда я уехал из училища на летние каникулы, она посоветовала мне «подкачаться». В июне и июле я проводил в тренажерном зале по часу ежедневно в надежде произвести на нее впечатление.

– Хмм, – протянула она, уставившись на меня. – Итак, начнем?..

– Конечно. – Я отчаянно попытался взять себя в руки и теперь старался стоять спокойно.

У меня дурная привычка переминаться с ноги на ногу во время прослушиваний, что со стороны наверняка раздражало.