Текст книги "Так берегись"

Я так погрузился в размышления о спасительных древних рукописях и несбывшихся пикниках, что временно утратил связь с реальностью и опомнился только споткнувшись со всей дури о какой-то подлый неразличимый в темноте выступ, да так сильно, что не устоял на ногах. Рухнул на землю, коротко взвыл, даже толком не выругался поскольку так больно ушибся, что тут не ругаться надо, а срочно вспоминать простейшее знахарское заклинание, позволяющее быстро унять боль. Как это обычно бывает со знахарскими заклинаниями, применять его к себе гораздо трудней, чем к другим людям, поскольку сильная боль целиком захватывает внимание и отвлекает от собственно целительского процесса. Но всё-таки, хвала магистрам, возможно. И я его вполне успешно применил – с третьей попытки, но учитывая мою неопытность, и на этом спасибо. После чего разулся и уже всерьёз занялся стремительно распухающей ушибленной ногой; пока она болела, даже пытаться было бессмысленно: лечить по-настоящему гораздо трудней, чем просто ликвидировать боль.

Ногу я кое-как починил и, надо сказать, в процессе совершенно выдохся. Всё-таки знахарство – не моё сильное место. Счастье, что удалось научиться хотя бы азам, потому что довольно глупо себя чувствуешь, вынужденно обращаясь за помощью по любому пустяковому поводу, вроде хоттийской золотой лихорадки, от которой слегка поднимается температура, а окружающие предметы начинают казаться блестящими, или, как сегодня, ушибленной ноги.

Всё это пустяки, вряд ли заслуживающие внимания, однако возня с малознакомыми заклинаниями хотя бы отчасти объясняет глубочайшую растерянность, охватившую меня, когда издалека послышался шум, очень хорошо мне знакомый и одновременно совершенно невозможный, немыслимый в Ехо и вообще в этом Мире, потому что здесь нет поездов. А шум, несомненно, был звуком приближающегося поезда, такое ни с чем не перепутаешь. Даже если потерял память обо всех прежних жизнях сразу, всё равно встрепенёшься от этого постепенно нарастающего ритмичного гула. А я память, вроде бы, не терял.

Некоторое время я неподвижно сидел на земле, ничего не предпринимая, и вопросительно сверлил взглядом ночную тьму. Только когда упомянутая тьма озарилась сигнальными огнями приближающегося паровоза, до меня дошло, что я сижу практически на рельсах. То есть буквально в нескольких сантиметрах от них. Ясно теперь, обо что я так неудачно споткнулся. Бред собачий: в самом центре столицы Соединённого Королевства умудрился налететь на рельс!

Некоторое время я разглядывал и осторожно ощупывал рельсы и шпалы между ними – надо же, совершенно как настоящие! – наконец сообразил, что следует отойти от них хотя бы на пару шагов. Когда живёшь в Магическом Мире, быстро привыкаешь относиться к иллюзиям с не меньшим уважением, чем к плотным, увесистым материальным объектам. От иного наваждения вовремя не увернёшься – не жалуйся потом, если зашибёт.

Пока поезд приближался, я успел почти перестать ему удивляться. Вспомнил, что в Ехо, кроме невиданного разгула традиционной угуландской Очевидной магии, которой, будем честны, за глаза достаточно, чтобы свести с ума впечатлительного человека, существуют ещё чужие сновидения разной степени достоверности. Большинство из них подобны цветному туману из тюрбана ярмарочного фокусника и рассеиваются от первого же пристального взгляда, но некоторые реальнее самой нашей здешней жизни. Весомее и, я бы сказал, неумолимее: хоть отворачивайся, хоть глаза закрывай, а они никуда не денутся, пока их невольный, или наоборот, злонамеренный создатель не проснётся где-нибудь у себя дома, в одном из невообразимо далёких миров.

В этом смысле приближающийся состав не представлял собой ничего невероятного. Почему бы обитателю какой-нибудь реальности, в которой существуют железные дороги, не увидеть во сне, как он мчится через наш город в поезде? Или даже, что он сам и есть паровоз с вагонами. До сих пор на моей памяти ничего подобного не случалось, но «на моей памяти» означает – всего-то за полтора года. Невелик срок.

В общем, рациональная часть моего ума настойчиво твердила, что ничего необычного в появлении поезда в самом центре столицы Соединённого Королевства нет. Но это совершенно не мешало всем остальным составляющим моей сложно организованной личности натурально верещать от восторга на разные голоса: «Поезд! Самый настоящий поезд! С паровозом! Уже совсем близко! И рельсы гудят!»

Приободрённый моим восхищённым вниманием, паровоз и сам загудел, да так пронзительно, что его наверняка было слышно не только в модных новых кварталах вокруг Удивительной улицы, до которых отсюда ещё идти и идти, но и в Новом Городе. И в Старом за компанию. И, возможно, во всём Угуланде. Вообще везде. По крайней мере, мне сейчас так казалось – громкий паровозный гудок стал впечатлением такой силы, что заполнил меня целиком, временно отменив всю остальную реальность. То есть, конечно, не саму по себе реальность, а только мою способность её воспринимать.

Я стоял, натурально распахнув рот, вдыхал восхитительный запах паровозного дыма и во все глаза смотрел, как мимо меня неторопливо проплывают спальные вагоны, мелькают светящиеся окна купе, в одном пассажиры поднимают бокалы, в другом целуются, в третьем уткнулись в газеты – всё, как обычно бывает в поездах дальнего следования, и в жизни, и в кино.

В детстве я часто бегал к железной дороге, глазел на проезжающие поезда, жадным взором пожирал скучающих пассажиров, за краткий миг успевал придумать каждому целую жизнь, полную фантастических событий и удивительных приключений – ясно же, что в поездах ездят настоящие путешественники, у каждого из них должна быть удивительная судьба.

И теперь, когда выяснилось, что у меня самого настолько удивительная судьба, что впору отыскать у неё регулятор и немного убавить этой грешной удивительности, до, скажем так, совместимой с жизнью величины, в этом смысле ничего не изменилось. Я как завороженный смотрел на пассажиров поезда-наваждения и искренне думал: «Какая же у них чудесная жизнь!»

Теоретическое понимание, что никакой жизни, ни чудесной, ни заурядной, у этих людей нет вовсе, потому что они всего лишь снятся кому-то, а мне мерещатся просто так за компанию, ничего не меняло. С теоретическим пониманием у меня вечно такая беда – оно существует само по себе, как бы для галочки, чтобы, если понадобится, быть высказанным вслух и стать своего рода пропуском в мир разумных, адекватных людей, а на мои чувства оно не особо влияет. Да и на поступки, скажем так, через раз.

Я до сих пор не могу объяснить, что мною двигало в тот момент, когда я вскочил на подножку последнего вагона поезда-наваждения и обеими руками вцепился в поручень. Скорее всего, самая обычная дурь, которой у меня, положа руку на сердце, в избытке. Но радовался я в тот момент неописуемо – в основном, за того мальчишку, которым когда-то был, или не был, не важно, главное, помнил, что был. И как больше всего на свете хотел однажды запрыгнуть на проходящий поезд и уехать неизвестно куда, но так и не решился. Зато теперь – наконец-то да.

Стоял как дурак в одном сапоге, невольно морщился от прикосновения холодного металла к босой пятке – говорю же, некоторые наваждения бывают сокрушительно достоверны – смеялся, подставляя лицо тёплому весеннему ветру, и хотел только одного: чтобы эта поездка длилась и длилась, чтобы так было всегда.

Не знаю, сколько я на самом деле так ехал. Судя по тому, что руки, которыми я очень крепко держался за поручень, не начали ныть, не особенно долго, физически я не слишком выносливый человек. С другой стороны, наваждение есть наваждение. Возможно, способность в нём задержаться зависит не от мышечной силы, а только от силы желания, тогда рукам не от чего уставать.

Я восхищённо разглядывал неторопливо проплывающие мимо знакомые пустыри и развалины центра – вот уж не думал, что однажды доведётся полюбоваться ими с такого необычного ракурса. Потом поезд, не замедляя хода, пересёк Хурон – не по дну, но и не по самой поверхности, рельсы оказались проложены примерно на глубине полутора метров, так что я насквозь промок от поднявшихся брызг, но пока мы мчались через сонное Левобережье, высох, сам того не заметив, слишком быстро, на мой теперешний взгляд, но тогда мне это показалось нормальным – перестать быть мокрым, как только река осталась позади. Мне в тот момент вообще всё казалось нормальным – и мгновенно высохшая одежда, и необыкновенная протяжённость Левобережья, которое всё не кончалось и не кончалось, и причудливые очертания высоких зданий, каких отродясь не было в этом тихом сонном районе, застроенном утопающими в садах домами столичных богачей, и множество разноцветных маленьких лун, озарявших алое, как в Уандуке небо, и невесть откуда возникшую на горизонте горную гряду с заснеженными вершинами, и сам факт, что я повис на подножке поезда, приснившегося неведомо кому.

Впрочем, с какой-то точки зрения, это и правда было нормально. Вполне обычное сновидение, а что я оказался в нём наяву – так мне ли всерьёз полагать чем-то незыблемым границы между явью и сном. Леди Анна, однажды заполнившая наш город разноцветными ветрами, бесконечно сменяющими друг друга закатами и восхитительными наводнениями своих сновидений, раз и навсегда выбила из меня эту дурь. За одно это я перед нею в вечном долгу.

Однако во всём надо знать меру, даже в доверии к происходящим с тобой чудесам. Собственно, в первую очередь в доверии к чудесам: когда ты не их создатель, а только зритель, одна из второстепенных фигур на чужом игровом поле, следует помнить, что соблюдение твоих интересов не является непременным условием всякого чуда. Я имею в виду, в подавляющем большинстве случаев события будут развиваться, руководствуясь собственной внутренней логикой, а не твоими предпочтениями. Хотя это они, конечно, зря.

Я почему-то ждал, что поезд поведёт себя, как маршрутный трамвай: совершит положенный круг и, в конце концов, доставит меня обратно – туда, где я на него запрыгнул. После чего можно будет поблагодарить неизвестного сновидца за доставленное удовольствие и пойти домой. Но не тут-то было. Поезд есть поезд, его дело не кружить по городским окраинам, а мчаться вдаль. В такую невероятную даль, что звёздное небо осталось где-то внизу, под ногами, вернее, под колёсами паровоза, а над головой плещутся тёмные воды и носятся стаи призрачно-серых рыб, и звучит музыка, совсем простая танцевальная мелодия, фокстрот, или что-то вроде того, но об её звуки можно пораниться, как об осколки стекла, если не отвернуться, не спрятать лицо в прохладном пламени рук, недолго осталось терпеть, мы уже исчезаем – острая музыка, мои ледяные горящие руки, звёздное небо, серые рыбы, этот немыслимый поезд и всё, вообще всё.

Счастье, что исчезать мне совсем не нравится. Настолько не нравится, что иногда бывает трудно уснуть. Сейчас, хвала магистрам, такое случается редко, только когда я на взводе, а рядом, как назло, ни одного милосердного колдуна с запасом усыпляющих заклинаний, зато в юности это было серьёзной проблемой – как бы сильно я ни устал, всегда подолгу лежал в постели, ворочался с боку на бок, не закрывая глаз, почти бессознательно предпринимая усилие не исчезнуть, остаться, где есть, не утратить себя, не спать, не спать.

Никогда не знаешь, какой из твоих заскоков однажды окажется спасительным навыком, так что, наверное, лучше иметь их побольше, про запас. Вот и сейчас, почувствовав, что наваждение рассеивается – предположим, неизвестный сновидец неудачно перевернулся на другой бок и вот-вот проснётся от боли в неловко подвёрнутой руке, – я очнулся, мгновенно оценил ситуацию, собрался, сконцентрировался, приготовился открыть глаза в центре Ехо, неподалёку от разрушенных стен резиденции Ордена Дырявой Чаши и как ни в чём не бывало продолжить прогулку, но в самый последний момент передумал. Мне стало так жаль прекрасного поезда, его пассажиров с бокалами и газетами, весёлых паровозных гудков – как же это он возьмёт и бесследно исчезнет, не хочу, не позволю, не могу допустить! – что я покрепче вцепился в поручень и взял управление в свои руки: мысленно приказал поезду продолжать быть, паровозу гудеть, а шпалам и рельсам лежать там, где я их впервые увидел, среди синих и серебристых весенних трав одного из множества пустырей столицы Соединённого Королевства. Ага, есть, спасибо! Отлично, дорогой поезд, оставайся с нами, будь всегда. А теперь самое время замедлить ход, чтобы я не расшибся, когда буду прыгать, тише, ещё тише, пожалуйста; ладно, чёрт с тобой, не хочешь, не тормози, спрыгну и так.

Я довольно легко отделался. Когда спрыгиваешь с подножки стремительно мчащегося поезда, не имея необходимых спортивных навыков, зато твёрдо рассчитывая на магию, которая на этот раз почему-то не сработала, одно разбитое колено и две ободранные ладони – совсем неплохой результат. Впрочем, в первый момент я не заметил ни царапин, ни ссадин. Сидел в траве, смотрел вслед стремительно удаляющемуся последнему вагону, думал: интересно, а теперь, без меня, он всё-таки исчезнет? Или выполнит мою просьбу, останется здесь навсегда? Было бы здорово разжиться поездом-призраком, таких развлечений у нас до сих пор не водилось. Толку от него никакого, одна бескорыстная радость, примерно как от стихов на небе; с другой стороны, когда есть радость, зачем ещё какой-то дополнительный толк?

От лирических размышлений меня отвлекла саднящая боль в ладонях; попытавшись встать, я обнаружил, что и с коленом не всё в порядке. Попытался ликвидировать боль, но не преуспел. Меня это не особо встревожило: знахарские умения я приобрёл совсем недавно, и ещё не отвык от естественных для всякого новичка неудач. Подумал: ладно, значит, придётся вернуться домой Тёмным Путём, не хромать же через весь город. Но ни с первой, ни со второй, ни даже с третьей попытки домой так и не попал. Остался стоять, где стоял, и вот тогда, конечно, – нет, даже не испугался. Просто оцепенел от полной невозможности происходящего. Только рыба, внезапно разучившаяся плавать, могла бы меня понять.

У нас принято считать, что нет ничего ужасней, чем утратить магические способности; лучше уж умереть молодым, зато на пике могущества, чем прозябать долгие годы беспомощной никчемностью – в этом убеждены практически все. И больше всего на свете боятся, что их однажды настигнет так называемый «Бич магов», своего рода болезнь, внезапно, без каких бы то ни было внешних причин лишающая чудесной колдовской силы; лекарства от этой напасти не существует, можно только ждать и надеяться, что способность колдовать однажды вернётся, как исчезла, сама. Обычно рано или поздно так и случается, но гарантий нет; по крайней мере, мне рассказывали о нескольких стариках, которые до сих пор не дождались возвращения магической силы. Такая горькая им почему-то досталась судьба.

Однако Бич магов, этот главный страх всякого нормального угуландского колдуна, сейчас казался мне наилучшим из возможных вариантов. Магические способности я уже, было дело, утрачивал, и они вернулись прежде, чем я успел всерьёз затосковать. Если на этот раз всё-таки не вернутся, будет очень обидно, но руки на себя точно не наложу. Благо у нас тут и без умения колдовать вполне можно устроить себе крайне интересную жизнь.

Гораздо хуже, если всё, что меня сейчас окружает – пустырь, развалины загородной резиденции Ордена Дырявой Чаши, голубой свет далёких придорожных фонарей – всего лишь достоверная имитация знакомого фрагмента реальности, а на самом деле ни города Ехо, ни наполняющего его магией Сердца Мира, ни самого Мира, ни моих близких для меня больше нет. Вот о чём я, холодея от лютой тоски и отчаяния, думал после неведомо какой по счёту неудачной попытки послать зов Шурфу, Сотофе, Джуффину, Нумминориху, Кофе, Базилио, Мелифаро, а потом уже всем знакомым подряд, всё равно кому, лишь бы хоть до одной живой души докричаться. Но внутри моей головы была полная тишина. Снаружи, собственно, тоже, но это как раз нормально – с чего бы кому-то шуметь ночью на пустыре.

Подняв глаза к затянутому сизыми тучами ночному небу, я увидел, что на нём нет никаких стихов, ни единой строчки, и это меня окончательно подкосило. Скверный знак.

У меня есть один проверенный способ справляться если не с внешними обстоятельствами, то по крайней мере с попавшим в эти обстоятельства собой: в любой паршивой ситуации делай что можешь, даже если можешь так мало, что это – почти ничего. А сейчас я мог как минимум добраться до Мохнатого дома. Убедиться, что он на месте, и его обитатели тоже; ну или всё-таки нет. И уже исходя из этого обстоятельства думать, что делать дальше. Или не думать, а огласить иллюзорные окрестности скорбным воем начинающего безумца – но только по результатам расследования. Не прямо сейчас.

Поэтому я отыскал свой валявшийся неподалёку сапог, или его точную копию; заодно убедился, что пока предавался отчаянию, от шпал и рельсов не осталось и следа. Обулся и, невольно кривясь от боли в разбитом колене, потопал в сторону Ворот Трёх Мостов, за которыми начинается Старый Город, или что там у нас нынче вместо него.

* * *

– Ага, живой, – сказал сэр Шурф.

Выражение лица у моего друга было такое, словно он собирался собственноручно исправить этот досадный факт. В первый момент я ему даже почти поверил. В роли злодея, внезапно возникающего из тьмы на пути беззащитного странника, сэр Шурф Лонли-Локли чрезвычайно убедителен и по-своему неотразим.

Но чёрт бы с его выражением, видывал я и похуже. Какие только злодеи не возникали передо мной из тьмы. Главное, сейчас я не просто видел перед собой крайне недовольного сэра Шурфа, но и явственно ощущал его силу, как всегда ощущаю её рядом с могущественными людьми. Из чего следовало, что Шурф – настоящий; всё на свете можно сымитировать и подделать, но вот это живое присутствие мага – пожалуй, всё-таки нет.

Следовательно, самого худшего не случилось. А если даже случилось, я с этим худшим больше не один на один.

– Вот, получается, хорошо, что ты вечно всякую жуткую хренотень про меня выдумываешь, сам себе веришь и потом беспокоишься, – наконец сказал я. – Потому что иногда эта жуткая хренотень внезапно случается. И что бы я сейчас, интересно, делал, если бы ты ни о чём не беспокоился и не отправился меня искать? Хотя ясно, что – хромал бы дальше. Благо до Ворот Трёх Мостов отсюда уже совсем недалеко.

Сэр Шурф, надо отдать ему должное, мгновенно оценил ситуацию, убрал с лица угрожающее выражение, предназначенное то ли для пробуждения моей совести, то ли просто для собственного удовольствия. И человеческим, а не специальным великим магистерским голосом, призванным устрашать всё живое, спросил:

– А почему ты хромаешь?

– Потому что разбил колено и не могу его вылечить. Но это как раз ерунда. Гораздо хуже, что я больше не могу ходить Тёмным Путём. И послать зов тоже не могу. Раз сто, наверное, пытался – тебе и ещё куче народу, не преуспел, плюнул и пошёл домой пешком.

– То есть у тебя не получается использовать магию?

– Вот именно. Даже в пригоршню спрятать больше ничего не могу, а ведь фокус – проще не придумаешь. Специально несколько раз проверил – нет, даже эта ерунда не выходит. Из всего, что успел попробовать, вообще ни хрена.

– Ладно, ничего, с этим как-нибудь разберёмся, – с несвойственным ему оптимизмом пообещал Шурф. – Живой, и на том спасибо.

– А почему ты именно так ставишь вопрос? С чего бы мне внезапно перестать быть живым? – осторожно спросил я, заранее содрогаясь от перспективы услышать: «Ну так ты же двести лет назад сгинул, никто уже не верил, что вернёшься, один я как дурак до сих пор тебя ищу».

Теоретически, такое вполне возможно; собственно, возможно вообще всё, и это далеко не всегда хорошая новость. Примерно через раз. Но испугаться по-настоящему я не успел, потому что Шурф сказал:

– Тебя больше суток не было в Мире. И, похоже, вообще нигде. И ощущение от твоего следа нам не понравилось. Слишком зыбкое, ненадёжное – не знаю, как ещё можно объяснить. И сосредоточиться на нём даже с моей подготовкой было довольно трудно; сэр Джуффин примерно то же самое говорил. Как будто сама реальность никак не могла определиться, существуешь ты, или всё-таки нет. Пройти за тобой по этому следу не смогла даже леди Сотофа. Сказала, некуда идти. И Тёмный Путь никого из нас к тебе не привёл…

Что он ещё говорил, я толком не слушал, охваченный ликованием: всего какие-то несчастные сутки меня не было в Мире, а вовсе не двести лет! Впору разрыдаться от облегчения. Я, конечно, не разрыдался, но боюсь, не в силу какой-то особой душевной стойкости, а только потому, что просто заплакать – слишком мало для выражения настолько сильных чувств. Зато в обморок хлопнуться – в самый раз.

Впрочем, до настоящего обморока всё-таки не дошло, я только осел на землю, не в силах устоять на размякших ватных ногах.

– Ладно. Сутки это всего лишь сутки. Повезло, – наконец сказал я и только тогда обнаружил, что сижу не на земле, а на диване в башне Мохнатого дома. Запоздало удивился: – Как это ты так ловко меня сюда притащил? Я даже не заметил.

– Не беда, – сказал Шурф каким-то смутно знакомым и одновременно непривычным в его исполнении ласковым тоном. – Там и замечать-то было особо нечего. Я тебя одним мысленным шагом сюда привёл. Та же самая техника, которую мы используем, чтобы уйти Тёмным Путём, даже не приподнявшись со стула, просто надо вообразить, что идёшь не один, а вдвоём. Я рад, что у нас получилось: так легко провести Тёмным Путём можно только опытного колдуна. Значит, все твои способности и умения по-прежнему при тебе, по крайней мере, потенциально… А ты понимаешь, где мы сейчас находимся? Обстановку узнаёшь?

– Да было бы что узнавать. Это же мой кабинет.

– Очень хорошо.

До меня наконец дошло, что это за ласковый тон. Так обычно знахари разговаривают с особо тяжёлыми пациентами. Спросил прямо:

– Я что, пахну безумием?

– Хвала магистрам, не пахнешь, – ответил мой друг. – Но выглядишь, прямо скажем, не очень. Как будто все минувшие сутки при смерти пролежал.

– Да вроде бы не при смерти, а на поезде. И не лежал, а катался. Причём, по моим ощущениям, это продолжалось не сутки, а максимум полчаса.

– На чём ты катался?

– На поезде. Это такое транспортное средство… Даже не знаю, как его описать, чтобы было понятно, хоть рисуй. Но, кстати, ты вполне мог видеть поезда в кино, когда я притащил телевизор на улицу Старых Монеток. Такие… ну как бы невысокие длинные узкие домики, которые быстро едут по рельсам. То есть по специально проложенному для них пути. Может быть помнишь?

– Кажется, припоминаю нечто похожее, – нахмурился мой друг. – Но не уверен, что мы говорим об одном и том же. Столько лет с тех пор прошло, столько всего случилось. А после того, как все эти удивительные приборы исчезли из твоего бывшего дома, воспоминания о кино стали понемногу стираться из моей памяти, как с возрастом забываются детские сны; остальные, кстати, ещё меньше помнят, я специально расспрашивал. Впрочем, сейчас важно не это. Сможешь рассказать, что с тобой случилось? С самого начала, по порядку.

– Когда это я рассказывал по порядку? – невольно улыбнулся я. – Но ладно, попробую. Если выпить нальёшь. Причём тебе для этого даже никуда ходить не придётся. На ближайшей к окну полке за книгами стоит бутылка укумбийского бомборокки. При условии, что в моё отсутствие её никто не отыскал и не лишил сокровенного смысла. Я уже давно не проверял.

– Я отыскал, – честно признался мой друг. – Причём ещё зимой. Но сокровенного смысла, как ты выражаешься, не лишил. А просто внимательно наблюдал за её судьбой. Мне было интересно, вспомнишь ли ты о своих запасах, и если да, то при каких обстоятельствах. Теперь я знаю ответ.

– На самом деле я и не забывал. Специально хранил для какого-нибудь торжественного случая. Всё-таки редкость – тридцатилетнее капитанское бомборокки, не индюк чихнул. Но если я хоть что-нибудь понимаю в торжественных случаях, сейчас у нас именно он.

Шурф покачал головой – укоризненно и одновременно одобрительно. Как у него это получается, никогда не пойму. Достал припрятанную бутылку, жестом фокусника извлёк откуда-то – не то из-под стола, не то из собственного рукава, не то просто из окружающего космоса – небольшие глиняные стаканы. Почему-то целых три.

– Третий для сэра Джуффина, – объяснил он в ответ на мой вопросительный взгляд. – Извини, что я пригласил его сюда, не спросив разрешения. Но не сообщить ему о твоём возвращении было бы как минимум неразумно с моей стороны. Сам знаешь, сэр Джуффин человек гораздо более опытный и сведущий, чем я. И тоже был, скажем так, недостаточно сильно обрадован твоим внезапным исчезновением.

«Недостаточно сильно обрадован» – это, конечно, вся правда про сэра Джуффина Халли. Подумаешь, исчез человек на какие-то несчастные сутки и тут же сам объявился. Ему бы задачу посложней.

Однако Джуффин выглядел вполне удовлетворённым сложностью текущей задачи. По крайней мере, когда он возник на пороге моего кабинета, глаза его полыхали азартным огнём, который обычно охватывает шефа Тайного Сыска в исключительно дрянных ситуациях. Причём за долгие годы совместной работы я наблюдал столь высокую интенсивность горения хорошо если дюжину раз.

С одной стороны, я порадовался за Джуффина: в нынешние спокойные времена ему нечасто выпадают достойные развлечения. А с другой – запоздало испугался за себя. Это что же за лютый ужас со мной приключился, если Джуффину до такой степени интересно? Неужели настолько полный трындец?

Не поздоровавшись, Джуффин шагнул ко мне, посмотрел в глаза так пытливо и яростно, словно намеревался вызнать тайные девичьи фамилии вселившихся в меня демонов, а потом испепелить всю компанию вместе с их новым жильём. Одним прикосновением, если не вовсе взглядом поднял меня с дивана, положил на затылок тяжёлую руку, раскалённую, будто он только что вытащил её из костра, другой стремительно ощупал остальное тело и только после этого приветливо улыбнулся. Усадил меня обратно, взял из рук Шурфа стакан с бомборокки, выпил залпом и наконец сказал:

– Хорошая ночь, сэр Макс. Рад, что с тобой всё в порядке. Извини за бесцеремонность. Мне было необходимо убедиться, что ты – это именно ты. И при этом в достаточной степени жив, чтобы продолжать вносить некоторое разнообразие в наше размеренное существование. Прими мои поздравления, ответ по обоим пунктам – «да».

– А что, были какие-то сомнения?

– Как видишь, были. Но больше их нет. Не принимай к сердцу. Давно мог бы привыкнуть, что я всегда допускаю любые варианты развития событий, включая самые нежелательные. Собственно, начиная с них. А ты ещё так красиво выступил. Знатно всем нам нервы потрепал! Даже Сотофа сразу же заявила, что ничего о тебе не знает, призвать или хотя бы указать направление поисков не может, и предчувствий на твой счёт у неё нет, ни дурных, ни добрых, а это вообще ни в какие ворота. Чтобы Сотофа всем сердцем хотела помочь, но не смогла, такого на моей памяти ещё не было. Твои следы то исчезали, то снова появлялись, но при этом не вели никуда. А пытаясь послать тебе зов, мы все явственно ощущали, что ты жив и даже вроде бы присутствуешь в Мире, просто то ли лежишь без сознания, то ли слишком крепко уснул в каком-то неведомом месте, куда нам не добраться. Была у нас рабочая версия, что ты, вдохновившись примером Древних, внезапно решил поспать на Тёмной Стороне и посмотреть, что из этого выйдет. Но на Тёмной Стороне тебя не было; по крайней мере, мы с Сотофой ничего даже отдалённо похожего на тебя там не нашли.

– Всё-таки вы все здорово меня переоцениваете, – вздохнул я. – Да я от одной мысли о том, что иногда случается с уснувшими на Тёмной Стороне, холодею. Не настолько мне жизнь надоела. Она мне вообще ни насколько не надоела, собственно говоря.

– Со стороны это не особо заметно, – язвительно вставил сэр Шурф.

– Да ладно тебе, – отмахнулся я. – Можно подумать, я нарочно всё это устроил. Вот прямо целыми днями хожу, ищу, где тут смертельные опасности всем желающим бесплатно раздают…

– А разве нет?

Джуффин прекратил бессмысленный спор, который мы с переменным успехом ведём чуть ли не с первого дня знакомства, потребовав:

– Давай, рассказывай, что случилось.

– По порядку, – с нескрываемым злорадством добавил Шурф и протянул мне стакан с бомборокки. Из чего я сделал вывод, что сердце у него всё-таки есть.

От бомборокки я предсказуемо расслабился и не то чтобы действительно развеселился, но обрёл былую способность более-менее убедительно это изображать. Улыбнулся своим дознавателям и сказал:

– Угодить на допрос к вам обоим одновременно – вершина карьеры для любого государственного преступника. А я всего-навсего без билета на поезде прокатился. Даже неловко как-то. Не заслужил.

Эти двое зыркнули на меня так, что я почти всерьёз испугался: сейчас поколотят. И принялся подробно рассказывать, как шёл мимо руин резиденции Ордена Дырявой Чаши, замечтался, споткнулся, ушибся, сел лечить ногу, услышал шум приближающегося поезда, и всё, что было потом.

На самом деле, совсем короткий вышел у меня рассказ. Всего-то событий – вскочил на подножку и ехал, восхищённо глазея по сторонам на всякое неописуемое, пока не пришла пора исчезать.

– Я сперва решил смыться подобру-поздорову, – заключил я. – Ну то есть перестать смотреть этот чужой сон и пойти по своим делам. Скорее всего, так бы и вышло, но в самый последний момент я передумал. Жалко стало, что такое отличное наваждение рассеется без следа, и больше никто никогда его не увидит. Поэтому я усилием воли вернул поезд на тот пустырь и попросил его остаться у нас навсегда. А уже потом спрыгнул, как с настоящего; он собственно и был в тот момент настоящим. Вряд ли я бы взаправду расшибся, прыгая с поезда, который просто кому-то снится. Причём даже не мне самому!

– Ну на самом деле ещё и не такое случается, – заметил Джуффин. – Смотря в чьё сновидение попадёшь. Помнишь, тебе самому однажды приснилось, что подрался с капитаном Фуфлосом, а бедняга проснулся в своей постели избитым до полусмерти, со сломанной ногой? А ведь наяву ты его пальцем не трогал. Так что знаешь, на твоём месте я бы давно перестал гадать, что настоящее, а что не очень. Всё, что с тобой происходит, и есть настоящее. Всё!

Я только горько вздохнул, потому что уже раз сто от него что-то подобное слышал. И столько же раз соглашался – что тут возразишь. Но одно дело разделять эту концепцию теоретически, и совсем другое – понять и принять её всем своим существом.