Текст книги "Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1"

Зоран

Спал, как в детстве, крепко, без задних ног; вроде бы невелико чудо, но для человека, чей организм в любой непонятной ситуации и в доброй половине понятных выбирает бессонницу, еще как велико. Спал! В незнакомом гостиничном номере! Накануне развески! За два дня до открытия выставки, когда не готово вообще ничего, и еще вопрос, как работы доехали, в каком они состоянии – пугающий, между прочим, вопрос. При этом устроители выставки даже не потрудились приехать за ним в аэропорт, просто прислали инструкцию, как куда добираться, с ссылкой на гугл-карту, которую он открыл бы и сам. Не то чтобы Зоран действительно жаждал торжественной встречи с оркестром и лимузинами, но об уровне организации это многое говорит.

В подобных обстоятельствах Зоран обычно не мог уснуть до утра, начинал дремать и сразу подскакивал, как ошпаренный. Выпивка не помогала, только усиливала тревогу, он много раз проверял. Даже рекомендованное знакомым врачом снотворное не очень-то помогало, от него провалы в сон становились чуть более продолжительными, а пробуждения скорее скорбными, чем паническими, зато потом весь день была тяжелая, отупевшая голова. Поэтому Зоран всегда старался уснуть без таблетки; обычно напрасно старался, а тут вдруг отлично все получилось. Даже немного слишком отлично: собирался выйти поужинать, на минутку прилег на гостиничную кровать, чтобы вытянуть ноги и расслабиться; ну, в общем, расслабился, так уж расслабился. Уснул одетым, прямо на покрывале, с распахнутым настежь окном. Что снилось, он не запомнил, но явно что-то хорошее, судя по тому, что проспал почти двенадцать часов и проснулся беспричинно счастливым, с заледеневшим носом, в коконе из покрывала, одеяла и двух полотенец, которые, не приходя в сознание, как-то на себя намотал. Даже не простудился, только проголодался, зато так сильно, что пока мылся в душе, тихонько рычал. И съел целых два завтрака – сперва обильный гостиничный, а потом еще один, дополнительный, соблазнившись запахом выпечки из кафе.

День был пасмурный и холодный, слишком холодный для сентября. Впрочем, оно и понятно, все-таки Балтика, север. Это дома в сентябре еще лето, жара. Зоран порадовался, что предусмотрительно взял с собой куртку и запас свитеров. Еще вчера, собираясь, чувствовал себя нелепым перестраховщиком. А оказалось, просто в кои-то веки разумно поступил.

В городе многие говорили по-русски, это стало приятным сюрпризом. Английский у Зорана был так себе, на уровне «спасибо», «пожалуйста», «принесите», «где здесь», «ваше здоровье», «это прекрасно», «фак офф». А русский почти родной, его мать была родом из Харькова и постоянно перескакивала с одного языка на другой.

Понимать речь примерно трети прохожих и напрочь не понимать всего остального оказалось забавно; некоторое время Зоран развлекался, договорившись с собой считать все понятные фразы пророчествами, но пророчеств вышло чересчур много. За полчаса на добрых три жизни их накопил, причем не особенно интересных. Так, серединка на половинку. Полных повседневных забот, недовольства погодой, школьных оценок и разнообразной еды. Впрочем, одну реплику Зоран все-таки оценил и запомнил. Проходившая мимо женщина громко, с нажимом говорила спутнику: «Но это же миф!»

«Именно то, что надо, – думал Зоран, пока брел по узкой извилистой улице в заманчивое «куда-то», почти тождественное «никуда». – Миф – это то, чего сейчас всем нам, формально благополучным, сытым, растерянным, обожженным отсутствием смысла, как незаслуженной оплеухой, мучительно не хватает. И хорошо, что мучительно, только неутолимым голодом по невозможному мифу и жив человек».

Едва дотерпев до одиннадцати утра – раньше звонить было неловко, – связался с организаторами своей, теперь уже послезавтрашней выставки. Вернее, с девчонкой из галереи, на которую свалили все хлопоты по его приему. Судя по растерянному сонному голосу, все равно разбудил, но тут ничего не поделаешь. Рисунки сами себя не развесят. А как было бы хорошо!

Перед процессом оформления и развески Зоран всегда терялся. Как рисовать, ему с детства было понятно – что стоит перед внутренним взором, отменяя не только так называемую реальность, но и саму способность ее видеть, то и рисуй. Но выигрышно, или хотя бы просто более-менее аккуратно располагать зыбкие фрагменты своего внутреннего пространства в надежном трехмерном внешнем он никогда не умел.

Обычно эта проблема как-нибудь да решалась – во всех мало-мальски серьезных галереях и выставочных залах работают специально обученные инсталляторы, которые только радуются, когда художник говорит: «делайте, что хотите, мне все равно», – и не путается под ногами, не скандалит в процессе, вырывая картины из рук. И в финале, за полчаса до открытия не требует срочно все переделать, а вежливо благодарит. Но все-таки несколько раз ему приходилось развешивать выставки самому, и это был сущий ужас. Как-то, конечно, в итоге выкручивался, то есть валяться на полу картины не оставались. Но, честно говоря, только и радости что не на полу.

И вот сейчас тоже влип. Причем заранее знал, что так будет. Но все равно согласился. И не потому, что персональная выставка в другой стране – это обычно хорошо для карьеры; о пользе Зоран даже не вспомнил, он вообще был тот еще карьерист. Теоретически знал, как надо устраивать дела, а на практике обычно посылал это знание к чертям собачьим и поступал, как левая пятка захочет. Левая пятка Зорана была взбалмошной дурой, но он все равно всецело ей доверял.

А на этот раз не только левая пятка, он весь целиком был счастлив, когда литовцы запали не на старые работы, которые нравились более-менее всем, а на последнюю серию графики, с которой все пока было сложно. Ну, это как водится: когда делаешь первый шаг в сторону от тобой же самим проторенных путей, поначалу все вокруг, в лучшем случае, вежливо улыбаются, аккуратно подбирают ободряющие слова, а за спиной сочувственно обсуждают, что ты вообще ничего, всегда был нормальный, а сейчас, вероятно, просто устал. Потом-то, конечно, привыкают и принимают; ну или нет. На самом деле, неважно, что будет потом, но вот прямо сейчас встретить восхищенное понимание – подарок, который нельзя отвергать. Поэтому Зоран, не задумываясь, принял предложение со всеми вытекающими последствиями. Собственно, из последствий только одно было по-настоящему тяжким – развеска. Неизбежная и неотвратимая. Вот прямо сейчас.

«Вот прямо сейчас» – это был, как выяснилось, необоснованно оптимистический прогноз. Девчонка с ключом добралась до галереи только около двух. Зоран к тому времени успел выпить литра полтора кофе и ящик водки; правда, последний – только в воображении. Пьяный в доску художник, орущий песни у входа, – отличная месть бестолковым организаторам. Вешайте теперь, что сможете, куда захотите, я – богема, что с меня взять.

Но богема из Зорана была, честно говоря, так себе. Врожденное чувство ответственности никаким рисованием не перешибить. Да и водки ему как-то недостаточно сильно хотелось. В воображении – да, а так – нет. Поэтому мечты остались мечтами, а он вошел в галерею трезвый и хмурый. Осмотрел пустые белые стены, усилием воли добыл из чулана пассивной памяти английскую фразу: «А где рисунки?» – после чего девчонка пришла в замешательство и схватилась за телефон.

По итогам переговоров выяснилось, что папка с графикой, отправленная заранее, лежит в другом месте. В каком именно, Зоран так и не понял, зато с горем пополам разобрал, что единственного владельца связки ключей от этого тайника сейчас нет в городе. И только чудом от этого откровения не поседел.

Сотрудница галереи успокаивала его как могла. Говорила, что рисунки привезут обязательно, просто не сегодня, а завтра утром, часов в одиннадцать. Или в двенадцать, как пойдет. Но совершенно точно не позже. Ну, то есть она почти уверена, что не позже. Когда начальство так твердо что-нибудь обещает, обычно не опаздывает, самое большее, на час-полтора.

На этом месте Зоран приготовился хлопнуться в обморок; на самом деле до сих пор он еще никогда не терял сознание, но тут почувствовал, что наверняка получится. Главное – стараться и верить в себя.

– Мы успеем сделать развеску, – уверяла его девчонка. – Мы все прекрасно успеем! У нас будет весь завтрашний день и часть послезавтрашнего, открытие выставки только в шесть. К тому же, у вас будет помощник. Профессиональный инсталлятор. Наверное, правильно говорить «волонтер». Друг каких-то друзей хозяина галереи. Он нам помогает, когда совсем форс-мажор.

При слове «помощник» Зоран несколько приободрился. И с обмороком решил повременить. Сказал себе: профессиональный он там или нет, не особенно важно, вряд ли хоть кто-нибудь в мире сможет сделать развеску хуже меня самого. Лишь бы он действительно появился. В таких ситуациях два, вопреки арифметике, обычно не вдвое, а втрое, а то и вдесятеро больше одного.

– Ладно, – сказал Зоран. – Ничего не поделаешь, завтра так завтра.

И ушел.

Думал, что остаток дня станет для него кошмаром; о ночи нечего и говорить. «Выставка! Все пропало! Развеска! Даже не начал! И еще неизвестно, привезут ли завтра рисунки! А если и привезут, все равно ничего не успею! Хоть убейся, невозможно успеть за полтора дня!» – примерно так должен был выглядеть его внутренний монолог. Даже в более благоприятных обстоятельствах он обычно так выглядел – вычеркиваем панический крик про рисунки, «полтора дня» заменяем на «два с половиной», а все остальное оставляем как есть.

Но на этот раз Зоран почему-то, наоборот, успокоился – стоило выйти из галереи и пройти буквально квартал. Думал с удивлявшим его самого хладнокровием: «Ну, самое худшее, накроется выставка, ну и что? Некоторые мероприятия иногда срываются по независящим от нас причинам, это довольно обидно, но не смертельно. Заберу рисунки и уеду домой. А сегодня можно бездельничать, точнее, нельзя не бездельничать. Будем считать, это мне от судьбы персональный подарок – неожиданный выходной, чтобы беспечно гулять по незнакомому городу; в юности мне от таких прогулок крышу сносило, вот и сейчас пусть снесет».

Пока он ходил и думал, погода становилась все лучше, даже солнце выглянуло из-за облаков. Выпил кофе на улице, в блаженном оцепенении, как будто лежал на пляже, а не сидел за столом. Ближе к вечеру наскоро пообедал в пиццерии под вывеской «Юргис и Драконас»; сперва не обратил внимания на название, но на последней четверти пиццы до него внезапно дошло, что «Юргис» – местный вариант имени Георгий, а «драконас» – ясное дело, дракон, с таким компаньоном печки не надо, и порадовался за эту парочку, что так хозяйственно разрулили старый, им самим даром не нужный, давным-давно неинтересный конфликт.

В какой-то лавке купил бутылку местной настойки с малиной и имбирем – не столько из желания выпить, сколько из любопытства. Ну и согреться, в перспективе, не помешает; пока вроде не холодно, но солнце скоро зайдет, думал Зоран, пока шел от лавки, снова неизвестно куда, в этом городе, как ни пойди, в любом направлении будет «неизвестно куда». Вот поэтому в юности так любил путешествовать, все равно что за город, лишь бы новое место, вспомнил он. Первые пару дней в незнакомом городе все кажется необычным, как будто спишь и видишь длинный подробный сон. Потом острота ощущений притупилась, до сих пор думал, с возрастом, но если снова вернулась, получается, возраст тут ни при чем.

Неожиданно вышел к неширокой быстрой речке, удивился: вроде бы этот город стоит на большой реке. Из любопытства полез в телефон, но пока карты грузились, сам вспомнил: все правильно, рек тут две. И, между прочим, где-то сразу за этой маленькой речкой должен быть такой специальный район художников, когда-то читал в интернете про тамошнюю конституцию, из которой запомнил только, что кошка имеет право быть кошкой, а человек – жить у реки[8]8
  Речь о конституции республики Ужупис (Заречной республики), которая уже давно стала своего рода визитной карточкой Вильнюса и, благодаря интернету, известна даже тем, кто у нас не бывал. Статья «Человек имеет право жить рядом с Вильняле, а Вильняле течь рядом с человеком» там действительно есть, а насчет кошек сказано только: «Каждый имеет право любить и опекать кошку» и «Кошка не обязана любить своего хозяина, но в трудную минуту обязана прийти ему на помощь».


[Закрыть].

Обрадовался: вот хорошо, что вспомнил про это интересное место, прямо сейчас туда и отправлюсь, но вместо этого почему-то просто пошел вдоль берега, постепенно удаляясь от центра; во всяком случае, нарядные здания, смешная, похожая на игрушку крепость и шпили костелов остались у него за спиной.

Краем глаза заметил скамейку внизу, у самой воды. Спустился, сел, огляделся. Здесь было настолько безлюдно, словно забрел на дальнюю городскую окраину, хотя, по идее, не мог успеть. Вспомнил про малиновую настойку, достал бутылку из рюкзака, открыл. Не задумываясь, плеснул немного настойки в реку, и сам удивился: это я зачем? Но на самом деле, довольно неискренне удивился, словно бы исполняя обязанность, долг любого разумного человека – удивляться собственным иррациональным поступкам. Чтобы хоть какая-то видимость порядка была в голове.

При этом Зоран готов был спорить, что река обрадовалась угощению. Даже как-то сразу быстрей потекла. «Твое здоровье», – сказал ей Зоран, почти беззвучно, но все-таки вслух.

Потом сам сделал глоток. Настойка оказалась сладкая, не особенно крепкая, обжигающая скорей не спиртом, а имбирем. В простуду, наверное, милое дело. Впрочем, и без простуды неплохо зашло. Опьянение больше походило на выздоровление; знать бы еще, от чего. Река зажурчала громко и требовательно, как мурлычет голодный кот. «Тебе что, добавить?» – рассмеялся Зоран. И плеснул в реку еще.

В итоге настойку они поделили, большая половина досталась реке. Что, собственно, только к лучшему. Таскаться с бутылкой Зорану не хотелось, а выдуть все в одно рыло – деньги на ветер. То есть не деньги, конечно, а вечер на ветер. В первый вечер в незнакомом городе хорошо быть веселым, но все-таки трезвым. Чтобы все видеть и понимать.

В сумерках, когда шел обратно, теперь навстречу храмовым куполам, вдруг увидел, что весь берег, и асфальтовая дорожка, и трава под ногами, и небо, и его подружка река, и дома на другом берегу, и стройка по левую руку, и деревья с еще по-летнему густой зеленой листвой – все вокруг окутано сверкающей золотой паутиной, течет, переливается и дрожит, и эта дрожь почему-то его лично касается, как будто весь мир на своем языке с ним сейчас говорит. Зоран чуть не заплакал, так все это было невыносимо – в хорошем смысле невыносимо, в наилучшем из смыслов, но, мать вашу, как же это в себя уместить.

Вспомнил вдруг, что подобное часто случалось с ним в детстве – окружающий мир начинал течь, вибрировать и сиять. Но в детстве, конечно, гораздо проще с этим сиянием справиться, потому что, во-первых, еще не знаешь, что людям такие зрелища не положены, а во-вторых, детям, если станет совсем уж невыносимо, можно сколько угодно без видимой причины рыдать.

* * *

Пришел в себя уже на обычной улице, сидящим на краю бетонной цветочной клумбы и терзающим телефон. Запросы: «Вильнюс, центр, магазин, художественные товары, канцтовары», – в конце концов, дали неплохой результат, привели его в магазин на центральном проспекте аж за целых двадцать минут до закрытия. То есть даже было время порыться в куче бумаги, фломастеров, маркеров и что-то более-менее подходящее выбрать, а не хватать все подряд.

Думал – не то чтобы именно думал, просто объяснял себе, пока шел в магазин, чтобы его поведение было похоже не на безумие, а на нормальный рабочий план: вернусь в гостиницу, посижу, порисую. Ну если уж накатило, что делать. Куда еще себя такого девать. Но, конечно, идти в гостиницу ему совсем не хотелось. Там стол неудобный, низкий. И освещение вроде не очень. И самое главное – то, чего он даже сформулировать не решался, но знал без всяких формулировок – в гостиничном номере еще живет тень прежнего, никуда не годного, озабоченного развеской, не вдохновенного меня. Пока все такое хрупкое, зыбкое, не начавшееся, не надо мне этой тени. Накроет, и все, привет.

Прошел несколько – два? четыре? десять? да кто их считал – кварталов, прижимая пакет с покупками к сердцу, хотя он отлично влез бы в рюкзак. Иногда замедлял шаг возле какого-нибудь кафе, ресторана, бара, но проходил мимо, все ему было не так.

Теплые желтые фонари он увидел издалека, они ему почему-то сразу понравились, решил: чем бы это заведение ни оказалось, если оно открыто, пойду туда. Заведение было баром, и Зоран вошел туда, не раздумывая. То есть свернул, не раздумывая, но на пороге притормозил от знакомого, очень неприятного чувства – если сейчас войду в этот бар и сяду там рисовать, какой-то трындец случится. Или ограбят меня, или будет драка, и мне тоже достанется, или завтра выяснится, что рисунки повредились в дороге, или просто отменится выставка; ну или все пройдет гладко, выставка откроется вовремя, я наслушаюсь комплиментов, получу два десятка выгодных предложений, а потом по дороге домой разобьется мой самолет.

Эти тревожные мысли, когда пересказываешь их словами, звучат очень глупо, но пока они стремительно проносятся в голове, кажутся не просто глупыми мыслями, а самым настоящим предчувствием скорой беды, которой можно избежать, если вот прямо сейчас повести себя правильно, не совершить роковой ошибки, не заходить в бар, не садиться в красный автобус, не надевать подаренные часы, не застегивать две верхних пуговицы на рубашке или, наоборот, наглухо все застегнуть; короче говоря, рецепты спасения от неизвестной беды все время разные, нелепые, но такие убедительные, что поди с ними совладай. Зоран раньше часто им поддавался, потому что и правда считал самыми настоящими предчувствиями, предупреждениями, которые ему милосердно посылает судьба, но со временем разобрался, понял, что предчувствия тут ни при чем, просто расстройство психики, у многих такое бывает, спасибо, что в легкой форме, и не надо постоянно производить какие-то сложные действия, чтобы потом целых пять минут верить, что еще какое-то время, возможно, останешься жив.

Но понимание не отменяет остроты ощущений, вот в чем беда. И когда на тебя в очередной раз накатывает, приходится становиться героем, беспечным и беспощадным, равнодушным к собственному желанию уцелеть. Так жизнь превращается в череду удивительных подвигов, о которых никому не расскажешь. Не о чем там рассказывать: застегнул рубашку, сел в красный автобус, надел часы. Или вот, как сейчас, вошел в бар, где оказалось довольно много народу, но для него нашелся свободный стол у окна, под такой прекрасной лампой дневного света, как будто ее повесили специально для Зорана. Чтобы при нормальном освещении рисовать.

Взял джин-тоник, от которого не пьянел, достал из пакета золотистый и зеленый картон, золотой и темно-зеленый маркеры, этот город надо рисовать зеленым по золотому и золотым по зеленому, он это еще возле речки понял, то есть как раз пока от нее в город шел и видел, как реальность сияет, движется и течет, распадается на пятна и линии, и он даже запомнил, какие именно, как они вспыхивали и исчезали, в каком ритме двигался – вечно движется – этот невыносимый прекрасный поток.

Опомнился, только когда картонки закончились. Обругал себя дураком – почему не запасся? Но, справедливости ради, он-то как раз запасся, купил целую дюжину. Думал – ну две, ну ладно, четыре за вечер истрачу. Просто не рассчитал.

Подняв глаза, Зоран обнаружил, что его окружила публика; ну то есть как – публика. Пять человек, включая бармена, по такому случаю вышедшего из-за стойки. Надо отдать должное, они очень тихо стояли. И продуманно – так, чтобы не заслонять ему свет. Пока Зоран обводил их почти невидящими глазами – кто такие? откуда взялись? а я кто такой? и где? и зачем? – бармен поставил перед ним полный стакан с чем-то бледно-зеленым, как его изрисованные картонки. Что-то сказал по-литовски, а потом повторил по-английски:

– Это за счет заведения. Ты крутой.

Зоран смотрел на него и остальных четверых, улыбался бессмысленно, как младенец. Он и чувствовал себя сейчас натурально младенцем – родился, можно дышать и хочется плакать, а вокруг – удивительный, пока непонятный человеческий мир. Наконец вспомнил, как надо себя вести в таких случаях. Взял стакан и вежливо поблагодарил.

9. Зеленый попугай

Состав и пропорции:

ликер «Киви»       50 мл;

просекко            100 мл;

лимонный сок       1,5 столовой ложки;

киви;

лед.

Ликер, лимонный сок и лед перемешать в шейкере и процедить в бокал коллинз. Долить просекко. Украсить бокал кружочками киви и лимона.

Эна здесь

Эна идет по городу. У Эны нет цели, она просто гуляет, как по такому городу не гулять, у него веселый беспокойный характер, сам не любит стоять, замерев без движения, и другим не дает, буквально хватает за ноги, щекочет, толкает ласково, как щенок: пошли, ну пошли еще! Такой хороший. Не бывает, не должно быть в реальности этого типа таких городов. А он есть. Уже вот прямо сейчас он есть, а не однажды, может быть, будет, как когда-то обещал Стефан. Никто ему, конечно, не верил, умилялись – смешной, расхвастался. А он, получается, знал, что делает. Не просто хвастался, заклинал.

В общем, Эна гуляет, как обычная праздная дама, расслабленная туристка, которой некуда торопиться, не скоро еще уезжать. Ничего этакого Эна устраивать не планирует; ей, по уму, и не следует ничего здесь устраивать, хотя, конечно, если очень хочется, можно, Эне все можно, для Эны не существует не то что слова, а даже самой идеи «нельзя». Но рабочая этика все-таки существует, и Эна всегда старается ее соблюдать, в первую очередь потому, что это красиво – быть хаосом, совершенно самостоятельно и добровольно обуздывающим себя.

Поэтому еще нынче утром Эна была твердо намерена половину местного дня погулять по городу, а потом пообедать и подумать, чем бы еще заняться, но как это с ней часто случается, увлеклась, засмотрелась по сторонам, замечталась и сама не заметила, как пошла в таком специальном ритме, примиряющем любое человеческое тело с нечеловеческим содержимым, а это настолько приятное состояние, что голова идет кругом, как у юной девицы от бокала шампанского, и хочется танцевать; в Энином случае «хочется» означает, что она уже прямо сейчас танцует, у таких как Эна слово не расходится с делом, и желание не расходится с делом, и вообще ни черта.

То есть, с точки зрения стороннего наблюдателя, крупная рыжая тетка в скромной приличной одежде не пустилась внезапно в пляс, а продолжает неторопливо идти по набережной маленькой быстрой реки. Просто одновременно рыжая тетка теперь идет и по берегу Зыбкого моря, одной ногой на лицевой стороне города, другой на его изнанке – когда бездны танцуют, у них получается так.

Эна понимает, что происходит: увлеклась, рассыпалась, разделилась, пошла гулять сразу по двум сторонам, чего в реальностях такого типа делать никому не положено, и вообще считается невозможным, а значит, выглядит грубо, неделикатно, не надо здесь так. Но Эне нравится, как получилось, и она говорит себе: ладно, еще немного так погуляю, пока я в человеческом теле, от меня не может быть никакого вреда, а идти одновременно по двум сторонам все-таки очень приятно. И познавательно. Хоть одним глазом – правым! море справа, значит, получается, правым – посмотрю, что и как там у них на изнанке сейчас.

«Самое смешное, – думает Эна, глядя на заборы, увитые красными виноградными листьями, и одновременно на веранду пляжного кафе под тентом в виде пучеглазого краба, – что если смотреть на обе стороны этого мира беспристрастно, разница между ними совсем не так велика, как их жителям кажется. Исчезающе невелика!»

В этот момент, словно бы желая немедленно подтвердить ее вывод – хотя Эне не требуется подтверждений, сомнения ей неведомы, Эна всегда права и знает об этом, быть правой для Эны естественно, как дышать – однако именно в этот момент на набережной маленькой узкой речки, текущей по плотной тяжелой Другой Стороне, ей в колени утыкается добродушная волчья морда, на самом деле, конечно, собачья, некоторые породы лаек выглядят так. А на зыбком берегу Зыбкого моря к Эне подбегает мелкая кудлатая псина, извалявшаяся в мокром песке, и начинает восторженно прыгать, как бешеный заколдованный мяч. Обе собаки исполнены дружелюбия и несгибаемого намерения непременно лизнуть незнакомую тетку в нос, до которого еще надо как-нибудь дотянуться, но никакие преграды не остановят собаку, исполненную любви. Два голоса, мужской и женский, одновременно с разных сторон говорят: «Ой, извините, не бойтесь, он, она не кусается, просто очень понравились вы ему, ей», – и Эна смеется: «Да вижу, что не кусается, привет, ты мне тоже нравишься», – и гладит обеих собак, большую и маленькую, одновременно, одной горячей рукой. И уходит в совсем уж приподнятом настроении, хотя еще недавно казалось, некуда дальше его поднимать.

Эна идет по городу, сразу по двум городам. И набережная, и пляж остались далеко позади, теперь Эна идет по двум городским – еще не окраинам, но уже не центральным улицам, а тихим жилым районам, где заборы опутаны хмелем, девичьим виноградом и лиловым вьюном, любуется черепичными крышами, рыжими и лазурными, с любопытством заглядывает в сады – как же они, оказывается, красивы, когда смотришь одновременно на обе стороны сразу, жалко, люди так не умеют, вот бы их научить. И вдруг из-за угла ей навстречу внезапно выскакивает длинноногая девица в круглых очках, размахивает огромным ножом, жестами и всем своим видом выражая готовность вонзить его себе в сердце, и орет, как скаженная: «Волей и кровью своей останавливаю тебя, дальше ты не пройдешь!»

– Дура, что ли? – удивленно спрашивает Эна.

Так ее еще никто нигде не встречал.

Это довольно невежливо, зато сраженная Эниной прямотой девица замирает как вкопанная. По крайней, мере, больше не порывается вонзить себе в грудь острый жертвенный жреческий нож.

– Что за манеры? – укоризненно спрашивает Эна. – Вроде бы молодая девчонка, а приемы даже не старомодные, а архаические. Тебя вообще где такой ерунде научили? И когда?

Девица виновато, как школьница отвечает:

– В эпоху Второй Империи. А потом еще раз в самом начале Восьмой.

И глаза у нее явно на мокром месте от облегчения. Похоже, начала понимать, что убивать себя не придется. И вообще никого не придется сейчас убивать.

– Перемудрили твои учителя, – сдержанно говорит Эна.

На языке у нее сейчас крутятся совсем другие формулировки, самая мягкая из которых «сраная хренота», но когда имеешь дело с такими отчаянными девчонками, хочется вести себя деликатно, будь ты хоть тысячу раз старый солдат.

– Ну кто так зло останавливает? – вздыхает Эна. – Тоже мне великая преграда – твоя кровь.

– Нормальная, между прочим, преграда, – обиженно говорит девчонка. – Во времена Исчезающих Империй добровольная смерть Верховной жрицы распрекрасно любое непобедимое зло останавливала. Правда, не навсегда. Но, как минимум, на число отведенных ей по изначальному природному замыслу и не прожитых из-за самоубийства лет. Просто та эпоха ушла безвозвратно; туда, собственно, и дорога. И ты, наверное, все-таки не совсем зло. А… даже не представляю, что ты такое. Но реальность от тебя уже зашаталась. Знаю я это ее состояние, в котором улицы начинают меняться домами, а люди судьбами. И Зыбкое море, того гляди, выйдет из берегов, потом само же радо не будет. Нам тут сейчас такого не надо. Пожалуйста, уходи.

Эна и сама понимает, что девчонка совершенно права. Она тут – слон в посудной лавке. Даже два, или три слона. Изнанка этой реальности так хрупка, пластична и переменчива, что чихни лишний раз, и сразу же воцарится хаос. Хорошая штука хаос, но людям не особо подходит. В общем, это я зря, конечно, устроила, – думает Эна. И говорит девчонке:

– Понятия не имею, откуда взялась твоя чашка, и что в ней налито, но если оно горячее, пей скорее, а то остынет. Мое угощение, если уж оно появилось, не следует выливать. А ты, оказывается, везучая! Думаешь, такое часто случается? Ну уж нет! Я не особо хозяйственная. Не люблю хлопотать.

Они больше не стоят посреди улицы, напротив увитого хмелем забора, а сидят на лавке на берегу крошечного пруда, где плавают черные утки с белыми клювами. То есть на самом деле не утки, а лысухи, они же водяные вороны, но если уж плавают, пусть для простоты считаются утками, Эна в зоологии не сильна.