Текст книги "Все сказки старого Вильнюса. Это будет длинный день"

Улица Русу (Rusų g)
Будем честны

Проснувшись, Беата смотрит в окно.

Нет, не так. Беата просыпается, уткнувшись носом в окно, от прикосновения холодного стекла ко лбу. В этом нет ничего удивительного, потому что кровать стоит возле окна.

Не так, не так. Будем честны, кровать стоит в трех метрах от окна. В трех чертовых метрах от чертова окна стоит эта чертова кровать, но Беата все равно просыпается от прикосновения холодного стекла, пропади оно пропадом, ко лбу и смотрит в окно.

Там, за окном, улица Русу, там идет дождь и, ловко лавируя между струй, плывут небольшие серебристо-зеленые рыбы. Беата смотрит на рыб. «Не проснулась, – думает она. – Так и знала, я просто еще не проснулась».

Беата моргает. Рыбы исчезают. Дождь остается.

Все-таки проснулась. И это, конечно, обидно. Так обидно, что впору расплакаться, но слезы, думает Беата, могут смыть воспоминания, которые еще не ушли, пока совсем рядом, где-то здесь, между лбом и холодным стеклом, поэтому лучше стоять спокойно, не шевелясь, ждать, пока память о сновидениях вернется, не может не вернуться, потому что если нет, зачем тогда все.

* * *

– Мне сегодня всякое странное снилось. Очень хорошее. И от этого до сих пор все как-то подозрительно прекрасно. Но при этом очень странно, – говорит Беата, сосредоточенно помешивая кофе деревянной палочкой.

Это, будем честны, совершенно бессмысленное действие. В кофе нет сахара, а значит, и размешивать нечего. Можно было бы предположить, будто круговые движения палочки помогают сосредоточиться. Но нет. Ни черта они не помогают. Скорее наоборот, еще больше рассеивают внимание. А нам того и надо. Сосредоточиться – это значит окончательно проснуться. А пока внимание играет в чехарду, суматошно перескакивая с одного на другое, есть небольшая надежда, что Беата еще спит.

– И теперь все смешалось у меня в голове, – говорит Беата. – И не только в голове, по-моему. Взять хотя бы огурец. Вот этот твой дурацкий зеленый огурец. Какая прекрасная нелепость!

– Почему это вдруг дурацкий? – спрашивает Тома. – И вовсе он не нелепость. Просто огурец. Обычный овощ. Можно сказать, никакой. То есть, без дополнительных мета-овощных свойств. Или трансовощных. Один черт.

У Томы глаза зеленые, как раз в тон огурцу, высокие скулы и прозрачные руки – словно бы Тома в один прекрасный день решил стать невидимкой, начал именно с рук, и поначалу дело вроде бы пошло, но в итоге ничего не получилось, пришлось оставить как есть. Рядом с Томой все удивительным образом обретает смысл. Нет, не так. Будем честны, Тома сам по себе – смысл. По крайней мере, здесь и сейчас. В кафе, сегодня в полдень. Для Беаты.

– Верно, – соглашается Беата. – Совершенно нормальный дурацкий огурец без дополнительных свойств… Ну прости, прости, больше не буду тебя дразнить. Просто после всего, что мне сегодня снилось, я никак не могу привыкнуть к обычному порядку вещей. Нет, не так. Не привыкнуть, а стать его органической частью. Например, мне сейчас кажется, что никто в мире кроме нас с тобой не пьет кофе, закусывая его огурцом. Так просто не принято. И в кофейнях никогда не подают огурцы, их там днем с огнем не доищешься.

– Ну как это – не доищешься? – Тома почти всерьез возмущен. – Еще чего не хватало – кофе без огурца пить. Какой в нем тогда смысл?

– Никакого, – кивает Беата. – Но сон есть сон, там все всегда шиворот навыворот, ты знаешь. И у меня такое ощущение, что я еще не проснулась окончательно. Поэтому все перепуталось, особенно простые факты, о которых никогда не задумываешься, потому что они и без наших раздумий есть и будут всегда, сами собой разумеются – небо над головой, земля под ногами, полуденная луна, обязательный огурец к кофе и все в таком роде.

– Значит тебе снился страшный-страшный кошмар о зловещей реальности, несчастные обитатели которой вынуждены пить черный кофе без огурцов, – подытоживает Тома. – Наверное, это был сон про ад для еще не рожденных грешников. Бедная девочка.

И смеется так заразительно, что Беата тоже не может удержаться от улыбки, чего доброго сейчас расхохочется, а это, будем честны, некстати. Рассмеяться – значит окончательно проснуться, в этом смысле, рассмеяться даже хуже, чем сосредоточиться, вот в чем штука.

Поэтому надо держать себя в руках.

* * *

– Тем не менее, это был очень хороший сон, – говорит Беата. – Не то чтобы там происходили какие-то особенные события. Они были вполне обычные, по крайней мере, казались таковыми, пока я спала. Но это совершенно точно был сон про счастье. Просто счастье, и все. Беспричинное. Нет, не так! Не беспричинное. Счастье как норма. Как некоторый обязательный общий фундамент, как способность ходить, или чувствовать ладонью цвет всякой поверхности, к которой прикоснешься, как, не знаю, наличие головы. Родился человеком, значит у тебя есть голова, и ты счастлив, поехали дальше.

– Я знаю такие сны, – кивает Вера. – Я тоже иногда… Ох! Потом так не хочется окончательно просыпаться. Как же я тебя понимаю.

У Веры ярко-рыжие волосы и такие же вены, не голубоватые, а оранжевые, как будто вместо крови по ним течет апельсиновый сок. Нет, не так. К черту «как будто». Будем честны, густой ароматный оранжевый сок действительно течет по Вериным жилам, и вот прямо сейчас сочится из правого виска, тонкий ручей впадает в апельсиновую реку, узкую, бурную и ароматную, на ее берегу так сладко дышится, так уютно сидится, так привольно бездельничается в час пополудни с чашкой лазурного кофе без молока в холодных от счастья руках.

– Вот-вот, – вздыхает Беата. – Но будем честны, это уже случилось. Я уже проснулась, такие дела… Кстати, ты тоже была в этом сне. Только тебя там как-то иначе звали. И, кажется, ты была мальчиком. Или нет? Ай, неважно. Главное, это была ты, я точно знаю.

– Мальчиком? – хмурится Вера. – Ну хоть красивым, надеюсь?

– Конечно, – улыбается Беата. – Очень. Не факт, что именно мальчиком, но самым красивым в мире, клянусь.

– Тогда ладно, на таких условиях я согласна тебе сниться, – смеется Вера, да так заразительно, что Беата тоже не может удержаться от улыбки.

Стоп. Это, кажется, уже было. Или будет когда– нибудь потом? Где, когда, при каких обстоятельствах?

Будем честны, Беата. Конечно, во сне.

* * *

– В самом первом сне было поле, – говорит Беата. – Радостное поле. То есть поле для радости. Люди приходят туда, чтобы радоваться вместе. Это такое особенное непростое занятие «радоваться вместе». Или даже искусство. Ну, как танцевать или петь, только без песен и танцев, ты понимаешь. То есть, там считается, что радоваться в одиночку любой дурак может, а радоваться вместе специально учатся с детства, у кого-то получается лучше, у кого-то хуже, в зависимости от способностей, как в любом деле, но в итоге все этому более-менее обучаются, просто кто-то знает несколько сотен партий, а кто-то две-три; впрочем, неважно. И все регулярно ходят на Радостное поле – чтобы поддерживать форму. Ну и удовольствие от процесса, конечно. Всем нравится радоваться вместе, то есть, это не повинность, а возможность, хотя в каком-то смысле все-таки обязанность… Ох. Я, наверное, совсем ерунду говорю, да?

– Нет, что ты. – для пущей убедительности Йош мотает головой. – Мне очень интересно. Рассказывай, пожалуйста.

У Йоша серые глаза, яркие как речные камни, только они неизменны на его лице, которое всегда течет как речная вода, постоянно меняется, так что и запоминать черты нет смысла.

– Так вот, мне снилось, что мы с тобой гуляем по этому Радостному полю. И не просто гуляем, это и есть наша персональная, годами занятий отработанная партия в общей радости – гулять, держась за руки, глазеть по сторонам. И мы отлично справлялись! Будем честны, ни с одним делом в жизни я не справлялась так хорошо, как с этой прогулкой.

– Еще бы, – смеется Йош. – В этом деле мы с тобой и наяву асы.

– Только в этом сне ты был сам на себя не похож, – говорит Беата. – Ты вообще был девчонкой, представляешь?

– Ну ничего себе, – Йош притворяется возмущенным. – Видит во сне что попало, а я потом расхлебывай. Девчонка-то хоть хорошенькая?

– Очень! Рыжая, золотоглазая, с тонкими цыганскими руками, на которых гремели и сверкали десятки дешевых разноцветных браслетов. Но учти, звон ее побрякушек совершенно не мешал мне знать, что ты – это ты. И любить тебя как саму жизнь. Впрочем, во сне так оно и было, эта девчонка была моей жизнью, а я – ее, уже поэтому нам следовало держаться вместе. И нам это чертовски нравилось.

– Все-таки имей в виду на будущее, в чужих снах я предпочитаю выглядеть как наяву, – ухмыляется Йош. – Если это слишком скучно, можно добавить пару-тройку ангельских крыльев. Или, скажем, сияющий меч в руки и корону на голову – для солидности. И больше никаких отклонений от канона, пожалуйста.

– Я постараюсь, – говорит Беата. – Но во сне, сам знаешь, трудно за всем уследить. Оно ускользает, разбегается и превращается. Черт знает во что оно превращается, дружище Йош. Вот и сейчас…

* * *

Беата просыпается, уткнувшись носом в окно, от прикосновения холодного стекла ко лбу.

Там, за окном, улица Русу, там идет дождь и, ловко лавируя между струй, плывут небольшие серебристо-зеленые рыбы. Беата смотрит на рыб. «Не проснулась, – думает она. – Так и знала, я просто еще не проснулась».

Беата моргает. Рыбы исчезают. Дождь остается.

Будем честны, – думает Беата. – Никакого Йоша нет. И никогда не было. И Веры нет, и Томы. Как бы тебя ни звали, тебя все равно нет, и это, конечно, совершенно непоправимо, потому что без тебя жизнь лишается доброй половины смысла. Нет, не так. Не половины. Без тебя жизнь лишается всего своего смысла сразу, будем честны. Я это, конечно, переживу, не вопрос. Вопрос совсем иной: зачем?

От таких мыслей впору расплакаться, но слезы, думает Беата, могут смыть воспоминания, которые еще не ушли, пока совсем рядом, где-то здесь, между лбом и холодным стеклом, поэтому лучше стоять спокойно, не шевелясь, ждать, пока память о сновидениях вернется, не может не вернуться…

И тут звонит телефон.

Беата берет трубку, слушает. Она все еще стоит, уткнувшись лбом в оконное стекло, поэтому ее улыбка достается серебристо-зеленым рыбам, ловко лавирующим между дождевых струй. Будем честны, это чертовски несправедливо, рыбы не интересуются выражениями человеческих лиц и совершенно в них не разбираются. А улыбка изумительно хороша.

– Представляешь, – говорит наконец Беата, – столько всего мне снилось сегодня, великолепной, неподражаемой божественной ерунды, столько разных вариантов тебя, столько твоих лиц, рук и имен, что проснулась и решила сдуру, что ты – это просто сон. Думала, наяву тебя нет. И не было никогда… Не то чтобы огорчилась. Просто перестала понимать, как и зачем дальше жить.

– Что? – переспрашивает Беата. – Да, – говорит она, – да! Теперь снова все более-менее ясно. По крайней мере, я совершенно точно знаю, с чего следует начать эту удивительную новую жизнь наяву. Мы встретимся в кафе на берегу апельсиновой реки, вытекающей из твоего правого виска, будем пить кофе и закусывать его свежайшими огурцами… Что? Конечно я шучу. Нет, не так. Будем честны, я серьезна как никогда. Просто немного запуталась.

* * *

Проснувшись, Беата смотрит в окно.

Улица Савичяус(Savičiaus g)
Хаос и Маргарита

Черный пудель возник перед Тари в ответ на ее молитву.

Молитв у Тари было две, на все случаи жизни.

Первую: «Господи, пусть все будет хорошо!» – она всегда бормотала перед сном и сразу после пробуждения. Переход из сна в бодрствование и обратно казался ей не то чтобы по-настоящему опасным, но все-таки непростым моментом. Никогда заранее не знаешь, куда тебя на этот раз забросит, и как там будут обстоять твои дела, поэтому помолиться не помешает. Решать же, что такое «хорошо», а что – нет, Господь должен был самостоятельно. Тари ему доверяла, хотя не очень-то в него верила. А может быть, не «хотя», а именно поэтому. Ясно же, что вымышленные существа гораздо умнее реальных. Иначе какой в них смысл.

Вторую молитву: «Господи, скажи, что мне делать?» – Тари старалась использовать только когда окончательно заходила в тупик, то есть, далеко не каждый день. Думала: глупо получится, если в самом конце выяснится, что Бог все-таки есть, и при этом видеть меня уже не может, так я Его, бедного, заколебала.

Трудно быть рассудительным агностиком с буйным воображением. Но себя не выбирают.

Так вот, черный пудель появился сразу после молитвы номер два, насчет которой у Тари существовала твердая договоренность с собственным скептическим умом: то, что привлечет внимание сразу после ее вознесения, и следует считать правильным ответом. Фраза, сказанная кем-нибудь вслух, песенка из окна проезжающего мимо автомобиля, раскат далекого грома, граффити на стене, вывернувший из-за угла свадебный кортеж, аромат котлет из кухни соседнего ресторана, детский плач, упавшая с полки книга, перебежавший дорогу кот, телефонный звонок, попавшая в глаз соринка, обрывок старого плаката на рекламной тумбе – словом, все что угодно.

В обмен на согласие считать такого рода информацию ответом на вопрос ум получил право интерпретировать ее целиком на свое усмотрение. Как ни удивительно, эта договоренность обычно давала неплохие результаты. Найти мало-мальски вразумительный ответ удавалось далеко не всегда, зато развлечение было гарантировано. Уже хлеб.

Вот и сейчас, еще не дошептав про себя слово «делать», Тари почувствовала деликатное прикосновение к колену, опустила глаза, увидела большую черную кудлатую собаку, опознала в ней нестриженного королевского пуделя – не то чтобы она разбиралась в породах, просто у соседки по коммунальной квартире когда-то был точно такой же пес – и рассмеялась.

– Господи, – сказала она вслух, благо город был совершенно пуст по случаю холодного ноябрьского понедельника, – неужели Ты хочешь сказать, что я должна выгодно продать свою бессмертную душу?

Впрочем, вскоре Тари стало не до смеха. Потому что пудель явно не собирался превращаться в элегантного антропоморфного беса. Что, в общем, еще полбеды. Гораздо хуже, что его гипотетические владельцы так и не объявились, хотя времени догнать и призвать к порядку собаку у них было предостаточно.

При этом пес вел себя так, словно встретил наконец хозяйку своей мечты и теперь твердо намеревался грызть ее домашние шлепанцы долго и счастливо, пока к ним не придет Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний. И не унесет, рыдая от жалости, то немногое, что останется от многострадальной обуви.

Приглядевшись, Тари увидела, что ошейник у пуделя имеется, хороший, добротный, из толстой кожи.

А вот поводка к нему не прилагалось. Не то оборвал, не то просто отстегнули. В самом центре города, где полно автомобилей и бесчисленных соблазнительных подворотен, куда так просто забежать, если хочешь потеряться, отличная идея, хозяева – молодцы.

– Так ты, получается, сбежал? – укоризненно спросила она. – Взял и сбежал, специально для того чтобы у меня стало одной проблемой больше? Ты ж моя умница.

Черный пудель восхищенно вывалил розовый язык и завилял хвостом. Говорить человеческим голосом он явно не собирался, и это было досадно. Хоть адрес сказал бы. А то совершенно непонятно, что с ним, таким красивым, делать.

«Этого следовало ожидать, – сердито подумала Тари. – День с самого начала не задался».

* * *

Ну как – не задался. Просто нынче утром Тари проснулась в слезах, никогда раньше такого не было. И никак не могла вспомнить, что именно ей приснилось, хотя обычно запоминала сны не хуже событий, случившихся наяву; всякий раз заново удивлялась, выясняя, что другие их часто не помнят – как можно взять и забыть несколько совсем недавних эпизодов своей жизни? Немыслимая рассеянность.

Поэтому неспособность вспомнить сон, который довел до слез, выбила Тари из колеи.

Впрочем, зачем себя обманывать. Колея приказала долго жить гораздо раньше. И черт бы с ней, невелика драгоценность. Но жизнь вне этой постылой и, теоретически, разрушительной колеи почему-то не превратилась в увлекательное приключение.

Смутное недовольство грызло Тари уже не первый день, но уловить и сформулировать его удалось только сегодня. Подобные неприятные озарения почему-то всегда приходят внезапно и как-то очень уж некстати. Например, когда просыпаешься в слезах и совершенно не помнишь, что случилось во сне. А потом обнаруживаешь, что в доме закончилось молоко, и кофе без него с непривычки кажется таким горьким, что поневоле добавляешь сахар. И попробовав, снова начинаешь плакать, горше, чем в постели, потому что кофе с сахаром пила когда-то очень давно, в студенческой юности, вместо завтрака и обеда. А на ужин в ту пору обычно были чай с бубликом, книга, иногда любовь и всегда надежда, что вот прямо завтра, самое позжее, через неделю начнется настоящая жизнь, наполненная удивительным смыслом и делами, которые пока и вообразить– то невозможно, только предчувствовать.

И вот двадцать лет спустя снова пробуешь этот гадский кофе с сахаром. А сделав первый же глоток, вдруг становишься той девочкой с вечно расширенными от восторга зрачками. И говоришь ей, то есть, себе, скрипучим голосом разочарованной взрослой тетки: «Так и не сбылось». И сколько ни тверди потом с фальшивым оптимизмом: «Эй, мать, не драматизируй на ровном месте», – не помогает.

А потом выходишь из дома, и сразу начинается черт знает что. Пьяная баба с красным, перекошенным от злости лицом заступает дорогу, выкрикивая что-то, судя по тону, оскорбительное на все еще непонятном – за две недели ничего, кроме «спасибо-здрасьте– до свидания» не выучишь – языке. Из-за угла выворачивает бородатый мужик в розовом, явно женском, с чужого плеча пальто, с топором под мышкой, заговорщически подмигивает, неторопливо удаляется прочь – и думай, что хочешь. В окне первого этажа, где прежде стояли горшки с орхидеями, вместо цветов появляется темное, недоброе старушечье лицо, тонкие губы беззвучно шевелятся за стеклом, брови сурово хмурятся – ох, чур меня! В ближайшем супермаркете, куда привыкла заходить за молоком и хлебом, не то умирает, не то уже умер старик, похожий на Дон Кихота; во всяком случае, он неподвижно лежит на полу, вокруг суетятся врачи. Проезжающий мимо автомобиль с ног до головы окатывает грязной водой, из открытого канализационного люка появляется смуглый, кудрявый, похожий на сказочного черта сантехник, малолетние школьники с ангельскими личиками и новенькими, нарядными, хоть сейчас в рекламный буклет, ранцами тычут друг другу под нос средний палец, восторженно выкрикивают: «fuck, fuck, fuck!» – и хохочут так, что едва держатся на ногах. И, словно этого мало, на месте крошечной парфюмерной лавки на улице Стиклю, которую приметила вчера вечером и специально запомнила, чтобы зайти, когда будет открыто, сегодня обнаруживается пустое помещение с заколоченной дверью и темными окнами, за мутным от пыли стеклом томится пожелтевшая картонка с надписью «For Rent». Получается, все-таки что-то перепутала, глупая дырявая голова, где теперь этих парфюмеров искать? Нет ответа.

Каждый эпизод в отдельности – ничего выдающегося, но все вместе они складываются в явственный призыв: «Убирайся отсюда подобру-поздорову. Мы тебе не рады».

Растерялась. Дорогой город, как же так? Еще вчера мне казалось, я тебе тоже нравлюсь.

Не успела подумать, как из ближайшей подворотни выскочил лопоухий подросток, сунул в руки желтую хризантему, выкрикнул истошным фальцетом: «Ай лов ю!» – заржал, как молодой конь и умчался прежде, чем успела отдать ему цветок.

Растерялась окончательно. Как все это понимать? Что теперь должен думать и чувствовать человек, который вот уже две недели с утра до ночи задает себе только один вопрос: уезжать, или остаться? Остаться тут или все-таки уезжать? И если уезжать, то что делать с тети Элиной квартирой? Искать жильцов, или сразу продавать? А если оставаться, то как быть со всем остальным?

Можно, конечно, еще какое-то время потянуть с ответом. Отдохнуть, погулять по городу, купить очередную кофточку, поплакать во сне. И даже наяву. Не вопрос.

* * *

– Ты дурак, собака, – сердито сказала Тари. – Зачем удрал от своих хозяев? Теперь мне придется не бросать тебя в беде, да? Вести домой, кормить, выгуливать дважды в день, клеить объявления на всех окрестных столбах и заваливать твоими фотографиями местные интернет-форумы. Отлично проведем время.

Черный пудель ответил ей очередной белозубой улыбкой. Ну хоть не расхохотался в лицо, и на том спасибо.

– Это, надо понимать, милосердный Господь решил привести меня в чувство старым добрым методом «купи козу», – вздохнула Тари. – Он прав, я уже начинаю думать, что еще пять минут назад никаких проблем у меня не было. И знаешь что я тебе скажу, уважаемый пес? Ты моей проблемой не станешь. И не надейся.

У черного пуделя было на сей счет иное мнение. По крайней мере, когда Тари поднялась со скамейки и зашагала в сторону дома, он пошел за ней, как привязанный. Нет чтобы за хозяевами так ходить. Балбес.

Конечно, она захлопнула дверь подъезда перед его носом. Сказала: «Иди домой. Домой!» Конечно, сразу прилипла к окну: ушел? Не ушел. Вот же зараза. И конечно, даже четверти часа не продержалась, пошла вниз, впустила собаку. Сказала:

– Но учти, я вот прямо сейчас сяду писать объявления. А потом мы с тобой пойдем их клеить. И если твои хозяева не объявятся хотя бы через неделю, я…

Пригрозить «сдам тебя в приют» язык не повернулся. Поэтому буркнула: «.что-нибудь придумаю», – и сердито отвернулась, чтобы не видеть восторженных собачьих глаз.

Тари не очень-то верила, что от ее объявлений, наскоро написанных по-русски и по-английски на линованных страницах дешевого блокнота и налепленных по всему Старому городу ненадежным клеевым карандашом, будет хоть какой-то толк. Дала себе слово завтра же разобраться с интернетом, но хозяин черного пуделя объявился прежде, чем она успела зарегистрироваться на первом из найденных городских форумов о пропавших животных. Позвонил по телефону, сказал по-русски, без малейшего намека на акцент: «Похоже, вы нашли мою собаку. Когда и куда я могу за ней прийти?»

Ничего себе поворот! В глубине души Тари была уверена, что пес – это внятный и однозначный ответ на ее вопрошающую молитву: «Придется тебе тут остаться». Потому что волочь здоровенную собаку в съемную московскую клетушку – дурость, граничащая с безумием. А сдать в приют духу не хватит, на этот счет у Тари не было никаких иллюзий.

То есть счастье, конечно, что пес вернется домой – с одной стороны. А с другой, как тебя теперь понимать, дорогой Бог? Сам, что ли, никак не можешь определиться, монетку подкидываешь, или просто считаешь проплывающие мимо Тебя облака: чет – оставляем Тари здесь, нечет – пусть уезжает домой. Или наоборот? И как считать вон то рваное облако – за одно, или все-таки за два? Ой, а сколько их только что было?

То-то и оно что ой.

Но телефону она, конечно, все это говорить не стала. Назвала адрес и пошла заваривать чай. И кофе, поразмыслив, тоже поставила на плиту. Пусть у гостя будет выбор.

* * *

До сих пор пес совершенно не печалился по хозяину, по крайней мере, никак не проявлял свои чувства. Ходил за Тари по пятам, на улице не отлучался от нее ни на шаг, даром что без поводка, преданно вилял хвостом, ел из рук, а спать улегся рядом с ее диваном. Но после телефонного разговора выскочил на балкон, просунул лохматую башку между прутьев и принялся ждать, всем своим видом демонстрируя преданность. На Тари он больше не обращал внимания, а когда она позвала его в дом, адресовал ей изумленный взгляд: «Да кто ты вообще такая и откуда тут взялась?» Несколько минут спустя пес рванул к дверям, и Тари поняла, что ее избавитель уже в подъезде.

Пошла открывать.

После телефонного разговора ожидала, что обладатель негромкого приятного баритона окажется субтильным интеллигентным дядечкой средних лет, или даже старше, скорее всего, в дорогом когда-то, худо-бедно дожившем до условно счастливой старости пальто и с аккуратно подстриженной бородкой, хотя тут, конечно, могут быть варианты. Поэтому увидев на пороге верзилу с лицом хищной птицы, в потертом кожаном плаще, тяжелых ботинках и совершенно не подходящей к этому наряду серой шляпе, опешила и даже спросила: «Вы к кому?» Дурацкий вопрос. Чужих людей собаки так не встречают, даже самые дружелюбные.

Тут же исправилась:

– А, ну да. Ясно. Вот и хорошо.

– Здорово, что вы нашли Кота!

Незнакомец улыбнулся так ослепительно, что Тари, околдованная его улыбкой, не сразу осознала несоответствие. Посторонилась, пропуская его в дом, заперла за ним дверь и только потом спохватилась:

– Вашу собаку зовут Кот?!

– Так получилось, – он улыбнулся еще шире, демонстрируя совершенно возмутительные ямочки на щеках, приличествующие разве что юной школьнице, но уж никак не такому здоровенному дядьке. – Могу поклясться, имя ему выбирал не я.

Тари махнула рукой и расхохоталась. Незнакомец доброжелательно взирал на нее с высоты своего роста. Черный пудель по имени Кот с энтузиазмом подпрыгивал, размахивая хвостом.

– У меня есть чай по имени Кофе, – сквозь смех сказала Тари. – И кофе по имени Чай. Что будете пить?

– То и другое, можно без хлеба.

Тоже мне Винни-Пух.

– Боюсь даже спрашивать, как зовут вас, – вздохнула Тари, расставляя чашки.

– Если боитесь, не спрашивайте, – великодушно разрешил гость. – Не настолько важная штука чужое имя, чтобы лишний раз впускать в свою жизнь страх.

Тари так и не поняла, шутит он или нет. И поэтому не нашлась, что ответить. Спросила:

– А вы действительно будете и чай, и кофе? Мне не жалко, просто обычно люди выбирают что-то одно.

– Потому что дураки. Зачем выбирать, когда можно согласиться на все?

И то верно.

Усевшись за стол, он наконец перестал улыбаться и начал оглядываться. Не украдкой, как это обычно делают вежливые взрослые люди, попав в чужой дом, а откровенно вертя головой по сторонам, как ребенок, которого привели в гости. Это, впрочем, совершенно не мешало ему одной рукой помешивать чай, а другой добавлять в кофе сливки. Черный пудель улегся на хозяйскую ногу и умиротворенно затих.

Тари налила себе остатки кофе и опустилась на табурет, мучительно размышляя: «О чем с ним говорить?» Всегда страдала от пауз в беседе с незнакомцами, почему-то собственное молчание казалось ей признаком не то глупости, не то просто дурного воспитания, зато чужое – исполненным особой тайной значительности, неловко его нарушать. И в то же время, необходимо, вернее, положено. И как быть?!

Поэтому новые знакомства всегда становились для нее мучительным делом.

– У вас очень красиво, – наконец сказал гость.

– Спасибо, – смущенно откликнулась Тари.

По правде сказать, она совершенно не понимала, что такого красивого можно увидеть в тети Элиной кухне, которую она наскоро переделала под себя – насколько это возможно без серьезных затрат. Выкинула жуткий продавленный диван и его задушевную подругу люстру, заменила древние стулья парой строгих черных табуретов, недрогнувшей рукой выкрасила в яркие цвета дверцы кухонных шкафов, добившись вполне внятного сходства с абстракциями Мондриана – технически это проще всего, а смотреть приятно и даже лестно. Варишь суп и одновременно ощущаешь себя без пяти минут европейским интеллектуалом – это, конечно, пока не доберешься до тети Элиной гостиной, которую так просто не одолеть. Поэтому в гостиную Тари практически не заходила, довольствовалась преображенной кухней и чистенькой аскетичной спальней, обстановка которой не заставляла ее сутулиться от стыда перед невидимыми экспертами – уже немало.

А в коридоре можно просто никогда не включать свет.

Гость тем временем принялся рассматривать Тари – все с тем же нескрываемым оценивающим интересом, но не обычным мужским, а каким-то отстраненным, словно считал ее дополнительной деталью интерьера, и прикидывал, в каком углу она теперь должна стоять. И должна ли вообще хоть в каком-то.

Под его взглядом Тари почувствовала себя совсем неуютно. Как будто этот самозваный Винни-Пух в шляпе, за собственным псом углядеть не способный, и правда может решить, что хозяйка совершенно не украшает собственную кухню, и вежливо попросить невидимого ассистента вынести ее вон. Заерзала на своем табурете, опустила глаза, отвернулась. Сказала – просто потому, что молчание стало совсем уж невыносимым:

– Похоже, я все-таки угадала.

– Что именно? – заранее обрадовался гость.

– Что черный пудель – это бес, как и сказано в первоисточнике. Только Фауст в данном случае – не я, а вы. Что в общем логично. Он ищет для вас Маргарит, согласно подписанному контракту. Находит, показывает, вы осматриваете находку, говорите ему: «Нет, опять не то». И поиски продолжаются. Интересно, какая я по счету?

– А вас зовут Маргарита?

Тари молча кивнула, с трудом удерживаясь от искушения поведать, что с детства терпеть не могла это имя и все возможные производные от него, включая «Риту» – особенно «Риту»! – но годам к пятнадцати сообразила поменять слоги местами, и в таком виде имя неожиданно село как влитое, никто из новых знакомых не сомневался, что ее именно так и зовут, даже дети в изостудии обращались к ней: «Тари Викторовна», и их родители тоже… нет, стоп, дорогая, стоп! Такие подробности о себе всегда приятно рассказывать, но скучно слушать, поэтому будь милосердна к бедняге, даже не начинай.

– А вас, надеюсь, зовут Иоганн? – спросила она. – Чтобы все по-честному.

– Прототип, насколько я помню, был не просто Иоганн, а Иоганн Георг, – совершенно серьезно возразил гость. – А если верить аббату Тримерию, так и вовсе магистр Георгий Сабелликус. Поэтому возможны варианты; впрочем откликаться на «Иоганна Георга» я бы не отказался, очень уж величественно звучит, хоть на трон с таким именем претендуй. Но важно в данном случае не это. А то, что вы почти угадали. То есть, я, конечно, не коллекционирую Маргарит, но что касается Кота, с ним и правда все довольно непросто.

Чуть было не спросила: «Какого кота? Откуда вдруг взялся кот?» – но вовремя вспомнила, что так зовут собаку.

Кивнула.

– Непросто, ну да. Могу представить. С таким-то имечком.

– Имя – это как раз ладно бы. Штука в том, что время от времени Кот убегает. Не слишком часто, примерно пару раз в год. Потом его кто-нибудь подбирает, развешивает объявления, я прекращаю пить успокоительное и иду его забирать. И хотите верьте, хотите нет, но все, с кем я вынужденно познакомился по его милости, оказывались важными людьми в моей жизни. Некоторые становились мне друзьями, некоторые – коллегами. А однажды Кота нашла хозяйка квартиры моей мечты, на окна которой я не раз заглядывался, гуляя по улице, и сдала мне ее, не раздумывая, как раз искала нового квартиранта. И вот теперь смотрю я на вас, дорогая госпожа Маргарита, и заранее гадаю: что будет? Какой сюрприз меня ждет? Для чего вы мне пригодитесь?