Книга: Назову себя Гантенбайн - Макс Фриш

I. Погружение. Турбийон.

Одно из самых ярких впечатлений моей жизни было... невидимым. От слова вообще. В абсолютной непроницаемой темноте, на слух и на ощупь... Впечатление это перевернуло мой взгляд на многие вещи. Увидеть мир... Нет... И не глазами... Потому что, те у кого нет глаз, мир могут только почувствовать. Я поняла это в Стокгольме, в Историческом музее, двадцать лет назад. Там была выставка, если это можно так назвать – выставка-опыт. Над собой. Пройти по городу, Стокгольму, надо думать, не видя ничего. Я прошла. Парк, улицы, переходы... Я шла медленно, даже по парку – нога не верила, что на дорожке может не быть ям. И переход я помню. Рев машин. Толпу. И панику – свою... Тогда только поняла, зачем скаты, у светофоров. И почему сами светофоры – говорят... Я много чего поняла за эти полчаса. Фриш пошел дальше. Кроме того, что Гантенбайн слепой, он вдобавок еще и все видит.

Грамматика

Ох, как давно я не читала ничего подобного... По беспощадной филигранности работы. По миллиону узелков на метр. И по красоте. Точность хода и нераздельность всех винтиков и шестеренок делают эту книгу похожей на швейцарские часы. Настоящие. С турбийоном.

Фриш когда-то взорвал театр пьесами «параллельных сцен». Где, из действия в действие, одно и то же событие разыгрывалось по-разному. Это было так. Нет, это было еще и так. А могло быть – и вовсе этак... Сослагательное наклонение не признает только история – искусство же одно сплошное сослагательное наклонение и есть. Но, что самое главное, мы – обычные люди, девяносто девять процентов любых популяций – живем свою жизнь почти полностью в сослагательном наклонении. Вот бы... Мог бы... Если бы... Это наши бесчисленные двойники читали лучшие книги, выигрывали сражения, прыгали со скалы, прикуривали от банкнот, меняли любовников и любовниц, выходили здоровыми от врача и запрыгивали в седло к принцам на белом коне... Они спали пьяными под забором, грубили начальству и голосовали «против». Били Ferrari о Жигули и умирали быком от руки пикадора...

В одном романе, название которого теперь нельзя произносить, была фраза – что человек проживает свою жизнь не ради события как такового, но ради отражения его в своем сознании... Я прочла ее в двадцать пять и, наблюдая с тех пор за собой и не только под этим углом, могу подтвердить – это так.

Transparency International

Рабле и Сервантес через раз аплодируют стоя. И Магритт на обложке – на ней может быть только он. Я даже не могу назвать это сатирой. Это именно турбийон. Компенсатор. Закона Ньютона. Всей чудовищной правдоподобности сослагательных наклонений. Как же мы недооценили это, казавшееся наивным до глупости, слово 'transparency' – когда оно только возникло, лет двадцать назад. Но теперь, когда собственное государство не устает извещать, что вокруг нас прозрачно все, кроме него – теперь книга Фриша читается совершенно иначе. И стремительная политическая карьера, которую Гантенбайн мог бы сделать благодаря очкам, не кажется невероятной. Ведь главное из необходимых достоинств при нем – слепота. Ко всему, что он видит.

Дворники

Нет, это не та книга, которую перелистываешь, как дворники перелистывают дождь. Нет. Я закрывала ее иногда раза по три за страницу – настолько переполнял меня каждый абзац, а чаще – отдельные фразы. Это как beer on tap – ее надо держать под углом, и каждые пять секунд перекрывать кран – давая осесть пене. Так сталось, что женщины познают мир через мужчин. Мужчины – тот батискаф, и его подслеповатые клешни, в котором они спускаются в Марианскую впадину... Они пишут лучшие книги, снимают лучшие фильмы и делают лучшую пиццу. Рычаг вниз – и батискаф Фриша опускается еще глубже. Шевеля его фарами, я вижу отвесные стены – к которым никогда прежде не прикасался взгляд. Свет больше не кажется правдой – и только черный курильщик один реален и сущ. Один. Он не видит меня.

Фокус

Когда эта расфокусированная книга к середине начинает собираться в точку – изображение перестает скакать, а пленка рваться... Когда бритвенным лезвием из-под двери вдруг полоснул свет... В этот момент понимаешь, что же он сделал. Вернее, сперва ты боишься, что теперь станет скучно, но когда, отсчитав свои 30 секунд, турбийон вновь становится вверх ногами, и слепой Гантенбайн «стучит палочкой по ступеням Акрополя» – в качестве гида – ты сначала сгибаешься пополам, от хохота в голос, а затем, со всей четкостью, на какую способны немецкие линзы, понимаешь... Что такое... Зрелость. Как принятие себя. Без сослагательных наклонений. И через сколько всего он провел тебя за неполные трое суток и двести с чем-то страниц. Как в Стокгольме в тот день – когда я вышла наружу. И долго озиралась – где же парк? и город? Как могло это все – через что я так долго шла – уместиться за черными занавесками внутри небольшого зала?..

Look me in the eyes

Я пишу на манжетах, по ходу, во время – наблюдая за тем, как карабкается в колесе турбийон. Параллельно закладывая бумажки на фразах – у меня не книжка, а ежик – которые я, однако, решаю у вас не красть. О чем эта книга? Если взять только несколько из тысячи ее смыслов? О праве быть... Невидимым. Праве на кулисы. О такте. О ложности внешнего. О желании быть... Увиденным. О множественности «я». О поиске такового. О том, что, будучи найденным, оно может потеряться. Или попросту «износиться» – и надо искать опять... «Я» для «он». «Я» для «я». И отдельное «я» – для «мы»...

Эту книгу читают, наверное, в основном мужчины – привет, мальчики, – но я должна вас разочаровать. Женщины... I said, in the eyes!.. Женщины тоже проходят через все это. Включая и восхищение – неподдельное – этой книгой.

Так было – когда я хотела поставить Фришу «двадцать из десяти» – на странице примерно двухсотой. Всего же их – 380. И последние, минимум сто, лучше было бы не читать.

II. Всплытие. Адам и... Адам.

Он дымит. Но я не могу от него прикурить. Мои руки – внутри батискафа – на любой глубине могут делать лишь то, на что запрограммирован батискаф. И движения моих рук, лежащих на рычагах, повторяют движения гидравлических приводов этих клешней – в тех углах и с той скоростью, на которые привод способен... Всплываем.

Игра в Куклы

Я не против спускаться на дно в батискафе. Это проще, чем проглотить акваланг. Но жить в нем...?! Однажды меня в нем оставили подежурить на сутки. Муж как раз улетел по работе в Лондон. В тот же вечер, одетый для оперы, на которую я же его позвала, в дверях уже стоял его коллега, с которым я познакомилась в баре пару часов назад. Часа три мы топтались в одежде в прихожей над картой Перу, потом, где-то в одиннадцать, я выключила во всем батискафе свет, затащила коллегу в постель, из постели позвонила мужу в Лондон, а наутро сходила на почту и отправила мужу письмо: «Все хорошо. Люблю, целую. P. S. У меня, кстати, новое чувство». Ах, да. Все это время, с семи вечера и до семи утра, в соседнем отсеке терпеливо спал мой ребенок. Кашлянув только раз...

Я, конечно, подозревала, что женщину от мужчины отличает лишь развитая грудная клетка – но надежда была. В первой трети романа, пока женские персонажи вели себя как самки homo sapiens, а не шимпанзе, я хотела уже рассмеяться Толстому в лицо – над фарфоровой куклой, которая поступает и чувствует так, как хотелось бы, чтоб она поступала и чувствовала, мужчине. Но нет. И тут все то же, только справа – просто куклы теперь из других материалов. Слепой или зрячий, Каренин видит, в общем, одинаково. Только Фриш дал и Вронскому целую пачку офсета.

Без четверти всё

Сто страниц до конца. «Никогда реактивный лайнер еще не летел так медленно»... Это да. Часы начали отставать – на сутки в минуту. Ньютон побеждает. Я сижу уже десять страниц и жду турбийон. Мне неважно, который час – я действительно равнодушна к сюжетам. Я всю книгу, как кот за стиральной машиной, наблюдала только за ним. Майки внутри не мои. Я смотрю, как вращается калейдоскоп, меняя цвета и фигуры.

Я жду десять страниц, десять страниц без закладок, о не ревности и не любви – прежде чем кот вздрогнул. Что-то лязгнуло и, качнувшись, как кот перед ним, барабан пошел вспять, набирая, накручивая, как макароны на вилку, свои обороты и, наконец, взвыл – турбиной на ВПП... Впрочем, Фриш еще в самом начале, как вежливый человек, передавая штурвал, представил педальки. Среди них был, конечно, и Джойс – но не Джойс вообще, а конкретно «Поминки по Финнегану». Но увы – турбийон окончательно сдох. Часы встали. Дальше было унылое полоскание – бултыхание в мыльной воде тех же маек по сотому кругу. Ноль закладок на сто страниц.

Что привез батискаф? Кучку пепла со дна, след креветки и пригоршню темноты. Не считая окурков и латекса, намотавшегося на поршни. Пока, мальчики.

Очки

Почему она плачет? Когда он, наконец, снимает очки? И рассказывает ей – пустяки – которые из-под них видел. Потому, что он видел все это? Да. Поэтому. Потому, что – кроме этих «пустяков» – он не видел ничего больше. Потому, что он тоже – слепой. А еще – потому, что больше она не опасна. Ведь в тот день она, в первый раз, прилетела со съемок одна – и никто не сносил вниз по трапу ее чемоданы. И, снимая очки, Гантенбайн дал понять, что все страхи его позади – ему нечего больше бояться, нечего не замечать, незачем прятать тревогу, беспомощность, трусость, нежелание и бессилие «что-то решать», кем-то быть за очками и тростью слепого. Она... Постарела.

Tumble Dry

Не все книги стоит дочитывать до конца. Как и яблоки догрызать до кости. До метаний Свободы в машине с открытым верхом, до стаканов в камине и прочих «античных сцен». Надо было остановиться – пока между этим и всем остальным еще наблюдался баланс. Пока турбийон работал. Да, мне жаль. Что такая блестящая книга предпочла быть... Блестящей книгой о ревности. Ревности Адама. Адам, ревнующий свое ребро. Адам, ревнующий к Адаму.

EZ

В центральном произведении этого сборника «Назову себя Гантенбайн» Фриш пытается взглянуть на личную историю человека как на калейдоскоп, в котором даже малейшее движение судьбы трансформирует узор полностью. Герой меняет личины в поисках собственно "я":

Я примеряю истории, как платья!

Как бы не так! Разнообразием Фриш не блещет. На мой взгляд, во всех произведениях, и даже в публицистической «Солдатской книжке», он говорит примерно об одном и том же герое. Это мужчина 40-50 лет, интеллектуал, предположительно, в кризисе среднего возраста. Как скажет один из героев «Гантенбайна»:

его «я» износилось, такое бывает, а другого он не придумал.

Герой этот презирает буржуазный образ жизни, но сам по натуре своей буржуа. И все его мысли и действия топчутся по кругу дотошного распознавания противоречий собственного «я», «страдашек» по поводу замаячившей на горизонте старости, высокомерного обличения общества и осознания фальшивости любовных союзов.

«Homo Faber» - ещё одно произведение из этого сборника, - я могу назвать наиболее удобоваримым для читателя. Там всё тот же тип героя, человек с рациональным взглядом на мир, сталкивается с роком, попран им и фактически убит. Роман имеет явные отсылки к античным трагедиям и к образу царя Эдипа, в частности.

В принципе, Фриш владеет словом и литературным мастерством, но это какое-то невероятное умение так педантично складывать из слов стену, что она превращается для читателя в застенок. Это было ужасно. Ужасно утомительно.

«Слепой не видит!» скажете вы. Но это не про нашего главного героя, доктора философии, который после шока, вызванного вследствие автокатастрофы, решил выдумать себе альтернативную жизнь, жизнь мнимого слепого с новым именем Гантенбайн. Слепой, который влюбляется в очаровательную актрису, которая не верна ему. Сможет ли он и дальше закрывать глаза на то, что прекрасно видит измену своей обожаемой Лили и дальше играть роль слепого?! Или всё-таки мужская гордость возьмёт вверх и разоблачит не только изменницу, но и себя?!

.

Меня от прочтения просто разрывало изнутри…книга не из легких, ее трудно читать, но в тоже время, очень хорошо понимаешь, ту мысль, которую вложил в свой роман автор! Чтобы жить в гармонии и счастье, просто-напросто надо иногда побыть слепым.

.

Цитаты из книги:

• «Выдумка, будто ты неудачник, одна из самых ходовых, потому что она удобна»

• «Что сказано, сказано навсегда»

• «Что я вижу и чего не вижу - это вопрос такта»

Флэшмоб 2019, 5/31

Любая дама, чем увереннее она, что ее не считают продажной, позволяет платить за себя.

⠀ В какой-то момент он (или один из них) решает притвориться слепым: это даёт много преимуществ. Люди начинают вести себя более раскрепощённо, когда знают, что их не видят, все их мысли, желания, намерения становятся для героя открытой книгой. Он видит всю неискренность, скрытность людей по отношению друг к другу. Как приходится жить вместе, закрывая глаза на минусы другого, притворятся самому, что остаёшься в неведении, только чтобы сохранить отношения. ⠀ Тут мы переходим к тому, как и самому герою в связи с его новой ролью приходится учиться науке обмана, ни в одной мелочи не выдавать того, что он может видеть, как выкручиваться, если все же выдал себя чем-нибудь. А таких мелочей, поверьте, больше, чем вы можете предположить. ⠀

Всякое самопознание, которое не может молчать, делает человека все меньше и меньше.

⠀ Как ни странно, несмотря на все эти странные переходы из одной реальности в другую, которые иногда даже не замечаешь, читается произведение легко и довольно быстро (сама история не очень большая по объёму). ⠀

Большую любовь подтачивают маленькие разногласия.

⠀ Если хотите почитать что-нибудь необычное из классики, то эта книга для вас.