Текст книги "Две простых повести for prepare rider…"

Дело в том, что ровно через две недели после официальной свадьбы с Леной и поездки с ней в Питер, где мы остановились в однокомнатной квартире её дедушки-ветерана, и где по её прямой просьбе мне пришлось пару-тройку раз трахнуть её, по сути дела, показательно, хоть и внешне якобы потихоньку (сами понимаете, дедушка-ветеран и его старуха, как и все Ленкины близкие родственники, были в шоке от её первого брака, из которого она умудрилась выйти девственницей), чтобы все могли удостовериться, что на этот раз у неё всё нормально; всё, как у людей: добротная половая жизнь, работяга-муж, оператор ЭВМ (то есть, я))) и вообще всё пучком, с каковыми поставленными ею передо мной задачами я блестяще справился, но по возвращении в Москву я понял, что мне совершенно со всем этим не по дороге. И в одно воскресное утро я сделал следующее, ибо, клянусь, другого выбора мне просто никто не оставил…

Основная сложность заключалась в том, что моя вторая жена жила у меня, и это существенно осложняло мой от неё уход. Чисто практически уход от неё автоматически предполагал и уход из «материнского склепа».

Короче, недолго думая, я заручился поддержкой пары-тройки друзей-приятелей, которые согласились последовательно меня приютить (каждый где-то на неделю), написал Ленке, а заодно и маменьке, прощальное письмецо и ушёл со своими соратниками по «Другому оркестру» на какой-то джазовый джем-концерт на «Алексеевскую» (был когда-то там такой клубик, где каждое воскресенье собирались ведущие джазмены столицы, чтобы прилюдно поджемовать).

Тем временем Лена с моей мамой прочитали моё послание, и Лена тут же сказала, что никуда не уйдёт и будет ждать меня здесь. При этом моя бабушка сказала, что она, де, молодец, и, мол, всё правильно делает)). Мобильных телефонов тогда по счастью не было (шёл 1994-й год), то есть они уже были, но были невероятной редкостью и обладали размерами, сопоставимыми с телефонными же будками)), и поэтому меня до самого вечера никто не беспокоил. Однако же часов в восемь матерь моя всё же разыскала меня в гостях у Серёжи, тогда ещё моего близкого друга и гитариста «Другого оркестра». По совету Серёжи, в конце концов я сказал ей, что домой я вернусь, но… если к моему возвращению там не будет Лены. И поздней ночью я вернулся, заявив при этом, что на работу к Игоряше я тоже больше не пойду, потому как более незачем)).

Наутро, где-то в половине десятого, меня разбудила мама и сказала, чтоб я умывался и одевался, потому что через двадцать минут ко мне приедет некая тётенька, чуть ли не главный психиатр Москвы, хорошая знакомая Игоряши.

Тётенька приехала. Мы попили с ней тет-а-тет чайку, и она прописала мне «Сонапакс», который я по приколу даже где-то с недельку попил, но потом, конечно же, бросил это дурацкое дело. Так или иначе, мой второй привод к Игоряше на этом кончился.

Был мне тогда 21 годок, и был я хоть и трогательный местами, но, конечно, щенок. С Леной мы ещё где-то месяца три сходились и расходились (всё прям как у Игоряши с его второю супругой, только на качественно иных скоростях), потому как, повторяю, она была довольно красивая девка (полагаю, как и сейчас))), и мне просто нравилось с ней спать, но в конце концов мы перестали мучить друг друга и расстались уже окончательно.

Уже потом в моей жизни были ремонты квартир с тем же Серёжей, когда мы работали порой по 15 часов в сутки, работа с эстрадными звёздами в качестве текстописца, журналистика, ТВ, героин, дурка, поездки заграницу то в качестве писателя, то в качестве музыканта (и конечно же Ира-Имярек!))) – много-много было всего потом такого, в ходе проживания чего я пересмотрел своё поведение в некоторых эпизодах своей бурной юности, но о некоторых периодах, что греха таить, позабыл я вовсе. Такова уж психика человеческая – трогательная вечная шлюха)). (Смайлик снова семяизвергается в материнское горло)).)

Одним из эпизодов, который как-то вытеснился за девять-то лет из актива моей памяти, была работа у Игоряши вообще. И это неудивительно – ведь за эти 9 лет расстояния между моим вторым и третьим приводом к Игоряше в Центр Судьба моя только тем и занималась, что предоставляла мне одно за другим доказательства того, что я был абсолютно прав, послав нАх*й весь этот тягостный бред моих родственников и Ленки и выбрав, таким образом, тот путь в жизни, который казался естественным мне самому, а не какой-то сомнительной маме-бабушке. Останься я тогда с Ленкой, останься я в Центре у Игоряши, я не увидел бы и десятой доли того Высшего Интересного, постижение коего, собственно, и делает меня человеком, знающим об этой Великой Иллюзии много более остальных)).

Нет, вы поймите это как следует, за эти 9 лет жизнь моя была столь насыщенной и другой, что я действительно на самом-самом деле, обо всей этой фигне искренне позабыл. Вспомнил я обо всём этом только в сентябре 2003-го года, когда вдруг рухнуло в одночасье всё то, что я, прямо скажем, не без труда строил, начиная, собственно, с лета 1994-го. Поэтому, когда я совершенно неожиданно для себя осознал, что, как выяснилось, ни одна из моих трёх жён не миновала периода унижения её супруга в виде моей работы в Центре у дяди Игоряши, я не удержался от ухмылки человека, знающего об этой жизни, в сущности, всё)).

Понятное дело, что тогда же я оценил и то, что до Да, ни один из моих браков не выдержал этого испытания, по той, впрочем, простой причине, что в более юном возрасте этого не в состоянии был выдержать и я сам. Да и что тут скажешь, кроме главного: на всё воля божья. Эта фраза гениальна в первую очередь потому, что смысл её не меняется в зависимости от того, на какое из трёх составляющих её слов, исключая предлог «на», делается смысловой акцент)).

В назначенный день, 18-го сентября 2003-го года, я подошёл к дверям «Центра профилактики и лечения детской психоневрологической инвалидности» где-то в районе 8-ми часов 50-ти минут по грёбаному вавилонскому последнему времени. Я остановился, выбросил сигарету и, никуда не спеша, абсолютно спокойно сделал три глубоких медленных вдоха, как учил меня Жерар д’Анкосс (он же – Папюс) и вдвое более медленных выдоха. После этого я вошёл в помещение.

Игоряша дал мне заполнить какую-то бумагу и сказал так: «Максим, ты – человек творческий)), и я думаю, что нам лучше заключить с тобой временный договор на три месяца, до 18-го декабря. Если ты этого захочешь, мы всегда с лёгкостью сможем его продлить. Три-то месяца ты проработаешь?» Я сказал: «Да».

Сестра-хозяйка выдала мне белый халат и проводила в конец длинного коридора, до двери с табличкой «Компьютерная группа». Я вошёл…

В комнате сидела очень милая рыжая девушка моих лет, моя непосредственная начальница, и интенсивно щёлкала «мышью», а в колонках играли «Времена года» Вивальди. Юля, так звали эту девушку, что-то объяснила мне по ходу работы и снова принялась сосредоточенно щёлкать. Постепенно Вивальди кончился. Тогда Юля полезла куда-то за другим диском и через несколько десятков секунд из тех же колонок послышалась вторая песня (там где «boy became the picture») с альбома «9 объектов желания» Сьюзан Веги – то есть самая моя любимая песня оттуда! – и мне подумалось, что, пожалуй, я выживу здесь… На сей раз…

(Страшно даже подумать, что было бы, если бы я не сделал три глубоких вдоха и выдоха! (смайлик-пёсик лижет лицо смайлику-мальчику – опять «двойка»! )))

III

Моя работа в качестве оператора ЭВМ заключалась в том, чтобы своевременно отображать гигантскую базу данных Центра по историям болезней и прочему в электронном виде. Дело это, с моей точки зрения, было абсолютно тупое и бесполезное, но, во-первых, постепенно я научился делать это на «автомате», что делало почти всё моё рабочее время абсолютно свободным для внутренних размышлений, а именно непрерывный поток всяко-разных внутренних размышлений я и считаю жизнью в первую очередь (чего я не знаю о грёбаном Внешнем Мире, которого скорей всего и не существует вовсе? Вот он действительно хрен чего знает о моём внутреннем, и только то, с чем считаю уместным, нужным и своевременным знакомить его я сам))), а во-вторых, я реально подустал на своих бесконечных священных внутренних войнах, а в монотонности моей работы безусловно было что-то умиротворяющее и позволяющее мне чувствовать себя героем «легенды о тысяче бумажных журавликов». Впрочем, меня не покидала надежда, что мне всё же удастся сделать и тысячный, то есть последний, и, как выяснилось позже, этому суждено было сбыться. На всё воля божья – что тут ещё скажешь?))

Кроме этого я переписывал родителям пациентов диски с развивающими играми и прочими девайсами Центра. Из этой моей деятельности складывался наш, отдельный, бюджет компьютерной группы, из которого мы самостоятельно покупали себе какие-то компьютерные же мелочи.

В течение всего рабочего дня в соседних комнатах перманентно кричали дети. Нет, не просто кричали, а громко и горько плакали в процессе снятия с них энцефалограмм и иных процедур. И их крик был постоянным фоном нашей работы, совершенно не мешающим нам с Юлей слушать хорошую музыку. Работа есть работа)).

Основой Игоряшиного метода лечения ДЦП было так называемое «обкалывание». Не вдаваясь в медицинские тонкости, коих я, не будучи медиком, и не знаю, можно сказать, что суть этого метода состоит в систематическом (от 3-х до 5-ти двухнедельных курсов) воздействии на Центральную Нервную Систему через периферийную путём инъекций церебролизина и некоторых других лекарств во многие и многие нервные окончания на ногах, руках и других частях тела. Это болезненно. Спору нет. Но спору нет также и в том, что многим это действительно помогает.

Тут необходимо сказать несколько слов о церебролизине как таковом. Дело в том, что это «волшебное» лекарство, а точнее, его применение, в принципе, в своё время, чуть не вылилось аж в серьёзную гуманитарную проблему по той простой причине, что по-настоящему эффективный церебролизин получают не из чего иного, как из запасов человеческого спинномозгового вещества, каковые запасы, понятное дело, не могут взяться сами собой, по мановению какой-нибудь там волшебной палочки, и потому весь церебролизин, коим пользуются сегодня, сделан из спинного мозга заключённых так называемых нацистских концлагерей (то есть, в основном, из спинного мозга евреев). Его пытались синтезировать из мозга коров, свиней и прочих ни в чём неповинных домашних животных, но результатов, сопоставимых с «еврейским», это не давало. В конце концов, эту проблему как-то всё же решили в пользу нынеживущих, и Игоряша вполне успешно продолжил свои «обкалывания».

Поскольку, повторяю, процедура «обкалывания» весьма болезненна, а мужчин в Центре было всего четверо, включая самого Игоряшу, то мне пару-тройку раз в неделю приходилось ходить в процедурный кабинет, чтобы крепко держать там вырывающихся детей с ДЦП, ибо все остальные мужики (Игоряша не в счёт) норовили под всевозможными предлогами от этого отмазаться. Хрен ли тут скажешь – слабонервных в мире навалом!))

Вот так примерно и потекла моя новая жизнь, моя третья работа у Игоряши, которую на сей раз я не имел никакой возможности бросить, начиная с морального права и заканчивая физической невозможностью, ибо в противном случае, нам с Да постепенно просто нечего стало бы кушать, нечем оплачивать коммунальные услуги и так далее.

Где-то до нового 2004-го года я вставал в 6 часов 31 минуту, шёл в ванную, где принимал контрастный душ, как советовал, опять же, Жерар д’Анкосс, съедал одну-две сосиски с быстрорастворимой вермишелью «Ролтон», выпивал чашку кофе, за которой выкуривал сигарету и не позднее 7.30 выходил из дома. В среднем через час я оказывался на «Петровско-Разумовской», где ещё надо было подождать автобуса №123, ибо поначалу я не мог позволить себе тратить деньги на маршрутку, да их первый месяц и вовсе не было.

В метро я читал. Да, как правило, стоя. Мне это не мешает. В основном либо оккультную, либо богословскую литературу, что и поныне воспринимаю единым целым. Как раз тогда, в этих утренних поездках, в этих очередях на маршрутку (когда ездить на маршрутке, опять же, стало позволять мне финансовое положение))) я по-новому открыл для себя и Аврелия Августина, и Блаватскую, и Ленина; тогда же я выучил еврейский алфавит – и вообще очень многое вдруг засияло каким-то ранее немыслимо ярким светом. Да, я действительно всё равно находился в исключительном положении, поскольку хотя я и чувствовал, что моя по-настоящему интересная жизнь позади, я всё же имел все основания понимать, что того, что осталось у меня позади и отмерло за ненадобностью, с лихвой хватило бы на сотню интереснейших жизней людей попроще. Да, это действительно было так. Это так и сейчас.

Понятное дело, при таком режиме жизни перевод «Двi культури» отошёл как-то на второй план)), хоть я и продолжал ещё некоторое время переписываться с молодой (о, да, лет на десять моложе меня – то, что, долго ли коротко ли, мне уже тридцать лет тоже стало для меня настоящим внезапным открытием той осени) украинской писательницей Мартой Бисти, кою я нашёл где-то в августе в Интернете. (Вот, кстати, один из её рассказов: Печальный собака. У твоєму дворі жиє старий печальний собака. Будка його вже прогнила і зацвіла пліснявою. Кожен день собака виходить надвір, де двірники б'ють його по печальному обличчю. Він скиглить, але покірно йде від смітника, так і не знайшовши собі смачної кісточки. Він повертається до своєї будки, зробленої невідомо коли, ким і для чого. Повертається для того, щоб уночі померти. Але на ранок він чомусь завжди воскресає і знову виповзає зі своєї гнилої домівки, щоб отримати ляпаса віником. Ніколи не дивись йому в очі – вони надто печальні для людини. Ти можеш не витримати).

Я писал ей по-русски, она, по моей просьбе, отвечала мне на украинском, и я вроде всё понимал; если не понимал, лез в словарик, даже правильнее сказать в «словнЫк»)) (Dictionary! Dictionary! – как в шутку кричали когда-то нам с Мэо четыре хорватские юные феи – там, в другой жизни – когда в 1996-м году мы летали с ним на остров Крк, на семинар «Irony in contemporary poetry» в качестве современных поэтов))).

Ещё, именно в этот момент, я задумал создать серию провокационных самоклеек с завуалированно экстремистскими слоганами на фоне моего пантакля «Я», разработанного Никритиным, вписанного в круг, каковой круг, в свою очередь, был вписан в треугольник. С этой целью я потихонечку, в свободное от «основной» работы время осваивал Фотошоп.

Я предполагал наделать таких самоклеек штук 100—200 и в одно прекрасное выходное – дабы избежать часа пик – раннее утро с группой товарищей (планировалось организовать такой флэш-моб) оклеить ими некоторое количество вагонов метро изнутри и салоны некоторых автобусов и троллейбусов. Поэт и врач Сен-Сеньков, прознав об этом проекте, ликовал и называл это «вирусной революцией».

Осень 2003-го года и впрямь вдруг подарила мне радость Знания, что такое есть простое рабочее утро в России образца начала XXI-го века. И конечно, меня весьма вдохновляла следующая умозрительная картина: многие-многие усталые, замученные бесконечными и бесконечно же при том идиотскими проблемами люди рано поутру, зачастую с похмелья, ибо на трезвяк жить в России практически невозможно)), едут на свои грёбаные «работы» – по сути дела, в перманентной депре, независимо от возраста, пола и образования. И вот они в какой-то момент, сначала ещё в расфокусе, замечают на стене вагона – например, прямо в центре схемы метрополитена, прямо внутри, например, кольцевой линии)) – что-то чёрное; постепенно их взгляд фокусируется, и они вдруг читают ясный и чёткий, адресованный самым недрам их естества вопрос:

ЗАЧЕМ ТЫ ЕДЕШЬ ТУДА?

или более философское:

ЕСЛИ ТЫ ЧЕЛОВЕК, ГОСУДАРСТВО – ТВОЙ ВРАГ!

или:

ДУМАЮ, НАЧАЛОСЬ!..

или и вовсе:

GAME OVER!

или любимое лариссино:

JUST DO IT!

Всего я сделал, наверное, вариантов 80 различной тематики: от прямых призывов до едких, деморализующих мужское начало, замечаний, написанных как бы от женского лица:

ИЗВИНИ, НО ТЫ НЕ ТОТ, КОМУ Я ХОТЕЛА БЫ ДОВЕРЯТЬ!

Тут ещё необходимо учесть, что замысливаю я всё всегда очень вовремя – скажу без обиняков)). Это потом уже, с реализацией, возникают порой некоторые проблемы. Так или иначе, когда это было задумано, режим ещё не набрал сегодняшних оборотов, и подобная деятельность ещё не была наказуема. То есть вообще никак! Запрет на самовольную расклейку чего бы то ни было ввели ещё только через год.

Таким образом, как видите, несмотря на навалившийся на меня однозначный жесткач, я был полон самых смелых революционных идей и планов. Вторую же, более глубокую, половину моей душонки переполняло никогда не испытываемое доселе чувство полного Единения с Отцом – точнее, с Волей Его. Никогда ранее не доверял я Ему настолько!

Каждый день у меня буквально кружилась голова от недосыпа, а где-то с каждой среды меня реально начинало, хоть и незаметно для окружающих, но пошатывать. Пить я бросил в начале сентября. То есть, не то, чтоб я завязал насухую («И-цзин» в толковании Никритина объяснила мне, что мой конёк – умеренность во всём))) – просто я позволял себе ровно одну бутылку пива в воскресенье вечером, в будни не пил вообще и иногда, по предварительной договорённости, пил водку или коньяк с друзьями в пятницу или субботу, ни с чем их не смешивая.

Кроме прочего, апрельское битьё меня ногами по голове, как выяснилось той же осенью, совсем даром для меня не прошло, и по субботам, начиная где-то с октября, когда мне удавалось встать не в 6.31, а где-то около 9-ти, у меня стало почти всегда подниматься давление. И тем не менее, я был абсолютно уверен, что со мной при этом всё хорошо. И это действительно было так. Подтверждаю сие и сейчас, то есть по прошествии нескольких лет.

Я не сомневался ни на секунду, что Господь Миров не оставит меня. Он просто не мог оставить меня после того, что я узнал о Нём, о Себе. Да, на всё воля Его, и конечно он может всё, и, конечно, моя фраза «Он просто не мог оставить меня» – это всего лишь превратность избранного мною стиля изложения, но… Короче, я просто знал, что Заземление, то есть Инициация, состоялась. И единственное, о чём я порою молился в одном укромном месте возле своего дома, перебирая когда-то подаренные мне Катей Живовой мусульманские чётки – это чтоб Он позволил и дал мне силы исполнить Волю Его…

Да, у меня были определённые надежды, касательно меня лично – не скрою. И я знаю, что и это тоже передавалось Ему, но я просил всё же именно о том, чтоб Он дал мне Силы исполнить волю Его. (Хотя, как известно, ни в одной из авраамических религий молиться за себя лично не возбраняется даже прямым текстом, чего я стараюсь не делать, ибо знаю наверняка, что нет никакого различия между живущими: я и любой другой – одно и то же лицо.)

Короче говоря, несмотря ни на что, это была, возможно, одна из самых прекрасных пор моей жизни.

Однажды, исправляя что-то в компе у наших «психологов», я обнаружил там знаменитый цветовой тест Люшера и прошёл его. «Исключительная установка на самопожертвование» – сказал мне Люшер что-то типа того)), и я, счастливый, пошёл обедать, то есть жрать супчик «Ролтон», запивая его «Нескафе».

При этом, врать не буду, первое время, рассматривая внутренние стенки в метро и в автобусах на предмет своих храбрых мечтаний о том, как я в скором времени понаклею на них свои чёрно-жёлто-зелёно-красные штуковины, типа: ЕСТЬ ВРЕМЯ ЖИТЬ ПО ЗАКОНУ, И ВРЕМЯ – ЕГО СОЗДАВАТЬ!, я нет-нет, да надеялся, что весь этот кошмар работы у Игоряши – действительно всего лишь часть Инициатического Испытания (что, конечно, так бесспорно и было), что меня, де, немного пожурят, да отпустят (типа: не грусти, Капустин, пое*ём – отпустим!))) и ровно 18-го декабря, когда выйдет срок моего трёхмесячного договора с НТЦ ПНИ, я выйду на Свободу, выйду к какой-то совершенно новой, неведомой, невиданной ранее и Прекрасной Жизни!)) И, более того, в самой дате окончания договора виделся мне глубокий символический смысл, ибо именно 18 декабря ныне безнадёжно далёкого 1979-го года шестилетнего меня выписали из детской больницы №9, где я пролежал, сначала с ожогами 3-й «б» степени, а потом с двусторонней пневмонией и сепсисом, целых полгода, начиная со злополучного 30-го июня, когда меня, по моей детской версии, ранили враги в момент ведения мною очистительного огня из деревянного АКМ (а) по «буржуинскому» пансионату «Берёзка» (да, я считаю, что был тогда прав, и сегодня – мало попало гадам!) – тут-то моя тётушка, всё та же «чопорная особа из профессуры Консерватории» и задела нечаянно локтем стоявший на плите трёхлитровый бидон с крутым кипятком, что свалился на залёгшего в засаде меня, а был я в трикотажных, наглухо синтетических, коротких штанишках – в общем, дальше понятно)).

В это же самое время в той же самой больнице №9 лежала с переломом позвоночника четырёхлетняя Да, но мы тогда, разумеется, не были с ней знакомы. Не знаю, с кем тогда боролась она – когда «враги» ранили, в свою очередь, и её – но это случилось с ней просто когда мама её совершенно невинно беседовала по телефону (впрочем, невинно ли, точно знать не могу))). Через год позвоночник у Да (о чудо! (На Всё Воля Божья!)) благополучно сросся, но в жизни того маленького прекрасного четырёхлетнего существа, каким она в то время являлась, была не одна минута, когда она мысленно примеряла на себя судьбу инвалида.

Короче говоря, конечно я ждал нового 18-го декабря и связывал с ним целый ряд надежд, хоть на сей раз и дал себе зарок закончить работу у Игоряши без эксцессов. Однако Судьбе было угодно распорядиться иначе.

Уже на рубеже сентября-октября выяснилось, что мы с Да… ждём ребёнка.

Она сдала кровь, ибо, конечно, аптечным тестам верить нельзя, и позвонила мне на работу.

Я сказал так: «Хрюн, в принципе, мы с тобой знаем об этой жизни уже очень много, и знаем, что, в сущности, всё это говно)). А этого мы с тобой ещё не знаем, не пробовали, и, по-моему, уже одно это – здОрово!» И мы стали с ней ждать Ребёнка…

Когда же наступило 18-е декабря, я не только продлил договор, но и вовсе перешёл на полторы ставки. Теперь мой день начинался не в 6.31, а в 5.31, потому что на работу мне было нужно теперь не к 9-ти, а к 8-ми, а уходить же оттуда я стал между 7-ю и 8-ю часами вечера, но… всё это уже не вызывало у меня никакого дискомфорта)).

Заземление состоялось…