Текст книги "Беатриса в Венеции"

– Какие пустяки вы говорите, милый граф, – сказала она, наконец отнимая руку. – Пожалуйста, успокойтесь немного и помните, что, спасая вас, я оказывала только услугу своей родине, и больше ничего. Ну, а теперь вернемтесь опять к этим бумагам.

Гастон с сильно бьющимся сердцем, весь красный от волнения, отдал бы все, что мог, за возможность в эту минуту прижать маркизу к своему сердцу и осыпать поцелуями ее милое личико, но она держала себя с таким достоинством, говорила так холодно, что он волей-неволей поднялся с колен и только еще раз повторил в упоении:

– Вы спасли мою жизнь. Я не знаю, как благодарить вас за это!

– Вы уже благодарили меня, граф; повторять это излишне, всякие повторения скучны!

– Но во всяком случае я не имею права подвергать вас опасности; я сейчас же покину ваш дом.

– Конечно, сделайте это, таким образом весь мир узнает, что вы были моим гостем и скрывались в моем доме.

– Я уйду отсюда, когда стемнеет, и никто не увидит меня.

– Дорогой граф, вы прожили в нашем городе целых три месяца. Неужели вы верите в то, что никто не увидит вас?

– Так вы думаете, что за мной все еще следят?

– Нет, не думаю! Ну, можно ли быть таким простодушным граф? Неужели вы не понимаете, что, раз след потерян, они немедленно станут следить за тем, что делается в моем доме? Разве вы забыли про белую розу? Прочитайте-ка вот ту страницу.

Он исполнил ее приказание и прочел подробное описание того, как они встретились в часовне св. Марка и как ею была брошена белая роза к его ногам. Гастон понял теперь, что она была права.

– Они знают, что я жив, и догадываются, что я здесь, – это несомненно.

– Совершенно верно, и поэтому я попрошу вас даже не подходить к окнам, чтобы ничем не рисковать.

– Значит, за мной следят; но и ваши слуги, вероятно, следят за ними, маркиза?

– Вечером все кошки серы, милый граф.

– Но вы забыли про собственную опасность! Подумайте, что будет, если они убедятся в том, что я здесь. Нет, маркиза, как хотите, а я сегодня же ночью ухожу отсюда.

Она весело рассмеялась.

– У вас короткая память, граф! – воскликнула она.

– Почему так?

– А вы забыли про окна с железными решетками?

Гастон быстро повернулся и взглянул на нее.

Ее грациозная головка красиво выделялась на голубых подушках кресла, пунцовые губки были полуоткрыты, глаза лукаво улыбались. Забыв все на свете, не понимая, откуда у него взялась храбрость, он быстро подошел к ней и поцеловал ее прямо в уста. Секунду спустя ее руки обвились вокруг его шеи, и грудь ее покоилась на его груди.

– Да, – сказал он вздохнув, – умнее будет, если я останусь тут!

VIII.

Старый Зануккио, задумчиво поглаживая свою длинную седую бороду, послал одного из слуг к своему господину в гостиницу «Белого Льва», чтобы передать ему, что он желает видеть его на минуту по делу необыкновенной важности. Происходило это на другой день после приключения, бывшего с Жозефом Вильтаром на площади перед кафе; настроение духа его было ужасно вследствие полученных царапин и ожогов. Он принял старика очень невежливо и не пожелал слушать его длинные повествования о достопримечательностях города. Коротко и грубо прервал он речь Зануккио словами:

– Что тебе надо, старик, зачем ты пришел ко мне?

– Я пришел к вашему сиятельству с очень хорошими вестями. Только надо раньше удостовериться, что никто не подслушивает нас.

– На этот счет можешь быть спокоен. Последний из подслушивавших у моих дверей отвезен еще вчера на кладбище. Они, кажется, начинают понимать теперь, с кем имеют дело. Но говори, в чем дело, я слушаю тебя.

Зануккио вышел на лестницу посмотреть, нет ли там кого, потом осторожно запер дверь и, приложив палец к губам, стал шепотом сообщать свои новости. Надо было видеть комичные жесты и движения этого старика, в котором проснулась алчность при мысли о том, как щедро должен вознаградить его француз за принесенные им вести.

– Ваш друг, ваше сиятельство, ваш друг!..

– Ах, мой бедный друг!.. Зачем, старик, ты мне опять напоминаешь о моем горе?

– Напоминаю потому, что он жив.

Вильтар быстро повернулся на стуле и высоко поднял брови от удивления.

– Мой друг жив? Старик, будь осторожнее и помни, о чем ты говоришь.

Зануккио щелкнул губами, глаза его прыгали от радости при виде произведенного им эффекта. Предоставьте ему этих иностранцев, и он прекрасно сумел бы обработать их, – подумал он.

– Ваше сиятельство, я прекрасно знаю, что говорю. Ваш друг не умер, он жив. Мои старые глаза видели его. Он даже находится вне всякой опасности, ваше сиятельство. Я видел его здесь, в Венеции, в саду. И в этом саду он проводил очень весело время, честное слово.

Волнение старика достигло своего апогея. Он лез своей белой бородой почти в самое лицо Вильтара и, переступая с ноги на ногу, захлебываясь, рассказывал все, что знал.

Граф был в Венеции; Зануккио мог даже указать дом, где он находится в данную минуту, – за сто дукатов дверь этого дома может отвориться для них в эту же ночь. Он говорил все это, дрожа от волнения, уверенный в щедрой награде, которая ожидает его; как он мог знать, что происходило в душе Вильтара, сидевшего перед ним? Мог ли он в своей радости предполагать, что Вильтар именно больше всего на свете и старался о том, чтобы судьба его друга оставалась покрытой мраком неизвестности. Старый Зануккио и не подозревал всего этого, а поэтому и не мог себе объяснить внезапную суровость своего господина, бледность, покрывшую его лицо.

– Ты говоришь, старик, что мой друг жив, и ты видел его? Так почему же ты тотчас же не прибежал ко мне? Почему ты не говоришь мне, в каком доме он скрывается? Так вот как ты благодаришь меня за все мои благодеяния? Смотри, берегись, чтобы терпение мое не лопнуло. Я ненавижу сюрпризов, старик, они слишком вредно отзываются на моем слабом здоровье.

Старик был так взволнован, что ничего не замечал, он воображал только, что плохо рассказал все и его не поняли, и поэтому он начал бы свой рассказ сначала, если бы Вильтар не крикнул на него.

– Смотри, старина, я побью тебя!

– Избави Бог, ваше сиятельство. Я хотел вам только сказать, что у меня есть хороший знакомый, лакей, по имени Отто. Это – самый большой сплетник нашего города. За полдуката он готов, кажется, продать черту родную бабушку. А между тем маркиза доверяет ему и держит его у себя в доме. Он – наш друг. Если бы мы пошли теперь к нему, захватив с собой небольшую сумму, он распахнул бы перед нами дверь, и ваше сиятельство очутились бы в доме «Духов». А тогда уже маркизе пришлось бы платить нам за наше молчание. Таким образом мы оба с Отто не остались бы внакладе. Конечно, что касается меня, то я только исполнил свой долг и не хвастаю этим, но вы, наверное, захотите вознаградить меня, ваше сиятельство, за мою верную службу; я вижу это по вашим глазам.

Он говорил совершенно серьезно, и именно этот факт вывел из себя окончательно Вильтара и вызвал его на следующий поступок. Под рукой, около кресла, где он сидел, лежал большой хлыст, он взял его в руки и, обращаясь к Зануккио, сказал:

– Ты поступил очень умно, Зануккио, чрезвычайно умно. Значит, мой друг находится в доме этого лакея, который готов помочь нам в деле похищения моего друга. Так я понял? – говори.

Зануккио удивленно взглянул на него.

– Нет, ваше сиятельство, вы ошиблись: граф находится не в доме лакея, а в доме «Духов», где еще бронзовые двери, на которые я обращал внимание вашего сиятельства.

– Да, теперь я вспоминаю это. Ты уверен в том, что говоришь, старик?

– Я готов поклясться в этом могилами моих предков.

– Ну, в таком случае я удовлетворен этим, Зануккио, совершенно удовлетворен.

С этими словами, насмешливо улыбаясь, вне себя от ярости, Вильтар схватил старика левой рукой, а правой стал наносить ему удар за ударом своим хлыстом. Удары были так сильны, Зануккио кричал так громко, что Моро и его слуги столпились все у лестницы, не решаясь входить в комнату только из страха перед ужасным французом. У Вильтара была действительно сильная рука. Он гонялся за несчастным стариком по всей комнате и, нанося ему удары, приговаривал:

– Мой друг умер, Зануккио, помни это. Он умер, его убили здесь, в Венеции, три дня тому назад. Хорошая ли у тебя память, Зануккио? Я вдолблю тебе это, насколько могу. Мой друг не находится в доме маркизы, он умер. Повторяй за мной, что граф умер, что его нет в том доме.

Старик, выбившись наконец из сил, свалился на пол и, жалобно поднимая руки кверху, проговорил:

– Графа нет больше в живых – он умер!

Жалкая гондола, управляемая полуидиотом-подростком, находящимся в услужении у Зануккио, быстро отделилась от гостиницы «Белого Льва» и направилась прямо к дворцу Бурано.

В гондоле сидел Зануккио, весь избитый, в разорванной одежде, но, по правде говоря, он не питал к своему истязателю такой вражды, как этого можно было бы ожидать. Старик не мог не чувствовать своего рода уважения к своему суровому господину, который ничем не стеснялся, только бы добиться своего. Ввиду этого Зануккио решил пока оставаться у него на службе и предоставить самой судьбе свести счеты. Француз этот был слишком опасен для того, чтобы сразу изменить ему. Кроме того, новость, которую знал Зануккио, могла пригодиться ему и в другом отношении, в мозгу его шевелился план один грандиознее другого. Он не сомневался в том, что найдет кого-нибудь, кто дорого заплатит ему за такую новость; обдумывая все дело, Зануккио вдруг вспомнил про Лоренцо Брешиа и удивился тому, как это раньше ему не приходило в голову обратиться к нему. Старик рассуждал так:

– Маркиза – родственница лорда Брешиа. Он наверное поступит в данном случае так, как надо. Этот француз может устроить так, что повесит их обоих, если они заблаговременно не примут своих мер. Члены совета, конечно, накажут жестоко леди Беатрису за то, что она скрывает в своем доме беглеца – может быть, они даже казнят ее. Она, таким образом, подвергается двойному риску, так как Бонапарту скажут, что молодой человек убит в ее доме, и трусы, конечно, спасая свою шкуру, выдадут ее. Если Лоренцо попадется в ту же ловушку, народ его разорвет на клочки. Поэтому выгоднее всего явиться посредником в этом деле. С молодым человеком можно легко покончить, никто и не узнает об этом, и старику Лоренцо не придется больше дрожать за свою жизнь. Да, надо ехать во дворец Бурано. Эта поездка будет оплачена, по крайней мере, тысячью дукатов.

Рассуждения эти были очень хороши, но результат оказался далеко не тот, которого ждал Зануккио. Как только Зануккио объявил слуге Лоренцо, что приехал от имени леди Беатрисы, как сейчас же был допущен в покои лорда Брешиа. Но каково было его смущение, его ужас, когда он увидел рядом с Лоренцо смеющееся личико Беатрисы, которая с любопытством ждала, что-то скажет человек, явившийся сюда от ее имени! Бедный старик задрожал всем телом, ноги его подкосились и язык прилип к гортани. Лорд Брешиа восседал в своем кресле с видом человека, каждое слово которого оценивается на вес золота. Он сидел и молча смотрел на вошедшего.

– Итак, вас зовут Карл Зануккио, и вы явились от моего имени? – обратилась к старику маркиза, улыбаясь. – Позвольте мне усомниться в последнем, милостивый государь.

– Будь краток, – изрек лорд Брешиа, не меняя своей позы.

Но бедный Зануккио, застигнутый врасплох, совершенно растерялся и нерешительно мялся на одном месте, не зная, что сказать.

– Если ваше сиятельство позволит, – начал он дрожащим голосом, – если вы соблаговолите выслушать меня...

– Мы слушаем тебя, старик. В чем дело?

– Я благодарю вас за вашу снисходительность, ваше сиятельство, я пришел просить...

– В чем же дело, старик? Ведь я велел тебе быть кратким.

– Ваше сиятельство, простите меня ради Бога за мой проклятый язык, но то, что я пришел сказать, можете слышать только вы одни.

Маркиза перестала улыбаться и слегка нахмурилась.

– Ведь вы же явились сюда от имени маркизы де Сан-Реми? – сказала она. – Так в чем же дело, старик, почему вы не говорите правды?

И, обращаясь к Лоренцо, она добавила:

– На вашем месте я бы не приняла его одна.

Лоренцо с достоинством поклонился, величественно протянул правую руку к звонку и сказал вошедшему вслед за тем Ноэлло:

– Выкиньте этого человека из моего дома – это какой-то мошенник, и больше ничего.

Слуги быстро исполнили это приказание и повлекли старика прочь, несмотря на его крики, что они пожалеют об этом, особенно маркиза, которая хорошо знает, зачем он пришел. Натешившись над ним вволю, они наконец выпустили его, и он, еле живой, добрался до своей гондолы.

В продолжение целого часа бедный идиот принужден был возить его взад и вперед от Риальто до Доганы, пока он обдумывал, как бы отомстить своим обидчикам и в то же время выручить хорошую сумму за свою новость.

Была минута, когда он почти решился идти в сенат и объявить там свою животрепещущую новость, но мысль о Лоренцо, имевшем такое влияние в городе, остановила его, так как скорее поверили бы лорду Брешиа, чем ему. Сколько он ни думал и ни размышлял, он не мог найти удовлетворительного исхода из своего настоящего положения, и решил наконец сохранить свою новость пока для себя, чтобы потом при случае продать ее за хорошую цену, но как раз в эту минуту он увидел служанку, выходящую из церкви св. Марка и направлявшуюся к одному из дворцов. Счастливая мысль осенила его внезапно; он вспомнил, что дворец этот принадлежит Франциску Пезаро, и дочь его Бианка заплатит за его новость больше, чем кто-либо другой во всем городе.

Дело в том, что ни для кого во всей Венеции не было тайной, что Бианка неравнодушна к графу де Жоаезу. Своевольная, энергичная девушка ни в чем не слушалась своего отца, сенатора, а поступала всегда так, как хотела. Она ни от кого не скрывала своей страсти, повсюду показывалась с молодым французом и всячески старалась заслужить его любовь, но до сих пор все старания ее не увенчались еще успехом. Граф очень дорожил ее обществом, как дочери сенатора, игравшего видную роль в Венеции; он ясно сознавал, что это знакомство может быть очень полезно для него, как агента Бонапарта, и поэтому старался поддерживать его, но никогда со своей стороны не выказывал ни капли любви к красивой девушке, влюбленной в него. Она, однако, нисколько этим не смущалась и продолжала открыто покровительствовать ему, хотя все кругом посмеивались над ее несчастной страстью. Он старался, насколько мог, убедить ее в том, что ей нечего ждать от него, что она напрасно подвергает себя опасности из-за него, она оставалась верна себе и продолжала оказывать ему услуги, где могла.

Старый Зануккио знал об этом, как и все остальные жители города, и он сразу понял, что она по достоинству оценит его новость и щедро наградит за нее. В ту минуту, как гондола старика подплывала к Дворцу Пезаро, сама Бианка как раз вышла из подъезда и собиралась сесть в свою гондолу. Сопровождавшие ее слуги хотели было прогнать старика, но Бианка услышала его крики и пожелала узнать, в чем дело. Зануккио быстро нагнулся к ней и шепнул:

– Дело касается одного иностранца, ваше сиятельство.

Бианка сейчас же вернулась в дом, уводя с собой старика, так как она сразу поняла, что дело касается графа де Жоаеза. Высокая, стройная девушка от волнения дрожала так сильно, что сначала не могла произнести ни слова: она, как и все остальные, думала, что Гастон убит, но слова старика наполнили ее душу надеждой, она надеялась, что он сообщит ей, что любимый ею человек жив и ждет ее где-нибудь на материке.

– Вы пришли от имени графа де Жоаеза? – спросила она наконец трепетным голосом.

Старик отвесил ей глубокий поклон.

– Я пришел с таким известием, что заранее уверен, что получу за него богатую награду от вас.

– Ну, в этом вы напрасно так уверены. Если я награжу вас, так только за то, что вы долго не задержите меня: вы ведь видели, что я собиралась ехать из дома.

– Как же, я видел это, однако мое известие таково, что многие бы хорошо заплатили за него, но все же леди Бианка окажется наверное щедрее всех.

Бианка нетерпеливо топнула ногой, глаза ее горели гневом, когда она воскликнула невольно:

– Боже, какой противный старик!

– Но именно этот противный старик и пришел к вам, чтобы сообщить, что граф де Жоаез жив и счастлив и доволен, насколько можно быть счастливым вне вашего присутствия, ваше сиятельство.

Девушка выслушала его с напускным равнодушием, но щеки ее горели от радости, когда она произнесла не торопясь:

– Значит, граф жив, и вы, вероятно, приехали с материка?

– Нет, ваше сиятельство, я не с материка, а из темницы.

– Из какой темницы?

– Из темницы, дверь которой может быть открыта за тысячу дукатов.

– Вы получите их, когда приведете графа сюда.

Лицо Зануккио вытянулось, он невольно воскликнул:

– Но, синьора, ведь без этой тысячи дукатов я не в состоянии буду открыть дверей дома «Духов».

Бедный старик до конца дней своих проклинал себя за эти сорвавшиеся у него невольно слова. «Не будь этой случайности, – говорил он, – у меня в кармане была бы теперь тысяча дукатов». Друзья смеялись над ним, слушая это, и, конечно, не верили ему. Как только Бианка услышала слова: дом «Духов», так сразу все поняла, вся картина исчезновения Гастона ясно представилась ее воображению. Так, значит, своим спасением он обязан маркизе де Сан-Реми? Следовательно, не она одна покровительствовала этому иностранцу? Сердце ее наполнилось ревностью и завистью к Беатрисе, она готова была в эту минуту разорвать ее на клочки.

– Синьор, – сказала она спокойным голосом, заставившим задрожать старого Зануккио, – если то, что вы говорите, правда, так лучше вам прямо отправиться отсюда в полицию: это ее дело, а не мое.

Она хотела пройти мимо него, но он схватил ее за рукав и умолял выслушать его. Мечты о дукатах разлетелись в прах, он готов был примириться теперь хоть с горстью серебра.

– Да, ваше сиятельство, это, конечно, дело полиции, но ведь полиция не поможет вашему другу, если его безопасность дорога вам.

– Дорога мне? Что вы хотите этим сказать, мой милый?

Старик наклонился к ней и шепнул ей на ухо:

– Если дверь в дом «Духов» будет отворена, то ведь и она и он погибнут оба, ваше сиятельство.

Бианка радостно захлопала в ладоши.

– Мне только этого и надо, – воскликнула она, – пусть оба погибают!

Зануккио остался стоять на месте, как окаменелый, а Бианка быстро скользнула мимо него и направилась к своей гондоле со словами:

– Пусть оба погибнут – и она, и он!

IX.

Гастон де Жоаез находился в доме «Духов» уже седьмой день, когда вдруг по всем кафе и салонам Венеции разнесся слух о новом послании генерала Бонапарта, содержание которого совершенно ошеломило членов совета, и они положительно не знали, что им ответить на него. В высшей степени презрительный тон этого послания, совершенно несовместимый с самыми примитивными понятиями дипломатии, эпитет «трус», примененный к самому дожу, брань, которою Бонапарт без всякого стеснения осыпал всех остальных, – все это в другой стране сразу подняло бы республиканский дух и вызвало бы отпор, достойный народа, населяющего страну, но для Венеции давно уже миновало время, когда она заботилась еще о своей чести или о чести своих сенаторов. В продолжение нескольких дней послание это обсуждалось на всевозможные лады решительно повсюду. Несколько жалких отрядов оборванцев явились из Далмации и с островов и в виде охраны расположились на площади св. Марка к большой потехе праздношатаев и уличных мальчишек. Венецианцы волновались, однако, очень недолго, в самом скором времени они пришли к убеждению, что французы могут сжигать дома на материке, могут вытаптывать там посевы до последнего зерна, могут уводить женщин и детей, но никогда они не решатся переплыть лагуны и ворваться в Венецию. И, успокоенный этими рассуждениями, город снова отдался своей обычной дремоте, нарушаемой только пением и пляской.

Темой для послания Бонапарта послужило, конечно, предполагаемое убийство его адъютанта, графа де Жоаеза. Он открыто обвинял в этом убийстве сенат и народ и решительно заявил, что мера его терпения переполнилась, и он жестоко отомстит за смерть своего друга. Всякий другой город на месте Венеции, прочитав последнее послание, понял бы, насколько серьезно положение дел, и приложил бы все старания уладить недоразумение посредством дипломатии, чтобы спасти город от гибели.

Послание было из Граца, и написано оно было от имени генерала Бонапарта одним из командиров южного отряда, адресовано оно было к дожу и к его советникам.

«Светлейший принц, милостивые государи! Глава Французской республики все время ставил на вид вашей светлости и вам, господа, все те преступления, которые совершены в Венеции против французов. Правительство давно должно было положить им конец.

Но этого не было сделано, и поэтому число преступлений увеличивалось с каждым днем, кровь французов проливалась на ваших глазах, она требует мести и будет отмщена. Я требую мщения от имени всего французского народа. Я требую, чтобы немедленно все члены инквизиции, виновные в смерти моих соотечественников, были подвергнуты смертной казни. Я требую, чтобы наказаны были сенаторы, знавшие о заговоре против жизни графа де Жоаеза. Рекомендую вашей светлости и господам сенаторам позаботиться о том, чтобы ответ ваш был предъявлен представителю Французской республики ровно через сорок восемь часов, а главнокомандующему армии в Италии ответ этот должен быть доставлен в Мануа не позже, чем через девяносто шесть часов, начиная с сегодняшнего дня».

Итак, городу, значит, предлагалось наказать на этот раз не только наемных убийц, совершивших преступления против французов, но и самих сенаторов, руководивших этими убийцами. Относительно того, что сенаторам были известны все подробности убийства графа де Жоаеза, не могло быть никаких сомнений, так как они слишком часто перед тем выражали свое желание как-нибудь избавиться от него. В серьезности намерений Бонапарта и в том, что он приведет свои угрозы в исполнение, не могло быть тоже никакого сомнения. Бонапарт требовал око за око и за своего адъютанта требовал смерти одного из сенаторов. Но кем же пожертвовать для удовлетворения его требований, как утолить его гнев? Вопросы эти все предлагали друг другу, но никто еще не дал никакого ответа.

Девяносто шесть часов – из них двенадцать часов господствовало полное уныние и безмолвие; двенадцать часов подряд инквизиторы с бледными, перепуганными лицами сновали по всему городу, еще двенадцать часов ушло на пересуды и разные толки на площадях и на улицах, и, наконец, настал девяносто первый час, тогда только наконец открылась истина, поразившая всех.

Гастон, граф де Жоаез, не был убит, он жил еще! Он находился в плену у женщины. Вся Венеция разразилась громким смехом, когда решено было выдать Наполеону не только графа, но и женщину, скрывавшую его.

Когда пробил двенадцатый час после получения ужасного послания Наполеона, леди Беатриса направилась из дворца Бурано в свой дом у церкви св. Захария. Она вся ушла в свои тяжелые мысли и не обращала внимания на необыкновенное оживление, царившее везде на каналах и на улицах; она не видела толпы инквизиторов, спускавшихся и поднимавшихся по ступеням княжеского дворца. Она всею душою стремилась в свой дом, где ждала ее тайна, которая через несколько часов уже должна была перестать быть тайной, так как узник должен был вернуться снова к свободе и к своим друзьям. В душе она сознавала, что человек этот стал ей невыразимо близок за последнее время; она была ему глубоко благодарна за то, что он доказал ей, что и она такая же женщина, как все, и что сердце ее тоже может биться от страстного чувства. Она знала, что полюбила этого француза, и он должен был расстаться с нею в этот день, который для нее мог стать днем возмездия, так как она хорошо понимала тяжелые последствия, которые должен был иметь для нее ее смелый поступок.

Между прелестной маркизой и ее узником все это время господствовали какие-то странные отношения; она не сомневалась в том, что сумела возбудить в его душе пылкое чувство к себе, но старалась сдерживать его страсть и свою, так как боялась потерять над собой власть и таким образом лишиться возможности хладнокровно служить своему отечеству; после первого поцелуя, которого она не отвергла, чтобы крепче привязать его к себе и заставить остаться в ее доме, она всячески избегала свиданий с ним и держалась с ним очень холодно и далеко.

Но в этот день, в день их прощания, она могла уже больше не сдерживать себя, так как клетка была теперь открыта, и птичка должна была вылететь из нее, куда – неизвестно.

Она решила переговорить с Гастоном, как только приедет домой. Выйдя из гондолы, она направилась прямо в сад к фонтану; там она нашла его сидящим за столом, заваленным разными кистями и красками: он старался изобразить ее портрет на полотне, но старания его увенчались таким жалким успехом, что при виде этого портрета она не могла не рассмеяться, и он весело вторил ей.

– Это не мое ремесло, – сказал он, вставая и отодвигая от себя портрет. – Я по ремеслу солдат, и больше ничего. Ведь большинству из нас дано по одному таланту, и не более, и мы всю жизнь не можем примириться с этим и обыкновенно стремимся к большему. Я в этом отношении не составляю исключения. Я не умею рисовать, но зато воображение у меня таково, что ваш портрет, маркиза, всегда будет в моем сердце. Пожалуйста, верните мне этот портрет, – добавил он, видя, что маркиза взяла его в руки. – Он ведь все равно вам не нужен.

– Нет, я не отдам его, – ответила она, крепко сжимая полотно своими белыми нежными пальчиками. – Я сохраню его на память о вас, ведь кроме этого у меня ничего нет от вас.

Глаза маркизы были так красноречивы, что ей незачем было еще что-нибудь прибавлять к этим словам. Гастон, однако, понял не все, что прочел в них, и, предчувствуя только, что она хочет сказать ему что-то особенное, тревожно спросил:

– В чем дело, Беатриса, что вы хотите сказать мне?

Она ответила коротко:

– Мне многое надо сказать вам. Пройдемтесь немного, Гастон. Здесь так холодно.

Она положила портрет на стол и, осторожно дотронувшись кончиками пальцев до его рукава, пошла рядом с ним по узким аллеям своего небольшого садика. День был пасмурный; и кругом все казалось серо и печально. Гастон на второй же день своего добровольного плена снял свою форму и облекся в темно-синий костюм с красивыми кружевами на рукавах и на вороте; свою треугольную шляпу он держал под мышкой, и в таком виде он вовсе не походил на блестящего гусара, каким был так недавно еще. Оба они шли молча, глубоко задумавшись, каждый боялся предложить другому вопрос, чтобы не услышать ответа, который должен был причинить им обоим одинаково глубокое горе. Наконец, Беатриса решилась первая прервать молчание:

– Что нового узнал сегодня мой пленник? – спросила она.

– Ничего, кроме новых доказательств бесконечной доброты моего милого стража, – ответил ей Гастон.

– Неужели ничто не подсказывало вам, что сегодня настал день нашей разлуки?

– К чему вы спрашиваете об этом, Беатриса? Вы знаете, что я стараюсь не думать о близкой разлуке.

– Наши желания здесь ни при чем. Судьба не справляется с нашими желаниями и распоряжается по-своему. Прислушайтесь, Гастон, вы слышите шум на улицах Венеции?

Она остановилась, и оба стали прислушиваться.

Вдали, точно рокот моря, слышался гул толпы и раздавались отдельные восклицания, направленные по адресу графа де Жоаеза и самого генерала Бонапарта. Шум этот был вызван только что прочтенным народу посланием Бонапарта. Гастон, конечно, не мог знать этого и поэтому спокойно заметил:

– По всей вероятности, венецианцы получили известие о том, что Бонапарт наступает на Верону, и испугались этого. Ведь я же говорил вам, Беатриса, что дело кончится этим.

Она пошла дальше по дорожке и тихо заметила:

– Нет, Гастон, сенат, правда, напуган, но не тем, что Бонапарт подступает к Вероне, а тем, что он требует мести за смерть одного из своих соотечественников.

– Неужели убит Вильтар?

– Нет, не Вильтар, а граф де Жоаез.

Гастон громко рассмеялся при этих словах.

– Они оплакивают меня, ну, в таком случае мне придется показаться им, чтобы они убедились в том, что я жив.

– Да, я за тем и пришла к вам, Гастон: вы должны показаться, чтобы спасти этим Венецию, спасти мою родину.

Он не понял ее, так как более глубокие нити этой интриги были скрыты от его глаз, он и до сих пор только думал, что Беатриса руководится в этом деле личными симпатиями к нему, а не хорошо обдуманным планом, который, по ее мнению, мог только один спасти ее родину от мести Наполеона.

– Как я спасу ваш народ, Беатриса? – спросил он. – Какую роль я должен играть во всем этом?

– Послание Наполеона, полученное сегодня в Венеции, требует мести за вашу смерть, Гастон.

– Неужели?

– Генерал требует, чтобы ему вернули вас целым и невредимым или выдали ему ваших убийц.

Он весело рассмеялся при мысли, что Бонапарт настолько дорожил им, что ради него решился на такую экстренную меру, как это послание.

– Ну, так в чем же теперь дело? – воскликнул он радостно. – Мы вместе с вами предстанем перед Бонапартом, – вот и все!

Она вздрогнула при мысли о том, как мало он понимает настоящее положение дел, как он далек от мысли, что она рискует потерять не только свою честь, свою свободу, но даже и самую жизнь.

– Да, – сказала она задумчиво. – Бонапарт требует мести за вашу смерть, и поэтому вы можете спокойно теперь удалиться из моего дома, ваша жизнь вне опасности. Уходите же, если хотите, нет, вернее, уходите непременно, так как это – ваш долг, ваша обязанность по отношению к себе и к нам. Я, со своей стороны, готова...

Она старалась не смотреть на него, голос ее заметно дрожал.

И только теперь впервые Гастон догадался, в чем дело.

– Боже мой! – воскликнул он. – Неужели же они обвиняют вас в моей смерти?

– Нет, меня ни в чем не обвиняют, так как пока еще ничего не известно. У нас впереди еще несколько часов, если только ваш друг Вильтар согласится дать нам их.

– Значит, во всем деле виноват Вильтар?

– Да, это он придумал весь план. О, мой милый Гастон, как рискованно поступает та женщина, которая хочет угодить себе и в то же время спасти свою родину. Разве вы не понимаете, что нам теперь придется вдвойне расплачиваться за вас?

Она принужденно рассмеялась и, взяв его опять под руку, продолжала свою прогулку. Ей было невыразимо приятно сознавать, что она исполнила свой долг по отношению к нему и к своей родине, ему же просто не верилось, что эта женщина пожертвовала всем, рисковала положительно всем, только бы спасти его. Одну минуту он желал только одного. Уехать с ней куда-нибудь на материк и там в тиши насладиться жизнью вместе с этой очаровательной женщиной, занявшей такое исключительное место в его жизни, но потом в нем проснулось опять чувство долга и чести, он понял, что раньше, чем устраивать себе семейный очаг, он должен еще послужить на пользу своего отечества, должен еще оставаться верным своему непосредственному начальнику Бонапарту, перед которым он благоговел.