Текст книги "Врата Кавказа"

Гарнизон турецкой крепости пал духом. Во избежание кровопролития Гудович предложил почётную капитуляцию с выходом из Анапы всех турецких войск. Мустафа-паша был готов капитулировать, но против этого выступил шейх Мансур, который заявил, что скорее пересохнет Чёрное море, чем русская нога ступит на стену Анапы.

Иван Гудович был рисковым генералом: штурмовать крепость при вдвое меньшем войске, да ещё с черкесами, засевшими в лесах с тылу, мог отважиться только уверенный в русском солдате человек. И мы не подвели генерала…

Никто и не заметил, как к костру подошёл Павел Карягин, командир Гаврилы Сидорова, и беззвучно встал за спиной солдат. Карягину показалось, что наступил момент более подробно пояснить тактику штурма, чтобы молодые егеря на примере Анапы поняли, что и малыми силами при правильной организации можно одолеть противника:

– Сёмыч, – обратился Карягин к старому солдату, – разреши, я добавлю подробностей в твой живописный рассказ.

Он взял прутик и прямо на земле нарисовал план штурма Анапы, комментируя расположение каждого прямоугольника, означавшего русские штурмовые колонны:

– Главный удар Гудович решил нанести по юго-восточной части крепостной стены. Всего было сформировано пять ударных колонн. Четыре основные колонны по 500 человек в каждой должны были нанести удар в южной части крепости, общее командование ими осуществляли генерал-майоры Булгаков и Депрерадович. Позади этих колонн Гудович разместил резервы, которые должны были усилить колонны в случае провала первого штурма или использоваться для развития успеха. Был и общий резерв под командованием бригадира Поликарпова. Его предполагалось посылать в самые критические места боя в любом из направлений. Пятая штурмовая колонна из тысячи трёхсот человек под командованием полковника Апраксина должна была совершить отвлекающий манёвр с задачей прорваться в город вдоль побережья моря. Осторожный Гудович выделил специальный и довольно многочисленный отряд из четырёх тысяч стрелков и драгун под командованием Загряжского для защиты штурмующих с тыла от набегов горцев. Походный вагенбург[8]8
  Передвижное полевое укрепление. Выстраивается из обозных повозок, расположенных квадратом, и присыпается землёй из выкопанного перед вагенбургом рва.


[Закрыть] охраняли три сотни стрелков при семи пушках. В результате в самом штурме приняли участие не более шести с половиной тысяч человек из двенадцати тысяч русского войска.

Ровно в полночь с 21 на 22 июня 1791 года рёв русских орудий разбудил спящие кварталы Анапы. Воспользовавшись переполохом в стане врага и гулом пушек, мы всё ближе подползали к городским стенам. Неожиданно стрельба прекратилась. Турки постепенно успокоились, оставив на стенах только караульных и орудийные расчёты. Турецкое командование, вероятно, не ждало, что наши войска в ближайшее время пойдут на штурм: за стенами не было выставлено даже дозоров. Только перед главными воротами организовали засаду из 200 человек. Но даже здесь турки вели себя беспечно. Когда они легли спать, я отдал приказ своим егерям по возможности бесшумно уничтожить засаду. Мы как ночные тени беззвучно подкрались к ним и в одно мгновение без единого выстрела всех перекололи.

Утром после очередного обстрела из пушек, без противодействия со стороны турок благодаря моим славным егерям, наши колонны преодолели крепостной вал и пошли на приступ. Пять русских колонн, как морские волны, накатили на крепостные стены. Наш 4 батальон Егерского корпуса, изготовившись к штурму, встал в третьей колонне. Я возглавил передовую егерскую роту.

Первой на вал, а затем и в крепостные стены, ворвалась колонна под командованием полковника Чемоданова. На стенах завязался кровавый бой, и вскоре были захвачены турецкие батареи. Сам полковник Чемоданов получил три ранения и сдал командование подполковнику Лебедеву, который привёл подкрепление.

Затем на вал пробилась вторая штурмовая колонна полковника Муханова, состоявшая из спешенных драгун. Драгуны захватили вражескую батарею и с приходом подкрепления захватили еще один участок вала, шаг за шагом отвоёвывая укрепление. Затем они спустились в город и завязали бой в самой Анапе.

Самая тяжёлая ситуация сложилась на участке нашей третьей штурмовой колонны. Ею командовал тогда полковник Келлер. Нам досталось самое сильное вражеское укрепление – бастион у средних городских ворот. Мы не сумели ворваться на вал с ходу и понесли большие потери. Келлер был тяжело ранен, его сменил нашего полка майор Верёвкин, который привёл подкрепление. Егеря дрались бесстрашно. Теряя товарищей, мы становились злее и пугали турка уже одним своим видом. Наконец-то и нашей колонне удалось взобраться на стены крепости…

Карягин замолчал и погрузился в воспоминания. Судя по всему, он вновь и вновь переживал это знаковое сражение. Минуту спустя он так же беззвучно исчез, как и появился. Сёмыч оглянулся, словно пытаясь что-то уточнить у командира, но, не найдя его глазами, продолжил прерванный рассказ:

– В этом бою нашего Павла Михайловича ранило. «К воротам!» – только и успел крикнуть командир, когда турецкая пуля прошила его насквозь. Мы открыли городские ворота всего через два часа после начала штурма, как раз в тот момент, когда конные драгуны прорвались к ним с другой стороны. Турки окружили спешившихся драгун на центральной площади города. Мы видели это, но, сами связанные боем, не могли помочь им. И вдруг, как ветер с поля, в лихой атаке прорубая дорогу к гибнущим драгунам, в город влетели казаки. За ними вошла пятая колонна наших войск. Очищая улицы от противника, она дошла до самого моря. Участь Анапы была решена. Утром в наши руки попали сам Мустафа-паша, шейх Мансур – главный разжигатель всех междоусобиц на Кавказе – и ещё тринадцать тысяч турецкого войска. Однако и мы заплатили высокую цену – более двух тысяч русских солдат сложили головы у стен турецкой крепости. Нашего раненого командира я после вытащил из-под мёртвых тел. Лекарь и не надеялся, что он окажется таким живучим. За заслуги при взятии крепости Анапа наш Павел Михайлович был пожалован в майоры.

А через два дня к стенам крепости подошёл турецкий флот. Гудович устроил засаду, и нашим егерям даже удалось захватить одно судно, которое первым подошло к берегу. Турки узнали о падении крепости по сотням трупов, плававшим в воде. Это были люди, которые утонули во время бегства или были брошены нами в море мёртвыми, поскольку такое огромное количество убитых мы просто не могли захоронить. Турки запаниковали. Экипажи и солдаты десанта отказывались идти в бой. Турецкий командующий хотел бомбардировать Анапу и, по возможности, высадить десант. Но командиры судов отказались ему подчиняться. Вскоре он был вынужден увести корабли в открытое море.

Крепость Анапу мы разобрали по камешку, как это делалось со всеми турецкими крепостями. После этого нас вновь отвели за Кубань. Хоть и пролили мы русскую кровушку, а крепость пришлось вернуть турку[9]9
  Согласно условиям Ясского мирного договора между Турцией и Россией крепость Анапа была оставлена русскими войсками и возвращена Турции.


[Закрыть].

Однако долго мы на месте не стояли…

Глава 2
Слёзы Кавказа

 
Я у себя не находил
Не только милых душ – могил!
Тогда, пустых не тратя слез,
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы! теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.
 

М. Ю. Лермонтов, «Мцыри»

По периметру лагеря послышался шумные оклики часовых. В мгновенье ока всё внутри лагеря пришло в движение. Знавшие особенности войны на Кавказе старослужащие егеря и мушкетёры выхватывали своё оружие из пирамид и умелыми, отточенными за годы армейской жизни движениями зарядили ружья. Проворнее их управлялись со своими штуцерами только унтер-офицеры. Несмотря на молодость, они знали, что от точности их огня во многом зависит ход боя. Молодые солдаты, кто спросонья в панталонах, а кто и вовсе в исподнем, разбирали ружейные пирамиды и догоняли своих старших сослуживцев, накидывая на ходу кафтаны и опоясывая их патронташами. Гаврила Сидоров знал не понаслышке, чем грозит такое оживление в лагере. Не иначе как нападение горцев! Молодцы часовые, вовремя подняли тревогу. Самое время открыть огонь. Рассказ о подвигах полка так и остался недосказанным. Гаврила Семёнович в числе первых мчался в сторону, откуда доносилась возня.

Неожиданно дорогу ему перебежал молоденький мушкетёр – тот самый кубанец, который утром сетовал на тягости службы.

– Куды тебя чёрт несёт? – выругался старый егерь, едва не налетев на резвого юношу.

– Кто там – горцы? – выставив перед собой ружьё с примкнутым штыком, спросил на ходу мальчишка-солдат.

– Может, и горцы…. А я погляжу, ты уже в штыковую атаку пошёл? Без порток ты одним своим видом басурманина распугаешь!

Молодой мушкетёр, не обращая внимания на колкости Сёмыча, только и ответил:

– Так ведь некогда было!

Невдалеке раздался выстрел, затем ещё один.

– Всё вам, молодым, некогда! – пробурчал егерь, но туг же переключил внимание на унтер-офицера, бежавшего ему навстречу. Ствол его штуцера ещё дымился.

– Что за шум, ваше благородие?

Сержант с сильным малороссийским акцентом произнёс:

– Да, вот, словили шпиона.

Чтобы добежать до пикета, поставившего на уши весь полк, понадобилось ещё несколько минут. У ног караульного на корточках в молитвенной позе сидел человек. Отблески костра позволяли разглядеть виновника вечернего переполоха. Лицо его было обезображено шрамами от хлыста. Запёкшаяся на подбородке кровь и грязная одежда красноречиво свидетельствовали о побоях, которые, казалось, он только недавно перенёс. Сержант, поднявший тревогу, имел не менее живописный вид. Его окровавленные лицо и мундир, пришедший в полную негодность, казалось, олицетворяли весь ужас войны. Пока Сёмыч разглядывал незнакомца и молодого сержанта, за его спиной выросло ещё несколько фигур.

– Что здесь произошло? – раздался громкий повелительный голос.

Оглянувшись, старый солдат увидел перед собой высокого подтянутого мужчину в треуголке, из-под которой двумя острыми клинками торчали рыжие бакенбарды. Серый плащ скрывал офицерские эполеты, но даже в тёмной ногайской ночи старый егерь узнал недавно появившегося в полку 33-летнего подполковника Ивана Петрович Лазарева. Гаврила Сидоров сделал шаг в сторону. Подполковник посмотрел на штуцерника, который переполошил лагерь. Юноша, почувствовав на себе пристальный взгляд, приставил к ноге ружьё и выпалил:

– Сержант Котляревский! Караульный…

– Вижу, сынок! – голос командир стал мягче, в уголках глаз появились складки, похожие на улыбку.

Быстро оценив ситуацию, Лазарев, взяв из рук караульного ружьё, спокойно произнёс:

– Рассказывай, что натворил?

К месту происшествия начали стягиваться егеря и мушкетёры. Скоро они заполнили весь восточный фас лагеря. Чтобы успокоить солдат, генерал отдал приказ командирам рот развести солдат по палаткам и обеспечить покой в лагере. Когда солдаты начали расходиться, сержант Котляревский доложил о происшествии:

– Я стоял на посту, когда увидел две тени на лошадях. «Ну, – думаю, – горцы решили устроить ночную атаку на лагерь!» Крикнув «Тревога!», я выстрелил, убив одного из всадников наповал. Второй остановился от меня в двадцати шагах. Отсоединить от штуцера тесак я уже не успевал. Всадник замахнулся на меня саблей, но я бросился в ноги коню и пронзил тесаком, пристёгнутым к ружью, грудь животного. Всадник соскочил с падающей лошади и готов был нанести мне смертельный удар саблей, но выстрел сержанта Лисаневича, заступившего со мной в караул, отвернул его от этого намерения. Впрочем, выстрел был настолько точен, что сей горец больше не может иметь желаний. Лисаневич прострелил ему голову.

В третьем егерском батальоне Бакунина служили братья-близнецы Василий и Дмитрий Лисаневичи. Поступили они на службу в 1793 году. За три года оба дослужились до сержантов. Василий – горячая голова, вечно лез на рожон, был честолюбив, мечтал стать генералом. Дмитрий был более рассудителен, служил спокойно, и слава сама догоняла его. Братья Лисаневичи были из дворян Воронежского наместничества, Калитвянской округи. Отец их владел пожалованной императрицей Екатериной усадебкой в Саприной слободе. Однако имение отца лишь так называлось. Не имея за собой душ, Тихон Лисаневич вёл жизнь скромную, но жалования хватало лишь на покупку сукна для одежд многочисленного семейства да пары обуви к празднику для одного из детей. Старый вояка, получивший дворянский титул за Дунайские походы, по инвалидности был отчислен и выехал в дарованное императрицей имение, представлявшее собой заброшенный дом погибшего гренадёра, не оставившего после себя потомства. Но о Тихоне Лисаневиче не забыли ни Потёмкин, ни Суворов. Все его отпрыски по мужской линии по достижении соответствующего возраста сразу поступали на службу. Дмитрий и Василий службой были довольны. Несли её бодро, а из двух рублей общего жалования по рублю раз в месяц отсылали отцу и матери.

– Кто, Васька или Дмитрий, отличился? – поинтересовался Лазарев.

– Господь их знает! Поди отличи! Оба отзываются, какое бы из их имён ни произносили при них!

– А это кто? – Лазарев указал взглядом на распростёртого у его ног человека.

– Не могу знать, ваше высокоблагородие! – разведя руками, ответил Котляревский. – То ли пленник, то ли шпион. Был привязан к седлу одной из горских лошадей.

– Это кто ж шпионов к седлу привязывает? Ладно, разберёмся! – произнёс Лазарев. – А где этот солдат, меткий стрелок, спасший тебе жизнь? Как, говоришь, его зовут?

– Сержант Лисаневич. Звать Дмитрий… Наверное…

– Позови-ка его сюда.

Котляревский шмыгнул в темноту. Тем временем подполковник Лазарев присел на корточки рядом с окровавленным человеком и, взяв его за плечи, заставил подняться. Будучи от природы добрым и чутким, Иван Петрович не мог спокойно смотреть на человеческие страдания.

– Ты кто? – глядя в воспалённые глаза незнакомца, спросил Лазарев.

По щекам человека потекли слёзы. Он поднял голову, и взгляд подполковника встретился с тяжёлым взглядом много познавшего на своём веку. При этом незнакомец вряд ли был старше двадцати лет, но невзгоды уже легли на смуглое лицо бороздами первых, ещё не глубоких, морщин. Несмотря на жалкий вид, красочная одежда юноши выдавала в нём именитого гражданина. Цветастый шёлковый шапик[10]10
  Цветная рубашка с низким воротом и боковой застёжкой из тёмной шерсти или хлопка, обычно синего цвета, с широким подрубным швом на талии.


[Закрыть], широкие шаровары шалвар ярко-синего цвета, длинная темная шерстяная чуха[11]11
  Тип черкески.


[Закрыть] с откидными, свисающими с плеч рукавами, подпоясанная богатым хонджаном[12]12
  Тканая узорчатая и довольно плотная тесьма шириной примерно 2 сантиметра с кистями на концах, застегивавшаяся спереди.


[Закрыть] с двумя золотистыми кистями, и сапоги на толстой подошве и высоких каблуках с острыми, загнутыми вверх носками ярко свидетельствовали о знатном происхождении. Лазарев пригляделся к его одеянию и безошибочно установил его принадлежность к армянам. Неожиданно разжав кулак, окровавленный человек протянул русскому подполковнику крестик, кивком предлагая взять его.

– Спаси тебя Господи! – принимая из рук армянина крестик, произнёс Лазарев.

Перекрестившись, подполковник надел его на шею и, согласно традиции, расцеловал плачущего армянина. Иван Петрович несколько успокоился, понимая, что армянин не лазутчик, а просто несчастный человек, волею судьбы попавший в их лагерь. За годы службы на Кавказе он прекрасно знал, что мусульманин не осквернит себя тем, что возьмёт в руки крест. Поэтому знакомство такого рода было самым лучшим залогом добрых чувств незнакомца.

– Цагавори Иракли! – выдавил из себя армянин.

– Тебя зовут Цагавори Иракли? – спросил Лазарев, ткнув в грудь пальцем армянина.

Тот отрицательно покачал головой. Высоко подняв указательный палец вверх, армянин с придыханием почтительно повторил фразу и указал на крестик.

– Он говорит, что этот крестик вам передал сам картли-кахетинский царь Ираклий, – послышался голос майора Карягина, прибежавшего на шум. – Этот армянин, видимо, жил в Тифлисе и может многое поведать о нынешней ситуации с той стороны Кавказского хребта. Я однажды там уже бывал. Незыблемы только горы, но ни грозного некогда Грузинского царства, ни Великой Армении более нет на картах. Затем нас сюда и прислали, Иван Петрович, чтобы наших братьев по вере защитить.

Армянин с удивлением взглянул на майора Карягина, когда тот вышел из темноты. На мгновенье их взгляды встретились. Карягин прищурил глаза, что-то припоминая. Затем на его лице расцвела улыбка, и, обратившись к Лазареву, майор произнёс:

– Иван Петрович, а ведь этот человек – просто подарок судьбы!

– Извольте объясниться, любезнейший Павел Михайлович! – застыл в недоумении Лазарев. – Неужто вы знакомы?

– Конечно! – ответил довольный таким оборотом дела Карягин. – Я помню это родимое пятнышко на виске. Правда, когда-то оно было гораздо меньше. Хотелось бы верить, что это не простое совпадение и что я не ошибся.

Затем он подошёл ещё ближе к армянину и спросил его:

– Как тебя зовут?

– Юзбаши Иванэ Атабекян из Касапета[13]13
  Современный Кусапат.


[Закрыть]. Сын управляющего Джарбедского мелика[14]14
  Мелик – князь, владетель княжества (меликства) в восточных областях исторической Армении.


[Закрыть].

– Малыш Вани?

– Так меня звал мой отец! Когда русские войска вошли в наше селение, один русский офицер взял меня на руки и прижал к себе, когда я поднёс ему молодого вина, как велел мой отец. Я запустил руку в пушистую опушку егерской каски. Чёрная кожа каски блестела, мягкий мех согревал мои замёрзшие руки. Офицера отец позвал к себе в дом. Он оказал нам великую честь, согласившись поселиться на зиму. Фамилия его была странная. Никто не мог произнести её, и мы называли его Кара-Гази[15]15
  Дословно с армянского – «Чёрный воин».


[Закрыть].

Карягин сделал шаг вперёд. Пламя костра осветило его лицо. Черты его скуластого лица в бликах огня казались ещё острее, на лихо закрученных усах появилась седина, но взгляд смеющихся и полных молодецкого задора глаз остался всё так же острым и проницательным. Взгляд армянского юноши замер на егерской каске. Карягин снял её и протянул Вани.

– Старую потерял в деле при Анапе, – как бы оправдываясь, произнёс майор. – Столько лет прошло! А я тебя узнал, друг ты мой ситный! Ну, вспомни, кто тебя русскому языку учил, мальчик? Неужели забыл за десять годков? Майор Карягин и сейчас к твоим услугам, малыш Вани! Хотя, пожалуй, уже не малыш, а юзбаши Вани!

Мальчишка, приняв каску из рук егеря и ещё раз взглянув на Карягина, с рыданиями бросился к нему на грудь.

– Зачем вы ушли? Зачем покинули нас? – только и слышалось сквозь рыдания. – Кара-Гази? – не веря своим глазам, произнёс молодой армянин, осматривая Карягина с разных сторон. – Ты пришёл защитить нас, как и тогда? Зачем ты покинул нас? Когда вернёшься?

– Успокойся, Вани! Ты ведь уже не тот маленький мальчик, которого я помню, а настоящий мужчина!

Вани тут же привёл себя в порядок и вытер слёзы.

– Скоро мы вернёмся к вам, Вани, скоро! – Карягин похлопал по плечу армянина и, обращаясь к Лазареву, произнёс:

– Разрешите представить вам лучшего из княжеского рода Атабекянов Вани Юзбаши, сына правителя Джаберда, что в Карабахе.

– Вы – князь? – искренне удивился Лазарев. – Тогда позвольте спросить, почему вы в таком потрёпанном виде и что здесь делаете?

– Действительно, Вани, почему ты здесь, а не рядом со своей милой матерью Антарам?

– Плачут горы Армении, плачут долины Грузии. От Арарата до Казбека, от Ленкорани до Гори умывается слезами земля наша. Ты, Кара-Гази, спрашиваешь, где моя милая мать Антарам? Где её дети? Она и мой младший брат мучениками стали во имя веры! Они растворились в холодных водах Куры! Где ты, мой Бог, был, когда моего семимесячного братишку сбросили с моста за то, что мать его не отступила от веры христианской? За что наказали невинное дитя – плоть мою и кровь, икру Божию?

– Что с твоим отцом, Арютином Атабекяном? – насторожившись, поинтересовался Карягин.

– Когда ненавистный гонитель христиан Ибрагим-хан воцарился в Карабахе, многие христиане, руководимые меликами, вынуждены были покинуть свои очаги. Мелик Меджлум, мелик Абов и мой отец увели своих людей в соседние княжества. Карабах опустел. Мелики просили помощи у царя Ираклия и русских, которые вышли встретить их к воротам Тифлиса. Ираклий пообещал помощь в борьбе с Ибрагим-ханом нам, единоверцам, но не дал её. Затем ушли русские. Что я видел десять лет спустя? Христианские мелики Меджлум и Абов в рядах ненавистного магометанина Ага-Мухаммед-хана выступили против христианского же царя Ираклия. А сам Ага-Мухаммед-хан жестоко бился со своим единоверцем Ибрагим-ханом при Шуше, которую вместе с ненавистным ханом защищали армяне-христиане! Такова была ненависть меликов к правителю Карабаха. Такова была покорность народа. Всё смешалось! Но мой отец не предал ни родины, ни веры. Он вместе с Ираклием стоял у стен Тифлиса, а сам я бился за свою землю у неприступных бастионов Шуши. Отец мой навеки покрыл себя славой на Крцанисском поле и был погребён под окровавленными телами героев. Он погиб как воин с саблей в руках за христианского царя и веру.

Где были вы, русские, единственная наша опора и защита, когда горели христианские храмы, а персы делали из них конюшни и отстойные места? Мы, армяне, не подписывали с вами трактаты, как грузины, потому что некому подписывать – нет больше Армении, а есть только зависимый от персов Карабах, да народ наш, рассеянный по всему Кавказу. Наш беспримерный народ, испокон веков живший на этой земле и в последнее время стоявший на краю гибели, ныне воздел очи к небу, моля, чтобы могущественный русский орёл явился и принял под своё крыло нашу землю и её детей.

За какое-нибудь двадцатилетие нога просвещённых христиан – крестопоклонников-европейцев – так разрушила, стёрла, с землёй сравняла жалкую Америку, что из её племён, насчитывавших до пяти-шести миллионов, на сегодня не осталось и тысячи человек, да и те скитаются по горам и ущельям, как дикие звери, оплакивают свой чёрный день и гибнут. Что же было делать бедному армянскому народу? С Ноева века целых шесть тысяч лет жил он не посреди христиан или просвещённых народов, а среди язычников, идолопоклонников, магометан, нехристей, вёл с ними борьбу и над многими нередко торжествовал, – но разве может роза цвести в море, разве фиалка уцелеет вблизи огня? Вытерпит ли так молнию и град гибкий пшеничный колос, как вытерпел и выдержал наш народ гнёт своих врагов?

День гаснет, одевается мраком. В глазах моих темно, в сердце моём смятение, и даже земля, где я увидел свет, сейчас представляется мне бельмом на глазу, ножом в сердце.

Птица любит своё гнездо, а я ненавижу свою землю! Я поношу её, ибо то, что я слышал и видел, как раскалённые угли, жжёт и язвит моё сердце – ведь чуть ли не вся целиком земля и вода окрашена армянской кровью! Вера попрана!

Враг армянина – мулла, день и ночь мечтавший о том, чтобы вера Христова исчезла с лица земли, вместе с нашим народом, когда подымался на минарет и пел азан, прикладывая руку к уху, визжал, и казалось, что это труба самого сатаны звала армян оплакать свою горькую судьбу. Ибо не раз случалось, что какой-нибудь бедный, беспомощный крестьянин из армян мирно шёл себе на базар поторговать и получить несколько медяков, чтобы отнести домой и тем прокормить своих детишек, как его вдруг так начинали лупить по ногам и по голове, что он и хлеб свой, и семью позабывал, не помнил уже, и по какой дороге пришёл, а всё лишь оттого, что в час молитвы случайно коснулся одежды мусульманина и тем осквернил её!

А молодые люди, единственные сыновья целой семьи, опора и утешение бедного, неимущего дома, глава и надежда семейства из добрых десяти душ, – сколько, сколько их погибло в цветущем, юном возрасте, на заре жизни и счастья! С одних сдирали живьём кожу, другие, как ягнята, подставляли под шашку благородную свою голову, чтобы хоть там, на небе, обрести исполнение заветных желаний молодости, если уж земля возжаждала невинной их крови, поспешила выпить её и, может быть, утолилась.

Как пройти мимо наших красивых светлолицых девушек? Не должны мы разве помянуть их, рассказать, как ведут их, как волочат, повалив ничком, по камням, по песку, по колючкам, по терниям, хватают и тащат за волосы, бьют по голове, стегают по спине кнутом, как нередко и на животе у них пляшут, лягают, пинают, плашмя полосуют шашкой, топчут ногами, ударяют прикладами или же кованым сапогом. Связав им руки, сковав им ноги, гонят частенько за целые сто верст, а за ними плетутся отец с матерью, сестра, брат, босые, простоволосые, и дядя, и зять, и родственники, и все колотят себя в грудь, рвут на себе волосы, осыпают себя землей и камнями; как их, словно стадо растерявших друг друга ягнят и овец, загоняют наконец в крепость и там раздают праведным своим имамам, чтобы те сделали из них гаремных жён-мусульманок?

Многие ещё дома испускали дух, многие по пути, на глазах отцов и матерей, переходили в иную жизнь, где нет печали и воздыхания. Многие же, более сильные духом, доходили до крепости, и тут на них набрасывались хаджи, муллы, кялбалаи, суфты, ханы, беки, ахунды, сеиды, стараясь обманом или угрозами заставить их отречься от своей веры. Но когда они убеждались, что девушки наши ни славой не прельщаются, ни кары не боятся, не льстятся на ханское житьё и не страшатся смерти, а желают стать христовыми невестами, уйти девами из этого мира, чтобы сопричислиться к сонму ангельскому, никак от своей веры не отступают и никакое наказание – пытку, меч, огонь, голод, смерть – ни во что не ставят, – тогда отцу и матери отдавали золотокудрую голову, либо белоснежное тело, либо отрубленные руки и ноги.

Девушки – и такие сердца! Камень – и тот треснет. Упокой, Господи, их души! Вот геройство, вот сила бодрствующего духа, великодушие, храбрость, твёрдость воли, истинная душевная мощь, каких с самого потопа и до наших дней ни один народ никогда не выказывал, да никогда и выказать не сможет. Тут и гора бы развалилась, и железо бы расплавилось и стёрлось, море бы иссякло, до дна бы высохло – но боголюбивый народ армянский с беспримерным мужеством всё перенес и имя своё сохранил.

Оставим теперь этих несчастных калек, лишённых глаз, рук, ног… Таких красивых молодых армян можно и сейчас встретить в Эривани – ослеплённые на оба глаза, ахая и охая, мучительно жаждут они видеть и не видят невест своих, жён, детей. Иные не могут есть ни рукой, ни ложкой – им кто-то должен, как малому ребёнку, положить кусок в рот: у них нет вовсе губ, и руки их срублены от самого плеча. Третьи искалечены так, что их возят на тележке. Одни – без носа, другие – без языка.

Сердце у них в груди разрывается, когда при них разговаривают, радуются, когда дети плачут или смеются. Верно, и у них в сердце есть какое-нибудь горе или заветное желание, но они – как немые, как младенцы новорождённые, вынуждены лишь ногами и головой делать знаки, чтобы их поняли, а сами не могут сказать другому ни обидного слова, ни ласкового.

О, да сгинут государства, подобные тому, в котором мы ныне пребываем! Да стоит нерушимо царство русское, от которого наш народ ждёт освобождения!

Вани закончил свою речь-исповедь, от которой даже у видавшего виды, закалённого в боях с горцами Карягина спина покрылась холодным потом. Он не заметил, что уже давно к костру у пикета подошли Котляревский с братьями Лисаневичами – молодыми безусыми солдатиками, которые всё слышали. Не знал тогда Вани Юзбаши, что только что зажёг в юных сердцах русских воинов искру святого мщения. Не видел он, как сержант Петя Котляревский до хруста в пальцах сжал клинок своей сабли, и не мог знать, что в эту минуту юноша поклялся не щадить врагов. Не своих врагов, а врагов армян и грузин, которых он пришёл защищать на землю Кавказа. Не мог знать армянский княжич, что вызвал в молодых русских сердцах то чувство справедливости, которое свойственно юности, и вызванное вовремя не пропадает до конца дней. Он был не намного старше юношей-егерей, но какая-то невидимая пропасть накопленных обид, переживаний и бед разделяла подростков. Молодым русским солдатам этот армянин показался зрелым и мудрым мужчиной.

– Вани, как ты попал сюда? – не унимался Карягин.

– После того, как в Шуше воцарился Ибрагим-хан, мы вынуждены были искать укрытия в Тифлисе[16]16
  В период правления Ибрагим-хана (1763–1806) Шуша превратилась в символ сильной централизованной власти. В то же время обострилось религиозное противостояние армянской части населения и мусульман. Исповедовавший ислам Ибрагим-хан создал прецеденты для оттока армян, исповедующих христианство, из Карабаха. Россия, которая пыталась проникнуть в регион, начала помогать армянским меликам, претворяя в жизнь план создания там христианского государства. Ибрагим-хан созвал меликов в Шушу и на основании документов доказал их предательство Карабахскому ханству, после чего часть из них была брошена в тюрьму, а часть бежала в Тифлис.


[Закрыть]. Но и здесь нас настигли несчастья. После того, как из Тифлиса ушли русские, царь Ираклий, полагаясь на новый союз с Турцией и пользуясь тем, что Персия ослаблена и разобщена, решил, что он всесилен, но прошло не более десяти лет, как новая беда обрушилась на его седую голову…

– А почему Россия вывела войска? – перебил армянского юношу любопытный Котляревский.

На вопрос своего подчинённого ответил Павел Карягин:

– Царь Ираклий II в нарушении Георгиевского трактата в 1786 году заключил соглашение о ненападении с турецким Сулейман-пашой. Нависла новая угроза для России. Матушка-императрица рассчитывала обезопасить свои границы Георгиевским трактатом, обеспечивавшим союз России и Картли-Кахетинского царства. И тут такое предательство! И это в то время, когда турецкая флотилия атаковала два русских судна, стоявших около Кинбурна, после чего разразилась новая война с Турецкой Портой. Ираклий в оправдание сообщил, что решился на военный союз с Турцией только для того, чтобы объединить силы против Персии. Но Россия уже вступила в очередную войну с Турцией, и защищать союзника своего врага было бы непростительно для чести страны. Матушка наша Екатерина велела вывести наши батальоны из Грузии. Я помню, как ты плакал, мой маленький Вани, когда мой батальон выступил из Тифлиса… Я хорошо знаком с Ираклием: царь умён, но по-восточному хитёр. Он часто играл с судьбой, вот и доигрался. Уверенный в своих силах, царь переоценил их…

– Сейчас, уже повзрослев, я понимаю, что Ираклий оказался слишком самонадеянным. Блеск прежней славы затмил разум стареющего царя. Будучи пятнадцатилетним мальчиком, он отправился в свой первый военный поход против лезгин. Несмотря на то, что отец доверил мальчику лишь несколько сотен всадников без толкового военного советника, он сумел разбить целую армию аварцев и изгнать их из Картли. Видя воинственность картлинских и кахетинских царей, правивший в те времена в Персии Надир-шах взял царских детей в свой дворец, якобы для обучения. На самом деле много лет они оставались заложниками и гарантами спокойствия северных границ Персии. Отличаясь умом и сноровкой, Ираклий вызвал у Надир-хана почти отеческие чувства к себе, и правитель Персии пригласил царевича в поход против Афганистана. В битве при Кандагаре будущий царь, которому едва исполнилось семнадцать лет, руководил грузинской конницей, первой ворвавшейся в город.

Между тем, разорив Афганистан, Надир-шах двинулся в Индию. В этом походе Ираклий поражал шаха своим равнодушием к богатству, которое он заменял восхищением красотой сотворённого руками человеческими. Юный грузинский царевич был аскетичен в быту и бесстрастен к окружавшим его почестям. Лести он предпочитал правду.