Текст книги "Три часа без войны"

Глава 5

Пётр Никитич лежал и смотрел в грязный, покрытый мелкими трещинами потолок. В голове мысли порхали птицами, наполняя сознание стаей воспоминаний. А их, как и положено человеку преклонного возраста, накопилось много. Частенько бывало, что дед управлялся по хозяйству, ходил по двору своего дома, присаживался на низкую деревянную скамейку, поправлял ботинки, чистил от грязи, а потом, стоило ему остаться наедине с собой, налетала саранча прошлого и съедала настоящее. О чем он думал? Человеческая память, как шкаф, захламленный старыми вещами, – только опусти туда руку, что-то да вытянешь. Вот и теперь углубился дед в какие-то настолько важные воспоминания, насколько и ненужные – в голове поток, да только не видно берегов.

Лёха встал, пошел к параше, а через полминуты сел на нары.

– Какие вы все молчаливые, – сказал он и с укором посмотрел на сокамерников.

Илья усмехнулся.

– Да какие есть, выбирать тебе не приходится, – ответил он.

– Есть – это хорошо, сейчас бы поел, – вдруг отозвался дед со второго этажа.

– Да куда тебе есть, дедуля? Ты вон одной ногой уже пробуешь на прочность потусторонний мир, – продолжил разговор Лёха, лишь бы поболтать да развеять скуку.

Никитич оживился, засопел в бороду какие-то слова, которые запутались в седых волосах, словно попали в плен. И только глуховатое однотонное мычание вырвалось из цепких объятий волосяного покрова старика.

– Ты что мычишь, дедуля? Расскажи о своей жизни. Судя по твоему возрасту, тебе, как Толстому, есть, что рассказать миру, – еще раз подключился к разговору Кизименко.

Дед зашуршал, попеременно вздыхая, как дворовый пес. Затем выкинул со шконки ногу, потом вторую и осторожно, не забывая громко кряхтеть, приступил к процедуре опускания своего бренного тела на не менее бренную землю.

– О, спустился с небес, назаретское чудо, – съязвил Илья, наблюдая за Никитичем, фигурой третьего заключенного.

– Что ты там, сынок, мелешь? Я из Большекаменки, – опустил свою старческую плоть на нары несостоявшийся Спаситель.

Илья смотрел на старика с нескрываемым интересом. Ему нравилось, что тот в таком возрасте активен, за словом в карман не лезет, да и злоба не рвется из щелей души. Дед-добряк.

Приземление прошло благополучно, троица наконец-то уселась друг напротив друга. Двадцать две минуты.

– Вот ты такой шустрый, не даешь деду отдохнуть, а может, он в последний путь собрался, маршрут просчитывает, – съехидничал Никитич.

– Да какой последний? Ты посмотри: сейчас бабу тебе привести, так ты ее оприходуешь, как молодой, – внезапно выпалил своеобразный комплимент Лёха.

– Ну, ты это, конечно, загнул, но приятно загнул, – широко заулыбался старик, так, что края его бороды расширились, подобно театральному занавесу, обнажив рот с розовыми деснами и с редкими корявыми зубами.

– А кстати, мы ведь толком не познакомились. Давай, молодежь, расскажите чуть о себе, – предложил дед.

Лёха посмотрел с интересом, а Илья не желал раскрывать свое прошлое. Возникло неловкое молчание, обычное между незнакомыми людьми.

– Хорошо, давай я начну, – согласился Лёха и почесал голову. – Я родился под Киевом, в Ирпене. Вырос уже на Донбассе, куда отец с матерью перебрались, когда мне было 9 лет.

– Все? Негусто, – модерировал беседу дедушка, а потом обратился к Илье: – А ты откуда?

– А все просто – родом из Питера, недавно переехал на постоянку в Украину, – отделался тот одной фразой.

– А почему переехал? – поинтересовался Лёха.

– То да се, – попытался отнекиваться Кизименко.

Это выглядело подозрительно, казалось, что Илья хотел что-то скрыть, недосказать.

– Не понял, – встрепенулся донбассовец. – Ты что, от Путина сбежал, либерал хренов?

Его голос вдруг приобрел неожиданную жесткость. Вот так легко, почти непринужденно Лёхе удалось зацепить какой-то тяжелый эмоциональный пласт. Если точнее, он ненароком притронулся к чему-то болезненному, покрытому несколькими слоями бинтов, но внутри ноющему. К ране в душе.

– Слушай, а какая тебе разница? Ну, по большому счету, тебе ни холодно, ни жарко из-за того, почему я уехал из России, так? – встал в позу Илья.

– Так-так, – произнес его соперник и ненадолго задумался.

Дед слушал диалог молодых заключенных с любопытством, думал, как бы вставить свое слово.

– А вот я… – сказал Никитич, но договорить ему не дали.

Вдруг Лёха подорвался со шконки, прошелся к окну, будто хотел оттуда выпрыгнуть. Но куда там: темно-угольное железо решеток надежно закрывало единственный путь на волю. Все это действие заняло не больше трех секунд. Он изменил свой курс, вернулся к собеседникам и громко повторил вопрос.

– Так, может, ты, сука, еще за украинскую власть? – навис Лёха над оппонентом.

Ответить тот не успел, дед опять попытался перехватить инициативу в свои руки, но хватка уже не та, поэтому он успел вклиниться в беседу лишь на мгновение:

– Когда я был таким молодым, как вы…

– Тебя это, слышь, волнует? – Илья встал и оборвал старческий спич.

Два мужика оказались друг напротив друга, и казалось, что расстояние между ними сузилось до минимума и теперь можно услышать дыхание соперника. Оба коренастые, небольшого роста. Лёха чуть повыше, поэтому, возможно, преимущество было на его стороне. Он уже сжал кулаки и готов был к драке.

– Э, петухи! Хорош вам, – проговорил Никитич.

Последняя фраза о представителе птичьего мира в заведении не столь отдаленном пришлась не совсем кстати. Лёха повернулся к старику:

– Дед, помолчи! Че ты лезешь со своими тупыми словечками? – перевел часть гнева на пожилого сокамерника.

– Пусть гундит, тебе-то что? – защитил деда Кизименко.

Дело принимало скверный оборот, напряжение между ними усиливалось.

– Меня только одно интересует: какова хрена ты уехал из России? – повторил вопрос Лёха.

В ответ Илья играл желваками. Подбирал слова. Драться сейчас ему не хотелось, да и не видел смысла. Противник все так же агрессивно смотрел на него, будто пытался докопаться до глубин, таящихся в его душе.

– Ладно, не твое это дело, – решил Илья и отступил, сел на нары.

– Как не мое? Сейчас тут все мое. Ты, сука, что-то скрываешь, – не унимался Лёха.

– Ребята, хватит вам ерепениться, – успел наконец-то вставить четыре слова дедуля.

– Я сказал, что то, что происходило со мной, это моя жизнь. Мне ею распоряжаться, – отбивался Илья.

– Твоя будет, как выйдешь отсюда, – продолжал оппонент.

Он стоял над питерцем и, казалось, был в мгновении от того, чтобы наотмашь ударить его по лицу. Еще полминуты Лёха возвышался над Кизименко, который упорно смотрел вперед, так и не объяснив, почему покинул Россию.

– Ну ладно, я еще до тебя доберусь, – прорычал донбассовец.

Он сделал резкий шаг назад, обернулся вокруг себя и даже выкинул руку в пустоту. Напряжение немного ослабло, противники пока не решились мериться силами.

Лёха отступил, сделал еще два шага в сторону окна, попытался рассмотреть небо. А оно, натертое до синевы, в рваных пуховых облаках, нависло над маленькими людишками, искавшими выход для своей ярости и злости. Пётр Никитич, увидев, что драка не состоялась, облегченно вздохнул. Меньше всего он хотел сейчас, чтобы два обозленных мужика избивали друг друга, ведь сам недавно побывал в подобной передряге.

– Ну, вот и хорошо, ребята, морду набить вы еще успеете, чай, никуда теперь не торопитесь, – проговорил дед.

Его слова всосал вакуум тишины, не оставив и следа от звуковых волн. На пару минут молчание растеклось по камере. А потом Лёха хмыкал, разгоряченный незавершенным конфликтом.

– Вот скажи, дед, ты из Донбасса. Поддерживаешь «укропов»? – попытался пристать он к старику.

– Я, сынок, сам себя поддерживаю, – отшутился тот.

– Да? А я скажу, почему я так злюсь. Ровно два года назад «майданутые» в Киеве затеяли пляски и песни, видите ли, Янукович их не устраивает. А потом все полетело в тартарары. В пропасть, дед. Ничего в мире не проходит бесследно, но, сука, мы пострадали, как никто другой. Ты думаешь, почему я тут волосы на жопе рву? – спросил он Никитича.

– Ну, почему? – подыграл ему старикан.

– Да по одной простой причине: после «майданутых» началась война и забрала у меня все. Слышь, ты, – Лёха обратился к Илье, но тот сделал вид, что не слышит, и спокойно лег на нары. – Как мы жили? Худо-бедно, а потом – полная разруха. Ты знаешь, скольких моих товарищей убили на войне?

Дед молчал, в душе уже несколько раз пиная себя коленкой в пах за то, что продолжил разговор.

– Сотни! Сотни, падла, мужиков, лежат в земле и гниют, потому что кто-то захотел поиграть в политику. Сотни. – Житель Донбасса несколько раз мысленно налил по сто, вспоминая ушедших в небытие товарищей.

Добавить было нечего. Лёха немного выпустил пар, плюхнулся на нары и стал подозрительно осматривать Кизименко. Вроде бы установилось перемирие. Старик опять снял туфли и принялся вычищать песок из носка. Казалось, он смог принести половину днепровских пляжей, а теперь тщательно чистился, чтобы устроить себе тут прибрежную зону.

– А вот я доволен жизнью, – поделился своим счастьем дедуля.

В ответ Лёха громко хмыкнул, но ради любопытства решился расспросить.

– И чем именно доволен? – задал он логичный вопрос.

Никитич только и ждал, чтобы его кто-то спросил об этом. На его лице расплылась улыбка фокусника, который готовится к тому, чтобы удивить мир своим чудом.

– Я за год смог прожить полностью другую жизнь, – обрисовал он картину своего существования.

– Да все мы прожили другую, теперь, сволочь, разгребаем, – согласился Лёха.

– Не об этом я, – продолжил дед. – Вот смотрите: живете вы своей скучной жизнью не один десяток лет. А знаете, какое чувство появляется у старика? Что все десятилетия прошли в тумане.

И тут дед принялся рассказывать о том, что человек выхватывает одно-два события из кучи лет, а все остальное – как размытый фон. Вот прошел, например, очередной год – и нечего вспомнить.

– Я понял одну вещь: память – это то, что можно ощутить почти физически. Потрогать, пощупать. А если этого нет, то и в памяти ничего нет. Поэтому я рванул неизвестно куда. Бежал куда глаза глядят, чтобы сделать последний рывок перед смертью. Я хоть немного увидел мир, – вдумчиво пояснил Никитич.

Дед закончил свою речь и принялся довольно чесать бороду, словно маг из голливудского фильма.

– Слышь, я не понял, кого ты там щупать собрался? – серьезным голосом проговорил Лёха.

– Балда ты. Зеленый совсем, жизни не знаешь, – сокрушался старец, жалея, что публика не поняла глубину его мыслей.

– Как тебя понять, старый пень, когда ты ни хрена не говоришь, несешь пургу, – парировал Лёха.

– Ох, ну какой же вы туп… – дед начал было произносить фразу одного киношного героя, но вовремя остановился, вспомнив недавнюю сцену. – Ладно, забыли о памяти. – Никитич смирился с участью быть непонятым и тут же перевел на более доступную тему. – Давай лучше о бабах!

Лёха чуть улыбнулся. Почти незаметно для других улыбнулся и Илья. На минуту в камеру вползло молчание и, как дикий зверь в логове, поудобнее расположилось посреди помещения. Никто не хотел трогать зверя и нарушать покой, а тот разлегся, поглотив своей шерстью все звуки, даже людское дыхание.

– Дед, а почему ты говоришь, что за год прожил лучшую часть своей жизни? – вдруг спросил Илья.

В ответ раздалось традиционное сопение и гудение слов в серебристой бороде Никитича.

– Потому что человек живет как будто не своей, а чьей-то чужой жизнью. Жизнь многих проходит мимо них, цепляя лишь краем, – голос старика прорвался сквозь бороду.

– Так, дед, наверное, тебя выгнали из села за твои шибко умные речи, – с иронией продолжил Илья.

– Вот тебя, щегол, может, и выгнали, а я сам ушел, – с гордостью проговорил Пётр Никитич.

Неизвестно, сколько бы продолжалась перепалка, но в двери вдруг открылось окошко.

– Опа, – сказал Лёха и приподнялся, чтобы посмотреть, что там происходит.

Между тем черный рот окошка обнажил плотную темноту коридора СИЗО. В этой плотности сам воздух, казалось, приобрел очертания кого-то из преисподней. Это тянулось несколько секунд, пока громкий стук не возвестил, что окно в ад захлопнулось, оставив заключенных в предбаннике чистилища.

– Что это было? – задал вопрос Илья.

– Не знаю, но, похоже, какая-то проверка, – ответил дед.

– Да, старик, проверяют, жив ты или уже отдал концы со своими рваными носками, – съехидничал житель Донбасса.

– Ха-ха, как смешно, – сухо ответил Никитич, – да я еще тебя переживу, молокосос.

Лёха усмехнулся: дед не выходит из хорошей спортивной формы балабола. А между тем открытие окошка выглядело довольно странно. Ведь они не устраивали кипиш, не кричали, не дрались, но кто-то пристально за ними наблюдал.

Арестанты разошлись по нарам. Старик опять начал восхождение на двухэтажный Эверест, при этом стонал и кряхтел пуще обычного, пока наконец-то старческое тело не было поднято на высоту два метра двадцать сантиметров над уровнем пола.

Лёха злобно поглядывал на Илью, который теребил пальцами грязное покрывало на нарах. Ему нужно было чем-то занять руки, чтобы отвлечься от нахлынувших мыслей. Сколько людей до него лежало на шконке – не счесть, как звезд. Каждый оставил свою вмятину, небольшую потертость, след своего ДНК. На этих нарах перемешались толстые и худые, святые и грешники, виновные и оболганные, верующие и разуверившиеся – все и никто. Из ста восьмидесяти минут прошло тридцать пять.

Глава 6

Вдыхать воздух Невы можно бесконечно. Даже не вдыхать, наверное, это слишком просто. Он настолько густой и насыщенный, что – особенно осенними днями – его можно кушать, жадно загребая руками. Запихивать себе в рот, словно был голоден тысячу лет. Не обращать внимания на снующих прохожих. Стоять у синеватой плоти реки, видеть, как высокий острый шпиль Петропавловки пытается проткнуть небо. Илье исполнилось восемнадцать лет. Чего он хотел от волн, лезущих друг на друга. Не понимал. Просто смотрел на свинцовую с вмятинами водную гладь. Кизименко очень изменился. Из тихого и невзрачного мальчика превратился в бесшабашного бунтаря. Часто уходил из дома. Дрался, как заправский боец.

– Ох, сынок, ты опять с кем-то бился, – поутру не раз говорила Ирина, глядя на распухшее лицо сына.

– Не волнуйся, мама, это я упал с лестницы, – угрюмо отвечал он, садился за стол и с жадностью уплетал жареную картошку.

– Ага, упал. Прям на чей-то кулак, – озабоченно повторяла Ирина, нежно поглаживая сына по плечу.

Причина новых приключений Илюхи простая: он сошелся с Федькой. Они учились в параллельных классах, не сильно якшались, но однажды встретились в баре. Федя подошел к нему вместе с бритоголовыми парнями в серо-зеленых куртках и армейских черных бутсах.

– Че, пацанчики, бухаем без толку, – с усмешкой проговорил он. – Нет бы делом заняться.

– Каким делом, Федя? – спросил Илья, вспомнив его.

– Движуха есть. Четкая до делов, а главное – со смыслом, – процедил он, присаживаясь за стол.

– Какая это? – продолжил разговор Кизименко.

– Ща погодь, чайку глотну, – ответил Федя и навис над стаканом с черной жидкостью.

Музыка неистово гремела, словно владельцы бара решили узнать, сколько децибелов сможет выдержать человек. Иногда она затихала, но вскоре новая композиция раздирала воздушное пространство двумястами ударами в минуту.

– Так вот, понима… – очередной аккорд песни об изменчивой женской любви поглотил сказанные слова.

Ничего не было слышно. Федя просто открывал рот, и слова, казалось, застревали в его горле. Осознав комичность ситуации, собеседники перемигнулись, мол, давай выйдем на улицу. Через пару минут они уже шли в сторону старого города. Бритоголовые еще какое-то время шлепали рядом, а потом незаметно скрылись. Федя поведал, чем он занимается в последнее время.

– Пойми, русские – самый униженный народ в России. Любой «чех» (так на сленге называют чеченцев) может задрочить всякого, даже крутого русского. Да любой черножопый сейчас имеет больше прав, чем мы. А знаешь, кто такие «чехи»? Они как клещ, который впился в страну. А потом еще больше расширился, проник всюду. Нельзя вот так оторвать Чечню, отделить ее от России. Чеченцы на всех уровнях – от власти до районных бизнесюков. Наша страна прогнила до самого дна! – говорил он своему собеседнику.

А тот слушал, думал, ведь и правда: русским нет места в своей стране. Куда ни плюнь – везде «черные». Скоро не найдется места в России для основной нации.

– Но чурки – полбеды. Главное – Путин. Это он, сволочь, узурпировал власть, дал ее абрекам. Вот посмотри на этого, – Федя кивнул на прохожего, который стоял на бульваре. В его руках была видна скрученная газета с фото Путина.

– Эта биомасса, которой как хочешь, так и управляешь, – значительно проговорил Федя.

– А что делать-то? – задал закономерный вопрос Илья.

– Переворот. Только свержение власти и установление справедливого строя.

– Хм, ну, не знаю, – опешил от таких речей Кизименко.

– Да, я понимаю, брат, у тебя сейчас в голове каша. Приходи к нам, в «правый движ», мы тут реально таких делишек наделаем, – пригласил Федя.

Ответить положительно Илья не решился. Видал он по телеку скинхедов, которые молотили в переулках «нариков», бились на стадионах с иностранцами. Бритоголовые, крепко сбитые, неизменно в берцах – их вид нельзя было назвать привлекательным. Некоторое время парочка шла молча, каждый переваривал сказанное. Илья думал о том, что он – борец по натуре, но не находит себе места в этом мире. Нет цели. За что сражаться? Кого бить? А Федя взбодрился от своих же слов, энергия бурлила в его жилах. Горечь от осознания собственной ущербности можно было чувствовать не только духовными рецепторами, но и физически. Ирония истории такова, что потом это состояние назовут мертвым словом «скрепы», которое и близко не передавало состояние Федора, – он «слышал» эту горечь всем телом, ощущал ее вкус у себя на языке. Словно не слова он говорил, нет, – ел кислые травы жизни, жевал полынь несправедливости в первозданном виде, да не знал, как отказаться от этой пищи.

Так продолжалось несколько минут. Они подошли к Неве. С чем сравнить реку? Наверное, с кровообращением. Город, подобно человеческому организму, питается водой. Она приносит в места скопления жителей полезные вещества, необходимые для их существования, словно кровь, насыщает кислородом архитектуру городского тела, питает свежестью, овевает на затхлые улицы воздухом степей и неизмеримых просторов.

Горе городкам, по венам которых не течет вода! Они, подобны мумиям, иссушают своих жителей черствостью воздуха, пылью быта. Глаза привыкают к местности, лишенной живительной влаги, и такие люди уже никогда не смогут напиться, если они попадают к морю, остаются, как загипнотизированные, там навсегда – слушать детское бормотание набегающих на берег волн.

Илья смотрел на Неву и вдыхал, нет, ел воздух, жадно и со страстью заглатывая его кусками. Ветер прикасался к лицу нежными поцелуями. Чайка разрезала небо на две части.

– Что нужно делать? – с готовностью спросил Кизименко.

Это было в 2007 году. Пройдет немало времени, а он будет вспоминать этот разговор еще не раз. Жалел ли Илья о принятом решении? Ни разу в жизни. В какой-то момент стало понятно: война – это главное, что его интересует. Даже книги он не так часто брал в руки. Да и некогда теперь было. Первым делом он перезнакомился с местной тусовкой – такими же «правыми». В основном это бывшие «скины». Так повелось, что они переросли подростковые сходки, и теперь их объединила одна общая идея.

– Если кто-то скажет тебе, что он давно «правый», но не был в скинхедах, не верь ему – подстава, – наставлял Илюху опытный Федя. – Главное – пойми несколько вещей.

И стал перечислять по порядку. Мол, у участников «правого движа» нет четкой и однозначной, принятой всеми идеологии. Взгляды разнятся от одной группировки к другой. Кого только не встретишь под имперскими флагами?! И монархистов-государственников, и национал-демократов, и авторитариев, и национал-социалистов.

– В общем, много всяких, не перечислить. Какой-то сброд, субкультурщики. Каждый день кто-то говорит: «А теперь, братки, мы тоже с вами». Понимаешь, какая сила, мощь? – вопрошал Федя и довольно улыбался.

В его рассказе ощущался смысл, как сквозняк в питерской хрущевке. Давно Илья не сталкивался с такой концентрацией обоснованности и упорядоченности. Ему всегда хотелось видеть резон в каком-то движении, веянии. Хаос и беспорядок – то, что прочно переплелось в окружающей его жизни, – вызывали отвращение. А тут все разложено по полочкам. Борьба ради порядка. Что может быть лучше?

Он еще много раз прогуливался с Федей. Набралась целая группа единомышленников, человек пятьдесят, иногда до ста. Частенько они бились на футбольных матчах с лицами кавказской национальности, бродили толпой по центральным улицам. Илья шел среди товарищей, которые шумели, словно водопад. Энергия, накапливавшаяся в парнях, подобно гравитационному полю гигантской планеты, всасывала все в зону своего притяжения. Попавшие туда растворялись в каком-то неудержимом потоке, который мало напоминал обычную жизнь.

– Россия для русских! Русскому народу – русскую власть! – кричали они так, что прохожие шарахались в стороны, словно сам ад разверзся и толпы диких орков устремились по улочкам Питера.

– «Единой России» – место в сортире! Долой власть чекистов! – все громче распевали «правые», и в каждом кровь бурлила, словно кипящая лава.

Бунт против системы возбуждал Илью не меньше, чем голая женщина на эротическом сайте.

– Вот смотри, была движуха «Русское национальное единство». Коротко – РНЕ, но они скурвились, провтыкали свой шанс. Потом распались, каждый, сука, собственные амбиции ставил выше идеи, а ведь было почти сто тыщ сторонников, – рассказывал Федя Илье историю «правого движа». – После на основе РНЕ замутили «Русское возрождение», которое возглавил Олег Кассин. Но потом, как обычно, просрали, полезли в политику. В общем, легли братки под бизнесюков. Есть еще такой Лимонов с Национал-большевистской партией. Но это левацкие отморозки, лучше с ними не связывайся. Ах, да, есть еще Славянский Союз (СС), тоже откололись от РНЕ. Те, конечно, радикалы еще те, но чуть перебарщивают ребята, уж больно открытых нациков среди них много.

Илья внимательно слушал товарища, а в голове бурлили мысли, словно горный поток. Как-то все не так. Много шума, а толку мало. Идея есть, но ни хрена нет нормальной реализации. Ходят, только шпану городскую пугают. Не так нужно, не так.

Еще долго Федя посвящал его в дела «правые», но своих сомнений Кизименко вслух не высказывал. На одном «сходняке», когда они тусовались в парке, к ним подошел среднего роста парень с тонкими, правильными чертами лица и пугающе ледяными голубыми глазами.

– Че, братва, скучаете? – с усмешкой произнес он, попутно братаясь с каждым.

Илья наблюдал, как тот здоровается со старыми приятелями, с какой презрительной ухмылкой протягивает руку совсем молодым, новеньким.

– Это Лёха Мальчаков, погоняло у него Серб. Тот еще тип, говорят, что собак живодерит, типа, так развлекается, – прокомментировал сцену Федя.

– Ну, братишка, давай знакомиться. Как тебя зовут?

Ответить простой фразой Кизименко хотелось меньше всего. Что-то отталкивающее, но одновременно и притягивающее было в подошедшем. Непонятное, неописуемое.

– Я Илья, – сказал он.

– Ну, здорово, теперь мы с тобой заодно, – протянул руку Серб.

Крепкое рукопожатие запомнилось обоим навсегда. В первый и последний раз они жали руки, во всех остальных случаях только стреляли друг в друга.

В этот вечер Илья возвращался домой, как обычно, дворами, останавливаясь у незнакомых окон и вглядываясь в неясные силуэты в квартирах. Он размышлял о том, что всякая несправедливость в мире хаотична. У зла нет общего центра, откуда оно действует. Такое происходит только в сказках, ТВ-новостях, мультфильмах и головах советских бабушек и дедушек. Зло беспорядочно, без разбору и логики ломает жизнь каждому.

Кизименко думал о том, что бытие не может поддаваться одному правилу, следовать одному устою. Все перемешано, но если вывести центральную идею по возвращению к варягам, возврату в Европу – то можно будет построить успешное государство.

«В чем-то ведь должен быть смысл? Не может же мир быть случайным скоплением атомов?» – задавал себе вопросы парень.

Прошло четыре месяца, появились первые признаки весны. Воздух благоухал тягучей свежестью, которая витала в пространстве. Илья проглатывал комочки прохлады, и это приносило ему спокойствие. Рядом шел Федя, закадычный друг.

– Я решил пойти учиться в институт, – поделился Кизименко.

– Че, правда? И куда же? – поинтересовался приятель.

– Ну, понимаешь, я понял, что систему не поменять выходками на улице. Нужно проникать внутрь и там устраивать кипиш, – растолковал он.

– И как ты это сделаешь? – спросил Федя.

– Пойду учиться на ФСБэшника, – просто ответил Илья.

Его собеседник поперхнулся, закашлялся, как старик, попутно хватаясь то за сердце, то за живот:

– На кого-кого?

– Пойду учиться в погранинститут ФСБ. Как раз будет возможность развить агентуру, понять систему изнутри, из каких винтиков и механизмов она состоит, – предвидя реакцию товарища, еще раз объяснил Илья.

– Слушай, да ты чекистом, сука, станешь, они тебе мозги промоют так, что ты через год уже станешь всех «праваков» ловить, – возмущался Федя.

– Не буду, – коротко сказал Илья, а сам вдруг подумал, что, может, товарищ и прав, погружение в карательные структуры поменяет его мировоззрение коренным образом. Чем дольше человек находится в среде, тем больше она влияет на него, формируя иные взгляды и мысли. Это принцип любой системы.

– Я выдержу, брат, мы еще повоюем с Путиным, не ссы, – как-то неуверенно произнес Кизименко и поднял глаза в синеватую скорлупу неба, на котором виднелись белые, как поролон, плотные тучи.

Через два месяца Илья уже ехал в поезде в Хабаровск, там жила его тетка, но главное, что там же находился погранинститут ФСБ. Пять дней в пути. В тесном купе с ним сидели бабушка, которая проведывала дочку, проживающую под Питером, хмурый мужик с лицом спившегося нефтяника, а на четвертом месте постоянно менялись пассажиры.

Илья часто смотрел в окно. Там мелькали облезлые деревья, заросшие поля, рваные купола кустов, обшарпанные дома. Казалось, не поезд едет, а растительность бежит, куда глаза глядят, прочь от стоящего на месте состава. Этот побег связан с невозможностью жить иначе, непонятностью другого существования. Американцы и все западное здесь всегда в роли чужого только потому, что этот мир не допускает никакого иного уклада. Путин и сильная рука. Нищету может удержать только мощь режима.

Грязные дворы, покореженные дома, словно на них сел кто-то тяжелый. Нет точных и плавных линий – все ниспадающее, кривое, волнистое. В этой изломанности – естество российской жизни.

Бабуля в поезде без конца трещала о внучках, которые пошли в школу, о дочери, реализаторе на рынке, о ее таксующем муже. Тяжело им, перебиваются с копейки на копейку.

– Но ничего, – говорила бабушка, утирая платком край рта, – главное – нету войны, пропади она пропадом.

Пожилая женщина тоже жила плохо – с дедом на две пенсии, вот выбирается к деткам раз в пять лет, больше не может потянуть такие поездки.

– Главное, внучок, запомни: в России есть два состояния – ужасающая нищета и кровавый бунт. Уж лучше мы будем едва сводить концы с концами, чем посдыхаем от расстрелов, – учила она Илью.

А тот и не спорил. Он пытался слушать бабушкины рассказы каким-то глубинным нервом, ощутить естеством, прочувствовать родину. Пусть он слышит ее привычный запах или даже устоявшуюся вонь, как смрад недельных носков. Пусть она, родина, тяжело дышит в ухо и голосом бабушки рассказывает, что жизнь горемычная приковала их наручниками к тяжелым будням. Но нет, они довольны. Только не думайте, ничего против не имеют. Иначе – отпусти это стадо обозленных, изголодавшихся людишек, сорви цепи – искусают друг друга. Погрызут горлянки ближнего своего. Зальют кровью голодные рты. Пугают нас америкосами, гей-европейцами, бандеровцами всякими – и правильно делают. Люди так ощущают короткий поводок – везде враги, бежать некуда.

– Хуже только будет, ой, хуже, помяни мои слова, если, не дай бог, увидишь бунт кромешный в жизни. Прости, Господи, грешницу мя. – Бабушка подняла глаза к потолку потрепанного вагона.

А там виднелись разбитые панели и вывернутые, как кишки, внутренности люминесцентной лампочки. Одна полоска перегорела, а вторая в нервном и судорожном припадке мигала мутными вспышками.

Мужик храпел в такт поезду, ритмично стучащему пузатым брюхом по рельсам. Бабушка переключилась с бренных тем жития на рецепты и обсуждение политических телепередач. А Илья уставился в окно. Там, в пепельно-серых, иногда бурых мазках проплывала его страна. Иногда ему удавалось разглядеть угрюмое лицо на улице, ребенка у кривого дерева, оранжевый оконный свет, расплывшийся разлитым неровным пятном на стене деревянной хибарки. Еще секунда – и он пропадал в полумраке лесных сумерек.

Весь мир сузился для Ильи до одной железнодорожной колеи. Она сейчас – центр Вселенной. А все, что за окном, – старые и убогие декорации какого-то страшного фильма о давно наступившем Армагеддоне.