Текст книги "Русские сказки"

4(17) октября 1912 г. Ленин писал Горькому: «На днях получил из редакции „Правды" в Питере письмо, в котором они просят меня написать Вам, что чрезвычайно рады бы были постоянному Вашему сотрудничеству. „Хотим-де предложить Горькому 25 коп. за строчку, да боимся, чтобы он не обиделся", – так они мне пишут» (там же, стр. 100). В ответ Горький послал Ленину письмо, адресованное редакции «Современного мира», с просьбой передать «Правде» десятую сказку. Ленин в тот же день сообщил правдистам:

«Писал, по Вашей просьбе, Горькому и получил от него сегодня ответ. Он пишет: „Пошлите прилагаемую записку «Правде». О гонораре не может быть и речи, это чепуха. Работать в газете я буду, скоро начну посылать ей рукописи. Не мог сделать этого до сих пор лишь потому, что отчаянно занят, работаю часов по 12, спина трещит".

Как видите, настроен Горький очень дружественно».

Ниже – приписка Ленина: «Прилагаю письмо Горького в „Современный мир" о выдаче Вам „Сказки". Скорее верите» (там же, стр. 105–106).

Однако письмо Горького не понадобилось: редакция «Современного мира» уже передала сказку «Правде», и она была напечатана 30 сентября (13 октября) 1912 г., в воскресном номере газеты. За два дня до этого «Правда» сообщала: «В воскресном номере „Правды" будет помещена „Сказка" М. Горького» («Правда», 1912, № 129, 28 сентября).

Ленин высоко оценил выступление Горького на страницах «Правды». В декабре 1912 г., убеждая писателя принять участие в агитации за подписку на газету, он писал: «В какой форме? Ежели есть сказка или что-либо подходящее, – тогда объявление об этом будет очень хорошей агитацией» (В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 48, стр. 137).

К декабрю 1912 г. Горький собирался прислать «Современному миру» вторую серию «Русских сказок». Для нее были предназначены сказки: о советнике Оном, о «мудрейших жителях» и о Смертяшкине.

Одним из поводов для создания сказки о Смертяшкина послужил выпад писателя-декадента Федора Сологуба против Горького. Весной 1912 г. в кадетской газете «Речь» появились «ненапечатанные эпизоды» из романа Сологуба «Мелкий бес» под заглавием «Сергей Тургенев и Шарик» («Речь», 1912, № 102, 15 апреля; № 109, 22 апреля; № 116, 29 апреля). В образе Шарика был высмеян Горький, а под именем Сергея Тургенева – Скиталец.

В связи с этим Горький писал Л. Андрееву в мае 1912 г.: «Началась в литературе русской какая-то новая – странная – портретная полоса: только что вышла повесть Ш. Аша, где прегрубо нарисованы Волынский, Чириков, Дымов, Бурдес и Ходотов и еще куча людей. Недавно читал рукопись, посвященную Арцыбашеву, имею препоганый рассказ о Куприне, старичок Тетерников размалевал меня, Дымов, – как говорят, – Мережковского, у Ропшина тоже портретики. Что это значит?» (Лит Наел, т. 72, стр. 345). О том же писал Горький Р. М. Бланку в конце мая 1912 г.: «Писать на тему о необходимости объединения для пашей интеллигенции пробовал, но – выбит. из позиции, потерял нужное настроение, прочитав ряд последних книг – что за „новая полоса" в русской литературе?» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-4-18-7). Наконец, сообщая тогда же о сологубовском шарже А. В. Амфитеатрову («Сологуб раскрасил меня»), Горький заметил, что зачинатели «новой полосы» «дадут очень солидный материал гасителям духа и тем, кто любит плясать на могилах»… И добавил с иронией: «…я сижу и сочиняю длинную поэму, коя начинается так:

 
Если б я, положим, удавился —
То-то бы читатель удивился! и т. д.»
 

(там же, ПГ-рл-1-25-162).

Сказка о Смертяшкине продиктована стремлением дать отповедь тем, «кто любит плясать на могилах». Поэтому было бы неправильно связывать возникновение ее замысла только с указанными выступлениями Федора Сологуба, О. Дымова, Б. Ропшина и др. Мысль о создании такого произведения родилась у Горького значительно раньше этих выступлений.

Еще в апреле 1907 г. он писал И. П. Ладыжникову с Капри: «Здесь много русских писателей – Вересаев, Айзман, Леонид ‹Аидреев›, – это мрачные люди, они сидят, нахмурив лбы, и молча думают о тщете всего земного и ничтожестве человека, говорят же они о покойниках, кладбищах, о зубной боли, насморке, о бестактности социалистов и прочих вещах, понижающих температуру воздуха, тела, души» (Архив Г_гп, стр. 159).

В письме Горького Л. Андрееву от 12 (25) августа 1907 г. содержится резкая характеристика Сологуба: «Старый кокет Сологуб, влюбленный в смерть, как лакеи влюбляются в барынь своих, и заигрывающий с нею, всегда с тревожным ожиданием получить от нее щелчок по черепу» (Лит Насл, т. 72, стр. 287).

Для Горького проповедь смерти в литературе была одним из отличительных признаков мещанина, испугавшегося размаха революционной борьбы и спрятавшегося в узкий личный мирок. Эта мысль отчетливо выражена в статье «Разрушение личности» (1908), где впервые появился образ Смертяшкина (см.: Г-30, т. 24, стр. 70).

О некоей «модерн-девице», послужившей одним из прототипов Нимфодоры Заваляшкиной, Горький сообщил А. С. Черемнову в августе – сентябре 1912 г.: «…девица надела неотразимо прозрачную кофту и всё прочее; приходит куда-нибудь, садится на собственную ногу и всех убеждает, что смерть совершенно неизбежна. Душится какими-то кладбищенскими духами и цитирует в доказательство этого неизвестных поэтов на двух языках, не считая русского» (Архив Г_Уи, стр. 111). В образе Нимфодоры угадываются гротескно заостренные черты писательниц – З. Н. Гиппиус, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, А. Н. Чеботаревской (жены Сологуба). В 1911 г. вышла книга «О Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки». Ее составительница Анастасия Чеботаревская включила в сборник только положительные отзывы о творчестве своего мужа. Горький тогда же писал В. Львову-Рогачевскому: «Что Вам за охота писать о Сологубах и прочих „живых трупах", „мертвых душах"? Они и сами про себя напишут, а если не хватит времени – жен попросят» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-24-5-12).

Непосредственная работа над сказкой относится, вероятно, ко второй половине сентября – началу октября 1912 г. 17(30) августа Ладыжников сообщил Горькому: «С Сытиным я говорил. Он очень просит Вас писать для „Русского слова". Будет помещено всё, что Вы пришлете» (там же, КГ-п-42-1-4). Горький ответил И (24) сентября: «„Русскому слову" я дам фельетон в конце сентября, когда выйдет книжка „Совр‹еменного› мира" с „Русскими сказками". Было бы хорошо, если бы Сытин или Благов написали точно, каковы их условия?» (Архив Г_У11, стр. 202).[60]60
  О переговорах Ладыжникова с Сытиным см. также письмо Горького Ладыжникову от сентября (после 11-го) 1912 г. и письма Ладыжникова Горькому от 4 (17) сентября, 27 октября (9 ноября) и 3 (16) декабря 1912 г. (Архив А. М. Горького, КГ-п-42-1-5, КГ-п-42-1-7, КГ-п-42-1-10).


[Закрыть]

19 октября (1 ноября) Горький сообщил Ладыжникову, что «фельетон» о Смертяшкине готов. Он писал: «…могу сейчас же прислать беллетристический очерк со стихами „Смертяшкин" – в жанре русских сказок». Но только 22 ноября (5 декабря) сказка была отправлена Ладыжникову (см. там же, стр. 210). Узнав, что Ладыжников собирается в Берлин, Горький в следующем письме напомнил: «Третьего дня послал Вам в Питер рукопись фельетона для „Рус‹ского› слова"…» (там же, стр. 211).

Ладыжников ответил Горькому из Берлина 29 ноября (12 декабря): «Рукопись о „Смертяшкине" я получил в Петербурге перед отъездом сюда и тотчас же отправил ее вместе со своим письмом Сытину в Москву» (Архив А. М. Горького, КГ-и-42-1-11). 16 (29) декабря 1912 г. сказка о Смертяшкине появилась в газете «Русское слово».

Горький был заинтересован в том, чтобы сказка стала известна не только в буржуазно-либеральных кругах, где ее старались обойти молчанием. В ответ на просьбу А. Н. Тихонова дать материал для газеты «Правда» он писал 19 декабря 1912 г. (1 января 1913 г.): «Предлагаю Вам перепечатать из „Рус‹ского› слова" „Сказку" о Смертяшкине…» (Г Чтения, 1959, стр. 27). И несколько дней спустя – ему же: «Вот, – перепечатайте в „Правде" эту сказку, – веселая» (там же, стр. 28). 31 декабря (13 января) Тихонов ответил: «Перепечатывать сказки из „Русского слова" неудобно: уж очень они всем известны» (там же, стр. 79).

Текст сказки Горький правил после первой публикации. Сохранилась переписка Горького с сотрудничавшим в «Русском слове» писателем И. М. Касаткиным. В конце января – начале февраля 1915 г. Горький обратился к Касаткину с просьбой: «Весною 13-го года в „Рус‹ском› слове" был напечатан мой фельетон „Смертяшкин", мне очень нужна эта вещь, черновика у меня нет, и я прошу Вас: будьте любезны, закажите напечатать этот фельетон на машинке в двух экземплярах…» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-18-59-26). Касаткин ответил в начале февраля 1915 г.: «Заказной бандеролью посылаю 2 экземпляра Вашей вещи. Напечатана она не весною 13-го года, а 16 декабря 12-го года. И заглавие – иное» (там же, КГ-п-34-16-29). Получив машинопись, Горький отозвался 12–13 февраля 1915 г.: «Сердечно благодарю Вас за то, что нашли и прислали „Смертяшкина"!» (там же, ПГ-рл-18-59-25).

Горький выправил эту машинопись (ХПГ-45-6-2), по-видимому, намереваясь включить весь цикл «Русских сказок» в ЖЗ. Правка касалась большей частью характеристики общественно-политических явлений в стране, заостряла сатирическую направленность основных образов, усиливала разоблачительное значение сказки. По сути дела эта машинопись зафиксировала последний этап творческой работы автора над текстом сказки (готовя Л₂ и К, Горький не сделал существенных изменений в тексте).

Таким образом, из задуманного Горьким второго цикла «Русских сказок» в 1912 г. были написаны только три – о советнике Оном, «мудрейших жителях» и поэте Смертяшкине. Однако в Архиве А. М. Горького сохранилось несколько черновых набросков, тематически связанных с «Русскими сказками»: один из них примыкает к сказке VI:

«Один веселый мужик глядел-глядел на окружающее и – сочинил песню:

 
Россия, Россия, бедная страна,
Горькая, грустная участь твоя!
 

Сочинил и – поет, бездельник.

Прислушалось начальство, привлекло и спрашивает:

– Это почему?

А мужик, оправляя волосья, изъясняет:

– Погода, ваше благородие, беззаконна очень у пас: то – дожди, то – вовсе нет дождей…

– В этом случае, дурак, надобно богу молиться, а не песни петь…

Пошел мужик в свою трущобу, научился богу молиться по псалтырю, бормочет:

– Услыши, боже, глас мой, всегда молитимися к тебе, от страха вражия изми душу мою…

Услыхало начальство – опять привлекло:

– Это как?

– Приказано, чтобы молиться, пу я и…

– А какой такой страх?…

– Вообще…

– А чем он тебе мешает?

– Страх-от? Живем в трущобе, лешие там, конечно, и всякая нечистая сила…

Ударил по шее и советует:

– Леших – нет, а страх надобно чувствовать только пред начальством…

– Ну ладно, – согласился мужик…

И так как делать ему было нечего, стал частушки выдумывать – выдумает и орет:

Живи – не тужи,

Туже брюхо подвяжи,

[Учись, паря, смолоду,

Как подохнуть с голоду…]

Привлекли за волосья, осведомляются:

– Это что за сатиры?»

(«Литературная газета», 1970, № 37, 9 сентября).

Можно предположить, что набросок является черновиком неоконченной сказки, которая должна была следовать за шестой.

Другой черновой набросок озаглавлен «Три дурака. Огонь. Смерть. Зачем»:

«– И ваше начальство ничего не понимат, и наше ничего не понимат, надобно бы нам самим, братишка, понимать чего-нибудь.

– Давно пора, дядя!

– Ну, ступай. А то тебя пристрелят или повесят.

– Тебе что ‹?›

– Ничего. Только – жаль все-таки. Шея у тебя для виселицы тонка – ты себе иди шею нагуляй»

(Архив Г_Х11, стр. 58–59).

Возможно, этот замысел связан со сказками, написанными в 1916–1917 гг. Близок к ним также набросок «Случай с Мишей» (см. варианты).

Еще об одном замысле сказки можно судить по письму Горького киевскому фельетонисту Н. Иванову. В 1912 г. Горький уговаривал его сотрудничать в реформируемом журнале «Современник» и предложил тему, родившуюся, по-видимому, в процессе работы над «Русскими сказками»: «Житель, которого с кашей сожрали, – это очень хорошая тема. А вот не улыбнется ли Вам положение инородцев на Руси? Состряпать бы эдакую дружескую беседу еврея, татарина, финна, армянина и т. д. Сидят где-нибудь, куда заботливо посажены, и состязаются друг с другом, исчисляя, кто сколько обид понес на своем веку. А русский слушает и молчит. Долго молчал, всё выслушал, молвил некое слово – да завязнет оно в памяти на все годы, пока длится эта наша безурядица и бестолочь» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-17-4-2; см. также: Г, Материалы, т. I, стр. 279).

Частично эта идея была использована Горьким в сказке V, но полностью ее замысел не развернулся – вероятно, по цензурным условиям.

К работе над вторым циклом «Русских сказок» Горький вернулся в 1916 г. А. Д. Демидов, вспоминая о встречах с ним в редакции журнала «Летопись», писал: «…как много ему приходилось пропускать через свою голову других рукописей, и в то же время он усиленно писал сам известные его „сказки" по поводу войны…» (Демидов А. А. Из встреч с Максимом Горьким. (Воспоминания). – Архив А. М. Горького, МоГ-4-5-1),

Речь, видимо, идет о сказках XIII и XIV, которые могли быть написаны в 1916 г. Писатель попытался тогда же опубликовать одну из них. В Архиве А. М. Горького хранится следующее письмо редактора журнала «Новый колос» Н. П. Огановского от 15 (28) марта 1916 г.: «Премного благодарны Вам за статью и прелестную сказочку. Статья пойдет в следующем же номере,[61]61
  Имеется в виду статья Горького «О современности», напечатанная в журнале «Новый колос», 1916, № 11.


[Закрыть] что же касается сказки, то у нас возникли сомнения насчет ее цензурности – мы подвергнем этот вопрос обсуждению в редакционном комитете» (Архив А. М. Горького, КГ-п-55-1-2). В журнале сказка не появилась.

Следующая по времени создания сказка – XII – написана в конце февраля 1917 г. Публикуя произведение в первом номере, газета «Свободные мысли» поместила следующее примечание от редакции: «Сказка написана М. Горьким для „Журнала журналов" за два дня до революции и запрещена цензурой уже в те дни, когда все „точки над i" были поставлены и революционный парод овладевал Петроградом» («Свободные мысли», 1917, № 1, 7 марта).

Последние сказки – XV и XVI – отразившие положение в России после победы Февральской революции в том виде, как оно представлялось тогда писателю, созданы, по-видимому, в конце июня – начале июля 1917 г. Немного раньше Горький перепечатал сказки XIII и XIV в журнале «Свободный солдат» (1917, № 1, стр. 10–11), сделав ряд небольших изменений в их тексте.

Осенью 1917 г. Горький собрал все сказки воедино и передал ах издательству Ладыжникова, где они вышли отдельной книгой в том же году. В основу издания легли десять «Русских сказок», выпущенных Ладыжниковым в 1912 г., и машинопись (либо первопечатный текст) сказок III и XII–XVI. Сказка III печаталась по «Русскому слову»: правка Горького, сделанная в 1915 г., осталась неучтенной. В издании Л_г она помещена под номером XI.

Последний этап авторской работы над «Русскими сказками» относится к 1923 г., когда Горький готовил их по тексту Л_г для собрания сочинений К. Правка на этот раз была незначительной и носила главным образом стилистический характер. В этом издании Горький переместил сказку о Смертяшкине, сделав ее третьей.

Писатель неоднократно переиздавал «Русские сказки», но заново переработал только однуиз них – VII. В 1932–1933 годах был задуман сборник рассказов и статей о евреях, куда вошла эта сказка Горького. Сохранились гранки сборника (издание не осуществилось) с незначительными авторскими поправками (ХПГ-42-16-5).

В 1935 г. Горький вновь обратился к сказке VII, в связи с тем, что у редакции журнала «Колхозник» возникла мысль сделать один из очередных номеров тематическим, посвятив его еврейскому вопросу в дореволюционной России. Для этого номера Горькпй заново отредактировал свой рассказ «Погром» (1901) и VII сказку. В Архиве А. М. Горького хранятся две машинописи с авторской правкой, посланные им в редакцию «Колхозника». Но сказка в журнале не была опубликована. Возможно, она показалась трудноватой для восприятия читателей «Колхозника»: расшифровка многочисленных намеков требовала специального комментария. 20 марта 1935 г. В. Я. Зазубрин сообщил Горькому: «Из материалов о еврейских погромах, по-моему, следует пустить только Ваш рассказ» (Архив Г_х, кн. 2, стр. 413).

В первом цикле «Русских сказок» (1912) изображена российская действительность периода столыпинской реакции.

Обращаясь к злободневной сатире как «новому для себя жанру», Горький, по его собственным словам, преследовал «социально-педагогическую цель» (Архив A. M. Горького, ПГ-рл-21-7-1). Впоследствии писатель подчеркнул, что в литературном плане его сказки связаны с сатирическими традициями M. Е. Салтыкова-Щедрина (см. письмо Горького Н. В. Яковлеву от 30 сентября 1934 г. – Г-30, т. 30, стр. 360). «В паши дни, – говорил Горький в 1909 г. слушателям Каприйской партийной школы, – Щедрин ожил весь, и нет почти ни одной его злой мысли, которая не могла бы найти оправдания в переживаемом моменте. Вновь воскресли Молчалины и Хлестаковы, Митрофанушки – заседают в Государственной думе, а ренегатов – еще больше, чем в 80-х годах» (Архив Г_1У стр. 274). Тогда же он писал С. Я. Елпатьевскому: «Щедрина надо бы нам в эти шалые дни».

Сатира представлялась Горькому одним из наиболее действенных средств борьбы с реакцией. «От вас, из России, – писал он Н. А. и Т. В. Румянцевым, – веет такой тяжелой грустью, таким мраком и общей растерянностью, что поставил я себе цель – да будет вам от меня весело! Так и ждите!» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-37-29-13).

Воскрешая традиции революционно-демократической сатиры XIX в., Горький тесно соприкасался с большевистской прессой, которая именно в этот период начала широкую пропаганду наследия Салтыкова-Щедрина. В. И. Ленин писал в 1912 г.: «Хорошо бы вообще от времени до времени вспоминать, цитировать и растолковывать в „Правде" Щедрина…» (В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 48, стр. 89; см. также т. 22, стр. 84–85).

В «Русских сказках» Горький изобразил тех, кто осуществлял политику насильственного успокоения России. Таковы правитель Игемон, в образе которого угадываются черты премьер-министра П. А. Столыпина; наемный «усмиритель» Оронтий Стсрвенко; губернатор фон дер Пест; полицейский пристав фон Юденфрессер, что в переводе с немецкого означает «пожиратель евреев»; сановный министр из сказки I, чей облик явно напоминает реакционного министра просвещения Л. А. Кассо. В образе «фуэгийца» Оронтия Стервенко Горький дал обобщенный сатирический портрет озверевших «усмирителей» России (А. А. Рейнбот, Д. Ф. Трепов, Ф. В. Дубасов, И. Н. Толмачев и др.).

Изображению многоликого врага демократии посвящено большинство «Русских сказок» (I–VIII, X–XII). Некоторые из них отражают борьбу Горького с реакционными философскими течениями, в том числе с проповедью «самоусовершенствования» и толстовской идеей «непротивления злу насилием». В статье «О прозе» Горький заметил, что «в классовом общество любить „вообще человека" – невозможно, ибо это привело бы к „непротивлению злу" и – далее – ко всемирной вшивости, как сказано в одной из „Русских сказок"…» (Г-30, т. 26, стр. 392).

Горьковский житель из сказки X, который пытался одолеть зло терпением и видел зло «в сопротивлении оному», – блестящая пародия на веховцев и толстовцев. Можно предположить, что одним из прототипов этого образа был писатель Иван Наживин, книга которого «Моя исповедь» вышла в 1912 г. Критикуя ее, Горький писал в цикле статей «Издалека»: «В чем задача жизни по Наживину? Очистить душу от „временного", приблизить ее к „вечному", „а потом душа будет безмолвно даже очищать и освещать других", – как учил Л. Н. Толстой. „В борьбе обретешь ты свое право" – „нет! – кричит Наживин, – борьба есть лучшее средство не обрести, а потерять свое право и право другого…"; „Только не борись, – учит он, – только уйди из этой злой сутолоки страстей человеческих…"» (Г, Статьи, стр. 128–129).

Комические фигуры «мудрейших жителей», углубившихся в созидание «нового человека», Горький рисует в сказке XI. В «мудрейших» угадываются идеологи веховства: Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон, П. Б. Струве и др.[62]62
  В декабре 1911 – январе 1912 г. Горький писал М. П. Миклашевскому (Неведомскому): «…для того чтобы родился Человек, – необходимо оплодотворить людей семенем живым свободы, необходимо соитие инертной материи с творческой волею. Как воспитаете оную, превыспренно мечтая и, подобно сереньким паучкам, вытягивая из себя тоненькие и липкие нити паутины, в чаянии уловить некое важное и тайное? Единственная муха, коя всегда и аккуратно попадает в паутину эту, – ты сам же, российский градожитель» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-25-32-1).


[Закрыть]

Сатирический портрет одного из «мудрейших» Горький дал в сказке V. Барин, который старательно искал свое «национальное лицо», многими чертами напоминает П. Б. Струве. В 1911 г. вышел сборник его статей «Patriotica». Отстаивая идею «Великой России». Струве по существу солидаризировался с премьер-министром П. А. Столыпиным, который сказал о революционерах: «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия» («Государственная дума». Стенографический отчет. Сессия II, заседание 36, 10 мая 1907 г.).

На практике идея «Великой России» означала защиту империализма, великодержавный шовинизм и угнетение «малых наций». В письме к редактору «Запросов жизни» Р. М. Бланку в июне 1912 г. Горький заметил: «Особенно пугает и тяготит несомненный рост ветшания к проповеди зоологического национализма, к идее „Великой России" – пагубнейшая идея ‹…› Надобно возможно чаще и понятнее говорить о грозном для России международном положении ее, о тех несчастиях, коими эта позиция грозит народу» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-4-18-3).

Высмеивая лозунг «Великой России», Горький в сказке V подверг критике позицию кадетов в спорах по национальному вопросу. Здесь есть намеки на политическую и литературную карьеру Струве: «и социалистом был, и молодежь возмущал, а потом ото всего отрекся…» (см. реальный комментарий к стр. 192). Однако значение сатирического образа «барина» неизмеримо тире. Это образ националиста, идеолога российского империализма, вобравший в себя конкретные черты многих кадетских и октябристских деятелей тех лет.

Многие сказки Горького разоблачали вдохновителей реакции на идеологическом фронте. Еще весной 1910 г. Горький писал Л. А. Никифоровой: «Страна наша состоит сплошь из разнесчастных Ванек, не помнящихродства, не чувствующих своей связи с родиной, с миром и людьми. Именует ли себя оный Ванька Петром Струве или Федором Сологубом – всё едино – в существе его нет двух основных человеческих свойств: любви к жизни, уважения к самому себе. Он всю жизнь возится с неким мыльным пузырем, своим „я", надувается, пыжится, хочет создать из своей пустоты „неповторяемую, единственную индивидуальность" и – создает жалчайшее нечто ‹…› Боязливо играя в прятки с жизнью, он холопски преклоняется пред нею, когда она его находит…» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-28-4-13). Боязнь жизни, проповедь пессимизма приобрели в годы столыпинской реакции большое распространение. Типические особенности проповедника такого рода «философии» запечатлены в гротескном образе Смертяшкина.

Впоследствии Горький признавался: «Вероятно, когда я писал Смертяшкина, то „в числе драки" имел в виду и пессимизм Сологуба. Не отрицаю, что издание Чеботаревской книги только положительных рецензий о Ф‹едоре› К‹узьмиче› очень развеселило меня» (Г-30, т. 30, стр. 275).

В сказке III Горький пародирует художественную манеру Ф. Сологуба, его тяжеловато-«возвышенные» периоды, воспевающие вечность, космос и смерть (см., например, рассказ Сологуба «Алая лента», напечатанный в «Биржевых ведомостях», 1912, № 12768, 3 февраля).

Однако, создавая образ Смертяшкина, Горький стремился к широкому художественному обобщению. В той же сказке пародируются стихи З. Гиппиус «О, ночному часу не верьте!» и другие произведения «кладбищенской» литературы. Поэтому, когда Ф. Сологуб узнал в сказке III себя и свою жену, Горький с ним не согласился. 18 (31) декабря 1912 г. Ф. Сологуб направил Горькому письмо, в котором говорилось:

«Алексей Максимович, Вы, как искренний и большой человек, не станете отрицать, что Ваша „сказка", помещенная в „Русском слове" 16 декабря, метит в меня. Если бы это было только против меня, я и не возражал бы. Но Вы захотели говорить и о жене Смертяшкина ‹…› Я не понимаю, зачем Вы это сделали?» (Архив А. М. Горького, КГ-п-73-8-1; см. также: Г, Материалы, т. I, стр. 198).

Горький ответил 23 декабря 1912 г. (5 января 1913 г.): «Милостивый государь! Я очень удивлен письмом Вашим: какие основания имеете Вы полагать, что фельетон мой о Смертяткино „метил" именно в Вас?

Считая меня „искренним человеком", Вы должны верить, что если б я хотел сказать Вам: „Да, Смертяшкин – это Вы, Ф. Сологуб". – я бы это сказал. Я отношусь отрицательно к идеям, которые Вы проповедуете, но у меня есть известное чувство почтения к Вам, как поэту; я считаю Вашу книгу „Пламенный круг" образцовой но форме и часто рекомендую ее начинающим писать, как глубоко поучительную с этой стороны. Уже одно это делает невозможным знак равенства Смертяшкин = Сологуб. Разницу в моем отношении к Вам и, например, Арцыбашеву Вы могли бы усмотреть в моей заметке о самоубийствах – „Запр‹осы› жизни", № 27-й.

Прочитав мой фельетон более спокойно, Вы, вероятно, поняли бы, что Смертяшкин – это тот безымянный, но страшный человек, который всё, – в том числе и Ваши идеи, даже Ваши слова, – опрощает, тащит на улицу, пачкает и которому, в сущности – всё, кроме сытости, одинаково чуждо.

Вышесказанное, надеюсь, позволяет мне обойти молчанием Ваши совершенно нелепые обвинения в том, что я „оклеветал женщину" и питаю какую-то злобу к Вашей супруге ‹…› Я могу объяснить Ваше письмо только так: вероятно, нашлись „догадливые толкователи" и немножко побрызгали в Вашу сторону грязной слюною ‹…› Мне трудно представить, чтоб Вы сами, изнутри, без толчков извне, отождествили себя со Смертяшкиным» (Г-30, т. 29, стр. 289–290).

В ответном письме 28 декабря (10 января) Сологуб писал Горькому: «Само собою разумеется, что я принимаю с совершенным доверием Ваши объяснения того, что Вы имели в виду сказать Вашею „сказкою" ‹…› Но Вы напрасно удивляетесь тому, что русский писатель способен отождествлять себя с героями сатирических и юмористических рассказов: в России не принято очень ласково обращаться с писателями, и мы привыкли ко многому» (Архив А. М. Горького, КГ-п-73-8-2).

В том же письме Сологуб отрицал факт существования у него «догадливых толкователей». «Весьма обрадован Вашим письмом, – отозвался Горький, – а особенно Вашим заявлением, что „догадливых толкователей" – нет ‹…› Мне приятно, что это печальное недоразумение окончилось без шума» (там же, ПГ-рл-40-15-2).[63]63
  Отзыв Горького о Сологубе см. также в его письме М. Ф. Андреевой (см.: Андреева, стр. 296).


[Закрыть]

Собирательный сатирический образ Смертяшкина действительно нельзя считать личным выпадом против Сологуба и Чеботаревской. В сказке пародируются стихи Ф. Сологуба, 3. Гиппиус и Вяч. Иванова, а также высмеиваются статьи критиков-декадентов о творчестве Сологуба. Говоря о «поэзах» Смертяшкина, Горький намокает на изысканно-претенциозные стихи И. Северянина. Описывая убранство стильной квартиры Смертяшкина, высмеивает быт многих интеллигентских семей.

Сатира Горького направлена не только против российского декаданса. Еще в статье «Поль Верлен и декаденты» (1896) Горький саркастически описывал повальное увлечение «культом смерти» во Франции, где действовал «Кабачок смерти». Его посетители смаковали мистические идеи, «сидя в гробах, заменяющих столы, и попивая вино из черепов, играющих роль бокалов» (Г-30, т. 23, стр. 129).

«Русские сказки», созданные в 1911–1912 годах, едины по своей философской и идейной концепции: они разоблачают политическую и общественную реакцию во всех ее проявлениях (политика – идеология – литература – быт).

Второй цикл составляют сказки, большинство которых написано в 1916–1917 годах. Их объединяют темы: война, проблема русского национального характера, судьбы России, народ – интеллигенция – революция. О настроениях Горького в период создания этих сказок можно судить по его письмам к Е. П. Пешковой. 1(14) марта 1917 г. он писал: «Происходят события внешне грандиозные, порою даже трогательные, но – смысл их не так глубок и величественен, как это кажется всем. Я исполнен скептицизма ‹…› Много нелепого, больше, чем грандиозного». В письме от 11 (24) марта того же года: «Сколько смешного вокруг! Сколько глупости и пошлости!» (там же, стр. 195).

Горький не преувеличивал значения Февральской буржуазно-демократической революции в России Но в то же время, недооценивая силы пролетариата, он с тревогой следил за ростом обывательских настроений, его пугал анархизм несознательных слоев крестьянства. Всё это отразилось в последних сказках, придав раздумьям Горького о национальном характере русского народа некоторую односторонность.

Тем не менее в сказках велика разоблачительная сила сатиры, направленной против буржуазии и либеральной интеллигенции. В сказке XII высмеивается Государственная дума и пустая игра либеральных партий в законодательство. Сказка XIII дает сатирическое изображение империалистической войны между русскими (Кузьмичи) И немцами (Лукичи).

В сказке XIV отразились мысли Горького о русском народе, его национальном характере. Она исполнена глубокой любви писателя к своему народу, продиктована желанием побудить его к активному протесту против войны. Видимо, сказка была создана в тот период, о котором Горький писал Касаткину: «Я хожу по всей длине общественной лестницы от рабочих – снизу до графья и князья – наверху. Внизу – поярче, вверху – помертвев, но каких-либо душерадостных впечатлений – не испытываю. Приходится самому создавать их. Стараемся» (цит. по кн.: Овчаренко, стр. 344).

Сложнее по идейной концепции сказка XV, в которой высмеивается дремучая российская обывательщина, «проживающая» в Мямлине, Дремове и Воргороде. Освобожденный от нечистой силы (царизма) солдатом (Февральская революция), герой сказки Микешка «шлендает по улицам день и ночь ‹…› фордыбачит, хвастается, – шапка набекрень, мозги – тоже». Было бы неверно видеть в этом образе пародию на русский народ. В одной из статей цикла «Издалека» Горький заметил: «Схватив ‹…› мысли Достоевского, не задумываясь, чем они вызваны у него, наши русские бездельники прикрывают ими свое неуменье жить, нежелание работать и, хвастаясь своим великим назначением проводить в мир начала „всечеловеческого единения, братской любви", орут на всю улицу: „Всё или ничего! Гармонии мировой, или я не приемлю мира!"» (Г, Статьи, стр. 131–132). И, высмеивая Микешку, Горький критиковал «крикливый, а потому оглушающий молодое поколение, заразный нигилизм» (там же, стр. 132).

Последняя сказка цикла написана накануне Октябрьской революции – в момент, наиболее сложный в политическом отношении (конец июня – начало июля 1917 г.). Она рисует Россию (баба Матрена), освобожденную от царизма (дядя Никита с разной челядью), разочаровавшуюся в буржуазной революции, но, как казалось Горькому, не имевшую необходимых объективных предпосылок, чтобы «перейти на следующую стадию культуры» (социалистическая революция). В сказке есть намеки на «двоевластие», на попытки лишить рабочих их революционных завоеваний, на стремление Керенского и других деятелей установить в стране военную диктатуру. Хотя «герой» и «спас» Россию, он не изменил жизни народа: «воры – воруют, купцы – торгуют, всё идет по-старому, как в дядины времена…»