Текст книги "Злодеи"

VI

Когда Ванюшка, усталый, вспотевший, очнулся от борьбы, он со страхом в глазах вполголоса сказал Салакину:

– Гляди, – где лошадь-то? Ушла!

– Она не скажет, – пробормотал Салакин, вытирая кровь с разбитого лица.

Спокойный голос товарища уменьшил страх Ванюшки.

– Н-ну, наделали делов! – искоса глядя на угольщика, сказал он.

– Лучше нам его убить, чем ему нас, – так же спокойно проговорил Салакин и тотчас же деловито добавил: – Ну-ка, давай его раздевать! Тебе – полушубок, мне – чапан. Надо скорее, а то встретит кто-нибудь или нагонит…

Ванюшка молча начал перевёртывать угольщика, снимая с него одёжу, и всё посматривал на товарища. Он подумал:

«Неужто не боится?»

Спокойное, деловое отношение товарища к убитому вызывало у Ванюшки удивление и робость пред товарищем. И ещё более удивляло его рябое, исцарапанное лицо Салакина, – оно всё вздрагивало, кривилось, точно от безмолвного смеха, и глаза на нём блестели как-то особенно, точно он в меру выпил вина или чему-то сильно обрадовался. В борьбе Ванюшка потерял картуз, Салакин взял шапку угольщика, сунул её Ванюшке и сказал:

– Надень, – озябнешь так-то! Да и нехорошо… Человек, и вдруг – без шапки. Почему такое?

Он начал выворачивать карманы штанов убитого и делал это так быстро и ловко, точно всю жизнь только тем и занимался, что убивал и грабил людей.

– Надо всё соображать, – говорил он, развязывая кисет угольщика. – Никто без шапок не ходит. Ишь ты, – золотой, пять целковых, – нет, семь с полтиной…

– Ты, – робко заговорил Ванюшка, глядя на монету загоревшимися глазами.

– Чего? – быстро окинув его взглядом, спросил Салакин. И пренебрежительно проворчал: – Ужо этого добра у нас будет довольно! Н-но, шагай, малышка! Вези скорей…

И Салакин ударил ладонью по крупу лошади.

– Я не про деньги, – сказал Ванюшка. – Я хотел спросить…

– Чего?

– Ты – первый раз это? – Ванюшка показал глазами на раздетое тело угольщика.

– Дурак! – усмехаясь, воскликнул Салакин. – Что я, разбойник, что ли?

– Я потому, что больно скоро ты его раздел…

– Живых – раздевают, а мёртвого – не велика мудрость.

И вдруг Салакин, стоявший на коленях, покачнулся и тяжело упал на ноги Ванюшки, тот вздрогнул, точно всё тело его вдруг окунулось в холодную воду, закричал, стал отталкивать от себя товарища, а лошадь от крика пустилась вскачь.

– Ничего, ничего, – бормотал Салакин, хватаясь за Ванюшку. Лицо у него стало синее, глаза тупые, тусклые.

– Между крыльцев он меня ударил. Сердце схватило… пройдёт…

– Еремей, – дрожащим голосом заговорил Ванюшка. – Воротимся, Христа ради!

– Куда?

– В город! Я боюсь…

– В город – нельзя! Нет, мы поедем, продадим лошадь, – потом туда – к Матвею…

– Я боюсь, – уныло сказал Ванюшка.

– Чего?

– Пропадём мы, брат! Чего теперь будет? Али мы за этим шли с тобой?

– Подь ты к чёрту! – громко крикнул Салакин, и глаза его злобно сверкнули. – «Пропадём!» Что значит – пропадём? Одни мы с тобой, что ли, человеков убиваем? Первый раз, что ли, на земле это случилось?

– Ты не сердись, – плачевным голосом попросил Ванюшка, видя, что лицо товарища снова стало каким-то отчаянным и точно пьяным.

– Как тут не сердиться! – с негодованием воскликнул Салакин. – Вышло эдакое…

– Ты погоди, – что мы делаем? – убедительно заговорил Ванюшка, вздрагивая всем телом и боязливо оглядываясь вокруг. – Куда мы его везём? Ведь сейчас Вишенки должны быть, – а мы с тобой чего везём?

– Тпрру, чёрт! – крикнул Салакин на лошадь и быстро, легко, как мяч, выскочил из дровней на дорогу.

– Верно, брат! – забормотал он, хватая угольщика за руку. – Бери его, тащи! Бери за ноги, ну! Тащи!

Ванюшка, стараясь не видеть лицо трупа, приподнял его ноги и всё-таки увидал что-то синее, круглое, страшное на месте лица угольщика.

– Рой яму! – командовал Салакин и прыгал в рыхлом снегу, разгребая его сильными, торопливыми движениями ног в обе стороны. Он делал это так странно, что Ванюшка, опустив тело угольщика на рыхлый снег, встал над ним и смотрел на товарища, не помогая ему.

– Зарывай, зарывай, – говорил Салакин, усердно и быстро засыпая снегом грудь и голову убитого. Товарищи возились в двух шагах от дровней, а лошадь, скосив шею, одним глазом смотрела на них и стояла неподвижно, точно замёрзла.

– Едем, готово, – сказал Салакин.

– Мало! – возразил Ванюшка.

– Чего мало?

– Заметно, – бугор…

– Всё одно!

Они сели в дровни и поехали дальше, плотно прижавшись друг к другу. Ванюшка смотрел назад по дороге, и ему казалось, что они едут страшно тихо, потому что бугор снега над телом убитого не скрывался из глаз.

– Гони лошадь, – попросил он Салакина, плотно закрыл глаза и долго не открывал их. А когда открыл, то всё-таки увидал вдали, влево от дороги, небольшое возвышение на гладком снегу.

– Эх, пропадём мы, Ерёма, – почти шёпотом сказал Ванюшка.

– Ничего, – глухо ответил Салакин. – Продадим лошадь, потом – опять в город… Ищи нас! Вот они, Вишенки-то…

Дорога опускалась под гору, в неглубокую снежную долину. Чёрные голые деревья задвигались по бокам дороги. Крикнула галка. Товарищи вздрогнули, молча взглянули в лица друг другу…

– Ты – осторожнее, – шепнул Ванюшка Салакину.

VII

В кабак они вошли развязно, шумно.

– Ну-ка, добрый человек, – сказал Салакин кабатчику, – нацеди нам по стакашку!

– Можно, – ответил высокий, чёрный мужик с лысиной, вставая за стойкой. И он посмотрел на Ванюшку так приветливо и просто, что Кузин остановился посреди кабака и виновато улыбнулся.

– В нашем этом месте такой порядок, – заговорил кабатчик, ставя пред Салакиным водку, – что люди, когда куда входят, так говорят: «здорово!» или там «здравствуй!» Дальние будете?

– Мы-то? Нет, мы… мы тут не больно далеко… вёрст тридцать, – объяснил Салакин.

– В котору сторону?

– В эту, – и Салакин указал на дверь кабака.

– Из-под города, значит? – спросил кабатчик.

– Вот… Иди, Ваня, пей!

– Брат, Ваня-то?

– Нет, – быстро ответил Ванюшка. – Какие мы братья!

В углу кабака, около двери, сидел маленький мужик, с острым птичьим носом и серыми, зоркими глазами. Он встал с места, медленно подошёл к стойке и в упор, бесцеремонно оглядел товарищей.

– Ты чего? – спросил кабатчик.

– Так, – скрипучим голосом сказал мужик. – Думал – может, знакомые какие…

– Посидим немножко мы, погреемся, – сказал Салакин, отходя от стойки, и дёрнул Ванюшку за рукав.

Они отошли в сторону, сели за стол, мужик с птичьим носом остался у стойки и что-то негромко сказал кабатчику.

– Поедем, – шепнул Ванюшка Салакину.

– Погоди, – громко ответил Салакин.

Ванюшка укоризненно поглядел на товарища и покачал головой. Ему казалось, что теперь громко говорить при людях опасно, нехорошо, неловко.

– Налей-ка нам ещё по одной, – предложил Салакин.

Дверь кабака завизжала, и вошли ещё двое: один – старик, с большой седой бородой; другой – коренастый, большеголовый, в коротеньком, по колено, полушубке.

– Доброго здоровья, – сказал старик.

– Добро пожаловать, – ответил кабатчик и поглядел на Салакина.

– Чья лошадь? – кивая на дверь головой, спросил коренастый.

– Вот этих людей, – указывая пальцем на Салакина, медленно выговорил остроносый мужик.

– Наша, – подтвердил Салакин.

А Ванюшка слушал голоса, и у него замирало сердце от тревоги. Ему казалось, что здесь все люди говорят как-то особенно, слишком просто, как будто они всё знают, ничему не удивляются и чего-то ждут.

– Уедем, – шепнул он товарищу.

– А вы кто такие? – спросил Салакина коренастый.

– Мы? Мясники, – неожиданно ответил Салакин и улыбнулся.

– Ну, – чего ты? – беспокойно, но негромко воскликнул Ванюшка.

Однако все четверо мужиков услыхали его восклицание и все, медленно поворотив головы, уставились на него любопытными глазами. Салакин рассматривал их спокойно, только плотно сжатые губы его вздрагивали, а Ванюшка опустил голову над столом и ждал, чувствуя, что не может дышать. Тяжёлое, как туча, молчание продолжалось недолго…

– То-то, гляжу я, – заговорил коренастый мужик, – передок-то дровней в крови…

– Чего? – дерзким голосом сказал Салакин.

– А я, – сказал старик, – не заметил крови, – разве кровь? Я на дровни взглянул, – всё чёрное, значит, мол, – угольщики! Налей мне, Иван Петрович…

Кабатчик налил стакан водки и медленно, как сытый кот, пошёл к двери. Мужик с птичьим носом подождал, когда он поравнялся с ним, и тоже вышел из кабака.

– Ну, – сказал Салакин, вставая со стула, – ну, Ваня, – надо ехать! Куда хозяин пошёл? Деньги-то…

– Сейчас придёт, – сказал коренастый мужик, отвернувшись от Салакина, и стал свёртывать папироску. Ванюшка тоже встал, но тотчас же снова опустился на стул, ноги у него стали дряблые, мягкие и не держали тела его. Он тупо взглянул в лицо товарища и, видя, что губы Салакина дрожат, тихо зарычал от тоски и страха.

Кабатчик вернулся один. Он так же медленно и спокойно, как вышел, возвратился за стойку и, облокотясь на неё, сказал старику:

– А опять теплеет…

– К тому время идёт, к теплу…

– Ну, мы едем! – громко сказал Салакин, подходя к стойке. – Получай.

– Погоди, – лениво, улыбаясь, сказал кабатчик.

– Нам некогда, – тише произнес Салакин, опуская глаза.

– Ну, погоди, – повторил кабатчик.

– Чего годить?

– А вот я за старостой послал…

Ванюшка быстро встал на ноги и снова сел.

– Мне староста ни к чему, – заявил Салакин, передёргивая плечами, и зачем-то надел шапку.

– А ему тебя надо, – лениво проговорил кабатчик, отодвигаясь от Салакина.

Старик и коренастый мужичок заинтересовались непонятным для них разговором и подвинулись к стойке.

– Хочет он тебя спросить, как это выходит – торгуешь ты мясом, а везёшь кульё из-под углей?

– А-а-а? – протянул старик, отходя от Салакина.

– Вот оно что! – воскликнул коренастый. – Лошадку угнали?

– Нет! – тонким голосом воскликнул Ванюшка. Салакин махнул рукой и, оборотившись к нему, сказал с кривой усмешкой:

– Приехали, – готово!

В дверь кабака с шумом, торопливо вошло ещё человек пять мужиков. Один из них, высокий, рыжий, держал в руках длинную палку. Ванюшка смотрел на них широко раскрытыми глазами, ему казалось, что все они, как пьяные, качаются на ногах и раскачивают кабак.

– Здорово, молодчики! – сказал мужик с палкой. – Нуте-ка, скажите-ка нам, вы кто такие? И отколе? Вот я, примерно, староста, – а вы?

Салакин взглянул на старосту и засмеялся смехом, похожим на лай собаки. А лицо у него побледнело.

– Ты смеяться? – сурово сказал один из мужиков и стал засучивать рукава.

– Погоди, Корней, – остановил его староста. – Всему своя очередь. Они и так… Вы, ребята, тово, – вы прямо, вчистую говорите – где лошадь взяли? Во!

Ванюшка тяжело и медленно, как подтаявший снег с крыши, съехал со стула на пол и, стоя на коленях, начал бормотать, заикаясь:

– Православные, – не я! Он! Мы лошадь не угнали, – мы угольщика убили… Он тут, – недалеко, – в снегу зарыт. Мы не угоняли лошадь, – мы ехали только, ей-богу! Это всё – не я! Она сама отстала, лошадь; она придёт! Мы не хотели убить, – он сам начал – кистенём! А мы в Борисово шли, – мы хотели приказчика ограбить, – поджечь сначала, – а лошадей мы не трогали! Это всё он меня, вот этот…

– Вали-и! – громко крикнул Салакин. Он сорвал с головы шапку и бросил её к ногам мужиков, стоявших пред ним молчаливой, плотной, тёмной стеной.

– Сыпь, Ванька, хорони!

Ванюшка замолчал, опустил голову на грудь, руки у него повисли вдоль тела.

Мужики долго смотрели на них угрюмо и молча. Наконец, один – тот, с птичьим носом и скрипучим голосом, – вздохнул и громко, с досадой сказал:

– Эки ведь злодеи, дураки, – а!