Текст книги "О писателях-самоучках"

Как они относятся к литературе?

В общем – с полным сознанием важности дела и глубоким уважением к нему.

Привожу выдержки из писем.

Рабочий:

«Прошу отнестись без пристрастно, если у меня к этому способности и призвание. Если вы найдете есть, я постараюсь развить их; или же, быть может, это одна фантазия, ни на чем не основанная, то, понятно, я брошу и буду искать более подходящего труда.»

Другое письмо:

«Автор, молодой рабочий, сидит давно в тюрьме и еще долго сидеть. Имя его должно остаться неизвестным. Он просит вас строже отнестись к наброску и сказать беспристрастно, стоит ли ему писать и как. Он не писатель и не знает, будет ли им когда, но ему больно было бы, если бы он этим наброском оскорбил имя, которому он решил посвятить свою работу.»

Крестьянин:

«Посылая вам все мои произведения, покорнейше прошу вас сказать… сказать, положа руку на сердце: какие дефекты имеются в моих произведениях и стоит ли вообще продолжать мне это дело.»

Швея:

«Будьте беспощадны.»

Рабочий:

«Не постеснитесь сказать правду, как бы она ни была печальна для меня.

Я знаю, что писательство дело святое, я люблю и уважаю литературу, и если что не так – не бойтесь сказать прямо.»

Это – преобладающий тон.

Не могу сказать, чтобы люди интеллигентных профессий держались его, и не скажу, чтобы многие из них понимали, что литература – воистину «святое дело».

Вот характерная выдержка из письма курсистки:

«Никакого писательского зуда у меня нет, написала я скуки ради, но вижу, что вышло недурно, во всяком случае значительно лучше многого, что теперь печатают в журналах.»

Вот офицер:

«Я понимаю в литературе не меньше вашего и рекомендовать мне читать Тургенева, Лесковых да Чеховых и других нигилистов вы не имеете права.»

Студент:

«Совершенно не согласен с вашей оценкой моей повести, вы ее просто не поняли. Вы бы почитали Гюйо «Искусство», – без этой книги мое произведение трудно понять, я писал его для натур исключительных.»

Вот образчик того, чем он думал угостить читателя:

«За полночь ночи.

На дворе – мороз.

При тихой тишине скрипят шаги вдали; – кто там идет на белом – черный, как кошмар ребенка, тяжелый и немой, как пьяный сон или моя тоска?

Я в комнате сижу один и жду тебя – не ты ли это, не тебя ли души моей палящим оком вдали, сквозь стену дома я вижу, о, Раиса?»

Чиновник:

«Терпеливо читайте до 28-ой главы. До этой главы покажется старо и шаблонно. От 28 же вы увидите нечто новое, оригинальное. Самая суть в конце, а до 28-ой главы – это ступени лестницы.»

Студент:

«В журналы не пройдешь без протекции или не надев на себя хомута партийности; я обращался в два, но бонзы, сидящие там, столько же понимают в искусстве, как я в китайской грамоте или в стихоплетениях В. Иванова.»

Такие выходки очень часты, и нередко начинающий писатель из так называемой «культурной среды» производит очень тяжёлое впечатление, – не столько своей развязностью, сколько полным незнанием русской литературы.

Было бы однако несправедливо умолчать о том, что и среди «писателей из народа» встречаются люди крайне развязные, наянливые и – что всего хуже – люди, спекулирующие на плохую память тех, к кому они посылают переписанные ими чужие произведения, выдавая их за свои.

В разное время мне прислали: рассказ Ломачевского «Нечистая сила» под изменённым заглавием «Наваждение»; «Витушкина» – Салова; «Принциписты-самоубийцы» – Шкляревского и «Старуху» – Н. Успенского. Называю эти рассказы на случай, если статья моя попадёт в руки господ переписчиков, и покорно прошу их впредь не беспокоиться: русская литература богата, но не столь велика, чтобы можно было незаметно обкрадывать её.

Но и «культурные люди», очевидно, «скуки ради» шутят подобным же образом, с тою разницей, что, будучи грамотны, они немного переделывают переводные рассказы из старых журналов. Тоже бесполезное занятие – бесполезное и постыдное.

Темы рассказов

Мне кажется, что в выборе тем всего сильнее сказывается разница между настроением интеллигента и «писателя из народа».

Рабочий пишет о том, как грубый, пьяный сторож изменяется под влиянием молодёжи: перестаёт бить жену, взял сына из мастерской и отдал его в школу, а сам начал читать книги.

Студент, ссыльный:

Молодой студент, лесник, весёлый малый, хороший пропагандист и оратор, приехал на лето к дяде, мельнику, и там спивается в компании дяди, урядника, волостного писаря и попа.

Крестьянин:

Учительница, легкомысленная барышня, дворянка, кокетничает с попом, попадья плачет. Приезжают в село власти собирать подати, продаётся крестьянский скот, худоба; плач и рёв, учительница раздаёт свои деньги, умоляет станового прекратить продажу, он смеётся, она его обругала. Её прогнали, уезжая, она трогательно прощается с крестьянами, справедливый старик Кемсков провожает её словами:

«Ничего, не стыдись, за добро твоё тебя гонят, ничего, горлинка».

Дама:

Рассказывает о даме же, которая после нескольких лет на революционной работе – поносит революцию, своих товарищей и всю жизнь за то, что она, героиня, потеряла время любить.

Крестьянин:

Священник доносит на крестьян, приехала власть, двоих расстреляли, священник, спустя некоторое время, служит о них панихиду, Христос с креста смотрит на него косо.

Священник:

Деревенские парни добыли пороху, начинили им крынку и взорвали клеть лавочника; при взрыве оторвало ногу его тётке, старухе. Потом один из парней выдаёт виновных, шестерых увозят в тюрьму. Написано очень зло, со многими текстами из самых сердитых пророков.

Крестьянин:

Взяли парня в солдаты; на войне оторвало ему ногу; возвращается он домой в деревню и узнаёт, что любимая им девушка развращена, хозяйство разорено, мать умерла, отец спился. У него – орден за храбрость, но работы он не находит и, хромой, становится вожаком слепых, – слепых в буквальном смысле.

Эмигрант, партиец:

Солдат, возвратясь с войны, поступает в стражники и терроризует свою деревню.

Семинарист рассказывает, как удачно он, гостя у попа, ухаживал за деревенскими девушками, а рабочий весело повествует о том, как, живя в ссылке в глухой деревне севера, он устроил кооперативную лавку.

Подобных противопоставлений можно привести очень много, и они ставят перед читателем два ряда людей, которые в своих взглядах на жизнь и человека, в своём настроении резко и далеко разошлись.

Писатель-самоучка настроен идеалистически – как и следует демократу молодой страны; писатель же интеллигент – скептик, пессимист и нытик. Один ряд людей в самых тяжёлых условиях и положениях упрямо ищет и находит нечто ободряющее, человечье; другой – явно склонен ощущать мрачное, подчёркивать скотское и зверское.

Одни рассказывают о девушке, дочери богатого мироеда, как она, «страдая за бедных», ворует у отца деньги и тайно, «тихой милостиной», раздаёт их деревенской нищете; о тюремном надзирателе, который, избив политическую арестантку, получил смертный приговор от её партии, а когда его жена упросила заключённую отменить приговор, он, вместе с женой, «удочеряют» безродную «политичку». Заметно вдумчивое отношение даже ко врагу, который завтра же, может быть, схватит автора за горло и ввергнет его во узилище.

Иногда – но не часто! – эти рассказы наивны, их досадно читать, идеализм слишком слащав, паточен, но – вспомнишь условия, в которых всё это пишется, и с великим уважением поклонишься этим далёким, новым, стойким людям.

Надо почувствовать то, что лежит под их наивными рассказами, понять, чем вызваны эти длинные, неуклюжие повести, написанные трудным почерком, разбирать который устают глаза, и тогда станет ясна крепкая вера этих духовно здоровых людей в торжество добра, разума и правды.

А рядом с этими малограмотными рассказами приходится читать плоды творчества людей грамотных – становится тяжко, тошно, досадно, и – простите! – нестерпимо хочется говорить обидные, злые слова.

Пишут о том, как туп, грязен и скотоподобен русский мужик; читаешь и – поражаешься тем малым знанием жизни и людей, той духовной нищетой, которую обнаруживает автор.

Просишь – почитайте Муйжеля, Подъячева, Крюкова, – они современники ваши, они не льстят мужику. Но посмотрите, поучитесь, как надо писать правду!

Обижаются и отвечают: не учите!

Я же никогда не учил и не учу, я только рассказываю, а иногда советую.

Рабочий, недавно столь популярный, ныне изображается, по преимуществу, мрачными красками, и читать слово – товарищ, нередко поставленное в кавычках, мучительно стыдно за тех, кто употребляет эти кавычки!

Пишут о «лигах свободной любви», изображают подробно и гадко разные случаи насилий над женщинами, рассказывают – не без любострастия – о женщинах, насилующих гимназистов, о ренегатах-провокаторах, – о мерзостях, всё о мерзостях.

Само собой разумеется, что мерзость надо обличать, и если мужик – зверь, надо сказать это, если рабочий говорит:

«Я – пролетарий!» тем же отвратительным тоном человека касты, каким дворянин чудесных рассказов А. Н. Толстого говорит:

«Я дворянин!» – надо этого рабочего нещадно осмеять, но – всё надо делать прежде всего – любя, а затем – знаючи!

А творятся все эти скептические повести разочарованными людьми – без любви, без знаний, без таланта.

Однажды, между прочими вещими словами, Лев Николаевич Толстой сказал:

«Что такое талантливый человек? Это прежде всего человек, который любит. Вот, посмотрите, все влюблённые – талантливы, когда влюблены».

У людей моего круга опыта – нет любви, нет знаний жизни и – ужасное отношение к русскому языку.

После Тургенева, Лескова, Чехова, при Короленко студент второго курса, «изучивший всю русскую литературу назубок», пишет:

«Я утверждаю, что мой труд написан вполне оригинально и посредством одной интуиции, его основной мотив – преобладание в человеке интуитивного над интеллектуальным. Вибрация тембра стиха нимало не совпадает ни с «Демоном», ни с «Онегиным», ни с стихами Брюсова и Бальмонта. Звуковые отношения измышлены мною и моя поэма, утверждать могу, вполне самостоятельна.»

Один из героев его поэмы говорит:

«Долой иллюзии! Мы живем в зоологическом саду, а зверей можно перевоспитать только приемами доктора Моро.»

А крестьянин-эсер пишет:

«Теперь, когда я прочитал Ключевского и Пыпина, вижу, что неправ был Темкин, говоря, что на Руси никто больше кающегося дворянина не заслуживал поэтического апофеоза. Нет, поэтический апофеоз и терновый венец, и все, чем можно украсить человека, – русскому народу принадлежит.»

Сознаюсь, что густота тех выводов, которые у меня получаются, неожиданна и для меня самого, я смущён этой густотой. Когда читаешь одно, два письма, три, четыре рукописи, а затем, через неделю, скажем, другие письма и рукописи, – впечатление от них разобщается, прослаиваясь иными впечатлениями дня, и общее в них становится незаметно. Но, прочитав весь мой материал за один приём, я был поражён и, прямо скажу, несколько испуган противоречием настроений между «человеком страшной жизни» и интеллигентом.

Чтобы читателю было ясно, как далёк я от преувеличений – рекомендую его вниманию «Записки литературного Макара» (Выходит в Москве, выпусками, недавно вышел второй. Изд. типо-литографии Орлова). Автор этих записок – рабочий Сивачев, и в них внимательный читатель увидит, чем грозит этот разрыв интеллигенции с народом. Чем он грозит и какие принимает формы.

С другой стороны, напомню, что я пишу в дни, когда возможно шесть изданий книги, в предисловии которой автор, призывая к «созидательной работе», предлагает внести «во глубину России мир, свет и знание», а в тексте книги говорит устами одного из героев, явно сочувствуя ему:

«Если бы у нас в уезде вздёрнули трёх-четырёх…»

И приводит такой диалог:

«– Послушать вас – народ, выходит, совсем зверь.

– Помноженный на скота.

– Господа, не обижайте скотов и зверей. Мужик куда гаже.»

Раньше на такие книги не обращали внимания, а ныне – влиятельной газетой, в которой пишут люди культурные, – злая и тёмная книга эта признана за верное отражение действительности.

А простые русские люди начинают смотреть глубоко вдаль, а не только себе под ноги, как смотрели раньше; вот что, например, пишет один «отец из глухой деревни»:

«Сам уж буду жить по-собачьи, недосыпая, недоедая, а дети мои – поживут! Увидят, узнают, оценят все лучшее в жизни – науку, искусство, людей – дальних и ближних, и пусть построят – новое.»

Мы живём в стране, где слой интеллигенции опасно тонок, – может быть, отчасти поэтому она и неустойчива столь жалобно; мы живём в стране, где всякий серьёзно думающий, любящий, желающий работать человек должен быть ценим высоко, – надеюсь, это не нуждается в доказательствах.

И мне кажется, что именно сейчас, после 1905 года, интеллигент должен бы с великим и особенным вниманием присматриваться к росту новых идей, новых сил в массе «потревоженного» народа – в той почве, которую его отцы в течение долгих лет пахали «плугом ума», к росткам той пашни, на которой они, с великим трудом, сеяли «разумное, доброе, вечное».

Она, посеянная, даёт всходы – ибо никакая энергия не пропадает бесследно.

Я обращаю внимание скептиков на молодую литературу белоруссов – самого забитого народа в России, – на работу людей, сгруппировавшихся вокруг газеты «Наша нива». Позволю себе привести песню, изданную недавно «Нашей нивой», слова написаны белорусским поэтом Янком Купалой:

 
«А кто там идет по болотам и лесам
Огромной такою толпой?
Белоруссы.
А что они несут на худых плечах,
Что подняли они на худых руках?
Свою кривду.
А куда они несут эту кривду всю,
А кому они несут напоказ свою?
На свет божий.
А кто ж это их, не один миллион —
Кривду несть научил, разбудил их сон?
Нужда, горе.
А чего ж теперь захотелось им,
Угнетенным века, им, слепым и глухим?
Людьми зваться.»
 

(Прошу Янку Купалу извинить мне дурной перевод его красноречивой и суровой песни).

Чтобы уяснить себе глубокий смысл этой песни, – которая, может быть, на время станет народным гимном белоруссов, – читателю следовало бы посмотреть «Нашу ниву» – она много интересного скажет ему.

Укажу также на быстрый рост татарской прессы и литературы в России, на культурную работу татарской интеллигенции в Казани, Симферополе, Уфе, Баку. Это – явление вчерашнего дня, оно было бы невозможно десять лет тому назад.

Думаю, что мне не надо упоминать об успехе народного университета Шанявского, о стремлении к самообразованию в городах, среди рабочих, и о прочих, всем известных явлениях этого порядка.

Не есть ли это движение народа навстречу культуре? Не оттого ли, что культурная среда в стране слишком разрежена и бедна здоровыми активными идеями, – психика русского интеллигента так неустойчива, расшатана и судорожна в своих проявлениях?

И не станут ли «мудрецы и поэты, хранители тайны и веры», жить здоровее, проще, веселее, и не будет ли творчество их мощнее, если они снова коснутся земли, народа, демократии?

Вильям Джемс, философ и человек редкой духовной красоты, спрашивал:

– Правда ли, что в России есть поэты, вышедшие непосредственно из народа, сложившиеся вне влияния школы? Это явление непонятно мне. Как может возникнуть стремление писать стихи у человека столь низкой культурной среды, живущего под давлением таких невыносимых социальных и политических условий? Я понимаю в России анархиста, даже разбойника, но – лирический поэт-крестьянин – это для меня загадка. Я мало знаю русскую литературу, но всё, что знаю, рисует русских изумительно, бешено талантливыми людьми. Это проявляется только в области искусства?

– В. Джемс хорошо знал литературу России, это было ясно из его вопросов и суждений. Библиотека Гарвардского университета имеет прекрасное собрание русских книг, по фольклору – особенно ценное; есть даже такие библиографические редкости, как, например, «Сказания русского народа» Сахарова. Хранитель библиотеки, историк литературы, – имя его я забыл, – свободно говорит по-русски, долго жил в России. Кроме него, знает русский язык ещё один профессор этого университета. Должно быть, по их рассказам, Джемс знал о Кольцове, Никитине, Сурикове. —

Ему рассказали о волжском судоходстве, созданном «простыми», неучёными людьми, о самоучках-техниках, о философе Сковороде, о русских путешественниках, искателях «новой земли».

– Сильный народ у вас! – горячо сказал он. – Естественно, что ваши честные люди так любят его и так героически гибнут за свободу страны… Любовь – живая, деятельная любовь – это и есть рычаг, который повернёт землю к солнцу так, что вся жизнь станет светла, бодра и радостна.

Не будем говорить о любви к народу – кажется, это чувство ныне вызывает улыбки мудрых гимназистов, «уставших от сложности и напряжённости современной».

Но напомним ещё раз о необходимости внимания и уважения к народу, – народ требует уважения к нему, внимания к его поискам, к работе его проснувшейся мысли.