Текст книги "Арабская петля"

– Я не знаю ни численности своего батальона, ни точного места его расположения в настоящее время, – отвечала меж тем Леночка, по ее виду можно было со стопроцентной уверенностью заключить, что сам факт возможности поговорить на английском языке, пусть даже на такую тему как допрос, доставляет ей немалое удовольствие. Она подчеркнуто имитировала вульгарно акцентированный американский говор, и, как подозревал, Стасер, даже пыталась подражать особенностям произношения свойственным какому-то конкретному штату. Ему самому до подобного высшего пилотажа было понятно далеко, спасибо мог хоть поддерживать связный диалог.

– Хорошо. Назовите имя и звание командира Вашего батальона.

– Извините, я не помню ни того, ни другого.

– Я думаю, Вы говорите неправду. Вы должны честно отвечать на мои вопросы.

– Ничего подобного, согласно кодексу поведения, военнослужащий армии США при сдаче в плен может назвать лишь имя, звание, свою часть и личный номер.

– В таком случае я вынужден буду применить к Вам методы ускоренного допроса в полевых условиях.

– Но это запрещено конвенцией по обращению с военнопленными и международными правилами ведения войны.

– К сожалению, если Вы добровольно не выдадите интересующую меня информацию, мне придется их нарушить.

– И Вы будете пытать женщину? – Леночка глянула на него из-под полуопущенных ресниц с искренним интересом. – Действительно станете пытать, слабую, беззащитную женщину?

Стасер на секунду задумался, вопрос не относился к теме урока, но действительно представлялся важным. На самом деле, вдруг возникнет такая ситуация, что ты будешь делать?

– Да, стану, – произнес он тихо, но твердо. – Это не доставит мне удовольствия, но ради получения разведданных я это сделаю.

Ответом ему был лишь долгий оценивающий взгляд, внимательных серых глаз и неопределенное покачивание головой, было это одобрением или осуждением он так и не понял. Внести в позицию учительницы по этому поводу окончательную ясность помешал не вовремя прозвеневший звонок.

Однако и между собой ребята к согласию не пришли, уж больно неоднозначной оказалась затронутая тема, потому вечером на самоподготовке возник настоящий спор.

– Нельзя опускаться до уровня убийц и насильников! Нельзя уподобляться нелюдям! Лозунг «цель оправдывает средства» давно осужден всем прогрессивным человечеством, – кипятился высокий тонкокостный парнишка из Самары, по прозвищу Профессор.

– Но ведь эта информация, которую ты из чистоплюйства и нежелания пачкать руки не добыл, может стоить жизни твоим товарищам, – возражал ему командир второго отделения Рустик Хайдуллин.

– И ты реально сможешь это сделать? – прищуривался Профессор.

– Ну, я не знаю…

– Вот то-то, нормальный человек все равно этого сделать не сможет!

– Не сможет, говоришь, Петровский? – тихий голос командира взвода неслышно зашедшего в класс и совершенно незамеченного увлеченными шумным спором ребятами, заставил Профессора подпрыгнуть от неожиданности.

– Взвод! Встать! Смирно! – заорал в голос опомнившийся заместитель командира взвода Санька Красовский.

– Вольно, вольно, – успокаивающе махнул рукой офицер. – Так что, Петровский?

Профессор слегка покраснел, но все же твердо и убежденно повторил:

– Нормальный человек, ни при каких обстоятельствах не сможет пытать женщину.

– Ну, давай вместе представим такую ситуацию: вот ты Петровский, командир группы спецназа, ну, допустим в Афганистане. У тебя задача перехватить связника бандитов, который должен передать кому-то из полевых командиров, информацию о том, в каком именно месте будет организованна засада на колонну наливняков, сопровождаемую ротой под командованием твоего лучшего друга суворовца Гладышева. Предположим, этот полевой командир должен подойти со своими людьми туда на усиление…

Переждав смешки и хихиканье, вызванное тем, что ребята пытались представить лопоухого вихрастого Женьку Гладышева в роли такого серьезного и уважаемого человека, как командир роты, взводный продолжал:

– Ты успешно реализовал разведданные агентуры и перехватил связника. В найденной при связнике записке проставлено время нападения, оно должно произойти через три часа. Колонна наливняков уже в дороге и если ты не узнаешь точного места засады, то она в нее попадет и твой друг, Профессор, скорее всего погибнет. Вдумайся в то, что я говорю. Они просто убьют его, если ты, именно ты, не узнаешь от связника точного места засады. Уже нет времени сваливать грязную работу на КГБешников или ХАД. Все! Успеть можешь только ты! И вот твой выбор: жизнь бандитского связника, или жизнь твоего однокашника и друга. Что ты выберешь, Андрей?

Профессор, набычившись молчал.

– Так что ты выберешь?! – голос офицера приобрел вдруг опасную стальную остроту. – Ты станешь пытать связника, чтобы спасти жизнь своему другу?!

– Да…, – еле слышно даже во внезапно наступившей полной тишине выдыхает Профессор.

– А если связник – женщина? Как тогда?! Тоже сделаешь это?!

Профессор, низко опустив голову и по-детски обиженно шмыгая носом, отворачивается, стараясь не встретиться глазами с жестким холодным взглядом командира.

– Сделаешь! – уверенно подводит итог офицер-воспитатель. – Сделаешь! И еще не такое! В сто раз худшее сделаешь! И не только ради друга. За любого своего, любого чужого зубами в клочья порвешь. Как пес бешенный вцепишься. На войну попадете – поймете, хотя не дай Бог вам!

Командир их взвода – уже не молодой майор, по прозвищу Конго-Мюллер, в прошлом был военным советником в Мозамбике, где получил пулевое ранение, враз переведшее его в состав ограниченно годного по здоровью. После чего собственно он и оказался офицером-воспитателем в суворовском училище. Несмотря на постоянные расспросы, он ни словом не обмолвился о своих приключениях на Африканском континенте, про перелет туда под видом инженера-строителя, пожалуйста, про целый день, проведенный в Париже при пересадке с самолета на самолет хоть несколько часов подряд, а вот об Африке ничего, сколько бы ни просили. Видно много повидал мужик такого, о чем вспоминать не хотелось.

– Ну, суворовцы, кто из вас готов применить пытки при допросе пленного? Любого, неважно мужчина это, женщина или ребенок.

Сперва неуверенно поднимается одна рука, за ней вторая, третья потом уж не успеть сосчитать… Последним, все так же пряча глаза, вытягивает руку вверх Профессор.

– Молодцы, вы все правильно поняли, – мягко по-отечески говорит офицер. – Запомните лишь одно: думать, что можете и реально сделать, это две большие разницы, как говорят в Одессе. И слава Богу, что это так. Ну а теперь, хватит обсуждать всякие ужасы и марш за учебники!

* * *

Марш-бросок… Хриплое дыхание, рвущее напряженное опухшее горло, густая тягучая слюна, которую никакими силами не протолкнуть ни вперед, ни назад, мерно качающаяся, плывущая в багровом мареве впереди чужая спина. Вселенная сложилась, схлопнулась сузившись в материальную точку, в точку ставшую этой качающейся впереди спиной, больше ничего вокруг нет, все остальное нереальное наваждение, есть лишь вот эта постоянно убегающая вперед спина. Все остальное: жизнь на гражданке, учеба в нормальной школе, поступление в училище, папа и мама, дом, родной город – просто счастливый и мимолетный предрассветный бред, на самом деле всего этого не существует, это лишь сон, красивая и глупая мечта. А в реальности есть только бесконечные километры сухой пропыленной тропы прихотливо вьющейся по кромке хвойного леса, тянущие разбитые плечи, гнущие тело к земле, ремни снаряжения, немилосердно трущий позвоночник между лопатками автомат и малая пехотная лопатка, окончательно сползшая на задницу и так и норовящая врезать на бегу деревянным черенком прямо по яйцам. И так было всегда, и так всегда будет: только дробный топот тяжелых юфтевых сапог, злобный шипящий мат замкомвзвода подгоняющий где-то сзади отстающего «мешка», да нудный речитатив, он же регулятор выдохов-вдохов, откуда-то сбоку: «Хорошо живет на свете Винни-Пух…, хорошо живет на свете Винни-Пух…, хорошо живет на свете Винни-Пух…». И так постоянно, до бесконечности, как заезженная пластинка, уже минут двадцать. Очень хочется развернуться и заехать прикладом в челюсть поклоннику стихотворного творчества плюшевого медведя, но сил на такое сложное действие давно уже нет, не говоря уж о том, что кажется совершенно невозможным выбиться хотя бы на мгновение из задаваемого бухающими сапогами ритма. «Хорошо живет на свете Винни-Пух…». Действительно, наверное, неплохо живется этой медвежьей харе, нажрался медку до отвала и никаких тебе марш-бросков, атак укрепленных рубежей и переползаний по-пластунски «до во-он того дуба». Сюда бы эту плюшевую задницу, с удовольствием посмотрел бы как он тут свои пыхтелки посочинял бы.

Кто-то тяжело бьется в левое плечо, так, удачно по-хоккейному бортуя, что не ожидавший подобного Стасер чуть не валится с ног. Зато эта неожиданность мгновенно выводит его из-под действия общего гипнотизирующего ритма и позволяет оглянуться вокруг, оценивая обстановку. Оказывается он бежит где-то в середине все еще держащего какое-то подобие строя взвода. Впереди виднеется облако пыли с мелькающими в нем грязно-зелеными фигурками, это стартовавший на пять минут раньше первый взвод. Пять минут на марш-броске это километровый разрыв, более чем достаточная дистанция между взводами, где-то километром сзади, хрипло матерясь, пыхтит, харкает кровью и слизью третий взвод, а за ним и четвертый. Стасер вспоминает, что сегодня четверг, а значит утренний марш-бросок десятикилометровый с контрольным временем пятьдесят восемь минут на «отлично». «Беременной каракатице по тонкому льду и то меньше времени надо!», по выражению их ротного. Вот, кстати, и он сам, легок на помине. Подтянутый крепкий подполковник в фирменном спортивном костюме ехал вдоль линии растянувшихся в беге взводов на велосипеде.

– А ну подтянись, орлики! Хватит таблом мух ловить, пора прибавить, скоро финиш! Давай, давай!

– Иди ты на х…, орлик! – вполне различимо хрипит кто-то из глубины строя.

Против ожидания, ротный не обижается, скорее даже наоборот, лицо его расплывается в довольной улыбке:

– Ага, отвечаете! Значит, живы еще и не устали! Давай наддали, парни, еще одно усилие!

Сосед слева вновь ощутимо наваливается на Стасера.

– Да ты чего, военный, охренел совсем, – булькает саднящим натруженным горлом Стасер, разворачиваясь к теряющему равновесие товарищу.

Слева бежит Профессор и судя по внешнему виду дела его совсем плохи. Мертвенно бледное лицо, покрытое крупными каплями пота, и совершенно дикий чумной взгляд загнанной лошади, заплетающиеся ноги мотыляют лишь по инерции движущееся тело из стороны в сторону, руки безвольно опущены вниз в правой зажата лопатка. Все сразу становится понятным. Считающий себя слишком умным и склонный к различным рационализациям Профессор, решил, что носить лопатку на поясе, где она все время бьет по ногам, а то и промеж них, глупо и вполне нормально будет тащить ее в руке. Но хоть вес «любимого» инструмента пехоты и невелик его вполне хватило, на дистанции в десяток километров масса любого предмета, из тех, что ты прешь на себе имеет тенденцию по мере прохождения времени вырастать десятикратно. Так что уже на полдороги Профессор окончательно отмотал себе обе руки, и они повисли безвольными плетьми. О том, чтобы бросить ненавистную лопатку, конечно, не могло быть и речи. Мало того, что, заметив утерю предмета экипировки, ротный мог заставить весь взвод перебегать дистанцию, так еще выброшенную лопату запросто можно было потерять навсегда, вдоль тропы тянулись полевые лагеря танкистов, «партизан» и вэвэшников, так что желающих тиснуть бесхозный инструмент было хоть отбавляй. А утеря закрепленного имущества вела уже к серьезным неприятностям со старшиной, к тому моменту даже самые оптимистичные из кадетов накрепко усвоили нехитрую истину: «В армии нет слова украли, есть только слово проебал!», так что лопатку приходилось нести до конца, что называется без вариантов. Однако сил в оттянутых дурацким инструментом руках для этого подвига оставалось все меньше.

– Товарищ подполковник, – чуть не со слезами в голосе взмолился Профессор, все пытаясь оттолкнуть в сторону непонятливого Стасера. – Заберите у меня ее, я больше не могу!

Стасер инстинктивно ухватился за черенок протянутой к нему лопатки, думая передать ее ротному. Что тот захочет помочь выдохшемуся кадету, у него и на секунду не возникло сомнений.

– Вот, Петровский, скажи товарищу спасибо, и помни, что значит взаимовыручка! – не совсем верно понял безотчетный порыв Стасера ротный и нажав на педали начал нагонять пыливший впереди первый взвод.

Стасер беспомощно поглядел ему вслед, затем перевел взгляд на облегченно вздохнувшего Профессора. На его чумазом запыленном лице с влажно блестящими дорожками от ручейков пота была написана такая глубокая благодарность, такое счастье и избавление от мук, что у Стасера просто духу не хватило вернуть ему злосчастную лопатку. «Хрен бы с ней, как-нибудь потерплю», – решил он, стискивая зубы и чувствуя, как правая рука уже начинает наливаться свинцовой тяжестью и не успевает двигаться в одном ритме с левой.

Наконец впереди еще очень далеко на горизонте, там, где вековые сосны своими густыми зелеными кронами сливаются по обе стороны тропы, начинает маячить приметное высохшее дерево. Оно растет как раз напротив палаточного лагеря, почти у вожделенной линии финиша. И если залитые едким потом, покрасневшие вздувшимися от натуги жилками глаза различили на фоне темной зелени корявый сухой силуэт, значит до него не больше полутора километров. А это уже ерунда, это считай уже финишная прямая, и взвод неосознанно начинает ускоряться, захлебывается мокротой, задыхается перегруженными забитыми пылью легкими, но упрямо увеличивает темп, лишь бы скорее закончилась эта выматывающая до последней капли физических и душевных сил гонка. И вот, наконец, финиш. Хрипя и подвывая от напряжения, первые ряды проскакивают заветную линию, по инерции пробегают еще несколько шагов и без сил валятся прямо в дорожную пыль, в редкие пучки изумрудной травы, на мягкую подушку прошлогодней хвои. Задние с разгона врезаются в бежавших первыми и тоже, будто подрубленные оседают на такую теплую, мягкую, как пуховая перина, непреодолимо уютную землю.

– А ну не умирать! Подъем, черти! Не валяться здесь на финише! Быстро расползлись с дороги, мешки! – нарочито сурово орет Конго-Мюллер.

Однако в голосе его явственно слышны довольные нотки, взвод показал хорошее время и офицер-воспитатель этому рад.

* * *

Ночь веет пьянящими, одуряющими, кружащими голову весенними запахами из открытого настежь окна. Весело подмигивают с чернильной кляксы небосвода яркие гвоздики-звезды. Тихо шелестят, путаясь в легком невесомом ветерке, молодые только что выбравшиеся из почек листья майских берез под окном. Тянутся в напрасной попытке зацепиться за широкий подоконник древесные руки-плети. Звонким скрежетом и лязгом перекликаются на городских улицах припозднившиеся трамваи. Летят к звездному небу серые лохмы ароматного табачного дыма. Шлепают по кафелю умывальника ноги в стандартных армейских тапочках из грубого дерматина. Тянутся неторопливые обстоятельные послеотбойные разговоры. Вымотанная за день жестким распорядком рота, мирно всхрапывая и сонно бормоча что-то неразборчивое, ворочаясь с боку на бок и скрипя ослабшими пружинами коек, спит в расположении, тяжело вздыхая и причмокивая, будто единое многорукое и многоногое живое существо. Тускло светятся лампочки дежурного освещения.

В умывальнике собрались курильщики. Они терпеливо дождались, пока не убыл домой дежурный офицер-воспитатель, и теперь беспрепятственно могут предаться беспощадно искореняемому здесь пороку. Безопасно покурить можно лишь ночью, когда жизнь в училище замирает, и из всех офицеров остаются лишь дежурный да его помощник, посменно бдящие в отделенной стеклянной перегородкой коморке на первом этаже главного корпуса. Летит в распахнутое окно дым, перевиваясь сложными петлями, складываясь и расходясь чудесным прихотливым рисунком, танцуя в лунном свете, растворяясь и распадаясь в ночи. Лица кадетов серьезны и мечтательны и будто бы призрачно изменчивы в неверном свете обманщицы луны, кажется, что по ним пробегает легкими ночными тенями вся будущая жизнь.

– Так куда тебя все-таки распределяют? – тихо, стараясь не разбить, не повредить волшебное очарование ночи спрашивает, глубоко затягиваясь, высокий и крепкий дагестанец Володя Мамбеталиев со смешным прозвищем – Мамба.

– Как и хотел, в общевойсковое на разведфак, – отзывается Стасер.

– Так генерал на мандатной собирался тебя в танковое отправить, в Чирчик?

– Собирался, – нехотя соглашается Стасер. – Пришлось к нему на прием идти, уговаривать… Еле уболтал. Уперся, старый хрыч. «Я его сам заканчивал! Благодарить еще меня будешь!»

– Ну молодец, что на своем настоял! – дружески хлопает его по плечу Мамба. – В танкисты идут либо по незнанию, либо по глупости!

Рядом тихонько вздыхает Мишка Кривенко, по прозвищу Бендер. Хитрющий хохол, откуда-то из-под Львова, он за время обучения умудрился своими выходками так насолить командиру роты, что тот весьма оригинально отомстил, записав на мандатной комиссии Бендера в тыловое училище. Никакие уговоры и даже слезы на ротного не подействовали, и теперь Мишке придется учиться не в заветном десантном училище, а в Вольском тыловом. Зато Мамба счастлив на все сто – его мечта осуществилась, распределен в Рязанское воздушно-десантное на факультет спецназа, единственное место на роту он получил в честной борьбе, где учитывались как физические данные, так и успехи в учебе.

Летит к небу дым, смешиваясь со сладким весенним ароматом, с ночными звуками большого города, живущего своей жизнью за училищной оградой. Кружит коротко стриженые головы ощущение уже близкой свободы и послевыпускной неизвестности и кажется, что все трудное в жизни уже позади, а дальше будет сплошной праздник, чем-то похожий на удалые советские фильмы об армии и одновременно на красочные импортные боевики. И, конечно, в этом будущем все они будут сильными и смелыми героями, легко и весело сражающимися за правое дело. Плывет в воздухе запах цветущих вишен, терпкий запах весны девяносто первого года, последней весны великой империи… Неумело затягиваются сигаретами мальчишки, которым предстоит стать ее последними солдатами…

Год назад отшумела, чудом не сорвавшись в пропасть войны, борьба за автономию Татарстана, исчезли с домов зеленые флаги исламистов и лозунги типа: «Русские уходите домой!», «Русские – в Рязань, татары – в Казань!», и губы почти без запинки выговаривают Татарстан вместо привычной Татарии… Но уже пылают дома в Карабахе, звучат выстрелы в Фергане и Оше… Кадеты пока не знают, насколько все это серьезно, они пропускают мимо ушей тревожные сообщения выпусков новостей… Все эти события где-то там, далеко… Далеко и ненадолго… Скоро все наладится… В нашей самой лучшей стране с самой лучшей и самой мощной армией просто не может быть иначе…

Летит к небу дым… Сейчас они вместе и им хорошо и уютно в компании друзей, где каждый понимает другого с полуслова, полужеста, полувзгляда… Где все общее, одно на всех: радость и горе, посылка из дома и нежданно свалившаяся на взвод внеплановая уборка закрепленной территории, увольнение и учебный марш-бросок… Они искренне верят, что так будет всегда, всю бесконечно долгую жизнь… Они не знают, что случится с ними дальше, а если бы им кто-то рассказал, то они не поверили бы ни одному его слову, может это и к лучшему…

Летит к небу дым… Пристально следит за тающими в вышине завитками Мишка Бендер, жутко завидующий своим более удачливым однокурсникам, заранее ненавидящий всем сердцем город Вольск и тамошнее училище тыла, не зная, что проучиться в нем ему придется лишь год. Сейсмические волны беловежских соглашений разорвавшие, разломавшие по живому когда-то единую страну на пятнадцать кровоточащих обломков, кинут его домой на родную Украину, затем в мутной воде послеразвальной неустроенности мелькнут полк сичевых стрельцов, какая-то добровольческая дружина и, наконец, экспедиционный отряд УПА в мятежной Чечне. И будет он так же внимательно провожать взглядом горький сигаретный дым, летящий к небу на стоянке под Гудермесом.

Летит к небу дым… И Мамба судорожно закашливается, неумелые легкие втянули горький щиплящий глоток не в то горло, на глазах выступают слезы и он, смахивая их рукавом неожиданно утыкается взглядом в смешно раздвоенную макушку Бендера. Никогда раньше он не замечал, как она забавно выглядит, эта покрытая жесткими курчавыми волосами макушка. Он вспомнит об этом, увидев точно такую же в прицел своего «Винтореза». Но после почти двенадцатичасового лежания в превратившейся в болото пашне, закоченевший и злой Мамба даже не подумает, что сидящий у костра спиной к нему боевик может оказаться тем самым Мишкой Бендером, с которым он два года спал на соседних койках.

Летит к небу дым… И Стасер с трудом глотает уже лишнюю, невкусную затяжку, не зная, что вот так же давясь будет беспрерывно курить, едкую курскую Приму, отплевываясь вонючей горько-кислой слюной, чуть ли не кулаком проталкивая дым в измученные перхающие кашлем легкие, чтобы забить, уничтожить другой запах. Тяжелый дух крови и быстро разлагающихся на жаре мертвых тел беспорядочной грудой наваленных внутри осажденного третьи сутки боевиками блок-поста на окраине гремящего беспорядочной стрельбой Грозного. Не зная, как будет выть в бессильной ярости, матеря генералов, политиков и президентов, и все равно стрелять, стрелять, стрелять, до последнего выполняя бессмысленный приказ…

Летит к небу дым…