Текст книги "Возвращая долги…"

– Да, сегодня только. Точнее уже вчера, – поправился я взглянув на показывающие половину первого ночи часы.

– Ничего, – успокоительно произнес паренек. – Скоро привыкнете, здесь последнее время такое часто…

– Что часто? Вот такая вот пальба по ночам? – вскинулся мой приятель. – Чего ты лепишь? Почему в таком случае об этом никто не пишет, не сообщает по телевиденью? Почему нет никакой реакции миротворцев, совета безопасности ООН, наконец?

Молодой осетин уже собрался было что-то ответить, но тут по лестнице истерично процокали каблучки и в ведущих в холл дверях возникла растрепанная девица в кое-как натянутой в полнейшем беспорядке одежде. Ее блуждающий взгляд светился полнейшим безумием и истерикой. Только теперь я осознал, как мы сами выглядели минуту назад. И точно так же как мы, наткнувшись на картину мирной спокойной беседы нескольких мужчин и видимо сообразив, что конец света на какое-то время откладывается по неизвестным причинам, девица стыдливо потупилась.

– Я… Я…, – она никак не могла сообразить, как бы половчее объяснить свое ночное появление здесь в таком нелепом виде.

И деликатный портье тут же пришел ей на помощь, выскочив из-за стойки он склонился перед дамой в позе выражающей немедленную готовность к любым и всяческим услугам.

– Вас, наверное, разбудила эта безобразная стрельба? – он уже грациозно подхватил ее под локоток, преданно заглядывая в глаза.

– Д-да… в общем-то… наверное, – мямлила девица никак не могущая прийти в себя, доверчиво обвисая в его руках.

– Ужасно, ужасно, – возмущался меж тем парнишка, осторожно разворачивая ее назад к лестница. – Прошу простить нас, но эти грузины… Они просто варвары, мешают отдыхать людям. Постоянно стреляют из пушек. Вы только не волнуйтесь. Может, хотите стакан воды?

Девица слабо затрясла головой, отказываясь.

– Тогда пойдемте, я провожу вас обратно в номер. Позвольте вас поддержать, здесь ступеньки…

Он обернулся за ее спиной к нам и, голову дам на отсечение, заговорщицки подмигнул, шельмец. Вот так вот, кому война и стрельба, а кому все нипочем.

– Интересно насколько далеко распространится его поддержка, – угрюмо пробурчал глядя вслед удаляющейся паре Фима. – Девица, конечно, тот еще крокодил. Но эти ребятишки своего шанса никогда не упустят. Знаю я их…

Вернувшись в номер Фима первым делом начал увлеченно рыться в недрах своей объемистой сумки что-то разыскивая, а я присел у окна и принялся бездумно смотреть в темную даль. Город отсюда казался мертвым, ни огонька, ни отблеска, никакого движения на улицах, даже собаки и те не лаяли. Только грохот орудийной канонады нарушал ночную тишину. Где именно идет бой из нашего окна было не видно, а жаль, мне отчего-то по-детски любопытно было посмотреть на то, как происходит этот обстрел. В ночной темноте он должен был представлять из себя очень эффектное зрелище. Спохватившись я мысленно себя одернул. Ишь, нашелся, ценитель художественной красоты, там сейчас под вражескими снарядами и минами гибнут люди, огонь уничтожает их дома, а тебе развлекаловку подавай. Панораму народных бедствий! Шуршание и копошение за спиной нервировали, и я уже развернулся к Фиме, чтобы сказать какую-нибудь резкость, как он вдруг вынырнул из горы разного бестолкового шмотья и с победным видом поднял над головой квадратную бутылку, приятно плеснувшую внутри.

– Видал? Настоящий виски! Такой пьют только джентльмены! Самая настоящая «Белая лошадь»! Как раз то, что нужно для снятия стрессов!

Мысленно я с ним согласился, алкоголь был сейчас как нельзя кстати. Прошлепав босыми ногами к окну, Фима взгромоздился рядом со мной на подоконник и надолго припал к бутылочному горлышку, забулькав затяжным глотком профессионального алкоголика. Наконец оторвался, тяжело отдуваясь и занюхивая рукавом спортивной куртки.

– Ты бы хоть закуску какую сообразил, алкаш, – посоветовал я, принимая из его потной дрожащей ладони бутылку.

– Плебей! – отдуваясь припечатал меня Фима. – Кто же закусывает виски? Ну разве что солеными орешками, так где ты их сейчас возьмешь?

– Ну не знаю, – усомнился я.

В благородных импортных напитках вроде виски, текилы, или рома я совершенно не разбираюсь. Ну честное слово, глупо мне кажется выкидывать совершенно нереальные деньги на то, чтобы попробовать огненную жидкость, что почти стопроцентно окажется какой-нибудь контрафактной или фальсифицированной гадостью. А не попробовав ни разу, как будешь разбираться? Другое дело Фима, тот всегда с детских лет был рисовщиком и показушником, для него просто не мыслимо употреблять тривиальную водку, пусть даже отличного качества. Нет, и здесь нужно выпендриться, именно поэтому в сумке оказалась эта бутылка вискаря, а не привычная каждому россиянину водяра.

– Мне кажется, виски положено пить со льдом и содовой… – начал было я нерешительно, но тут же был остановлен, так и не закончив мысли.

– Нечего тут кочевряжиться! То же мне прынц нашелся! Лед ему подавай, не хочешь пить, не пей. Давай сюда пузырь, не задерживай!

– Ага, щас прям! – обрезал я потянувшегося уже за бутылкой приятеля и с опаской хлебнул из совершенно неудобной формы горлышка.

Виски воняло откровенной паленой сивухой, не знаю от того что теплое, или действительно так и полагается, но по мозгам ударило исправно, унимая сотрясающую руки противную дрожь, разливаясь где-то внутри приятным теплом. Глотку скрутило в мгновенном рвотном приступе, когда проглоченное пойло вдруг неудержимо запросилось обратно, но усилием воли я сдержался и протолкнул-таки остатки жидкости в желудок. На глазах аж слезы выступили. Но уже через несколько секунд на душе ощутимо захорошело. А окружающий мир стал гораздо менее гнусным. Фима молча выхватил волшебную бутылку из моих расслабленных пальцев и надолго припал к горлышку. Слышно было жадное бульканье, звездный свет выхватывал из темноты, расцвечивая серебром, ходящий взад-вперед в такт глоткам кадык. Почему-то это зрелище показалось мне чрезвычайно забавным и я глупо хихикнул, прикрывая рот ладонью. Потом бутылка снова вернулась ко мне, и теперь теплое вонючее виски лилось внутрь уже без сопротивления, похоже организм осознал наконец, что эта отрава в данный момент ему просто необходима и смирился, посчитав ее меньшим злом.

Комната слегка покачивалась в темноте, словно палуба океанского корабля, звезды ободряюще подмигивали с неба, гладили лицо мягким рассеянным светом. Сосредоточенно присосавшийся к бутылочному горлышку Фима, казался милым и забавным малышом. Ага, отлученный от груди младенец, уже сам из бутылочки сосет, кажется так было у кого-то из классиков. Очень точно подмечено. Соответствует моменту. Фима наконец отлип от источника живительной влаги и шумно выдохнув, откинулся назад, опираясь спиной об оконную раму. Послышался странный дробный стук, тихий и неравномерный. Я не сразу понял, что это стучат зубы моего приятеля. Он вымученно улыбнулся в ответ на мой вопросительный взгляд.

– Можно подумать тебе не страшно, супермен хренов?

Страшно? Да, наверное… Впрочем не знаю, может быть я просто не успел испугаться? Не хватило воображения представить, жуткие последствия ночного обстрела для меня лично? Надо же, какая эмоциональная тупость, а еще художник. Отчего-то мне стало вдруг обидно за себя и, пытаясь взять некий реванш, я спросил с подковыркой:

– А ты что, прям вот так вот до судорог испугался? Ты же у нас отважный стрингер и на войне не в первый раз. Или врал тогда, что в Боснию ездил?

– Причем здесь это! – он досадливо отмахнулся рукой, вновь вне очереди припав к бутылке. – Тогда я молодым дураком был, теперь все другое. Да и не обстреливали нас там из орудий. Ты что, сам разницы ни фига не улавливаешь?

Я отрицательно качнул головой, тупо глядя ему прямо в глаза. Я действительно не видел никакой разницы. Да, наверное приятнее когда тебе аккуратно бамкнет прямо в лоб снайпер, и ты умрешь раньше, чем успеешь понять, что собственно произошло, чем если тебя разорвет, к примеру, пополам артиллерийским снарядом и придется корчиться в грязной пыли испытывая жуткую боль и видя рядом собственные оторванные ноги. Но ведь и смерть от пули тоже может быть разной. А если пулевое в низ живота? В мочевой пузырь? Видел я такие ранения в прошлой жизни – врагу не пожелаешь. А вообще-то скорее всего никакого принципиального различия нет, смерть, она смерть и есть, остальное уже малозначащие на практике детали.

– Бац, и все! – пьяно улыбаясь заявил я прямо в нервно вздрагивающее лицо Фимы и для пущей убедительности звонко хлопнул в ладоши. – Бац, и все! На хер я с тобой поехал, придурок?

– Идиот! Шут гороховый! – фыркнул одноклассник опять внаглую без очереди булькая бутылкой.

Оторвался, оттирая рукавом губы, сипло вдохнул и пояснил свою мысль более развернуто:

– Пуля она тоже, конечно, бывает шальной, с дуру выпущенной. Но это редко. Как правило, пуля – штука адресная, лично кому-нибудь конкретному предназначенная. А на фотографа зачем пулю тратить? Он же тебе не друг и не враг, он в этих разборках и вовсе не участвует. Бывает, конечно, но чаще случайно, если вдруг попадешься под горячую руку. А пушки? Ты хоть сам представляешь себе, что это такое? Это как в анекдоте: «Посыпь его мелом, щас палицей ёбну!». Это как огромной дубиной. Хрясть, и все! Кто не спрятался, я не виноват! По всем разом, скопом, без разбора и сортировки. Без разницы кто ты: солдат, мирный житель, врач без границ, корреспондент… Один черт, не зарылся вовремя в землю, и кишки наружу… чувствуешь теперь разницу?

Я молча кивнул, забирая у него бутылку. Говорить с ним мне больше сейчас не хотелось, даже не из-за нарисованной только что яркими мазками замешанных на смертельном страхе красок картины. Просто не хотелось, скучен стал этот разговор. Это нелепое выворачивание наружу неадекватных, постыдных для мужчины чувств. Нет, не так, это я вру! В самом страхе нет ничего постыдного. Ничего не боятся только дураки и покойники. Бояться можно и нужно, в конце концов, страх бывает и вполне позитивный, главное не потерять от него голову, не позволить ему диктовать тебе дальнейшие действия, не поддаться ему, выстоять, оставаясь человеком. Не превращаться в этакое вот хнычущее над бутылкой аморфное существо. Тоже мне, а еще мужик! Распустил сопли! Смотреть противно! Однако сидящее напротив существо не желало униматься, оно в порыве пьяной откровенности продолжало увлеченно исповедоваться мне, требуя разделить его чувства, понять его, пожалеть…

– Я ведь чего туда поехал? Понимаешь, иначе нельзя было… Какой же ты, к матери, стрингер, если ни разу не был ни в одной горячей точке? Никакой! Полное фуфло! Никто с тобой работать не захочет, потому что у тебя нет ни имени, ни имиджа, и вообще ты никто… Обязательно надо съездить, обязательно! Ну, вот, я и поехал… – он всплеснул руками и покачнулся.

С минуту мне казалось, что вот сейчас он просто грохнется с подоконника, но после нескольких судорожных взмахов ему удалось вновь обрести равновесие.

– Тут ведь как? – продолжал Фима заговорщицким тоном. – Никто ведь тебя там не будет контролировать и смотреть где ты реально был или не был. И на войне люди могут устроиться нормально. Я в само Сараево, ну где реально бои были, и выезжал-то всего два раза в периоды затишья. Только тс-с! Никому! – он значительно прижал палец к губам, подозрительно обводя взглядом пустую комнату. – Я же не дурак! Вооруженных до зубов вояк можно было нормально фотографировать и барах Пале. Они там даже колоритнее и воинственнее выглядели, чем на передовой. Те вечно грязные, ободранные, негероические совсем, а эти красавцы, кровь с молоком, косая сажень в плечах, амуниция и форма новенькие, оружие начищенное, совсем другое дело.

– А как же военные снимки? Ну там, убитые, раненые, солдаты идущие в атаку? – я против воли заинтересовался его рассказом и теперь мне хотелось разобраться во всех непонятных деталях.

Фима закашлялся, зашелся хриплым смехом.

– Ну ты и чукча! Зачем же для этого реально лезть под пули? Все очень легко можно просто сыграть в том же тылу. Инсценировать! Знаешь такое слово, Рембрандт ты наш? Вот то-то! Берешь побольше водки и едешь к любому местному командиру. Все решается без проблем, они как правило только рады засветиться в прессе. Ну для пущей достоверности, можно конечно съездить и туда, где идут настоящие бои, в период затишья. Ненадолго. Просто, чтобы быть в курсе.

За окном постепенно серело. Занимался рассвет. Громыхало теперь значительно реже и дальше. А может так просто воспринималось оглушенным алкоголем сознанием.

– Тебе хорошо, – неожиданно почти трезвым голосом заявил, оборвавший на полуфразе очередную поучающую сентенцию Фима. – Ты-то здесь как рыба в воде. А мне, старик, не поверишь, действительно страшно…

Я про себя подумал, что очень даже поверю. Чего уж тут не верить, если страх так и пер из моего одноклассника тяжелыми смрадными волнами, которые не мог заглушить даже стойкий перегар иностранного самогона. Вслух же я произнес нечто другое:

– Чего это мне хорошо? Чем я от тебя отличаюсь? Вместе же приехали, ты еще и старший к тому же. Сам же меня сюда заманил.

– Вот потому и заманил, – обстоятельно кивнул одноклассник. – Ты что думаешь, Фима Федорцов дурак? Нет, брат, Фима Федорцов далеко не дурак. А где-то даже очень умный парень. Ты же служил в этих местах, так? Так. Что думал я об этом позабыл? Не-ет, шалишь, брат! Служил здесь, значит хоть как-то знаком с местными нравами и обычаями. Плюс живешь с осетинкой. Тоже немаловажно.

– Она только наполовину осетинка, мать у нее русская, – автоматически поправил я.

– Не важно, – отрезал Фима, решительным жестом руки отметая все мои попытки возразить. – Она же тебе даже адрес своих родственников дала! Вот и выходит, что ты здесь почти что у себя дома, а я будто кур в ощип попал. Да еще сразу под артобстрел! Тоже понимать надо!

– Господи, да не было ведь никакого обстрела! – уже не выдержал я. – Уймись ты, наконец! Стреляли по селам в нескольких километрах от города. Вот там да, там люди под обстрел попали. А ты тут сидишь сопли распустил невесть из-за чего. Еще мужик, стрингер, бля! Слово-то какое для себя изобрел! Самому не стыдно, причитаешь, как баба беременная!

– Черствый ты человек, Андрюха! – Фима обвиняющее уставил в меня ходящий туда сюда в такт покачиваниям его тела указательный палец. – Черствый и злой! Даром, что художник! Не буду больше с тобой пить! Все! Сиди здесь один, а я… Я удаляюсь!

Гордое окончание фразы малость подпортила неудавшаяся попытка величественно встать с подоконника. Подломившиеся не вовремя, ноги отказались держать вертикально шатающийся организм и набульбенившийся стрингер сделав несколько неверных заплетающихся шагов тяжело рухнул на кровать. Не на свою, между прочим. После чего с минуту повозившись, мощно захрапел. Ну, слава богу, пусть дрыхнет, болезный, лишь бы не облевал мне постель. Хотя, черт с ним, если что, потом просто поменяемся местами и пусть сам спит в своей блевотине.

Спать не хотелось. Глотнув еще виски, уже плескавшегося на самом донышке опустошенной бутылки, я с ногами забрался на подоконник и закурил, поглядывая на спящий город. Канонада, гремевшая на окраинах постепенно смолкла, лишь нет-нет да хлопала звонко какая-то неугомонная пушчонка далеко на юге. Видимо, вела огонь в дежурном, беспокоящем режиме, обстреливая вражеские позиции. Ей никто не отвечал, похоже все уже привыкли, а может после ночного налета ее одинокие выстрелы, просто не воспринимались как серьезная угроза.

Мысли текли на удивление спокойно и ровно, алкогольный дурман рассеялся, как и не бывало, будто и не пил вовсе, сознание было на удивление спокойным и ясным. Легкий прохладный ветерок летящий с окрестных гор приятно остужал разгоряченное лицо, а тлеющая в пальцах сигарета дарила ощущение полного умиротворения. Словно и не в центре осажденной столицы непризнанной республики я находился, а сидел на подоконнике своей уютной квартиры-студии, практически в самом центре Москвы.

* * *

Мягкий импортный карандаш словно сам по себе ходил по бумаге, казалось можно сейчас полностью отключиться, даже закрыть глаза, и он самостоятельно, без моего участия нарисует все, что нужно. Может еще и лучше у него получится, чем у некоторых самозваных художников! «Но! Но!» – тут же одернул я себя отрекаясь от пусть шутливого, но все же самоуничижения. Так недалеко и до того, что можно взять и испортить портрет. Запросто! А если такое произойдет, то будет невыразимо, прямо до слез жалко. Жалко даже не испорченной бумаги и потраченного времени, не гонорара, который в таком случае наверняка не заплатят, бывали уже, знаете ли, прецеденты… Жаль будет того разочарования, что неизбежно мелькнет в ореховых глазах сидящей напротив девушки, в тех самых, что сейчас смотрят так мягко и мечтательно, будто видят перед собой не запруженный бестолково толкущимся у сувенирных палаток народом Арбат и пачкающего бумагу заштатного художника-неудачника, а как минимум самого великого Леонардо оживляющего загадочную улыбку Моны Лизы в своей мастерской. Да, именно, вот так волнующе, смотрят только на мастеров, на волшебников, которым доступно невозможное. Обмануть детски наивное восхищение сквозящее в этом взгляде просто нельзя. Потому каждое движение карандаша, каждый штрих точно выверен и волнителен, будто легкое прикосновение к отзывающемуся чувственным камертоном обнаженному женскому телу. Вот как завернул, даже самому понравилось! Закусив от старательности губу я принялся накладывать серию быстрых точных штрихов, что должны были передать легкую тень отбрасываемую длинными ресницами девушки.

Портрет на глазах оживал. Едва намеченные контуры лица проступали все яснее, наполнялись жизнью. Этот процесс всегда завораживал меня сам по себе. Чувствуешь себя кем-то сродни творцу, этаким демиургом, которому подвластны жизнь и смерть, могущим своей волей прорвать мертвую холодную белизну бумажного листа, заставив его расступиться, выпуская на поверхность равнодушного белого льда человеческое лицо. Живое, полное чувств и помыслов. Пусть оно лишь слепок с сидящей напротив натуры. Отпечаток, застывший в вечной статичности двухмерного бытия, но искра жизни в нем все равно есть. Я никому не рассказываю об этом, но искренне верю, что портреты, нарисованные хорошими художниками живут. Живут своей непонятной нам жизнью. Кто знает, быть может рука мастера открывает им двери в иные миры, иные вселенные, те, где время течет так медленно, что мы просто не замечаем его. Что если доли секунды в существовании портрета, это миллионы лет нашей Земли? Что если через несколько тысяч лет Мона Лиза прекратит улыбаться и склонит голову на грудь? Впрочем, даже если это так, вряд ли кто-нибудь будет в силах заметить такую перемену. Время, все проклятое время, уж больно по-разному течет оно в наших измерениях: привычном трехмерном – людей, и двухмерном – созданных ими портретов. Маленькие срезы застывшей жизни, истории одного человека… Песчинки по сравнению с силами окружающего мира. Но песчинки, способной многократно воссоздать себя вновь и вновь…

Чуть раскосые глаза опушенные темным пологом ресниц глянули на меня с белого листа, глянули с грустным всезнанием и мудрой печалью, вовсе не так как смотрела сидящая напротив девушка. Но мне почему-то показалось, что именно такой взгляд будет для нее правильным, настоящим, что ли… Соответствующим ее настоящему образу, тому внутреннему миру, что любой человек старательно прячет от окружающих, могучему и прекрасному. В ней определенно было что-то необузданное, дикое, первобытное… Так должны были выглядеть подруги былинных богатырей, женщины легендарной расы перволюдей, амазонки, наконец. Такой вид совершенно не вязался с шумящей вокруг толпой, со скучающим снобизмом москвичей, с тупой восторженностью провинциалов… Она вообще не вязалась с этой улицей, с этим городом, ее место было не здесь. Не в этой стране, не в этом времени…

Я еще раз взглянул на замершую передо мной девушку. Да, действительно, я не ошибся, в лице ощущалась ясная примесь азиатской крови, она проскальзывала и в миндалевидном разрезе глаз, и в необычной для европейца форме скул, и в чуть более темном, чем обычный загар цвете кожи. Но странным образом это ее ничуть не портило. Мне вообще то не слишком по душе азиатки, может это следствие скрытой от меня самого бессознательной ксенофобии, может каких-то предпочтений на генном уровне, не знаю, но очень редко можно встретить среди них действительно красивую на мой взгляд женщину. Поэтому, я всегда скептически относился к стонам некоторых классиков нашей литературы по волшебным луноликим красавицам Востока. Где они их только находили? Бывал я на Востоке, но и близко не испытывал их восторгов. Однако сейчас просто глаз не мог оторвать. Вот это был Восток! Не тот, что хрупкими нежными цветками выращивался в шахских гаремах, не тот, что извивался в прозрачных шелках перед арабскими султанами. Нет! От этой девушки пахло вольным степным разнотравьем, бьющим в лицо жарким ветром, почему-то очень легко было представить ее в древних скифских доспехах, на горячем, пляшущем от нетерпения под седоком жеребце, с луком и колчаном за спиной. И чтобы эти черные, цвета воронова крыла волосы, тяжелыми волнами спадающие на плечи, бурей развевались за спиной, а изящная головка в стальном шлеме была гордо вскинута вверх. Женщина-воин, чем-то напоминающая персонажи картин Бориса Валеджио. Нет, не место ей посреди замотанной, вечно куда-то спешащей, суетливой и бестолковой Москвы. Никак не место… Откуда же ты взялась здесь? Каким ветром тебя сюда занесло? Зачем?

– Послушайте, я, конечно, понимаю, что вы мастер, и сами знаете что и как надо делать. Но может быть вы уже начнете опять рисовать?

Скрипучий недовольный голос вывел меня из задумчивости. Я даже не заметил, что карандаш замер, так и не закончив очередной линии. Предатель! Тоже мне, а ведь совсем недавно порывался рисовать совершенно без моего участия! Черт, неудобно получилось. Увлекшись разглядыванием очаровательной незнакомки, я кажется всерьез оскорбил в лучших чувствах ее подругу, агрессивно выкрашенную в бело-розовый цвет особу, подчеркнуто столичного вида. Кротко глянув в сторону второй девушки я изобразил печальный вздох и как можно жалостливее попросил:

– Извините, не могли бы вы не сбивать меня с нужного настроя. Я же художник, а не робот-рисовальщик. Если делать портрет без души, без погружения во внутренний мир, он ничем не будет отличаться от плохой черно-белой фотографии.

Бело-розовая демонстративно фыркнула, с видом оскорбленной в лучших чувствах страдалицы за правду. Похоже моя реприза вот так вот даром не пройдет. Не тот тип женщины попался, привыкла что последнее слово всегда должно быть за ней. Из той серии дама которых только зацепи, потом не заткнешь. Наверняка с «достойным» ответом не задержится. За такими никогда не ржавеет…

– Вы пока пытались заглянуть в этот ваш внутренний мир, чуть дырку в Луизе не прожгли. Художник…

Последнее было сказано с таким горьким пренебрежением, что основная причина негодования бело-розовой особы стала абсолютно ясна. Ну еще бы, как смел мужчина, пусть даже из породы бестолковых неудачников и аутсайдеров по жизни, к коим несомненно причислялись уличные художники, в присутствии такой королевы, столь непозволительно уделять внимание кому-то другому. Просто возмутительный факт! Зато теперь я знал имя очаровательной незнакомки. Надо же, Луиза! Звучит как забытая нота из старинного романса. А если прибавить сюда еще и внешность… Неужели иностранка? Француженка? Испанка? С каждой минутой все интереснее…

– Во-во, опять, глазки так и липнут!

Три раза черт! Ну как можно было еще раз наступить на те же самые грабли?! Снова задумался, поплыл куда-то в мечтаниях, дав разноцветному врагу основание еще раз выступить с выражением праведного гнева.

– Вы что думаете, нам больше заняться нечем?! Или мы теперь должны полдня тут проторчать, пока вы дорисуете?

Собрав волю в кулак, останавливаю уже вертящуюся на языке колкую фразу. Нет, хамить клиенту последнее дело, а друзьям и спутникам клиента тем более… Увы это Дюрер с Веласкесом могли демонстрировать при королевских дворах некое свободолюбие, отказываясь рисовать неприятных им вельмож. Эх, было времечко! Современный портретист, по-крайней мере моего уровня такой привилегии лишен начисто. Будешь кочевряжиться останешься с пустым карманом и придется идти работать в метро машинистом. Вон во всех вагонах московской подземки объявления понаклеены. Интересно, почему у них такой дефицит машинистов? Едят они их там, что ли? Впрочем сейчас это к делу не относится, сейчас нужно унять бело-розовую фурию, так, чтобы она не мешала мне работать, но при этом не утащила в гневе прекрасную Луизу, француженку-испанку, оставив меня без гонорара. Изобразив на лице приличествующую случаю покорность злой судьбе и призвав на помощь всю кротость невинного агнца, которую только удалось наскрести по тайным сусекам души, отвечаю:

– Простите, мадемуазель. Служение музам не терпит суеты. Увы, но создание портрета требует времени. Придется чуть-чуть потерпеть…

Бело-розовая вновь презрительно фыркает. Ну прямо как морж в московском зоопарке. Я наблюдал его еще сопливым мальцом, но почему-то картина намертво врезалась в детскую память. Вот именно так он и фыркал с презрительным высокомерием оглядывая собравшуюся за решеткой толпу. А потом неожиданно шлепнулся в воду, обдав всех присутствующих целым фонтаном брызг. Я после долго не мог отделаться от мысли, что сделал это морж абсолютно сознательно, таким недвусмысленным образом выражая досужим зевакам свое к ним отношение. А еще говорят, что животные начисто лишены разума, а значит и таких присущих только человеческим существам качеств, как высокомерие, коварство и подлость, ага, как же, держите карман шире!

Почему-то тут же пришло ощущение того, что бело-розовая тоже вот-вот устроит мне незапланированный холодный душ, в фигуральном смысле, конечно. Хотя с нее станется и буквальный, знаю я таких моржих. Но неожиданно мне на помощь пришла сама Луиза.

– В самом деле, Наташ, ну чего ты мешаешь мастеру работать? Это же сложно рисовать не в студии, а посреди толпы, все и так отвлекает, а тут еще ты…

Голос незнакомки звучал просто божественной музыкой. «И верно ангельский быть должен голосок…» Только в нашем случае в отличие от классической басни голос тоже не подкачал и вполне соответствовал внешности. Глубокий и звучный, наполненный едва заметной волнующей грудной хрипотцой. Черт! Что-то вы, батенька, слишком разволновались. Может температурку померить? Холодный компрессик? Не влюбились ли часом с первого взгляда? Решительно помотав головой, чтобы вытрясти витающий в мозгу сладостный дурман, берусь за карандаш. Бело-розовая права на все сто – обычный коммерческий портрет я закончил бы уже давно, вполне возможно успел бы написать за это время даже еще один. Но сейчас я просто не в силах позволить карандашу порхать по бумаге с обычной скоростью, не в силах, потому что едва я закончу, Луиза легким грациозным движением поднимется с колченогого стула и навсегда раствориться в шумной московской толпе. Я больше никогда ее не увижу. Тут не бывает шансов на случайную встречу, это Москва.

– Ну, знаешь! – возмущенно вскидывает тем временем подбородок моржиха. – Если бы я знала, что этот тип будет целый час нас мурыжить…

– А ты пойди, пока загляни в какой-нибудь магазин, – даже недослушав спокойно и миролюбиво предлагает Луиза. – Что ты в самом деле стоишь, мучаешься? Прогуляйся чуть-чуть, чтобы время скоротать. А я тебя здесь буду ждать.

Меня будто электрическим током пробивает от макушки до пяток, хорошо карандаш вовремя оторвал от бумаги, а то бы он сейчас изобразил поверх портрета четкую синусоидальную характеристику этого разряда почище любого осциллографа. Возможно, мне, конечно, просто привиделось, но при последних словах Луиза мне заговорщицки подмигнула, потихоньку, так, чтобы не видела ее подруга.

– Ладно, – цедит сквозь зубы бело-розовая Наташа резко разворачиваясь на каблуках и выбивая ими по асфальту возмущенную дробь.

Нет ни малейшего сомнения, что в дальнейшем Луизу ожидает весьма неприятный разговор, в ходе которого ей выскажут немало претензий по поводу неадекватного поведения и прочтут лекцию о надлежащем отношении к обслуживающему персоналу: официантам, парикмахерам, швейцарам и уличным художникам в том числе. Эх, надо было все же пойти работать машинистом, там по-крайней мере клиенты отделены от тебя стенками вагонов и не могут демонстрировать свое недовольство. И ведь не поставишь наглецов на место, хоть тресни. Рыночная экономика, мать ее! Клиент всегда прав! Однако здесь и сейчас я похоже одержал убедительную победу. Поймав лукавый взгляд Луизы, начинаю с деловым видом усиленно скрипеть грифелем по бумаге. А я что, я ничего! Работаю вот! Изо всех сил тороплюсь, прошу заметить!

Луиза продолжает смотреть выжидательно, где-то в самой глубине ее ореховых глаз мелькают еле видные отсюда веселые бесенята. Ободренный их непрекращающейся игрой, осторожно подбрасываю первую зондирующую фразу:

– Какая строгая у Вас подруга… Похоже она осталась не слишком довольна… Попадет вам теперь.

– Да уж, – улыбается Луиза, склоняя голову к плечу и пытаясь заглянуть за стоящий между нами мольберт.

У меня перехватывает дыхание, настолько она в этот момент хороша. Причем красота ее будто существует сама по себе. Знаете, такая, самодостаточная, не подразумевающая под собой никакого продолжения. Не содержащая призыва к самцу, не будящая сексуального желания, страсти, мании обладания… На нее просто хочется смотреть, восхищаться созданным природой совершенством. А может это просто у некоторых на тридцать пятом году жизни начались первые сбои естественных потребностей здорового мужского организма. Кризис среднего возраста, так сказать… Мелькнувшая мысль вызывает лишь мимолетную ухмылку, нет, с организмом все пока в порядке, тьфу, тьфу, тьфу… Просто я художник, мне подвластно необъяснимо острое наслаждение созерцанием, к сожалению недоступное большинству моих современных сограждан за отсутствием под телесной оболочкой души и внутренней культуры. Вот так вот! И попробуйте мне возразить, я вас вообще размажу по полу целой кучей затейливых фраз и оборотов из мира высокого искусства, о котором вы не имеете ни малейшего понятия. Я, впрочем, тоже… Так, нахватался по верхам в художественной школе разных умностей, а теперь корчу из себя зрелую, духовно развитую личность. Но девушка определенно хороша… Чувствуется в ней на интуитивном уровне некая свежесть и неиспорченность… Поспорю на все свои краски и карандаши против пачки дешевых сигарет – она не москвичка. Не делают таких больше в столице, не делают… Москвичи теперь отдельная нация, со своим собственным, абсолютно отличным от общероссийского, национальным менталитетом и такие вот цветки прерий, здесь просто не выживают, климат не тот. Экология, опять же неважная, загазованность…