Текст книги "Концентрация смерти"

Глава 5

Сердце Михаила часто стучало в груди, обида сдавливала горло. У пленника еще совсем недавно были «крылья за спиной» – а теперь? В одночасье все переменилось к худшему. Потеряла смысл новая работа в мастерской, доставшаяся ему с таким трудом. Завтра ему предстояло покинуть офлаг вместе с другими двести девяносто девятью пленными и распрощаться с мыслью о скором побеге.

Прохоров с Фроловым вернулись в мастерскую. Теперь она показалась Михаилу мрачным местом. Он присел на пожарный ящик с песком. Илья старался не смотреть товарищу в глаза.

– Я сегодня мерил шагами, – задумчиво начал Михаил. – Получается, что подкоп еще не дошел до первого ряда колючки на три-четыре шага.

– Что-то около этого, – тихо отозвался Фролов.

– Мы сможем прорыть их за одну ночь, – решительно сказал Михаил.

– Не успеем. Майские ночи короткие, – возразил Илья. – На поверхность пробьемся уже после рассвета, и нас сразу же заметят с вышки.

– Можно не оттаскивать землю, а сыпать ее прямо в ход, ведь нам не надо будет возвращаться в мастерскую, – не сдавался Прохоров.

– Я уже думал об этом. Все равно не получится. На поверхности мы окажемся лишь после рассвета, – покачал головой Фролов. – Понимаю твое состояние. А теперь скажи честно… Окажись ты на моем месте, а я на твоем, согласился бы ты так рисковать? Как скажешь, так и будет. Только не спеши с ответом, прежде досчитай в уме до двадцати пяти. Если нас схватят, то погибнем не только мы, а еще двадцать человек.

Прохоров морщил лоб, тер лицо ладонями, ему хотелось сразу же выпалить «да, согласился бы», однако честно отсчитывал в уме. Когда дошел до «двадцати пяти», он вскинул голову.

– Извини, Илья. Мы все же рискнем, – произнес он. – Я все понимаю, но Зубков завещал подкоп мне. А я не хочу терять свой шанс. Второго у меня не будет.

– Как ты сказал, так и сделаем, – неохотно согласился Фролов. – Хоть это и безумие. Пусть даже мы управимся до рассвета, но далеко ли сможем уйти? Тысяча немцев с собаками будет искать нас трое суток! Вмиг догонят.

– Я все продумал. – Мысль у Прохорова и в самом деле работала лихорадочно, бывший летчик искал не только оправдание себе, но и толковые меры предосторожности, обещавшие сделать побег успешным. – Нам придется копать не за все три линии колючки. Достаточно будет пройти лишь первую, там, где пропущен электрический ток.

– И что дальше?

– Мы завалим за собой подкоп, достаточно выбить дощечки. Песок сам осыплется. Немцы станут искать выход из подземного хода за границами лагеря, по всему периметру и не найдут. А мы все три дня поисков будем оставаться между первой и второй линиями колючки, надежно замаскируемся в яме. Когда поиски свернут, незаметно выберемся за изгородь ночью и уйдем.

– Ты собак не учел, унюхают, – возразил рассудительный Фролов.

– Присыплем землю вокруг нашего схрона жженой резиной. Благо, этого добра в лагере навалом – в цеху, где ваксу варят, возьмем. Она псам нюх отбивает не хуже махорки.

– Ты так пробовал делать? В смысле, жженой резиной посыпать?

– Нет. Зубков так сказал. Думаю, что правда.

Фролов чесал затылок. На словах у Михаила выходило складно. Конечно же, лучше всего было бы не спешить. Сперва выкопать лаз до конца, обстоятельно устроить схрон, а уж потом, следующей ночью совершить побег. Да и харчи кое-какие следовало запасти. Но времени не оставалось. Прохорова завтра переводили в другой лагерь.

– Попробуем, но только запомни, если подкоп в самом начале обрушить, выкопанный грунт не доставать, то назад мы уже не выберемся. Это путь только в один конец.

– Спасибо, что согласился.

Фролов хотел еще что-то сказать, но тут ему пришлось замолчать, дверь барака отворилась. Конвой привел пополнение – девять пленных. Девять счастливчиков, кому удалось пробиться сюда на работу.

– Потом обмозгуем, – прошептал Илья.

С вновь прибывшими появился и старший барака, уже назначенный администрацией, о чем говорила повязка на рукаве. Это был еще не старый, крепкий мужчина с волевым лицом и маленькими, глубоко посаженными глазками. Манера держаться сразу выдавала в нем не кадрового офицера, а штатского, попавшего под мобилизацию.

– Анатолий Аверьянович Кузьмин, – представился он, пожав руки Прохорову и Фролову. – Старший лейтенант. Прошу любить и жаловать. Все, хватит прохлаждаться. Пора и за работу. Если кто решил, что, попав сюда, ухватил бога за бороду, пусть не обижается. Будут работать все. Пройтись по цехам, забрать затупившийся инструмент. Наточить, завтра он вновь должен оказаться в работе. За некачественную заточку спрос будет самый строгий. Провинившийся будет отправлен растаптывать сапоги. Вопросы есть?

– Каждый по-своему понимает качественную заточку, – вставил Фролов.

– Показываю, – Кузьмин взял с верстака сапожный нож с деревянной ручкой.

Лезвие было довольно острое. Анатолий Аверьянович пару раз ударил по нему молотком, сделав зазубрины.

– Вот хреновый нож, – показал он лезвие. – А теперь приводим его в рабочее состояние.

Кузьмин стал за наждак. Электричество в барак и мастерскую не было подведено. Точильный станок на деревянной раме приводился в действие педалью. Загудел наждак, из-под ножа полетели искры. Анатолий Аверьянович пару раз опускал лезвие в бочонок с водой, чтобы не перегрелось, затем довел остроту на тонком брусочке.

– Чтобы вот так, а не иначе, – сказал он, выставил большой палец, положил плашмя лезвие на ноготь и медленно стал опускать руку, придерживая нож двумя пальцами за самый конец черенка.

Остро отточенное лезвие под собственным весом врезалось немного в ноготь и держалось на нем, даже оказавшись в вертикальном положении.

– Всем понятно? – обвел пленных взглядом Кузьмин.

– Какие уж тут вопросы? – отозвался Прохоров.

– Кто умеет на токарном станке по дереву работать? – спросил Анатолий Аверьянович.

Таких среди пленных не оказалось, но для Кузьмина, чувствовалось, не существует неразрешимых проблем.

– Значит, один из вас вернется на прежнее место, мне тут дармоеды не нужны. Найду специалиста.

– Ну, я могу, – вышел вперед Прохоров. – Я столярную ремеслуху окончил. Правда, по специальности не работал. Сразу в летное подался.

– Покажи умение.

– Что выточить?

– Ручку для напильника, большего от тебя тут не потребуется.

Токарный станок тоже приводился в действие педалью. Михаил отцентровал брусок-заготовку. Из-под резца поползла желтая стружка. Прохоров с заданием справился, он выточил не просто ручку для напильника, а сделал ее мастерски, нарезав аккуратные желобки, чтобы та лучше ложилась в руку и не скользила.

Кузьмин оценил работу, похвалил, после чего забросил готовую ручку в погашенный горн.

– Больше так никогда не делай. Немцы увидят, заставят все ручки так точить. Отлынивать не надо, но и лишнюю работу себе искать – тоже. Эстеты мне здесь не нужны.

– Понял, но только меня завтра в другой лагерь переводят, – Михаил еще теплил надежду, что его смогут оставить по производственной необходимости.

– Тут я ничего не могу сделать. Не повезло тебе. Вот и все, что могу сказать. Сегодня поработай, а завтра я человека подыщу. Итак, четверть часа на обустройство, и все за работу.

Ближе к вечеру стало окончательно понятно, что копать ночью не удастся. Пленные знакомились, заводили разговоры, чувствовалось, что это продолжится и после отбоя, люди на новом месте сразу не заснут. Значит, в мастерскую незамеченными прокрасться не удастся. Михаил мрачнел с каждой минутой, нервничал и Фролов.

– Твой план хорош, но сам видишь… – шепнул Илья Михаилу.

– Теперь вижу, – пришлось согласиться Прохорову. – Давай остальным откроемся. Убежим все вместе, – предложил он.

– Среди новичков наверняка стукач есть. В каждом бараке такой существует.

– Придушить можно.

– А ты знаешь, кто именно?

– Неужели выхода нет?

Фролов задумался.

– Есть один вариант, – проговорил он, глядя мимо Прохорова. – Но только он и крематорием окончиться может. Тут еще бабушка надвое сказала.

– Я на все готов.

– Если найду, получится. – Больше ничего не объясняя, Фролов вышел из барака.

Объявился он только на вечерней перекличке, перед самым отбоем. Михаил уже исходил от нетерпения.

– Нашел, – только и успел прошептать Фролов, началась перекличка, и пришлось замолчать.

Уже в бараке Фролов сунул Прохорову плотно смятую пригоршню каких-то листьев.

– Спрячь пока.

– Что это?

– Трава такая – сенна. Еле нашел, у самой колючки росла. На рассвете разжуй ее хорошенько и проглоти, – шептал Фролов. – Мой отец ею свиней лечил. Слабительное убойной силы. Так скрутит, что распрямиться не сможешь.

– А не сдохну я от твоей отравы?

– Вообще-то ее сушеной заваривать надо и отвар пить. Так что не знаю.

На нарах шептались пленные. Кто-то рассказывал о своей довоенной жизни, кто-то – про то, как попал в плен. Спать никто пока не собирался. Так что на перешептывание Прохорова с Фроловым никто особого внимания не обращал.

Лишь только Кузьмин, как и положено начальнику, панибратских знакомств не заводил, храпел за своей цветастой занавеской.

– Может случиться и так, что тебя немцы прямехонько в крематорий отправят. Не любят они больных, – напутствовал на ночь глядя Михаила Илья.

До рассвета Прохоров не спал, нюхал траву. Ничего особого в запахе не было, немного пряный, словно туда добавили чуть-чуть смолы. Прожектор мерно проходился по окнам. Невыносимо было осознавать, что подкоп совсем близко, но попасть в него сейчас невозможно. Наконец, за окнами занялся новый день. Розоватый свет вполз в барак, заиграл солнечным зайчиком на занавеске.

– Пора, – решил Михаил.

Он запихнул лист в рот, разжевал его. Горький, вяжущий, язык еле ворочался.

«А кто тебе сказал, что будет легко?» – подумал Прохоров и с усилием сглотнул.

Он прислушался к ощущениям. Пока в организме ничего особого не происходило. Еще один лист захрустел на зубах, превращаясь в кашицу. Понемногу стало сводить живот. Михаил дожевал последний лист, сглотнул. Вытер рукавом зеленую пену, выступившую на губах. Он пролежал еще минут пять, не больше, и почувствовал, что его буквально выкручивает. Даже не одевшись, он бросился вон из барака. Благо, вот уже три месяца, как двери на ночь охрана снаружи не закрывала. Так распорядился комендант после того, как ночью в бараке живьем сгорело пятьсот пленных, так и не сумевших выбраться из огня из-за запертой снаружи двери.

– Куда? Стоять! Назад! – тут же заметил его охранник из заключенных. Немец-часовой на вышке вскинул автомат.

– Живот, – выдавил из себя Михаил, складываясь почти пополам. – Обдрищу все…

Охранник захохотал. Часовой на вышке махнул рукой. Мол, пусть бежит. Михаил еле добрался до сортира. Облегчения практически не наступило, хоть Прохоров и сидел на жердочке над такой же вонючей, как и обширной, выгребной ямой минут пять, проклиная и Фролова и его чертово зелье. Наконец он рискнул выйти. Его мутило. Мир перед глазами расплывался. Бывший летчик согнулся, его вырвало ярко-зеленой пеной. Михаил, боясь, что охрана раскусит его уловку с поеданием листьев сенны, подгреб ногой песчаную пыль, присыпал рвотное пятно. Шатаясь, он побрел к бараку. Внутрь не заходил, лег прямо на земле неподалеку от входа, свернулся калачиком. Любое движение тут же активизировало процессы, происходящие в желудке и кишечнике. В животе начинало бурлить, булькать. У Михаила закружилось в голове, и он потерял сознание. Очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Раскрыл глаза, увидел склонившегося над ним Кузьмина.

– Ты чего, парень? – допытывался старший барака. – Зеленый весь.

– Живот скрутило. Резь страшная, – шевелил пересохшими губами Прохоров.

– Хреново. Будем надеяться, что у тебя просто сильная дизентерия. А теперь поднимайся, если на перекличку не выйдешь, немцы тебя мигом в крематорий определят. А так еще, может, и обойдется.

Прохорова буквально под руки подняли товарищи. Так и держали во время переклички. После нее пленных не распустили, тут же стали формировать колонну из тех, кого отправляли в другой лагерь, даже вещи с собой брать запретили.

– Да он еле на ногах стоит, – попытался вступиться за Прохорова Кузьмин.

Однако охранник не стал создавать себе проблем, погнал дубинкой Михаила в колонну, предназначенную для отправки. Прохоров обернулся, еще успел встретиться взглядом с Фроловым.

– Господин штурмбаннфюрер. Все триста построены, – доложил охранник коменданту.

Вильгельм Гросс кивнул, подал раскрытую папку.

– Подпишите, господин полковник, теперь они переходят в ваше распоряжение.

Полковник поправил пенсне, достал из нагрудного кармана кителя авторучку и уже собирался поставить подпись, как из общего строя вывалился Прохоров. Бывший летчик корчился на земле.

– Симулянт? – вскинул брови Гросс.

Охранники уже готовы были броситься к бывшему летчику, чтобы заставить его подняться ударами дубинок и сапог, но полковник остановил их.

– Пройдемте, коллега, – обратился он к Фридриху Калау.

Военные медики остановились шагах в трех от корчившегося на земле Прохорова.

– Каково ваше мнение? – поинтересовался у лагерного доктора полковник.

– На симуляцию не похоже. У него лицо позеленело, – отозвался доктор Калау, чувствуя себя неопытным школяром рядом с научным светилом из Берлина. – Очень похоже на симптомы холеры.

– Вы неплохо поставили диагноз. Но дело в том, что мне больные холерой не нужны, – заключил полковник, возвращаясь к коменданту. – Чтобы не задерживать отправку, я не стану искать ему замену, вычеркните больного из списка, тогда я и распишусь за двести девяносто девять пленных.

Колонна из более-менее крепких, еще не до конца истощенных мужчин промаршировала по плацу и потянулась в сопровождении конвоя с овчарками к воротам лагеря. Собачий лай, окрики конвойных смешивались с музыкой Рихарда Вагнера – лагерный духовой оркестр играл вступление к «Лоэнгрину».

Фридрих Калау продолжал стоять возле Прохорова. Михаилу было так худо, что даже мысль о крематории казалась ему избавлением. Ну, а что еще мог придумать для больного холерой лагерный доктор. Очищающий огонь – самое действенное лекарство от самой страшной заразы. Калау даже уже рот приоткрыл, чтобы отдать соответствующее распоряжение.

И тут вперед выступил Кузьмин.

– Разрешите обратиться, – четко, по-военному произнес он, стоя перед доктором навытяжку.

Старшему в бараке на помощь пришел Фролов.

– Я буду переводить!

Калау слушал со скучающим лицом. Кузьмин убеждал доктора в том, что Прохоров незаменимый работник для мастерской. Только у него есть специальное образование для работы за токарным станком по дереву и потому стоит подождать. Вдруг как больной поправится. Фролов уже от себя вставил, что, если Прохоров и болен холерой, то все, кто находился с ним в одном бараке, уже подхватили эту заразу. Мол, стоит подождать, проявятся ли симптомы у других пленных.

Фридрих прирожденным живодером не был, просто отсиживался в лагере, вместо того, чтобы воевать на Восточном фронте.

– Учтите, – проговорил он. – Если и вы заболеете, то всех вас ждет крематорий. Убрать его отсюда, немедленно.

Никто из пленных, попавших в мастерскую по ремонту и изготовлению скорняжного инструмента, не стал возражать.

Фролов склонился к Прохорову и прошептал ему на ухо:

– Ты, наверное, в сорочке родился.

Михаила подхватили под руки, повели к бараку. А за воротами лагеря уже пылила колонна пленных, медленно продвигавшихся к своей новой судьбе.

* * *

Сотни ног поднимали дорожную пыль проселка. Крестьянская повозка съехала к кустам, чтобы пропустить пленных. Конь испуганно стриг ушами, шарахался от лая овчарок. Польский крестьянин тянул вожжи, пытаясь удержать животное на месте.

Впереди в долине виднелась расположенная на окраине Ченстоховы небольшая товарная станция. Поблескивали ряды рельсов, на которых растянулись составы из мрачных товарных вагонов. Именно туда держала путь колонна.

Обычно во время перехода изможденные пленные падали. В упавших, если они сразу же не поднимались, конвоиры стреляли на месте, чтобы не задерживать движение. Но полковник медицинской службы отобрал самых здоровых и сильных мужчин в лагере. Поэтому пока обходилось без потерь.

Вильгельм Гросс, конечно, был неплохим психологом, но с сегодняшним этапом он просчитался. Он не посчитал нужным объяснить пленным, куда и с какой целью они отправились. Было озвучено лишь то, что их переводят в другой лагерь. Комендант видел в пленных исключительно человеческий материал, которому ничего не стоит объяснять. Зачем? От их желаний все равно ничего не зависит! Не объяснил пленным и полковник, обогнавший колонну на своем «Опеле» и поджидавший теперь прибытия колонны на товарной станции.

Возможно, узнав о том, что они станут донорами, многие из пленных и смирились бы с такой участью. В конце концов, нет большой разницы, от чего умирать через полгода, год. Заберут у тебя жизненные силы, гоняя по плацу, для растаптывания сапог, или же постепенно высосут их вместе с кровью. Но неизвестность взбудоражила пленных офицеров. Они понимали одно, что, попав в распоряжение медицинской службы вермахта, станут «подопытными кроликами»…

– Они на пленных своих молодых хирургов учат ампутировать конечности, – убежденно говорил один из пленных. – Отрезают руки, сперва кисти, потом по локоть, затем по плечо, ноги укорачивают по колено, по самые яйца, и делают это без всякой заморозки, один обрубок от человека остается. Слегка зашьют, так и бросают на нары подыхать.

– А еще они специально кожу сдирают и дерьмом мажут, чтобы тело гноилось. Способы лечения отрабатывают. Или водой зимой на улице поливают, чтобы коркой ледяной человек покрылся.

– А это им зачем?

– Изучают, как потом своих моряков, вытащенных из воды, отогревать.

– Бензином еще обливают и поджигают. Танкисты же часто в танках горят. Вот и учатся ожоги лечить.

– Жилы из живых вытаскивают. Потом сушат и ими своих раненых зашивают. Там надолго никто не задержится…

Чем ближе подходили к станции, тем четче люди понимали, что движутся навстречу страшной и мучительной смерти. Большинство попали в плен не так давно, еще не сломались окончательно…

– Сколько немцев нас охраняет? – полз подстрекательский шепот. – Всего взвод. Если все дружно на них бросимся, то пусть половину наших и положат, но другие-то разбегутся.

– Далеко тут убежишь?

– А не скажи. До Беларуси или Украины добраться можно. А там свои люди, не пропадешь…

Колонна подтягивалась к станции. Конвоиры стали кричать яростнее. Овчарки рвались с поводков, бросались на посмевших нарушить строй, отстать. Полковник, стоя возле машины, сквозь позолоченное пенсне смотрел на свой «товар».

На узкой разгрузочной рампе особо не было где развернуться. С одной стороны рельсы, с другой – приземистые склады из красного кирпича. Пленные стояли плотно, плечо к плечу. Паровоз медленно подтаскивал к рампе короткий состав товарных вагонов. Черный дым вырывался из трубы. Лязгали колеса, сцепки. Машинист дал длинный гудок, надеясь заставить людей немного отойти от края. Облако белого пара ударило по пленным. Но куда тут отступишь, если тебе напирают в спину?!

Все произошло абсолютно спонтанно. Одна из овчарок при очередном гудке паровоза рванулась. Поводок соскользнул с ладони конвоира. Собака бросилась на пленных, конвоир подумал, что успеет схватить поводок, прыгнул, схватил его. Но пес уже набрал скорость. Конвоир не удержал равновесия, упал. Сильная овчарка буквально втянула его в толпу пленных. Немец даже не успел подняться. Кто-то прыгнул ему ногами на голову. Рядом уже скулил пес, сильные руки сжимали ему горло, колени ломали ребра.

Конвой открыл стрельбу, спустил собак. Тренированные овчарки бросались на пленных, впивались им зубами в гениталии. Толпа пришла в движение. Те, кто стоял ближе к рельсам, посыпались на пути, прямо под колеса паровоза. Засипели, заскрежетали тормоза. Клубы белого пара заволокли происходящее.

– Бей гадов! – раздался отчаянный крик, и тут же в руках рыжеволосого гиганта затрещал автомат убитого конвоира.

Один из конвоиров рухнул как подкошенный.

– Бей! Ура!

Толпа покатила на отстреливающийся конвой. Падали убитые и раненые пленные, но никто не останавливался, валили прямо по телам. Конвойные дрогнули и бросились врассыпную. Перепуганный полковник и сам не заметил, как забрался на крышу своей машины и по-бабски верещал. Его стащили за ноги и поволокли по рампе. Разбегающихся конвойных ловили, отбирали оружие. Расправа была скорой и жестокой. Месяцы страха и унижений выплескивались местью.

Десяти конвойным удалось закрыться и забаррикадироваться в конторе станции. Теперь их обстреливали по всем правилам воинского искусства.

– Нечего на них патроны тратить! Сжечь людоедов! Живьем сжечь! – бросил клич взявший на себя командование рыжеволосый гигант.

– Крематория захотели? Будет и вам крематорий!

Нацисты, понимая безвыходность ситуации, даже не делали попыток сдаться. Отстреливались отчаянно. С моторной дрезины двое пленных уже подхватили бидон с бензином и волокли его к конторе. От меткого выстрела конвойного один из смельчаков упал замертво. Но его тут же сменил другой пленный. Поставленный на багажную тележку бидон обложили смоченной бензином одеждой, снятой с убитых, подожгли и покатили на дверь конторы. От удара бидон перевернулся, пылающий бензин хлынул во все щели. За разбитыми окнами метались живые факелы. Один из охваченных пламенем конвойных выпрыгнул в окно. Его даже не стали расстреливать. Пленные смотрели, как он, ничего не видя, мечется среди мертвых тел по рампе, спотыкается, падает.

Машинист и кочегары, все это время прятавшиеся от шальных пуль на полу кабины, наконец-то решились незаметно покинуть паровоз. Но их заметили и схватили.

– Мы поляки, ваши братья! Мы тоже их ненавидим! Да здравствует Сталин! – пытался убедить пленных в своей к ним лояльности машинист.

– Немецкие прихвостни, – бросили ему в лицо.

Убивать поляков не стали… Полыхало здание конторы. На рампе вперемешку валялись убитые – конвоиры, пленные и овчарки. К рыжеволосому гиганту в буденовке вывели избитого полковника. Пенсне с выдавленными стеклами покачивалось на цепочке.

– А с этим что делать, товарищ майор? – спросили у главаря восставших.

– Я врач, ученый, – пролепетал полковник, осматриваясь и близоруко щурясь.

Гигант задумался.

– Привяжем его к паровозу, пусть побегает.

Упирающегося полковника подтащили к паровозу, привязали за руки веревкой к подножке. Уцелевшие пленные забирали оружие убитых конвойных, срывали со здания нацистские флаги, рвали их, топтали ногами, бросали в пожар, заскакивали в вагоны.

Рыжеволосый гигант плюнул в лицо полковнику и поднялся в кабину, за ним последовали его особо отличившиеся в бою приближенные. Паровоз дал гудок и двинулся вперед. Полковник бежал по рампе рядом, отчаянно кричал, молил остановиться, отпустить его. Рампа кончилась, полковник упал, какое-то время его волокло следом за набирающим скорость паровозом, а затем затащило под колеса.

Впереди змеились, перекрещивались рельсы. Железнодорожный рабочий, на которого наставил ствол карабина полицейский, рвал за ручку стрелки, чтобы направить беглецов в тупик. Пленный, высунувшись по пояс из кабины, дал короткую очередь из автомата. Рабочий побежал прочь, раненый полицейский упал на рельсы. Отползти он не успел, поезд переехал его и благополучно вышел на перегон между станциями.

Рыжеволосый гигант внезапно запел. Его зычный голос перекрывал даже стук колес и шум машины.

– Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка!

– Другого нет у нас пути. В руках у нас винтовка!.. – тут же подхватили знакомую песню другие пленные.

Беглецов осталось не больше сотни, их товарищи полегли на рампе во время боя. Выживших охватила эйфория. Стреляли в воздух. Слышались крики:

– Ура!

– Победа за нами!

– Хер вам!

Никто даже не задумывался, что паровоз мчит не на восток, а на запад.

Мелькали недавно вспаханные полоски крестьянских наделов. Аккуратные домики. Работавшие в поле крестьяне с недоумением и опаской смотрели на «взбесившийся» поезд.

На соседней колее показался встречный состав – пассажирский. Паровоз тянул за собой аккуратные лакированные пульмановские вагоны. Никто не отдавал приказа, все делалось по велению сердца. В момент, когда составы поравнялись, пленные, кому посчастливилось разжиться трофейным оружием, не сговариваясь застрочили из автоматов.

– Получайте, фрицы!

– Это вам за Севастополь!

Разлетались стекла вагонов. Какие еще разрушения произвела стрельба, было не понять. Пассажирский поезд унесся в противоположном направлении – на восток. Может, в нем и ехало несколько военных, возвращавшихся с побывки на фронт, может, кого-то из них и зацепило пулей. А может, пострадали и ни в чем не повинные поляки: мужчины, женщины, дети.

Война всегда жестока. Пленные советские офицеры ценой гибели своих товарищей вырвали себе немного свободы, своими руками добыли оружие и теперь стремились принести как можно больше разрушений врагу. О последствиях старались не думать, хмель победы кружил им головы.

А впереди уже маячил силуэт небольшого городка. На подъезде к нему с высокой насыпи сбегали двое железнодорожных рабочих, по приказу начальника гестапо снявшие с железнодорожного полотна один рельс. За близстоящим амбаром прятался грузовик с автоматчиками.

Поезд качнулся, правые колеса сорвались, ударили в шпалы, вмиг сломав, смяв их. Паровоз рухнул на откос, перевернулся, увлекая за собой вагоны. Трещали доски, лопался чугун, отваливались, кувыркались в воздухе колесные пары и падали на изувеченные вагоны, на людей. Из расколотого котла тугими струями ударил под давлением перегретый кипяток, мгновенно превращаясь в пар. Разлетелись из развалившейся топки раскаленные угли. Мало кому удалось уцелеть в этой огненной мясорубке. Тех же, кому посчастливилось выбраться, выползти, методично расстреливали автоматчики.

Когда и стоны раненых, и выстрелы затихли, со стороны городка к месту аварии маневровый паровоз подогнал пожарную цистерну. Застучал моторный насос. Струи из мощных брандспойтов быстро погасили огонь. Через два часа движение на этом участке железной дороги было полностью восстановлено.