Текст книги "В ожидании Америки"

Он несколько минут изучал нас, а мы молча поглядывали на него со своих неудобных мест. Потом сказал, обращаясь одновременно ко всем троим:

– Старые отказники, да? Давно не встречал таких, как вы. Когда впервые подали на выезд? В 1978-м? 1979-м? Понятно, застряли из-за Афганистана. Много таких, как вы, остепененных, застряло. И что вы себе думали?

На пару минут он углубился в свои бумаги, затем поднял на нас масляные глаза.

– Так-с, посмотрим… Куда направляемся?

– В Вашингтон Ди Си, а может, в Филадельфию. Мы еще не решили, – ответила мама.

– Не решили? Почему нет? Лучше бы решить до того, как окажетесь в Италии.

Затем он рассказал, что ребенком вместе с родителями был в концлагере. Они выжили и в 1950-м уехали в Израиль.

– Я здесь, в Вене, уже много лет, – продолжал чиновник. – Моя жена из венгерских евреев. Тоже выжила. Она не знает русского языка, дома мы говорим на идиш или венгерском. Иногда на немецком.

Он повернул к нам фотографию в рамке, стоящую на его столе.

– Вы говорите, что в Москве изучали естественные науки. Что хотите изучать в Америке? – спросил он меня под конец интервью.

– Литературу, – ответил я.

– Литературу? А почему не медицину, не бизнес, не юриспруденцию? – Настольный вентилятор отражался в его золотых зубах.

– А знаете, что означает ваша фамилия? – спросил он меня. – Крикун, крикун!

Русский язык чиновника окислился и позеленел за эти долгие годы.

– Не делайте глупостей. Не катайтесь на метро без билета или что-то вроде этого, – предупредил он нас, выдавая денежное пособие на неделю. – Примерно через неделю-полторы, – сказал он заговорщическим тоном, – вы уедете ночным поездом в Италию. Будьте готовы.

Выданные деньги позволили нам не чувствовать себя в Вене безнадежными нищими. Мы осмотрели дворец Габсбургов и постояли у витрины, разглядывая ту самую корону, которая когда-то объединяла Австрию и Испанию. Любитель верховой езды, я уговорил родителей посмотреть выездку жеребцов в Испанской школе верховой езды. После позднего обеда в кафе под открытым небом мы бродили по Юденплацу, бывшему центру старого еврейского гетто, где синагога была разрушена разбушевавшейся толпой во время погрома в середине XV века. Это был настоящий погром, но как странно, по-варварски, звучало это русское слово в Вене, на площади, где когда-то жил Моцарт. Погром в Вене? Этот смысловой диссонанс вызвал разброд и шатание в мыслях, но вокруг была такая красота и благость – все прочило счастье и покой нашей семье еврейских беженцев из СССР.

В Габлиц мы вернулись на автобусе точно к ужину. На следующий день не поехали в Вену, решили отдохнуть и погулять по центру Габлица. Это был безобидный городок с ресторанами и магазинчиками, совершенно недоступными для нас в то время. Основными достопримечательностями были римская гробница и музей местной истории и искусств. Музей располагался в здании начальной школы и являл собой вереницу уходящих вглубь комнат и комнаток, заполненных до краев фарфоровыми безделушками, портретами местных аристократов и их гончих, олеографиями, гобеленами и акварелями с изображениями Венского леса в разное время дня и года, рукописями австрийских писателей, гостивших в Габлице, и, что неизбежно для таких музеев, целым арсеналом мечей, шпаг и сабель, шлемов, кольчуг и лат – арсеналом столь богатым, что можно было бы вооружить все население городка. В музее не было ничего, что бы свидетельствовало о годах нацизма в Австрии[1]1
  Спустя три недели, уже в Италии, я прочитаю третий сборник русских рассказов Владимира Набокова «Весна в Фиальте». Там есть рассказ под названием «Посещение музея». В этой фантасмагории русский эмигрант посещает местный музей где-то на французской Ривьере и теряется в пещерных коридорах истории. Читая набоковский рассказ на горячем черном песке тирренского пляжа в итальянском городке Ладисполи, я буду вспоминать о музее в Габлице, о невозмутимой абсурдности его собрания, об оленьих рогах и охотничьих сценах и о выборочном подавлении памяти о прошлом.


[Закрыть].

Мы с родителями бесцельно слонялись по открыточному австрийскому городку, разглядывая витрины, наслаждаясь спокойствием, стараясь освободиться от бремени последних двух месяцев, предварявших отъезд из России. И все еще находились в состоянии какого-то дикого изумления.

В пансион мы возвращались другой дорогой и по пути набрели на небольшой продуктовый магазин. Изобилие еды, громоздящейся на полках и за стеклянными дверьми холодильников, поражало, и этот магазин означал для нас нечто большее, чем музейчик в центре Габлица, в котором мы только что побывали. Улыбающийся хозяин с полным румяным лицом и мясистыми руками, в голубом переднике, подвязанном на животе, не сводил с нас глаз, пока мы брали и взвешивали в руках различные пакеты и жестянки, пытаясь навскидку понять, сколько же это может стоить.

В конце концов мы купили буханку вкуснейшего ароматного ржаного хлеба, копченую грудку индейки, помидоры, бананы и пять-шесть разных йогуртов и кремов в пластмассовых стаканчиках. Рядом с магазином на улице стоял столик для пикника, где мы и уселись пировать под кроной старого вяза.

В двух шагах от магазина был бассейн, окруженный проволочной изгородью и прямоугольником высокого кустарника. Мы подошли к входу и заглянули в полуоткрытые ворота. Какой-то старик спал в кресле, уронив газету на землю. Дети прыгали в воду и визжали от восторга. Женщины в купальных трусиках – неужели матери этих детей? – сидели в шезлонгах у бассейна, потягивая напитки из высоких узких бутылочек.

– Думаю, это частная собственность. Пошли отсюда, – сказал отец.

– Ну почему не спросить? – предложила мама и вошла в ворота.

Вскоре она вернулась, улыбаясь.

– Я разговаривала со служителем. Он был очень любезен. На самом деле это городской бассейн. Плата за весь день – всего три шиллинга.

Вернувшись в отель, мы быстро переоделись и двинулись обратно к бассейну. Пока шли, солнце скрылось за тяжкими облаками и пошел дождь. Нам ничего не оставалось, как провести остаток дня в пансионе. В какой-то момент длинноносая Шарлотта, стоя за конторкой, мерзким голосом выкрикнула нашу фамилию: это друзья позвонили нам из Род-Айленда.

ХИАС организовал для беженцев бесплатные завтраки и ужины в пансионе. Ужин накрывали в семь. С первого вечера мы оказались за одним столиком с мадам Перельман, полной пожилой дамой из Москвы, с которой до этого ехали из венского аэропорта.

– Вы ведь уже познакомились с Шарлоттой, хозяйкой пансиона? – громко зашептала она, как только мы сели за стол.

– С Шарлоттой Длинный Нос? – переспросил я.

– Как вам не совестно, молодой человек, – осадила меня старушка.

– Но это же чистая правда!

– Вы даже не представляете себе, что я сегодня узнала! – сообщила нам мадам Перельман.

– Друг мой, позвольте предположить… – игриво начал мой отец. – Вы узнали, что наша Шарлотта – переодетый мужчина?

– Как вы можете такое говорить? Вы же доктор, образованный человек! Не то, что весь этот чернозем! – мадам Перельман презирала бо́льшую часть окружавших нас беженцев, выходцев из городов и местечек, входивших раньше в черту оседлости. Это и на самом деле были люди иной культуры.

Мадам Перельман достала кружевной платочек из ридикюля и продолжила:

– Шарлотта – такая милая, приятная хозяйка. Она, бедняжка, так сильно страдает. У нее тут была… ну, знаете… связь с одним мужчиной.

– У нее был роман? Да она страшнее смертного греха! – воскликнула мама.

– Тсс… умоляю вас. Да, она не красавица, – прошептала наша соседка по столу. – Но, как говорят, счастье не в красоте. Я познакомилась здесь с одной приятной женщиной из Киева. Она тут уже три недели. У нее больное сердце, и она едет не в Италию, как мы все, а прямо в Бруклин, к дочери. Так вот, она мне рассказала, что Шарлотта связалась с одним типом с Западной Украины.

Мадам Перельман темпераментно продула нос и отпила глоточек какао.

– И кто он, этот человек? – полюбопытствовала мама.

– Да никто. Провинциал. Настоящий аферист, как мне говорили. Он обвел бедную Шарлотту вокруг пальца. К концу недели, говорят, она приносила ему завтрак в постель. Подумать только!

– И где сейчас этот закарпатский жиголо? – спросил отец.

– А он уехал пару дней назад, прямо перед нашим приездом. И поговаривают, что он имел одновременно… связь с ней и еще с одной женщиной, из наших. Бедная Шарлотта! Что она теперь думает обо всех нас, после того как была так подло обманута этим подонком! Ах, мне уже пора. Доброй ночи вам всем!

Мадам Перельман поднялась и вперевалочку направилась к двери, оставляя нас со смутным ощущением тревоги – почему тревоги, мы и сами пока не понимали.

На следующее утро мы собирались быстро позавтракать и отправиться в Вену. Мы надеялись добраться автостопом: у нас не было денег на автобус. Мы привезли с собой несколько банок черной икры; в Москве говорили, что здесь можно продать икру в магазин деликатесов или в ресторан.

Столовая нашего пансиона была отделана темными деревянными панелями, на окнах висели цветастые шторы. За конторкой в углу стояла Шарлотта Длинный Нос и наблюдала за вверенными ей беженцами. В то утро, спустившись к завтраку, я сразу уловил по замороженным лицам сидящих за столами, что что-то не так. Длинный Нос скользнула по нам глазами и обратилась к двум женщинам-близнецам, которые помогали ей сервировать завтрак. Им было за шестьдесят, они прибыли из Черновцов, что в северной Буковине, бывшей ранее частью Австро-Венгерской империи, затем Румынии, а потом присоединенной к Украине. Сестры-близнецы прожили в пансионе уже неделю. Они говорили по-немецки и за гроши помогали Шарлотте накрывать, подавать и убирать.

– С добрым утром, мадам Перельман, – воскликнули мы с показным задором, но она лишь кивнула головой, не подняв черепашьей головы от тарелки. Сестры принесли каждому из нас по чашке кофе, по булочке и яйцу всмятку в фарфоровой подставке.

– Что-то случилось? Вы нездоровы, мадам Перельман? – спросил отец, игнорируя тягостное молчание, висевшее над соседними столами.

– Лучше ничего не говорите, – прошептала наша соседка. – Она сегодня очень не в духе.

– Она – это кто? – спросила мама.

– Хозяйка, – прошептала мадам Перельман, намеренно не называя имени Шарлотты. – Пожалуйста, не оборачивайтесь на нее!

В этот момент я повернулся на стуле, чтобы взглянуть на Шарлотту Длинный Нос, которая стояла за конторкой, как восковая фигура. Повернувшись, я нечаянно задел локтем фарфоровую подставку, в которой стояло яйцо, и сбил ее со стола. Громко звякнув, подставка с яйцом упала на пол и разбилась на мелкие кусочки. Скорлупа треснула, и желток, ярко-желтый и блестящий, тонкой струйкой потек по бежевой плитке.

Представьте себе эту сцену. Я еще не успел подняться, чтобы убрать это яичное месиво, как Длинный Нос заорала что-то на немецком и устремилась к нашему столику. Она остановилась перед нами, властно расставив свои спичечные ноги. Мне показалось, что кончик ее омерзительного носа касается ободка моей чашки. Тощий палец указывал на пол, где остатки яйца перемешались с осколками фарфоровой подставки. Она выдержала долгую паузу, глядя в упор на меня, в то время как палец с потрескавшимся маникюром цвета бычьей крови продолжал указывать на пол. Сойдя наконец с места, она стала мерить шагами узкую длинную столовую, совершая волнообразные движения тощими бледными руками. Орала сначала по-немецки, затем перешла на английский. Она вопила мерзким звонким голосом прямо в лицо перепуганным беженцам, торопливо глотавшим кофе и наскоро жевавшим булочки.

Трудно было представить, что столь омерзительная сцена возможна здесь, на Западе, в свободном мире, а не в Советском Союзе, из которого мы только что вырвались. Почему она вопила? Зачем устроила эту отвратительную сцену? Может, это было что-то остаточное, что-то связанное с ее отцом, тогда еще молодым эсэсовцем, который принимал участие в депортации венских евреев в Терезин? Скорее всего, это плод фантазии впечатлительного двадцатилетнего юноши, но именно такой сценарий мгновенно пришел мне в голову. Не слово ли Juden, бросающее в дрожь, пробирающее до костей, пульсировало в голове Шарлотты, когда она кричала о дороговизне горячей воды, о расходе электричества в комнатах, о беспрерывных звонках из Америки и Канады и о «бездельниках-беженцах», вечно «торчащих» в общей гостиной и «пялящихся» в телевизор?

Мы с родителями встали и вышли из столовой. Нам хотелось поскорее исчезнуть из этого Габлица, из этого пансиона с унизительной необходимостью терпеть милость вопящей хозяйки. Еще какое-то время, пока мы стояли на обочине шоссе, тщетно пытаясь поймать попутку, мерзкие вопли Шарлотты звенели у нас в ушах, пока не растворились в придорожном гуле. Нас долго никто не хотел подвозить; пришлось ждать полчаса, пока, наконец, не остановилась какая-то машина.

Это был серебристый «ягуар». Казались ли мы жалкими в своих лучших «заграничных» вещах? Как это человек, сидевший за рулем «ягуара», разглядел сквозь наши натянутые улыбки, что мы унижены, оскорблены, выбиты из седла? Владелец машины спросил сначала на немецком, а затем на английском, куда нам ехать? (Куда? Да хоть куда, лишь бы подальше от этого позора!) Он улыбнулся сочувственно, переложил свои вещи с заднего сидения в багажник. И до самой Вены не приставал к нам с вопросами.

Спустя еще полчаса мы с родителями сидели в мягких велюровых креслах в кафе на Картнер-ринг. Или это была Картнер-штрассе? Мы не были ни в чем уверены, мы ничего не понимали; побег из Габлица был сам по себе маленьким чудом. Водителя «ягуара» звали Гюнтер В., и он не только привез нас в центр Вены, но и настоял, чтобы мы составили ему компанию, выпив с ним по чашечке кофе. Так мы оказались в роскошном кофехаузе с золочеными зеркалами и галантными официантами. Гюнтер заказал нам Capuziner, яблочный штрудель и по порции торта «Саше».

– Вы просто обязаны это попробовать, – настаивал Гюнтер. – Это классические венские десерты.

Самым удивительным было то, что Гюнтер, австриец, радовался кофе со сладостями не меньше нашего. Никогда раньше не приходилось нам пробовать такого волшебного кофе. Ка-пу-ци-нер! Он был невесомым и таял во рту, будто его сварили из перистого летнего облачка.

– Здесь, в Вене, в самых непритязательных местах подают множество разных кофейных напитков, – напел Гюнтер, кокетливо присвистывая и отпивая глоточек.

Вот портрет Гюнтера: среднего роста, около пятидесяти. Живчик. Голова и шейные складки все время двигаются. Смеясь, он трясется, и его румяные щеки приобретают малиновый оттенок. Говорит ласковым, урчащим, землистым голосом. На нем летний пиджачок шахматной желто-голубой расцветки и темно-синие брюки.

Тогда, в венском кафе, мне неудержимо хотелось назвать его дядя Гюнтер. Дорогой дядя Гюнтер. Милый, дорогой гном Гюнтер. И даже хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон. Всего час назад Длинный Нос била посуду и орала на нас, а вот теперь Гюнтер угощает нас великолепным кофе и неземными сладостями в шикарном венском кафе.

Заказав кофе и десерты, Гюнтер накрыл правой рукой руку моего отца.

– Мой дорогой друг, – сказал он. – Я понимаю, что значит стать беженцем.

Он рассказал, что весной 1945 года семья его жены бежала из Богемии, где они жили со времен Австро-Венгерской империи. Они все погрузились в «мерседес» – родители, бабушки с дедушками, будущая жена Гюнтера и ее сестра – и, бросив все, отправились в сторону австрийской границы. Гюнтер сказал, что они боялись «красного змея». Когда он произнес эти слова, мы с родителями торжественно покачали головами, будто признавая за этим добряком-австрийцем право на кровавый образ Советской России.

Уже когда мы все доели и допили, Гюнтер справился о наших конечных планах.

– Америка? – Гюнтер свернул губы в трубочку. – Зачем вы едете туда? Там нет древности, мало культуры. Сколько лет этой церкви? Она ведет свой счет от времен Микки Мауса? О-хо-хо! – Гюнтер прыснул от своей собственной шутки.

Что мы могли сказать? И почему бы нам не посмеяться над тем, как Гюнтер изображает американцев? Дядюшка Гюнтер со своим потрясающим кофе, мягкой манерой говорить и заразительным смехом был лучшим лекарством от наших советских ран.

– Боюсь, мне пора идти, – сказал Гюнтер с извиняющимися нотками в голосе. – Иначе я опоздаю на встречу с клиентами.

– Если позволите, – решилась спросить моя мама на своем превосходно-книжном английском, – мне любопытно было бы узнать, чем вы занимаетесь?

– О, я давно должен был сказать. У меня кожевенная фабрика. Ремни, бумажники, папки, женские сумочки…

Мы обменялись адресами, вернее, обменяли наше обещание написать ему из Нового Света на визитку Гюнтера с богатой готической вязью. Гюнтер первый поднялся из кресла, склонился в талии, чтобы поцеловать мамину руку, которую бережно взял за кисть. Затем долго жал руку отца. Меня похлопал по плечу:

– Успехов тебе в учебе, дружок! И не огорчай родителей! Они у тебя славные.

Говоря это, Гюнтер улыбался смущенно и даже виновато. Вчетвером мы вышли из кафе. Спустя несколько минут, уже без Гюнтера, мы шли по Картнер-штрассе. В поисках носового платка отец полез в боковой карман куртки и обнаружил оранжевый конверт с надписью «Bon voyage». Милый добрый гном Гюнтер! Настоящий австрийский романтик, в натуре которого смешалась немецкая ячменная сентиментальность с итальянским умением прислушаться к спонтанному движению души. Дрожащими пальцами отец вытащил из оранжевого конверта розовую банкноту. Тысяча шиллингов!

Вскоре после того как мы коллективно подсчитали, сколько же это будет, если перевести в американские доллары, я расстался с родителями до вечера. На мне были потертые голубые джинсы, коричневые замшевые кроссовки и хлопчатобумажная футболка с зелеными, бледно-голубыми и белыми квадратами. Денег в кармане хватало лишь на обратную дорогу в Габлиц. За плечами плясал нейлоновый ярко-синий рюкзачок, в котором лежали джемпер и три банки икры. Я направился в сторону длинноногого чахоточного шпиля cобора Св. Стефана, манившего издалека. И вскоре оказался в Грабене, в пешеходной части города; здесь в каждом здании был модный магазин или ресторан. Я зашел подряд в три ресторана, но постеснялся предлагать свой товар. Элегантные дамы средних лет и солидные лысеющие джентльмены обедали, сидя в плюшевых креслах с мягкими подлокотниками. Заводные официанты сновали между столиками. В конце концов я зашел в ресторан, который показался мне не таким шикарным, а посетители которого были помоложе. Я решился и пересек зал по ковру, подойдя к высокому мужчине с лощеными седыми усами – старшему кельнеру.

– Сколько вы хотите за икру? – спросил он.

– Сто шиллингов за баночку.

В те времена американский доллар стоил около десяти шиллингов, а такую баночку белужьей икры в магазине можно было купить в четыре или пять раз дороже того, что я просил.

Официант посмотрел на меня с некоторым состраданием и тряхнул головой.

– Увы, – вздохнул он, – не подходит. Да и в меню у нас нет икры.

– Но… мы можем договориться, – я буквально умолял его купить у меня икру.

– Ну что ж, может, купить для жены? Она любит икру на завтрак. Вот тебе сто пятьдесят шиллингов за все три банки.

Он отсчитал три хрустящие бумажки, вручил мне деньги и всем корпусом легонько подтолкнул меня к выходу.

Вскоре на улице я обнаружил музыкальный магазин. С постеров в витрине смотрела Уитни Хьюстон. На ней был белоснежный топ, на лице застыла широкая безжизненная улыбка. В течение получаса я любовно снимал с полок и ставил обратно пластинки и кассеты The Beatles, культовой группы моих московских друзей. И в конце концов остановился на кассете Abbey Road.

Продавщица за прилавком была на две головы выше меня, с мощной грудью и прямыми пшеничного цвета волосами, прихваченными с обеих сторон заколками в виде ромашек. «Гаргамелла», – подумал я про себя. На самом деле ее звали Штеффи. Гигантесса Штеффи вежливо слушала мой рассказ о событиях, повлекших за собой эмиграцию всей нашей семьи. Она была первой моей несоветской ровесницей, с которой я заговорил на Западе. От возбуждения я никак не мог остановиться. Двое покупателей, стоявших за спиной, терпеливо дожидались своей очереди.

– Штеффи, – произнес я по-английски, к тому времени уже перетащив ее через паспортный контроль в Шереметьево-2. – Что ты делаешь завтра? Может, встретимся?

– Спасибо, но я не смогу. Мы с моим парнем собираемся завтра на пляж.

«Какой еще пляж в Вене?» – подумал я.

– Хорошо, как-нибудь в другой раз, – я помахал Штеффи рукой на прощание.

Устав от магазинов, где все равно не мог ничего купить, я свернул в проулок. Красные неоновые огни играли на фасадах зданий. Sex Shop. Girls-Girls-Girls. X-rated. Порнокинотеатры. Сколько раз мы с друзьями воображали, как они выглядят в реальности! Я купил билет и спустился вниз по грязноватой лестнице. Вместо обычных в кино кресел здесь стояли столики со стульями, как в кафе или кабаре. Полдюжины мужчин сидели и смотрели кино; некоторые потягивали коктейли. Шла примерно середина фильма. К моменту, когда я присоединился к зрителям, стайка девиц на экране развлекала какого-то коротышку в номере отеля. Фильм шел по-немецки, я лишь понял, что девицы называли коротышку Kleine. Они привязали его к кровати, скинули одежду и стали его дразнить. Дело кончилось тем, что, оставив коротышку на самом краю блаженства, девицы бросили его и поехали в какой-то дворец, где мраморный Антей, ненадолго покинув свой пост во фронтоне здания, сошел к девицам, чтобы заняться любовью с каждой из них поочередно. Загорелся свет, кто-то вышел из зала, кто-то зашел. Несколько человек так и остались сидеть в своих креслах – будто бы в ступоре. Вскоре фильм опять начался, и я увидел его первую половину. В тот момент, когда бедный коротышка и мамзели снова появились на экране, я встал и пошел в туалет, где в кабинке с расписанными граффити стенами торопливо справился с собой.

День уже склонялся к вечеру, когда я выбрался из этого подземелья. Я пошел по направлению к Штефансплац, главной площади Вены. На пути к собору остановился, чтобы дотронуться до последнего сохранившегося в черте города дерева Венского леса – на удачу (на самом деле это было не дерево, а обезображенный старостью ствол). Напротив входа в собор Св. Стефана сидели, стояли, лежали, опираясь на костыли, нищие всех возрастов и мастей. Некоторые наигрывали что-то на музыкальных инструментах: астматическом аккордеоне, шарманке, скрипочке. Неподалеку мужчины в перуанских костюмах скакали под музыку. Я заметил десяток панков, чьи причудливые красные, зеленые и пурпурные гребни перекликались с островерхими готическими башенками собора. Панки стояли, мирно переговариваясь и покуривая. Кажется, никто не обращал на них внимания. В Москве их давно бы уже затолкали в милицейский воронок и повезли в ближайшее отделение.

Я ходил, рассматривая собор Св. Стефана изнутри, а потом присоединился к экскурсионной группе, направлявшейся в катакомбы. По словам экскурсовода, там, в особых медных урнах, хранились останки габсбургских императоров. Я было задумался, что за тайная связь существует между пищеварением, верой и династической мощью, но побоялся спросить об этом экскурсовода, суровую даму с лицом пересоленной селедки.

А потом почувствовал, что здорово проголодался, и вышел из собора. Я стоял посреди Штефансплац, окруженный туристами из Азии, хиппи в радужных футболках, панками и обычными венскими обывателями, как вдруг…

Грета, Грета Шмидт, Грета из Ч. Она стояла в двух шагах от меня, изучая фасад Штефансдома. Неужели действительно она?

– Грета, ты!? – воскликнул я.

– О, боже! Как ты здесь оказался?

– Мы уехали из Союза, наконец-то, мы эмигрировали. Я здесь всего второй день!

– Вот видишь, я всегда чувствовала, что ты что-то скрываешь.

– Ну не мог же я тебе рассказать: мы сидели «в отказе», это было опасно. Знали только ближайшие друзья.

– Мы с тобой были довольно близки…

– Да, конечно. Прости. Но подожди, а что ты делаешь в Вене?

– Приехала на выходные.

– На выходные? С каких это пор девчонки из советской глубинки мотаются в Вену на выходные?

– Слушай, вот ты не хотел рассказывать, что твои родители собираются эмигрировать, – сказала Грета. – Я тоже не хотела ничего говорить. Спустя два месяца после того, как мы расстались, нам пришло разрешение на выезд в Германию. Мы с родителями собрались за несколько недель и быстро уехали.

– Невероятно! Я меньше всего мог представить, что встречу тебя здесь, в Вене.

– Что же тут удивительного? Ведь евреи уезжают в Израиль.

Я призадумался над словами Греты.

– Или не в Израиль. Ты, пожалуй, права, – сказал я. И спросил: – Ну, и как все это было?

– Потрясающе! Я только окончила десять классов в России, когда мы уехали. Потом еще год училась в Германии в гимназии. Было довольно трудно, я плохо писала по-немецки. Пришлось поднапрячься. Русский мне зачли как иностранный, и это помогло получить аттестат. В прошлом году я поступила в университет в Гейдельберге. Хочу стать искусствоведом. На самом деле я приехала в Вену, чтобы посмотреть кое-какую живопись для курсовой работы.

– По России скучаешь? – спросил я.

– Ни капли. Как будто я вдруг проснулась в новом доме и чувствую себя так, словно жила здесь всю жизнь. Для моих родителей все иначе. Но для меня Германия – уже дом родной.

– Ты не чувствуешь, что забываешь русский язык? – снова спросил я; мы с Гретой, конечно же, говорили по-русски.

– Не знаю. Я редко говорю по-русски, только дома. Иногда пишу в Россию школьным подругам. Правда, становится все труднее писать по-русски. Сейчас у меня совсем другая жизнь. Есть вещи, которые мне уже не объяснить по-русски. Да, наверное, я понемногу теряю русский язык, но какая разница? Я об этом не думаю.

– Грета, так здорово, что мы встретились, – сказал я, глядя на ее желтые теннисные туфли. – Я все еще не могу поверить, что мы вот так, случайно, столкнулись. И где! Посередине Штефансплаца! Никто не поверит!

– Не говори!

– Слушай, я страшно проголодался. Здесь есть где-нибудь студенческая забегаловка или что-нибудь в этом роде? Хочешь, перекусим вместе?

– Я бы с удовольствием. Но должна встретиться с друзьями из университета – я уже опаздываю.

– Давай тогда послезавтра, ты еще будешь здесь? Я снова приеду в Вену.

– Отлично.

– Встретимся прямо здесь, в одиннадцать?

– Да, давай в одиннадцать. До скорого.

Она чмокнула меня в щеку и скрылась в бурлящей толпе. Я медленно пересек площадь и двинулся в сторону Грабена, пока не набрел на тихое кафе. Быстро сложив цены, заказал пивка и бутерброд с сыром. И сел в прохладном полумраке, слушая звуки пения и трубы Чета Бейкера. «Your looks are laughable, unphotographable…» Дымные воспоминания ритмично наплывали подобно тому, как утренний туман застилает ясную поверхность озера.

Я встретил Грету Шмидт в июне 1985 года. После первого курса университета я провел июнь и июль в селе Ч., километрах в пятидесяти от Москвы по Ленинградскому шоссе. Ч. считалось селом, поскольку там была школа, а когда-то была и церковь. По сути, это была деревня, где гуси вышагивали по немощеным улицам. В Ч. располагалась университетская лаборатория, и студенты, изучавшие ботанику и геологию, проходили здесь летнюю практику.

Я познакомился с Гретой спустя пару дней после начала практики. Я искал почтовое отделение, чтобы отправить письмо родителям, и спросил у нее, как пройти. Мне только что исполнилось восемнадцать; ей было семнадцать, и она в то лето окончила школу. У Греты были голубые глаза с поволокой тумана и влекущая улыбка. Ее пепельно-светлые волосы были заплетены в две тугие косы. В тот день на ней был выцветший оранжевый сарафан и высокие черные резиновые сапоги. Грязь на улицах Ч. в некоторых местах еще стояла по голень.

Грета происходила из семьи поволжских немцев. Их предки тысячами двинулись в Россию во времена Екатерины II, основав процветающие сельскохозяйственные колонии по берегам Волги. Они прижились в России и считали ее родным домом, придерживаясь, впрочем, своего языка и своих традиций, примерно как амманиты (амиши) в США. Когда гитлеровцы напали на Советский Союз, около полумиллиона поволжских немцев было депортировано в Казахстан и Сибирь. Многие умерли в дороге. В советских учебниках нет ни слова о массовом выселении немцев, которое, кстати, во многом напоминает интернирование американцев японского происхождения во время Второй мировой войны. В 1970-е годы поволжские немцы начали подавать заявления на выезд в ФРГ. Меня поражало, что, прожив в России почти два века, они готовы были сняться с насиженного места и уехать в страну, связь с которой была чуть ли не символической. Не то ли испытывали евреи, боровшиеся за выезд из России, – родной страны, где они так никогда и не почувствовали себя дома? Еврей-отказник и внутренний эмигрант, я отождествлял себя с поволжскими немцами; возможно, именно поэтому меня тогда заинтересовали Грета и история ее семьи.

Родители Греты, детство которых совпало с началом Второй мировой войны, были депортированы со всей родней в Западную Сибирь, в Кулундинскую степь – отдаленную местность к востоку от казахской границы и к северо-западу от Алтайских гор. До переселения они жили в городе Энгельсе, на Волге. Дед Греты по отцовской линии работал агрономом. Одна из ее бабушек была учительницей истории в немецкой школе. В Западной Сибири бабки и деды Греты стали колхозниками. Мать Греты к концу войны осиротела, и ее взяли к себе в семью родственники. В конце 1950-х, отслужив в армии, отец Греты сумел поступить в институт в Москве, где, как и его отец когда-то, изучал агрономию. Ему повезло: после окончания института удалось устроиться в университетскую лабораторию в Ч. Он написал своей невесте в Кулунду, она приехала из Западной Сибири, и вскоре они поженились. У родителей Греты было двое детей. Дома они говорили по-немецки, вне дома – только по-русски. Мать Греты готовила немецкую еду и хранила потрепанный томик Библии в потайном ящике. Представления Греты о Германии – и о потерянном мире поволжских немцев – сложились из тех книг, что ей удалось прочитать в скудной сельской библиотеке Ч., а также в районной библиотеке, но более всего – из родительских рассказов о жизни в Поволжье до депортации.

В то лето мы с Гретой встречались каждый вечер, когда я освобождался от работы по сбору образцов почв, камней и растений и наклеивания на них соответствующих этикеток и ярлыков. Мы занимались любовью под ночным небом, в стоге сена, прислушиваясь к кобыльему боязливому ржанию, доносившемуся неподалеку, и гудкам паровоза, тормозившего на подъезде к дальней станции. Я рассказывал Грете о своих любимых картинах в Пушкинском музее. Она не понимала, что означает слово «импрессионизм», а мне тогда казалось, что я знал и понимал. Грета за всю жизнь лишь трижды была в Москве, хотя жила в полутора часах езды от столицы. Будучи немкой по происхождению, в остальном она ничем не отличалась от русских деревенских девчонок.

Эта внезапная ностальгическая случайная встреча на Штефансплаце сбила меня с толку. Тогда, в Ч., наш летний роман казался мне таким очаровательным именно из-за того, что происходил на фоне русской деревенской жизни. Если бы я встретил Грету в Москве, средь тогдашней городской тусовки, она показалась бы мне безнадежной провинциалкой, несмотря на врожденную пытливость ума и боттичеллиевский лик. Здесь же, в Вене, она была совсем другой: одевалась как заправская западная студентка, свободно говорила по-немецки, да и чувствовала себя как рыба в воде. Я же, напротив, ощущал себя инородным телом посреди пестрой толпы на Штефансплаце – это я был советским провинциалом на улицах и площадях имперской Вены. Я сидел в кафе, тянул светлое пиво, закусывая бедняцким бутербродиком, и пытался понять, что таится за этой неожиданной переменой фортуны. Группа цыганок с детьми прошествовала за окнами в направлении Св. Стефана. Девочка-подросток стрельнула в меня глазами, словно напоминая, что пора возвращаться в Габлиц.