Текст книги "В аду повеяло прохладой"

– Ясно, но нуждается в проверке, – с сомнением произнес Зафар.

– Это можно. На кону – махорка. В Дубках, в полутора километрах отсюда расквартирован кавалерийский полк. Давай сходим туда, и спросим там у любого кавалериста, есть ли у него вши, – предложил Глеб.

Сеймур неодобрительно покачала головой:

– Кавалеристы, они все нервные. Поэтому как спросите, бегите со всех ног, не дай бог, догонят, – посоветовал Сеймур. – Короче говоря, Зафар, не будь занудой, отдай махорку. Глеб победил.

Глеб был заядлым спорщиком, друзья постоянно придумывали для него новые поводы, и делалось это исключительно для увеселения души.

Теперь молчали все трое. Отчетливо был слышен звук мотора вконец обнаглевшего самолета-разведчика со свастикой на крыльях, второй раз пролетевшего без сопровождения на небольшой высоте.

– Не нравится мне все это, – оглянувшись по сторонам, сказал Глеб.

– Что именно?

– Всё не нравится.

– У меня в Баку приятель был, Элик Казиев, когда ему вокруг всё не нравилось, он обычно говорил: «Хаты нет, денег нет, кругом шашнадцать!» – вспомнил вдруг Зафар.

– Дурак набитый твой Эдик! – раздраженно произнес Глеб.

Сеймур внимательно посмотрел на Глеба:

– Плохое настроение?

– А ты не чувствуешь, что происходит?

– А что происходит?

– В том-то и дело, что ничего. В каждой роте половина состава, а то и меньше. Пополнения ждем не дождемся – где оно? То же самое с боеприпасами. В нагане четыре патрона, на сегодня это все мое вооружение. Радиосвязи нет, ни с кем связаться не можем. Сидим, как на острове. Немцы же нас голыми руками возьмут. Не пойму только, чего они ждут.

Зафар ждал, как отреагирует Сеймур. Сказанное Глебом уж очень сильно напоминало то, от чего чуть ли не ежедневно их предостерегал с плакатов суровый политрук, прижимающий к губам указательный палец: «Враг не дремлет!», или «Болтун находка для шпиона», или «Провокаторов за ушко на чистую воду!». Но Сеймур слушал Глеба, не возражая.

А тот не мог остановиться:

– У артиллеристов всего два грузовика, и на тех нет бензина, пушки приходится разворачивать вручную.

– Это артиллеристы тебе рассказали? – с недоверием спросил Зафар.

– Мне и фашисты ничего не рассказывают, только я по ночам слышу с их стороны автоматные очереди. А у наших бойцов только винтовки Мосина, и те без боекомплекта.

Все молчали. После наступившей паузы Глеб спросил у Зафара:

– Напомни-ка, что говорил твой приятель Эдик насчет денег и хаты.

– Он не Эдик, Элик его зовут. И он не дурак.

– Это хорошо, что не дурак. Ну!

– Денег нет, хаты нет, кругом шашнадцать! – повторил Зафар.

– Вот именно! Кругом шашнадцать! – мрачно произнес Глеб. – Прошлую ночь с той стороны было слышно, как подтягивается тяжелая техника, а у нас на сегодня за ударную силу только кавалерия.

– Лучшие танки производятся в Советском Союзе. И прямо с конвейера своим ходом идут на фронт! Я сам читал в «Вестнике фронта», – возмутился Зафар.

– А где они? – словно высматривая танки, Глеб, вытянувшись во весь рост, огляделся по сторонам. – Не видно танков.

– Извини меня, Глеб, но сегодня тебя понесло не в ту степь, совсем не в ту! Скажу откровенно, я с тобой не согласен! – попытался возразить Зафар.

– В чем не согласен? – удивился Глеб.

– Извини, во всем не согласен, – внушительным тоном отчеканил Зафар. – Сеймур, ты идешь?

– Нет.

– Ты иди. Мы с Сеймуром еще побеседуем, – сказал Глеб, чем окончательно испортил настроение Зафару.

– Уже и в своем окопе нет покоя, – ни к кому не обращаясь, недовольно пробормотал Зафар, направляясь в сторону землянки.

Оставшись наедине с Сеймуром, Глеб поделился с ним результатами своих наблюдений. По мнению Глеба, в руководство армии проникла группа диверсантов, которая, безнаказанно орудуя со знанием дела, лишила боеспособности части, которым предстоит защищать от наступления фашистов этот участок фронта. Обо всем этом Глеб собирался подробно сообщить в письме товарищу Сталину. Он был очень взволнован, у него горели глаза, но мысли свои он излагал четко и понятно.

– Ты думаешь, письмо до него дойдет? – спросил Сеймур.

– До Верховного главнокомандующего? Не сомневайся, письмо, посланное полевой почтой, товарищу Сталину передадут. Подпишутся еще несколько офицеров, я с ними договорился. Ты подпишешь?

– Да, – согласился Сеймур. – Где письмо?

– Иду писать, к утру будет готово. Завтра, наверное, почта появится.

– А тебе известны имена диверсантов? Хотя бы одного?

– Нет. Но я знаю, что они есть. Ты разве не видишь, что они здесь творят? Стольких уже разоблачили и расстреляли предателей – генералов и полковников, а они все никак не уймутся. Мы же с тобой вместе подробно обо всем читали!

– Читали. Помнится мне, что предатели в приказе были указаны поименно. Поэтому мне кажется, что будет убедительнее, если мы напишем о том, что здесь на наших глазах происходит, укажем факты, которые нам известны. А фактов много. Я думаю, так будет лучше. А кто конкретно предатель или вредитель, пусть выявит командование, – подумав, сказал Сеймур.

– Командование может подключить контрразведку или военную прокуратуру, – согласился Глеб. – Ты прав, завтра передам письмо из рук в руки Виталику Самойлову, почтарю нашему, он не подведет, доставит по адресу. Ладно, спасибо за совет. Пойду составлять донесение. Не знаю только, с чего начать.

– Ну, что ты сказал Глебу? – спросил Зафар, как только в землянку протиснулась голова Сеймура.

– А что я должен был сказать?

– Все, что думаешь о его вредной болтовне! Нам все равно придется давать показания перед военным трибуналом. Глеб вел антисоветскую пропаганду, а мы с тобой слушали его и не арестовали. Причем молчали, развесив уши, то есть как бы соглашались с ним. Тебе известно, что за это полагается?

– Не преувеличивай, если на Глеба донесут, трибунала не будет, все обойдется военно-полевым судом, – доброжелательно объяснил Сеймур.

Зафар внимательно посмотрел на приятеля:

– Ты, кажется, согласен с тем, что говорил Глеб?

– Если честно, я с ним не во всем согласен, – подумав, серьезно произнес Сеймур. – Например, наш друг Глеб при тебе сказал, что в барабане его нагана осталось четыре патрона, а теперь вот смотри: в моем револьвере всего три. Видишь, у меня с ним серьезные расхождения.

– Извини, если это шутка, то неудачная. Ты подумай лучше, что нам теперь делать?

– Воевать. Окопы рыть, – увидев выражение лица Зафара, шутить Сеймур расхотел.

– Ты лучше подумай, что о нас скажут в Баку, если узнают, что мы с тобой разоблачены как враги народа. – Чувствовалось, что Зафар встревожен по-настоящему.

– Успокойся, никого еще в нашей стране зря не разоблачали и не обвиняли. Ты же читал Конституцию?

– Не успел, – немного смутился Зафар. – Собирался, но не успел.

– Я тоже не читал, но знаю, что она не зря называется сталинской. Так что успокойся, никто нас разоблачать не будет, потому что ни Глеб, ни мы, ни в чем не виноваты.

Ссылка на конституцию Зафара не убедила.

– Еще как виноваты! Мы слышали, что он говорит, и не остановили его. Что теперь делать?

Сеймуру надоело спорить:

– Да, я слушал его и не возражал. Потому что Глеб прав и я во всем с ним согласен.

Зафар был очень испуган и расстроен.

– Посмотришь. Это кончится очень плохо, – тихо сказал он. О Глебе в тот день они больше не разговаривали.

Ночью Сеймур прочитал письмо, написанное Глебом. Под ним стояли подписи четырех офицеров. Сеймур тоже подписал и положил письмо в планшет, утром он собирался вернуть его Глебу. Но послать письмо Сталину они не успели.

Позиции начали бомбить в пять часов утра. Десятки самолетов, выстроившись как на параде, на малой скорости проходили над их головами ряд за рядом. Пронзительный вой и удары падающих бомб сливались в невыносимый для человеческого уха звук. Люди прятались в окопах, душераздирающий визг и оглушительный грохот лишал их воли, и они лежали там, прижавшись к спасительной земле, не силах заставить себя поднять голову и осмотреться по сторонам.

Бойца, не успевшего спуститься в укрытие, мощной воздушной волной подбросило на полметра и отшвырнуло в сторону. Он был уже мертв, еще до того как с размаху всем телом ударился плашмя о дно траншеи, и теперь лежал на спине, уставившись в небо глазницами с вытекшими глазами.

Внезапно взрывы прекратились. Несмотря на затихающий гул удаляющихся бомбардировщиков, казалось, что наступила полная тишина. Обитатели окопов стряхивали с себя песок и налипшие на одежду сырые комья глины. Со стороны противника как будто из-под земли вдруг выросли цепи вражеских солдат. Уже через несколько минут все пространство перед окопами было усеяно идущими во весь рост в атаку шеренгами немецких пехотинцев. По ходу они беспорядочно стреляли и то ли для устрашения противника, то ли ради подъема боевого духа громко и лихо пели неизвестную в здешних местах грозную боевую песню.

По команде командиров красноармейцы вышли им навстречу. В атаку пошли все, в окопах остались лежать только раненые и контуженные. Недалеко от роты Сеймура, опередив своих бойцов, шел Глеб. «За Родину, за Сталина!» – кричали все, но общий гул перекрывал высокий голос Глеба. Глеб замолк за несколько мгновений до того, как атакующие с двух сторон сшиблись в ближнем бою. Короткая очередь из автомата, выпущенная с двух метров, разнесла на части его череп.

А потом на глазах Сеймура убили Зафара. Потрясенный, он бросился к другу, но, был оглушен сильным ударом приклада в голову и рухнул как подкошенный. Когда пришел в себя, над ним стоял фашист и с усмешкой прокручивал барабан его нагана, в котором не было ни одного патрона.

Все происходило как во сне. Немцев оказалось в десятки раз больше, и они неторопливо в упор расстреливали наступающих. Скоро стрельба прекратилась, безоружных пленных стали сгонять в колонну. Раненых пристреливали там же, где они лежали. Ощущение нереальности происходящего усиливалось оттого, что победители по очереди, с улыбкой, фотографировались над телами поверженных врагов. Снимались в одиночку и небольшими группами. Бросалось в глаза их добротное обмундирование. Все немцы, как на подбор рослые, упитанные и веселые, были вооружены автоматами.

У всех мировых религий есть один общий недостаток: описанный в них ад в глазах простого грешника выглядит как исправительное заведение, при создании которого были недостаточно продуманы существенные детали. Вечное медленное горение в геенне огненной или столь же долговременное пребывание в кипящем котле, так же как другие разновидности вечных мук, поначалу действительно производят сильное впечатление, но только на людей с хорошо развитым воображением, среди которых, как правило, закоренелые грешники встречаются крайне редко. Так уж получилось, что по причине отсутствия нужного опыта люди не в состоянии представить себе, что это такое – вечность, и поэтому заведомо относятся к этим видам наказания с почтительным недоверием. Вдобавок почти во всех описаниях ада отсутствуют упоминания о таких эффективных наказаниях, как круглосуточные пытки холодом, постоянное недоедание и каждодневно применяемые изощренные формы унижения, превращающие человека в существо без чести и достоинства. В описаниях классического ада эти и другие, еще более изысканные наказания, естественно, отсутствуют, потому что придумавшие их нелюди появились на свет гораздо позже первых организаторов ада.

Пленных привезли на грузовиках на станцию, здесь их погрузили в товарные вагоны и два дня везли в неизвестном направлении. В битком набитых вагонах отхожих мест не было. Поезд часто стоял, но из запертых вагонов выходить не разрешалось. Поезд остановился один раз на полчаса в открытом поле. Пленных встретили солдаты с собаками, и измученные люди на глазах солдат, под злобный собачий лай справили нужду.

В открытые ворота поезд въехал на огороженную территорию с однотипными унылыми строениями. Здесь пленных, разделив на группы по десять-пятнадцать человек, стали загонять в бараки. В барак впускали по одному. У входа Сеймур получил сильный удар дубинкой, а когда он обернулся, той же дубинкой ему дали тычок в зубы. Глядя в лицо Сеймуру, охранник злорадно ухмыльнулся и замахнулся для нового удара. И тут Сеймур совершил первую и, может быть, самую серьезную ошибку за всю свою предыдущую жизнь. В прямой удар правой рукой он вложил всю ненависть, накопившуюся в нем за последние несколько дней. Охранник с разбитым носом упал, а Сеймур, прижав ладонь к разбитым губам, перешагнул порог.

Мигом набежавшие охранники всем скопом набросились на Сеймура. Слаженно работая дубинками, они избили его до потери сознания. Утомившись, четверо охранников отошли в сторону, но двое продолжали избивать его дубинками и ногами и после того, как он перестал подавать признаки жизни.

К лежащему на полу подошел заключенный Виктор Самарсков, здешний старожил. С помощью одного из заключенных он втащил бесчувственное тело на нары.

Бывший рядовой Самарсков попал в армию в 1939 году, после того как был исключен из 1-го Московского медицинского института.

Причины, побудившие его помочь незнакомому человеку, в тот момент были неизвестны ему самому. Хотя он и знал, что такого рода проступки подлежали наказанию как за серьезное нарушение дисциплины. Никогда прежде в проявлениях подобных благородных порывов Самарсков замечен не был.

В бараке Виктор Самарсков ходил в изгоях. За три месяца пребывания в бараке за ним закрепилась репутация неуживчивого и злопамятного человека, от которого можно ждать любой пакостной выходки.

Не нравились заключенным и его частые беседы с надзирателем Збышеком. Действительно, Виктору Самарскову непостижимым образом удавалось вовлекать старшего надзирателя Збышека в беседы на религиозные темы, и тот, отложив дубинку, слушал его с фанатичным блеском в глазах.

В свою очередь, к обитателям барака Самарсков относился с нескрываемой неприязнью. Он презирал их за покорность и угодничество и знал, что многие из них готовы донести на товарищей за лишнюю порцию еды или старое обтрепанное одеяло.

В половине пятого утра завыла сирена и барак пришел в движение – утром заключенным отводилось полчаса на гигиенические процедуры в открытых всеобщему обозрению уборных без дверей, с последующим за этим завтраком, состоящим из стакана кипятка и ломтя черного хлеба с кусочком жесткого, как резиновая подошва, пожелтевшего сала.

Самарсков менял на лбу Сеймура компресс из мокрой тряпки, когда к нарам в сопровождении двух помощников подошел надзиратель Збышек. Ткнув Сеймура дубинкой в ребра, он приказал надзирателям отвести «симулянта» в карцер.

И тут между ними и Сеймуром встал тщедушный рыжий Самарсков.

– Нельзя его в карцер, – сказал Самарсков, – он там не выживет.

– Это хорошо, что не выживет, – ухмыльнулся Збышек. – Встать!

Стоящий рядом надзиратель толкнул Самарскова в грудь, и тот, отлетев через проход между нарами, с размаху ударился о стенку. На происходящее никто в бараке не обратил внимания, заключенные торопились проглотить завтрак, до того как прозвучит сигнал к работе.

Сеймура повели к выходу. Два надзирателя, придерживая его за локти, шли по бокам, а старший надзиратель Збышек, следуя за ними небрежной прогулочной походкой, следил за соблюдением общего порядка во всем бараке.

– Камо грядеши, Домине?! – встав во весь рост, звучным высоким баритоном вдруг возопил Самарсков.

В бараке всё замерло. Коренастая фигура в черной форме вздрогнула и остановилась. Надзиратель Збышек развернулся на месте и вернулся к нарам.

– Ты что сказал? – спросил Збышек у Самарскова. – Я не понял.

– Не я. Так сказал Бог апостолу Петру когда тот оставил христиан на растерзание язычникам и ушел из Рима. И тогда Бог призвал апостола: «Камо грядеши, Домине!» Больше Бог ничего не сказал, и святой Петр ему на это ни слова не ответил. Он вернулся в Рим спасать от мученической смерти христиан.

Збышек выслушал описание явления Бога апостолу Петру с почтительным вниманием, но при этом его не сразу покинули сомнения, присущие человеку на должности старшего надзирателя.

– В Библии об этом не сказано, – неуверенно пробормотал Збышек. – А ты как узнал?

– Это свидетельство святого человека земли польской, великого писателя Генриха Сенкевича.

Свидетельство писателя, причем поляка, кажется, начало производить на Збышека положительное воздействие, но Самарсков не стал рисковать и тут же постарался закрепить достигнутый успех.

– В эту ночь мне опять явился скорбный лик святого Стефания, – проникновенно сказал Самарсков. – Меня бросило в дрожь, до того у него был опечаленным взгляд, устремленный на страдальца.

Збышек посмотрел в угол над нарами и перекрестился.

– Не пойму. Этого, – он показал пальцем на Сеймура, которого подвели к нему надзиратели, – привезли сюда ночью, и ты тут же стал молить святого Стефания заступиться за первого встречного?

– Божий промысел, – глубоко вздохнув, сказал Самарсков. – В том-то и дело, что он не первый встречный. Его зовут Толик. Восемь лет мы не виделись, но никогда не забывали друг друга. Пан Збышек, вы должны знать всё! Мы с Толиком родились в один день в одной палате калужского роддома. Пьяная медсестра перепутала при рождении младенцев, и мы до сих пор не знаем, кто из нас он, а кто из нас я, то есть кто из нас настоящий Виктор, а кто Толик. Поэтому родители решили нас не разлучать, и мы вместе с родителями жили в одном доме. Потом родителей неизвестно – то ли Анатолия, то ли Виктора, арестовали и сослали в Сибирь. Они до сих пор там. Наша встреча здесь это Божий промысел, и ночью во взгляде святого Стефания я прочел, что сотворение этого чуда угодно Богу и будет зачтено пану Збышеку как при жизни его, так и впоследствии.

Сеймур не мог себе представить, что к истории о младенцах в роддоме можно отнестись всерьез, но слова Самарскова подействовали на старшего надзирателя Збышека как гипнотическое внушение. Выслушав историю о происшествии в калужском роддоме, он, задумчиво, сосредоточенно пожевав губами, спросил:

– А за что их в Сибирь?

– Пану Збышеку известно, что большевики отменили веру в Бога?

– Слышал, но думал, что такого не может быть, – побагровев от возмущения, сказал Збышек.

– Из-за того что церкви в нашей стране закрыты, они молились дома, – с невыразимой печалью сказал Самарсков. – Соседи-безбожники донесли на них. Родителям дали двадцать четыре часа на сборы. Другим двум родителям и нам, то есть Толику и Виктору, провожать их запретили. Обычное дело в СССР.

Самарсков долго и вдохновенно рассказывал о страданиях верующих, рассказал он в подробностях и о том, как большевики взрывали храм Христа Спасителя, свидетелем чего, по его словам, он был. Говорил он беспрерывно, не делая пауз и без сбоев, Сеймуру даже показалось, что впавший в странное состояние Самарсков не сумеет сам остановиться, и может быть, ему надо помочь, но все обошлось.

– Молитесь и радуйтесь, пан Збышек, что вы живете в благословенной Польше, – изрек Самарсков прослезившемуся надзирателю, и на этом сеанс был закончен.

– Матка Боска Ченстоховска, сбереги от большевиков Польшу и всех нас. – Збышек перекрестился. – Помяните мои слова, изверги рода людского будут наказаны, – торжественно провозгласил он.

– Аминь, – звучным эхом отозвался Самарсков.

Еще раз перекрестившись, Збышек, поигрывая дубинкой, пошел к выходу исполнять и дальше служебные обязанности.

В опустевшем бараке они остались вдвоем. Самарсков сказал Сеймуру, что можно быть спокойным, Збышек не подведет и сделает все как надо. По его словам, добивать Сеймура никто не придет и сегодня его ни в карцер, ни в карьер не погонят. Самарсков говорил без остановки. По ходу продолжительного монолога, изредка прерываемого ответами Сеймура, дополнительно выяснилось, что Виктор Самарсков очень любопытный человек, любопытство было всеобъемлющим, но в это утро он интересовался, главным образом, конкретными сведениями и фактами, связанными с Сеймуром. Сеймур на вопросы отвечал медленно, слегка приоткрывая рот, потому что малейшее движение острой болью отзывалось в челюсти и мышцах лица, и кроме того ему очень хотелось спать. Самарскову он был благодарен, но преодолеть дремоту оказался не в силах.

– Извини, – прервав собеседника на полуслове, объяснил он, – это оттого, что очень уж тянет ко сну.

– И правильно. Поспать необходимо. Ты мне только скажи напоследок, из-за чего ты затеял драку с охранником?

У Сеймура прошел сон.

– Он первый на меня набросился с дубинкой, я его ударил в ответ. А что я мог сделать?

– Непонятно. Дубинкой здесь каждый день бьют всех, и все до одного терпят. Трусливые рабы! Даже огрызнуться никто не смеет. Презираю! А ты на глазах у всех подрался с охранником.

– Ты лучше посмотри сюда, результат драки лежит перед тобой и с трудом говорит.

– Вот-вот, это и непонятно. Ты же знал заранее, чем всё кончится?

– Ничего я не знал, – простодушно сказал Сеймур. – Он ударил – я, как полагается, ответил. Ты мне лучше объясни, этот надзиратель такой наивный и добрый человек от природы или стал таким в лагере?

– Надзиратель Збышек – садист и религиозный фанатик, – усмехнулся Виктор. – Я не понравился ему с первого взгляда, и он без всякого повода прохаживался по мне дубинкой по нескольку раз в день. А я, между прочим, ни разу не посмел даже пикнуть. Этот Збышек без каких-либо причин, ради садистского наслаждения искалечил несколько заключенных. Их унесли на носилках и больше здесь не видели. Збышек тяжелый дегенерат. Здесь все надзиратели такие. Немцы молодцы, для меня загадка, как им удалось собрать в одном месте столько выраженных дегенератов. Сплошная клиника.

Сеймур молча ждал продолжения.

– Объясняю, – сказал Виктор. – Если человек хочет выжить, он обязан использовать ради этого любую случайность. А я хочу выжить. В тот день я был в туалете и случайно услышал, как во дворе за окном Збышек жалуется другому надзирателю, западному украинцу Опанасу на то, что ему отказали в двухдневном отпуске, зная, что жена его на сносях, вот-вот должна родить, а присмотреть за ней, кроме глухой бабки, некому. Я сразу сообразил, как можно использовать инстинкт размножения этого дегенерата. Вечером того же дня я отозвал Збышека в сторону и особенным, вещательным голосом сообщил, что мне было видение с ним и его беременной женой. Это его поразило. На этом я не остановился и тем же вещательным голосом предсказал, что с благословения святого Стефания жена вот-вот благополучно разродится сыном. Ночью родился сын весом в четыре с половиной килограмма, а с утра он сходил в собор и зажег свечку во славу святого Стефания. Мальчика мы решили назвать Стефаном.

– Кто это мы?

– Я и Збышек.

– Красиво! Очень красиво! – одобрил Сеймур, – Я вот только не очень понял, как ты догадался, что у него родится сын, причем в ту же ночь?

– Ты, кажется, хотел спать? – как бы вскользь напомнил Виктор.

– Расхотелось. Серьезно, как ты догадался, что родится сын, а не дочь?

– Ничего я не знал. Конечно, я рисковал. Ну и что? Если бы я ошибся и родилась дочь, то ничего плохого не случилось бы – ну ошибся святой Стефаний, с кем не бывает. А святой не ошибся, и с тех пор я, когда захочется, использую тупость и мракобесие в благородных целях. До просьб не унижаюсь, только советую и одобряю. В конце концов, развитый интеллект выше всего, – сказал Самарсков, и в его зеленых глазах на веснушчатом круглом лице, засветилось самодовольство. – Чьи это слова, не помнишь?

– Само собой, святого Стефания, но я с тобой согласен. Молодец! До сих пор, как вспомню, дрожь по телу пробегает. Камо грядеши, Домине! Это же еще суметь надо с такой сокрушительной силой выкрикнуть слова Бога!

– Да, это я умею, – Виктор был польщен. – После того как я сыграл роль Гамлета в институтском театре, режиссер предложил мне прийти к нему на пробы в Театр имени Ермоловой, но я отказался. В артисты меня не тянет, а тогда у меня было лишь одно желание – стать врачом-психиатром. Хочешь послушать монолог Гамлета в моем исполнении?

– Как-нибудь в другой раз, – вежливо отказался Сеймур. Но подумал, что Виктор может обидеться, и решил исправить ситуацию: – Ты лучше расскажи, почему ты ушел из института? – исключительно из вежливости спросил он.

– Потому что выгнали, – сказал Виктор. – А через месяц я загремел в армию рядовым строевой службы. Я бы с удовольствием рассказал, за что исключили, но не могу. Не обижайся, для откровенного разговора у нас с тобой слишком короткий стаж знакомства, а тема болезненная и щекотливая. Расскажу. В свое время.

– Какие могут быть обиды, – испытав облегчение, ответил Сеймур. – Подожду.

Рабочий день в карьере продолжался двенадцать часов, заключенные дробили в щебень камень, надзиратели – поляки и западные украинцы – наблюдали за качеством работы, а состоящая из немцев охрана, следила, чтобы никто не сбежал. От воспаления легких и простуды истощенные люди умирали как мухи. Больные туберкулезом своей смертью не умирали, по приказу санитарного врача заболевших выводили из барака, а их постель сжигали. Очень часто с виду здоровые, без признаков болезни люди ложились вечером спать, а утром не просыпались.

За два года, что Сеймур и Виктор прожили в лагере, построенном в какой-то неведомой им части Польши, время от времени случались побеги. Чаще всего заключенные пытались бежать ночью. За эти отчаянные, бессмысленные попытки любой ценой оказаться на свободе каждый раз расплатой была жизнь. Вырваться за пределы лагеря никому не удавалось, тех, кто не погиб, убегая, расстреливали утром на глазах всего лагерного населения.

Однажды в сопровождении лагерного охранника-немца в карьер пришли двое военных в эсесовской форме. После короткого разговора охранника с надзирателем Сеймуру приказали прекратить работу и идти с приезжими военными. Задавать вопросы надзирателям с дубинками было бессмысленно, кроме того, Сеймуру было безразлично, куда его поведут, лишь бы подальше от карьера. Он положил кувалду на кучу щебня, поискал глазами Виктора, но не увидел его и вместе с конвоирами прошел мимо охраны с овчарками к ожидающему их черному автозаку без окон.

Дорога до деревни заняла минут двадцать. Машина остановилась у одноэтажного здания с вывеской на польском языке. Сеймура ввели в комнату, похожую на приемную кабинета начальника средней руки, где один из конвоиров прошел в кабинет и закрыл за собой дверь, а второй, не спуская глаз с Сеймура, сел в кресло у выхода. Автомат лежал у него на коленях. Ждать пришлось недолго.

В комнате находились два человека в штатском. Один из них, лет сорока, с интеллигентным холеным лицом и усами, сидел за большим письменным столом. Второй, по-видимому, переводчик, с неприметной невыразительной внешностью, был одет в двубортный темно-серый костюм. Он расположился так, чтобы одновременно видеть обоих собеседников.

Судя по их городскому лоску и двум нераспакованным кожаным чемоданам на полу, можно было предположить, что прибыли они сюда недавно и, скорее всего, на короткое время.

Сеймур даже отдаленно не подозревал, зачем его позвали, но ничего хорошего от встречи не ждал.

Оба приветливо поздоровались с Сеймуром и пригласили сесть в кресло у стола. Сеймур запомнил имена новых знакомых. Старшего звали Иоганн Шведенклей, младшего Николай Остапчук. Конвоир по знаку переводчика Остапчука вышел, а вместо него пришла молодая официантка, которая принесла три чашки кофе. Кофе был из чистейшего цикория, но Сеймур выпил его с наслаждением, напиток показался ему очень вкусным. В плену Сеймур научился с первого взгляда со стопроцентной точностью определять вероятность очередного избиения. Здесь он понял, что бить не будут, и поэтому позволил себе расслабиться, удобно усевшись в темно-бордовом кожаном кресле.

Шведенклей, обращаясь к Сеймуру, не спускал с него цепкого взгляда. Говорил он медленно, так, чтобы за ним успевал переводчик.

Сеймур узнал много интересного. Шведенклей объяснил ему, что война с Советским Союзом – это великая миссия, которую добровольно взяла на себя Германия. Цель этой трудной миссии – освобождение народов, порабощенных Россией. Через полгода на территории союзных республик будет установлен новый порядок, они станут независимыми государствами, а все народы, населяющие их, получат право самостоятельно распоряжаться своей экономикой и природными ресурсами, так как будут навсегда избавлены от грабительского диктата России. В качестве наглядного примера Шведенклей привел Азербайджан, чьи несметные богатства, получаемые от нефти, на протяжении многих лет присваиваются русскими. Шведенклей подкреплял свое повествование цифрами и фактами, и перед внутренним взором Сеймура все отчетливее и ярче возникала заманчивая картина независимого Азербайджана. Сеймур слушал внимательно и одновременно пытался догадаться, зачем Шведенклею понадобилось тратить свое красноречие и время на бесполезного во всех отношениях военнопленного.

Казалось, Шведенклей разгадал его мысли. Он сказал, что война закончится весной будущего года. Поэтому командование германской армии уже приступило к формированию национальных дивизий, которым, совместно с армией-победительницей, предстоит участвовать в освобождении своих народов. Для этих дивизий тщательно отбираются из массы военнопленных перспективные люди, которые после окончания войны могли бы участвовать в управлении своей страной. Еще Шведенклей сказал, что ему поручено предложить бывшему советскому офицеру Сеймуру Рафибейли принять участие в освобождении своего народа. Он ткнул пальцем в папку с личным делом Сеймура и добавил, что знает о том, что Сеймур принадлежит к известной семье, которая пользуется в Азербайджане почетом и уважением, а также о том, что имущество его деда, нефтепромышленника и землевладельца, было присвоено большевиками. Естественно, после провозглашения независимости конфискованное имущество будет возвращено семье.

Азербайджанская дивизия, по словам Шведенклея, уже сформирована почти полностью. Сеймуру будет предоставлена возможность войти в командный состав дивизии, которой через полгода предстоит вместе с немецкими войсками войти в Баку и установить в Азербайджане новый порядок. Шведенклей сообщил Сеймуру, что все без исключения пленные офицеры, которым было сделано это предложение, восприняли его как честь и поклялись оправдать доверие великой Германии.

Сеймур молчал. Потому что совсем некстати в его памяти, как в калейдоскопе, промелькнули недавние события – вначале он увидел голову Глеба, превратившуюся в кроваво-розовое месиво, затем явился распластанный на земле умирающий Зафар, к которому он не смог добежать, потом – солдаты, позирующие, над неостывшими телами красноармейцев. И еще, по необъяснимой причуде сознания, перед его глазами предстали торжественные проводы уходящих на фронт призывников в Театре оперы и балета…