Текст книги "Я никогда не"

Глава 6

Между сырым мартовским холодом и жарой бывает не больше одной поющей, чистой и славной недели, и не дольше одной, в лучшие годы двух, недель длится то состояние умеренного сухого тепла сразу после внезапно оборвавшейся жары и до коричневой, мокрой осени, когда по утрам появляется ласковая прохлада, а днем, во время листопада, в воздухе висит обещание чего-то умного и хорошего. Такими же короткими вспышками, ненадежными приливами я ощущаю радость и воодушевление – полтора часа после привычной отрешенности и до изматывающего, интенсивного осознания собственных и чужих несчастий.

В какие-то моменты – в моменты, когда поступал новый заказ, когда я погружалась в отрезок работы, который нельзя было выполнить механически, или когда, во время наших игр, опьянение приближалось к кульминации – угрозы Гастона теряли свою неизбежность, свою близость и плотность, и мне становилось легко и интересно жить. И еще – в то время мне казалось, что это ужасно, но до действительно ужасного нужно было немного подождать – от необъятного страха меня отвлекало раздражение на стройку по соседству. Они начали ее давно, и я была уверена, что она закончится к тому моменту, когда я откроюсь. Я простаивала пару недель, пока не поняла, что их работы могут продлиться сколько угодно, и мне пришлось начать, не дожидаясь, когда к району вернется приятная буржуазная тишина.

Из-за этой чертовой стройки было не только шумно, не только неудобно подбираться, но еще и на стеклянных дверях каждый день оседала зеленоватая строительная пыль, и каждый день я смывала ее. Понимая, что пыль неизбежно проникает и внутрь, и не дожидаясь, пока это станет заметным, я два раза в день, открываясь и перед закрытием, проходила сухой тряпкой по поверхностям – на все вместе уходило немало времени, и я не чаяла, когда отделочные работы подойдут к концу и это бездарное здание введут в эксплуатацию.

Вместе с тем я мыла двери любовно, изо дня в день с одинаковым тщанием, воображая, будто я Грит из романа «Девушка с жемчужной сережкой»[12]12
  «Девушка с жемчужной сережкой» – роман американо-британской писательницы Трейси Шевалье 1999 г., вдохновленный одноименной картиной голландского художника Яна Вермеера.


[Закрыть] – странно, что труд служанки, у которой грубеют руки и всегда болит спина, может казаться таким романтически привлекательным, если он красиво описан. Я представляла, будто за моей спиной течет один из каналов Делфта, и, добавляя к Грит Золушку Диснея, я что-нибудь напевала. Чтобы не портить этот умиротворяющий утренний ритуал, я приходила к семи утра – строители не появлялись раньше девяти или полдесятого. Потом я тщательно мыла руки, снимала фартук и садилась за работу. Я думаю, главная причина, по которой мама, всегда недовольная мной и находящая этому недовольству изощренное словесное выражение, не сумела совсем испортить мою самооценку – это не способный ускользнуть и не дающий пропасть ремесленнический труд, удовлетворение, возникающее от сознания, что своими руками ты только что сделал хорошую вещь, спокойствие, которое вызывает ее качество. Мне кажется, многих из нас ничто не выводит из себя так сильно, как халтура, выводит до того, что, не в состоянии полагаться на вещи, замечая плохо положенную плитку или кривую строчку, мы теряем уверенность не только в этом отдельно взятом физическом теле. Оно становится для нас костью динозавра, по которой мы реконструируем монстра целиком, и он весь нам не нравится, нам начинает не нравиться вся жизнь, когда части ее ведут себя обманно.

Я точно знала, как проявит себя изделие, когда отправится к хозяйке: получая образцы тканей, я стирала небольшие куски разными составами в воде разной температуры и гладила тоже по-разному. Конечно, материалы приходили с описанием, но производители, из осторожности, везде указывали одно и то же: с этой тканью ничего делать нельзя, и все нужно было проверять самой. Я заказывала сначала образцы, воздействовала на них, а потом – основную партию уже проверенных. Это выходило значительно дороже, чем покупать их сразу, но я терпеть не могу, когда дорогие вещи оказываются одноразовыми или жутко сложными в уходе, с которыми справилась бы только высококлассная камеристка.

Я закончила ужасно милый заказ, пижамку, которую я про себя звала страусиной – шорты состояли из рядов рюшек, и пошла домой. С неба капало что-то невнятное, непонятно, стоило ли радоваться, что дождь прибьет пыль или дождевые капли оставят на стекле дополнительные пятна. Мы должны были съездить с Юном на базар – каждую неделю кто-нибудь из ребят ездил со мной за продуктами, что было более чем честно, учитывая мою готовку. Золотистая «Камри» Юна остановилась возле моего подъезда, и я увидела, что переднее сиденье занято женщиной лет шестидесяти.

– Это моя мама, – представил нас Юн, когда я села на заднее, – Ангелина Владимировна.

– Очень приятно. – Я улыбнулась его маме.

Мне казалось, что мама Юна должна быть такой же блондинкой, как он, но, должно быть, Юн пошел в какую-нибудь бабушку. У Ангелины Владимировны была каштановая химия на голове и ярко накрашенные, с четким контуром губы бантиком – я давно не видела таких женщин, они растворились где-то в середине девяностых, женщины с тонкими бровями, в красных брюках в шотландскую клетку.

– Было бы сухо, – сказала Ангелина Владимировна, положив две клетчатые сумки возле меня, – я бы сама пошла. А так в одной руке зонт, в другой сумка, куда что девать.

– Кора, ты не закрыла дверь, – Юн плохо скрывал раздражение, – хлопни посильнее.

– То говорил: не хлопай, – прокомментировала его мама, – то теперь наоборот.

– Вот если бы вы двенадцать лет ею не хлопали, сейчас бы ее не клинило.

Мое представление о Юне перевернулось. До этого момента, когда Юн уходил восвояси, он не то чтобы хранился в белом пространстве без запахов и четкого понимания, где пол, а где стены, но спроси у меня, какая у Юна мама, как он вообще живет, я бы представила себе довольно высокую женщину со светлыми волосами, подобранными в аккуратный узел, немного стервозную, но не слишком, и представила бы обычную квартиру, в которой Юн и его мама сталкиваются мало. Я бы представила ее хорошую косметику на полочках и его Пако Рабанн в его комнате, возле авиаторов и ключей от машины. Но теперь я понимала, что это не так: духи Рабанн и авиаторы лежат все так же, но есть Ангелина Владимировна, не желающая ничего выбрасывать, то и дело дергающая Юна, есть мнимо абрикосовый запах ее крема для рук, телепередачи, которые она ставит на всю громкость вечером, новости, которые она пересказывает с утра.

Люди соглашаются делать вещи, которых делать не хотят, живут с людьми, которых не любят, и ни на одном этапе они не желают все остановить, повернуть вспять, прекратить и переделать. Им проще годами терпеть и страдать, чем признать, как все плохо, как они ведомы узурпаторами. Странная черта примиряться с тем, что так легко можно было бы не допустить, или исправить, избавиться и не позволить. И все это начинается с того, что человек отказывается произнести определенные слова, открыть блокнот и записать свою задачу, записать слева «Дано» и справа, отталкиваясь от того, что дано, решать ее. Всю жизнь люди будут ненавидеть друг друга – а не разъедутся, потому, наверное, только, что есть какой-нибудь жуткий пример, как другие разъехались, но неудачно, продали, а не купили, разрушили и не построили, было, да утратили. Как будто чья-то крайняя глупость оправдывает такую же, только находящуюся на противоположном экстремуме.

Мы шли по базару. Сначала, по привычке, я проявляла внимательность и медленно ходила по рядам с ней, слушая ее замечания о ценах, но, быстро поняв, что у меня все настроение испортится, пока я буду представлять себе ее жизнь, прошлую и нынешнюю, и поняв к тому же, что я не смогу при ней купить те дороговатые продукты, которые она не одобрит, я оставила их с Юном и пошла покупать свое. Я ждала их у машины не меньше сорока минут, думая, что давно вернулась бы домой на такси, но когда я представила, как сильно, в свою очередь, бесится Юн – как он взбесился, когда мама упала ему на хвост, как он не хотел, чтобы мы познакомились, как он бесится теперь, ожидая, пока мама не торопясь решает, что ей купить, я успокоилась. Чужое раздражение, если посмотреть на него отстраненно, отрезвляет.

Юн довез меня до дома, и не успела я открыть дверь, как в нее позвонила Анеля. Она прибежала с коробкой, в которой стояло стаканов десять малины, с жестяной банкой печенья, с маленьким жирным тортиком из французской пекарни и бутылкой сливочного ликера.

– Вообще, сегодня очередь Юна, – сказала я, принимая у нее из рук пакеты.

Анеля махнула рукой – пустяки.

– Тебе помочь?

– Посиди со мной на кухне. – Я бы не подпустила Анелю к плите, она может испортить любые ингредиенты. – Сегодня я познакомилась с мамой Юна. – Я знала, что эта информация живо заинтересует Анелю.

– О!

– Она немного другая, чем я ее себе представляла. Впрочем, может, ты ее представляла правильнее. Юн на нее совсем не похож.

– Серьезно? – переспросила Анеля, округлив глаза. – Если он явно не похож на отца-корейца, на кого он вообще похож?

– На Райана Филлиппа[13]13
  Райан Филлипп (род. 1974 г.) – американский актер. Фильм «Жестокие игры» с Филлиппом в главной роли пресыщенного старшеклассника вышел в 1999 г. и был широко популярен среди алматинских подростков в начале 2000-х.


[Закрыть], это мы давно установили. – Я разбирала пакеты, они шуршали, отчего приходилось говорить громко. – Представь, что ты встретила учительницу по русскому и литературе вне школы. Знаешь, если бы ты ее увидела, тебе стало бы легче.

– В смысле?

– Ну. – Нет, она действительно будет делать вид, что не бегает, безуспешно пока, за Юном? – Насколько Юн кажется себе на уме, настолько по его маме понимаешь, что он из обычной семьи. Я думаю, у Юна много слабых сторон и неуверенностей. Я не имею в виду, что чем кто-то богаче, тем он круче, такой корреляции нет, но Юн перед нами строит из себя богему, такого томного чувака, к которому еще подход нужно искать, – а стоит представить себе его среду, его в быту, как становится понятно, что его неприступность напускная.

– С Сашей непросто, – сказала Анеля обтекаемую фразу, – непонятно, чего он хочет.

Как правило, непонятно – это когда вежливость принимают за внимание, но я не решилась разбить иллюзии Анели прямо сейчас.

Ребята пришли вовремя: Ануар и Бахти приехали, конечно, вместе, – они были счастливы наконец встречаться официально и перестать набивать себе цену, Юн и Карим вскоре после них. Не успели мы сесть, как я услышала звон бьющейся посуды.

– Черт. – Это Юн уронил соусник. – Кора, извини, я сам не заметил, как так вышло.

– Ничего страшного. – Я принесла серебристый совок.

– Я впервые в жизни вижу привлекательный совок, – сказал Ануар.

– Ты заставил его краснеть. – Я собирала в совок томатный соус, и все рассмеялись.

– Слушай, извини пожалуйста. – Юн вытирал пятна со стола и своих джинсов салфетками.

– Все нормально.

– Он просто на краю стоял. – Юн сгреб остатки перламутрового фарфора и чмокающей жидкости. – Ты понимаешь, я никогда раньше не бил «Мадонну»[14]14
  «Мадонна» – советское название сервизов немецкой фабрики Оскара Шлегельмильх, выпускавшихся, предположительно, с 1953 г., с использованием репродукций картин Анжелики Кауфман. Анжелика Кауфман (1741—1807) – немецкий художник.


[Закрыть].

Анеля выпила.

– Мы что, уже играем? – спросил Ануар.

– Саша же признался, что никогда не бил «Мадонну».

– Первый раз слышу, чтобы Юна звали Сашей. – Бахти тоже выпила, подтверждая, что и она била «Мадонну».

– Девочки, какие вы неловкие, – строгим голосом сказал Ануар.

– Тот, кто моет посуду, неизбежно ее разбивает, – всерьез начала оправдываться Анеля.

– Посуду, как мы сегодня увидели, может разбить кто угодно, – сказала я, и Юн подвинул свою тарелку от края поближе к центру.

– Это в любом случае к счастью, – подбодрила Юна Анеля.

– Ага, как дождь на свадьбу, – фыркнула Бахти.

– Я впал в немилость? – слабо пошутил Юн.

Я не стала его разубеждать.

– Не переживай, – Карим поднял с пола крошечный осколок и выкинул его в окно, – Кора нас всех одинаково ненавидит.

– И это после всего, что я вам готовлю? – возмутилась я.

– Нет, как настоящая волшебница, ты вкладываешь в приготовление пищи любовь, – улыбнулся Карим.

– Ты плохо читал сказки. – Я жестом остановила Ануара, чтобы он не наливал мне полный бокал. – Готовкой славились ведьмы.

– Ты притворяешься более опасным персонажем, чем являешься, – сказал Карим, и я внутренне согласилась с ним.

– Кора, ты готовишь потрясающе. – Юн еще не мог оправиться от своей неловкости. – Мне соус даже больше жаль, чем соусник.

И с этим, не признаваясь вслух, я тоже согласилась. Мама отдала мне эту «Мадонну» – самый крикливый из всех ее сервизов, – потом снова забрала, сказав, что молодой девушке это ни к чему, потом снова подарила, на Новый год. Этот набор мне не нравился, и я совершенно не расстроилась потере соусника.

– Давайте наконец играть, – сказал Ануар. – Так, чего еще не было? О, идея: я никогда не воровал.

Юн, Анеля и Бахти выпили.

– Крупно? – спросил Ануар.

– Нет, конечно, – ответила Бахти. – Просто проверяешь свои силы: сможешь ли ты спокойно и незаметно пройти мимо продавца.

– Вот, да, – подтвердил Юн. – Адреналин.

– Нет, я сделала это нечаянно, – сказала Анеля. – Мы стояли на кассе с женщиной, у нас обеих были полные тележки, и когда мы раскладывали продукты по пакетам, я забрала один из ее, просто перепутав.

– Но ты могла принести его обратно, – заметил Карим.

– Я же обнаружила это только дома и не хотела тащиться обратно, а потом, знаешь, я глубоко сомневаюсь, что продавцы вернули бы ей ее пакет. Они бы сказали – нет, никто ничего не приносил.

– Легко считать себя честной, предполагая, что остальные – непорядочны, – улыбнулась я.

– Да кто сказал, что она вообще вернулась за своим пакетом! – Анеля стала защищаться.

– А что в нем было? – спросила Бахти.

– Не помню, обычные продукты, – неубедительно сказала Анеля.

– Помнишь, конечно, – настаивала Бахти. – Дорогие?

– Перестаньте. – Юн приобнял готовую расплакаться Анелю.

– Я никогда никого не доводила до слез, – с укором сказала Анеля.

Мы все незамедлительно выпили.

– Твоя очередь допрашивать, Анеля, – сказал Карим. – Теперь, когда мы знаем неприятное воспоминание, которое гложет тебя, ты вправе узнать о наших.

– Тогда с тебя, Карим, мы и начнем, – сказала Бахти. – Глядишь, это так затянется, что остальным не придется ни в чем сознаваться.

– Если бы Карим должен был огласить полный список, мы бы и за год не управились, – сказала я. – Но мне кажется, речь идет всего об одном неприятном воспоминании, когда он кого-то довел до слез.

– Двоюродную сестру бабушки, – ответил Карим. – Мне было восемь, я передал ей обидные слова, которые сказала о ней бабушка. Она расплакалась и уехала, никому ничего не сказав. Со временем это как-то замялось, но с тех пор что-то между ними испортилось.

– Ужасно, – сказала Бахти.

– Да, довольно ужасно, – подтвердил Карим. – Знание всей правды еще никого не делало счастливее.

– Но это ведь была не совсем правда, – возразила я. – Если твоя бабушка не сказала этих слов своей сестре в лицо, значит, она могла сказать их в сердцах и понимать, что это несправедливо.

– Она просто сказала их ребенку, считая, что ребенку безопасно говорить что угодно, – сказала Бахти.

– Сомнительное развлечение эти ваши неприятные воспоминания, – сказал Ануар. – Мне уже стало грустно.

Мне тоже казалось, что пора сворачивать и вернуться к приятным разговорам о сексе, но тут Бахти, обычно предпочитавшая не заморачиваться, к огромному моему удивлению, сказала:

– Знаешь, я думаю, это не лишено смысла. Разве не спокойнее будет рассказывать друг другу секреты о личной жизни, зная, что мы связаны – в какой-то мере – круговой порукой секретов действительно важных? Разве это не отличает приятельство от дружбы?

«Разве не легче, – продолжила я мысленно, – закрывать глаза на отсутствие стыда, если ты знаешь, что у человека есть совесть?»

– А я думал, мы все связаны спором о разводе Айдара и Боты, – пошутил Карим, и мы рассмеялись. – Но я согласен с Бахти. Это грустно, но интересно.

– Ты просто не хочешь, – я улыбнулась, – быть единственным, кто поделился случаем, в котором был виноват.

– Может быть, – бесстрастно сказал Карим. – Так или иначе, Юн следующий.

– Не могу себе представить, – сказала Анеля, поворачиваясь к Юну, – чтобы Саша кого-то заставил плакать.

– Нуу, – помедлил Юн, – ну я не назову сейчас конкретный случай, просто всегда такое бывает: что-то происходит, кто-то обижается.

Только я собралась углубиться, кто этот кто-то, как Бахти сделала вид, что Юн закончил, и перешла к Ануару.

– А мне сложнее представить, чтобы Ануарка мог кого-то довести.

– Однажды из-за меня расплакалась младшая сестра Карима, Гульжан. Но я правда не понял, что я сделал. – Было видно, что Ануар не врет.

– Отпускаю тебе все грехи, – сказал Карим. – Гульжа просто любит плакать.

– Никто не может любить плакать, – сказала Анеля, – бывает действительно обидно.

– Обидчивым людям очень часто обидно. – Я вспомнила Гульжан. – Они просто обижаются на все подряд.

– Я следующая? – спросила Бахти. – Однажды я так замучила маму ночными разговорами о моих проблемах, что мама расплакалась от усталости, сказала, что она больше не может меня слушать, и избегала меня весь следующий день.

– Заводи после такого детей, – ласково сказал ей Ануар и поцеловал в щеку.

Бахти немного нервно ответила:

– Дети появляются бессистемно. Они ведь появляются не у тех, кто больше всех готов и больше всех хочет, они у кого-то просто появляются, и в этом мало общего плана.

Ребята заспорили о детях, а я постаралась не переглянуться с Бахти, чтобы не привлекать к ней внимания. Бахти не могла иметь детей.

– Если бы вы могли исправить всего одну вещь, отмотать назад до какого-то момента и поступить иначе, докуда бы вы отматывали? – вдруг спросил Юн.

– Ты сейчас озвучил самую вредную мысль из всех существующих, – сказала я, но Юн не сдавался.

– Мне кажется, в жизни каждого человека есть единственное событие, которое следовало бы исправить. Нужно просто понять, докуда мотать, когда именно началась эта фигня.

Когда все ушли, Карим задержался и задержал на мне вопросительный взгляд. Я подумала, он хочет поцеловать меня, но вместо этого он сказал:

– Слушай, я знаю, сейчас ночь и дождь и в твое ателье не приходят бесцельные посетители, но мы не съездим туда? Я очень хочу его увидеть.

Я с радостью согласилась. Мы заказали такси, и через несколько минут я уже вставляла ключ в новый замок моего ателье – мне с детства нравилось это действие, удовольствие от того, как ключ мягко входит в скважину, звук, с которым он поворачивается, щелчок, с которым отпирается дверь.

Сейчас он увидит, как у меня потрясающе.

Я зажгла свет, и Карим перешагнул порог. Он замер и замолк, потом, так и не сходя с места, стал озираться. Вот он смотрит на паркет, вот он увидел мраморную столешницу.

– Красиво, правда? – Я сама еще не привыкла к созданному мной великолепию.

Пахло пеканом, рахат-лукумом, пудрой и коньяком – прекрасными духами из прямоугольного бутылька. Они были маслянистыми, темными и такими густыми, что их капли будто продолжали висеть в воздухе, так и не садясь на поверхности.

Карим все так же молчал. Теперь он смотрел на ручку примерочной – она была хрустальной и потому приковывала взгляд. Обычное стекло не будет так блестеть.

– Я купила ее в Риме на развале. – Я говорила немного взволнованным голосом, пока Карим подошел рассмотреть ее поближе. – Никому не была нужна эта ручка, потому что она одна, а она смотри какая прозрачная, и все грани гладкие, ее не коцали и в горячей воде не мыли.

Он даже не кивнул. Сел на лакированный стул (с гипертрофированно высокой спинкой с частыми перекладинами, наподобие стула Макинтоша[15]15
  Чарльз Макинтош (7 июня 1868—10 декабря 1928) – шотландский архитектор, художник и дизайнер, родоначальник стиля модерн в Шотландии.


[Закрыть]) и – наконец – увидел мой потолок. Я думаю, сразу видно, что там настоящая лепнина, а не эрзац, и еще – мой потолок был весь расписан красными, выцветшего красного цвета, узорами, как римские потолки. Подобный потолок мы с Каримом впервые увидели пять лет назад. Отель располагался в старинном доме, был жаркий день, из полуоткрытых ставней лился яркий свет и доносился шум улицы – мотоциклисты, разговоры прохожих. В первый час мы ничего не видели в номере, но после, лежа на кровати, мы подняли глаза наверх – каким он был красивым. Оливы вдоль периметра, и красный вымытой крови, и гармоничное разделение на квадраты, и вписанные в квадраты составные фигуры.

– Сколько ты отдаешь за один флакон? – вдруг спросил Карим.

– Я не помню точную сумму. – Я никогда не любила называть точные суммы. – Они продаются в классном отделе нишевых духов.

– Двести евро, триста? – Карим не собирался слушать, где я их покупаю. – Как быстро ты их израсходуешь – как скоро тебе снова придется их покупать?

Вся моя радость исчезла: он не восхищен, он в ужасе.

– Покажи белье, – сказал он с каким-то тяжелым вздохом.

– Оно у меня сегодня не парное, – процедила я.

Карим рассмеялся.

– Я хотел сказать, покажи, пожалуйста, твои изделия. Если магазин такой красивый, боюсь представить, насколько красивое белье ты шьешь.

– Не хочу. – Для верности я стала закрывать комоды на ключ, один за другим. – Ты мне все настроение испортил.

– Я же ничего не сказал.

– Если ты думаешь, – я начала выключать свет – выключила верхний, перед скорым уходом выключу торшеры и бра, – что у тебя такой загадочный вид и башка ни под одним углом не просвечивает – ты знаешь, ты ошибаешься.

– Зачем ты купила деревянные комоды, – начал Карим, коль скоро соврать у него не получилось, – для магазинов никто такие не берет, только ДСП и МДФ.

– У них запах, и он навсегда, он же не выветривается. Кружево – в МДФ класть?

– Ты даже не подумала об этом, когда покупала. – Карим отошел от, как оказалось, оторопи, взял у меня из рук ключи и стал все открывать и разглядывать. – Ты и не подумала, что можно не дерево заказывать. Ты не подумала, что пол можно сделать из ламината и стол из пластика, и люстру не с «Мурано» тащить. И духи, кто тебе мешает в «Заре» купить ваниль, а еще лучше – в каком-нибудь ужасном магазине без названия?

– И добро пожаловать в «Андер»[16]16
  Вымышленный бренд белья. В случае существования бренда с подобным названием совпадение случайно.


[Закрыть], отвратительную барахолку с отвратительным бельем, которое сплющивает маленькую грудь и стискивает большую, рыхлит большие попы и врезается в маленькие, где чулки чешут ноги и если корсет сидит в талии, то он топорщится в спине, и в раздевалку надо три года стоять в очереди из этих несчастливых женщин, которые так и не научились выбирать себе белье хотя бы по размеру, и хуже того – не научатся.

– Нет, Кора. – Карим внимательно рассматривал кремовый корсет на моем столе, я дошила его вчера. – Дело не в том, чтобы открывать плохой магазин с некачественным товаром. Дело в том, что дорогие магазины с хорошими товарами только создают иллюзию дороговизны помещения. У них много света и много отражающих свет поверхностей, чуть больше пространства, у них плавно ходят ящики шкафов и обивка диванов кажется кожаной. Но она не кожаная, она сделана из полиуретана. Если ты не торгуешь чем-то по-настоящему дорогим, не продаешь ювелирные изделия или часы, заказывать такую мебель разорительно.

Он открыл дверь примерочной: бархатное кресло (не вишневое, как во всех бельевых, а серебристое), зеркала в широких рамах, крючки на стенах в виде серебряных слонов с длинными хоботами – он посмотрел на них печальным взглядом.

– Это очень красиво, Корлан, – серьезно сказал Карим. – Но это не твой дом. Это магазин, в который даже попасть сложно – сколько людей вообще решится позвонить в звонок?

– Это будет дорогое бельевое ателье, и женщины будут приходить сюда за красотой, и они будут готовы заплатить за это.

– И ты будешь милой? – спросил он с сомнением. – Ты подружишься со всеми этими женщинами с перекроенными лицами и силиконом, вставленным в стареющее тело?

– Послушай, им нужно другое выражение лица, а не корсет. Им нужно прочитать «Ночевала тучка золотая»[17]17
  «Ночевала тучка золотая» – автобиографическая повесть Анатолия Приставкина 1981 года о депортации народов при Сталине. Название повести – первая строка стихотворения Михаила Лермонтова.


[Закрыть], а не в бельевой.

Карим взял в руки тонкий лифчик из прозрачной голубо-серой ткани. Я гордилась им: швы были настолько незаметными, будто по ночам в ателье работали крошечные феи.

– Любая девушка захочет такой.

– Только у нее не хватит на него денег, – ответил Карим. – В «Андере» за эти деньги она купит пять. Не шей ничего тонкого и прозрачного. Твоя аудитория – богатые женщины за сорок, даже сорок пять.

– А может, еще юные шлюшки? – спросила я с надеждой.

Карим покачал головой:

– У них пока нет вкуса.

– Очень богатые женщины у нас так плохо выглядят, – я представила себе своих знакомых, – как в Венецианской республике раньше. Там только знать могла позволить себе особые белила для лица, а они страшно уродовали, иссушали и старили кожу, и чем больше ты их наносил, тем больше в итоге требовалось. И самые богатые женщины Венеции выглядели хуже самых обычных. У нас тоже так. Они слишком много едят, слишком много пьют и курят, слишком часто бывают на солнце и делают ужасные уколы, после которых лицо выглядит как жопа. Я смогу им шить – я знаю, как конструировать так, чтобы и они выглядели красивыми, – но мне кажется, не надо пускать к себе людей, которые тебе не нравятся.

– Тебе не должно быть никакого дела до того, нравятся они тебе или нет. Но ты должна стараться понравиться им, если ты не хочешь прогореть.

– Спасибо тебе огромное. – Я снова закрыла все шкафы, из света оставалась одна лампа. – Большое тебе спасибо.

– Кора, милая, это самое красивое ателье на свете, но ты пойми…

– Я совсем недавно открылась, и сейчас тут рядом какая-то идиотская стройка и пыль и шум, но когда это наконец прекратится и ко мне придут люди, им понравится, им не может не понравиться.

– Кора, не злись. Разумеется, им понравится, но тебе надо пересмотреть какие-то траты, если это еще возможно.

– Уходи и не возвращайся. Если ты ничего не понимаешь – просто уходи и не пророчь мне одни беды.

Карим пожал плечами. Он поцеловал меня в лоб, подождал еще немного, на случай, если я позволю ему остаться, и вышел в ночь.

Он не прав. Он просто покупает свои черные хлопковые боксеры на свою упругую попу и горя не знает, эти боксеры и примерять не надо, не надо отражаться в страшном зеркале с жестоким белым освещением за занюханной шторкой на сомнительном ковролине и пересчитывать в этом зеркале все свои вены, складки, пятна и вмятины и потом ненавидеть себя, и когда какой-нибудь мудак проникновенно скажет тебе, что у тебя красивая грудь, спать с ним из благодарности.

Может, я переборщила с тратами – но я сделала это раз и навсегда. Красивое стареет красиво, красивому не страшна грязь, красивое будешь беречь, и хуже нет этих преждевременных сколов на дешевой плитке, этой уродливой изношенности плохих материалов, возникающей спустя какой-то год.

Если не окружать себя красивым – как вообще жить? Нет, может, это не мой дом, но я работаю здесь, я провожу здесь много часов, я зову сюда людей, к которым буду прикасаться. Я понимаю, что он сказал мне все это не из плохих побуждений – но он не должен был мне это говорить. Он, выбиравший наш римский отель месяц, разве он не потому не прекращает привлекаться мной, что мое предпочтение красоты ему дорого?

Карим давно ушел, а я продолжала думать о нем. О нашем занятии любовью, о тяжести его тела на моем, о том, как расплывался этот красный потолок в моих глазах, о том, как хорошо, что толстые стены обладали необходимой степенью звукоизоляции.

Я невольно представила, как он возвращается, подходит к моему столу, я снимаю с него джинсы – узкие джинсы сидят на нем плотно и застегиваются на внутренние металлические пуговицы, которые так трудно расстегиваются, что хочется их просто оторвать. Я представила изумительные тазобедренные косточки по бокам от его пресса.

Я встала из-за стола, вошла в примерочную и легла на мягкий светлый ковер.