Текст книги "Услышь нас, Боже"

В семь утра идем между бакенами, у седьмого расходимся на встречных курсах с пароходом «Партения» из Глазго; изумрудные пальмы, справа мигает огнями прибрежная гостиница на сваях; густая зелень с обеих сторон; слева – остров, плоский, как блин, заболоченная земля, изумрудные джунгли, как салат из цикория, снова пальмы, в просветах между стволами виднеются белые домики и, кажется, очень хороший пляж, бакены словно миниатюрные Эйфелевы башни – зеленый фонарь прямо по курсу обозначает вход в первый écloue (шлюз) – действительно замечательный пляж под салатом с цикорием слева, сразу за поворотом; мы приближаемся к первому бакену, справа – Бальбоа, пальмы и сооружения, похожие на загородные клубы, поля для гольфа; слева джунгли становятся гуще – 20 или 30 фрегатов парят в вышине, – справа тянется пристань, к ней подходит баркас, 20 негров с парусиновыми мешками поднимаются на борт по веревочной лестнице.

«Орион»: американский линкор устаревшего типа и подводная лодка.

Прохладный путь по каналу – справа илистые равнины, лодка, вытащенная на берег, полосатые столбы непонятного предназначения, затем нечто невинное вроде ольховой рощи в родном краю: чуть в глубине – 1 000 000 загородных клубов или борделей; маяк точно шахматная фигура, на илистых отмелях – белые цапли и гигантские дренажные трубы на фоне того же салата с цикорием. Теперь канал напоминает узкий, неспешный ручей с размытыми берегами.

Ласточки щебечут на наших мачтах, носятся вокруг наших мачт и антенн, резвятся, толкутся на марсе грот-мачты – и даже один большехвостый гракл.

Огромные фрегаты – digarillas, – обычные здесь, как стервятники в Мексике. Странное ощущение суши и птичьи трели.

Шлюзы.

Первый шлюз: Мирафлорес, 1913 г. Гигантские металлические ворота, очень высокие, но, кажется, слишком узкие – кораблю не пройти, – однако же мы проходим. Развлекаю Примроуз пересказом глупой истории из «Панча», о деревенской парочке, впервые попавшей в лондонское метро. «Нет, Марта, ты как хошь, а я в это темное гузно не полезу!»

Поднимаемся на 16,5 метров в двухкамерном шлюзе.

1000 птиц, предвещающих беды.

Второй шлюз: Педро-Мигель; 1913 г.

Опускаемся на 9,5 метров во втором, однокамерном шлюзе (символично) за 10 минут.

В салат из цикория добавляются алые акации и огненные фламбояны. Hombres кричат, несомненно, хотят la mordida.

Разрез Кулебра.

Самая черная страница в истории канала, ужас, крах, коллапс, самоубийства, убийства, лихорадка – на разрезе Кулебра. А теперь мы скользим по узкому каналу, роскошные джунгли как стена с двух сторон, потеряешься здесь, и уже через минуту-другую – либо смерть, либо очень своеобразная новая жизнь: обезьяны, птицы, орхидеи, зловещий хор джунглей. Жарко, как в турецких банях в аду. Джунгли приходится вырубать ежедневно.

Мемориальная доска на скале.

Аппаратура как для туманных горнов, водопады вдали. Вечный страх писателя, делающего заметки: как бы меня не приняли за шпиона. Водолазные поплавки. Золотые флаги, землечерпалки, одиночные станции наблюдения, в каждой сидит человек, смотрит в бинокль – высоченные тонкие башни; «Много банановых деревьев, – говорит Харон с его гортанным турецким смешком. – Когда-то здесь было полно аллигаторов, но не теперь».

РОБЕРТ ХАРОН

Консул Норвегии

Остров Таити, острова Общества

Американская землечерпалка «Тускада». Пытаюсь представить себе жизнь на таком судне в Панаме. Мутная вода. Вдоль Панамского канала тянутся джунгли, по камням носятся игуаны, кричат попугаи, поезд – такой же, как дома, в Англии, – громыхает по берегу. Какие-то кактусы, похожие издали на жимолость.

Корабль: «Ламантин» – Лондон.

Еще одно судно из Лондона, все идут встречным курсом, быстро, как по течению. (Бергсон.)

Эти грубые лондонские паршивцы, мои соотечественники, угощают французов малиной! Я изрядно пристыжен. Все равно не люблю лондонцев, поскольку сам – ливерпулец. Вот сейчас не люблю. «Вежливость – не пустая формальность, но утверждение истинного бытия человека». Взять для примера тех же мексиканцев… Прямо хоть плачь, думал Мартин. От стыда, хотя, по идее, плакать стоило бы от радости. (Если б малиной угостили его.)

По-английски «шлюз» и «замóк» пишутся и звучат одинаково, что символично. Мы заперты в шлюзах, говорит Примроуз. Под замком.

Бакен, как белый лебедь, за ним – гуща джунглей, невысокие зеленые холмы. Маяки будто шахматные фигуры, хитроумно расставленные для указания пути, все вместе – как фантастический детский сон или безумное изобретение Руба Голдберга.

…Мертвые деревья торчат из воды, вероятно, на берегу старого озера…

Обедаем на озере Гатун. Полное ощущение нереальности, как на безмоторном паруснике, идущем сквозь джунгли во сне.

Что касается самого старика де Лессепса (наливая себе вина, сказал Мартин, ощущавший некое странное сходство с этим джентльменом), если учесть, на чьем судне мы нынче находимся, то, пожалуй, лучше вообще промолчать.

Что касается лично меня, то я питаю врожденную симпатию к каналам в целом – да и с чего бы мне их не любить? Любой ребенок запросто разберется в устройстве канала, собственно, это первое инженерное сооружение, какое он осмысляет; и в любом случае этот канал все равно был бы построен, скажем, как воплощение некоей платонической идеи, что вовсе не умаляет его как достижение человеческого ума (в этом смысле я, пожалуй, даже немного завидую), но все же, по-моему, лучше бы послать все каналы к чертям, раз от них столько бед и хлопот, я на 150 процентов сочувствую непокорным индейцам Сан-Бласа, чьи территории, населенные их потомками, до сих пор остаются практически неразведанными. Правда, я также питаю симпатию к двум состоятельным американским джентльменам, рискнувшим наладить почтовое сообщение, – Джорджу Лоу и Уильяму Аспинвалю, – хотя бы потому, что последний из них дал свое имя городу, где был построен одноименный маяк, вдохновивший одного писателя на рассказ под названием «Фонарщик на маяке», о чем я при случае еще напишу.

Из всех людей, занятых на строительстве Панамского канала, чью историю я изучаю по книге мисс Николей, больше всего я сочувствую горестям 800 китайцев – их привезли сюда строить железную дорогу, – сочувствую не потому, что они китайцы, а потому, что они почти все до единого совершили самоубийство, когда их лишили привычного опиума, согласно закону, «запрещавшему употребление подобного зелья по моральным соображениям», в результате чего «они либо вешались на своих длинных косицах (теперь это стало всеобщей привычкой у англичан), либо садились на пляже и ждали, когда их утопит прилив».

(Я все думаю: далеко ли еще до Колона? До Кристобаля? До Аспинваля? И будет ли у нас возможность сойти на берег и купить спиртное? Сотрудники иммиграционного ведомства уже отбыли восвояси? Или открывают вторую бутылку?)

Кстати, где-то у мисс Николей было сказано, что начало работ по прокладке канала под руководством де Лессепса ознаменовало сезон грандиозных празднеств, особый блеск которым придала Сара Бернар, приехавшая из Парижа, чтобы выступить в панамском театре»; в то же время кое-кто из англичан, явно никогда не живших в Ливерпуле, имел наглость писать по прибытии в Панаму того периода, что «трудно найти на земле другое место, где было бы сосредоточено столько низости, подлости и болезней, столько физической и моральной скверны».

Собственно, этим все сказано – хотя, конечно, немало внимания уделено дальновидности и упорству, мастерству, предприимчивости и героизму последних строителей Панамского канала, что мы принимаем как должное, и la mordida, которая с нами всегда, вдобавок в книге есть сведения о работе канала, которых мы бы вообще никогда не узнали, даже при том, что вот прямо сейчас по нему и идем. Наши машины отключены и опечатаны. Наши матросы – возможно, поэтому старший механик торчит на палубе, разгоряченный и злой как черт, – подчиняются приказам лоцмана. И еще неизвестно, пройдем ли мы дальше, ведь плотные заросли водяных гиацинтов препятствуют навигации, и продраться сквозь них могут только специальные землечерпалки с поэтичным названием «Гиацинтовый флот». Наш добряк-капитан превратился на время в предмет декора, несмотря на его эполеты и бутылку «Мартеля»…

…и человек, сидящий на вышке в контрольно-диспетчерском пункте, глядит на модель шлюзов канала, электрифицированную модель, где регистрируется точная глубина каждого шлюза и движение каждого рычага, и таким образом видит – жуткая метафора современного мира, – что происходит в каждый отдельно взятый момент времени, возможно, видит даже меня, пишущего эти строки…

Огромная цепь, внезапно поднявшаяся из воды, не дает нам пройти слишком далеко вперед, а вода, бьющая вверх из отверстия на шлюзовом дне, заставляет нас подниматься со скоростью около метра в минуту, беззвучно и без приказов извне.

Нас ведут через шлюзы небольшие железнодорожные локомотивы на электрической тяге, не чета верблюдам Суэцкого канала – они называются «мулами» и крепятся к судну стальными тросами…

В целом же, джентльмены, вот что я имею сказать о Панамском канале: это поистине гениальное сооружение, я бы даже сказал, сооружение детского гения, что-то вроде романа – такого романа, который я, Сигбьёрн Уилдернесс, осмелюсь заметить, мог бы написать сам, и, может быть, я уже неосознанно пребываю в процессе написания книги, подбираясь к ней с двух сторон, что отличаются по характеру повествова ния и управляются разными законами, но все равно составляют единое целое, где с одной стороны громоздятся котельные и ремонтные цеха, а с другой – загородные клубы и отели, а джунгли повсюду, и одна сторона перенимает все худшие качества другой, в каком-то смысле подобной средневековому городу, и ты ожидаешь в любую минуту увидеть на пристани груды гробов или кареты скорой помощи, увозящие больных желтой лихорадкой, но видишь лишь небольшие железнодорожные локомотивы на электрической тяге, что называются «мулами» и крепятся к судну стальными тросами; и ведь все исправно работает, Боже правый, все так красиво, беззвучно работает, весь этот великолепный детский конструктор с его цепями, что поднимаются из воды, и высоченными стальными воротами, что открываются и закрываются совершенно бесшумно, послушные человеку, сидящему в контрольно-диспетчерском пункте над верхним шлюзом – между прочим, это я сам, тот диспетчер на вышке, который чувствовал бы себя совершенно комфортно, если б не знал, что над ним есть другой, высший диспетчер, сидящий в своей невидимой башне, где тоже имеется модель шлюзов канала, которая регистрирует точную глубину всего, что делаю я, и тот высший диспетчер видит все, что происходит со мной в каждый отдельно взятый момент времени, а что еще хуже: видит все, что еще только готовится произойти…

И наконец, джентльмены, справа по борту – Кристобаль, чьи здания стоят на бетонных сваях, чтобы, как пишет мисс Николей, перехитрить термитов, а это составляет интересный контраст с ножками коек в лессепсовской больнице, – там под ножки коек ставили миски с водой, чтобы защитить пациентов от ползающих насекомых, которые, вместо того чтобы ползать, плодились и размножались в этих мисках с водой, а после порхали с койки на койку, от одного человека к другому, обеспечивая таким образом непрестанный приток пациентов в лессепсовские больницы. Ибо таков путь развития цивилизации, и теперь мы имеем бетонные сваи в городе Кристобале и ряды клетушек с электрическим освещением, черной марлевой сеткой и деревянной отделкой, окрашенной в белый цвет, – вместо мисок с водой под ножками больничных коек, что само по себе было прогрессом в те времена, когда Кристобаль критиковали за слишком низкий процент смертности населения. Кстати, о мисках с водой: я уже и без подсказки понял, что здесь стакана воды не допросишься, будь то в Кристобале или Колоне (или даже Аспинвале). Хотя есть один интересный момент, о котором всетаки стоит упомянуть. В своей книге мисс Николей пишет, что завершение строительства Панамского канала прошло почти незамеченным. США отказались от планов провести военно-морской парад. Ведь Природа не шумит о своих победах, она трудится молча, а когда работа завершена, пусть результат говорит сам за себя. О чем следует помнить любому писателю!

Но я чуть не забыл об аспинвальском фонарщике на маяке. Вот здесь он и живет. Вернее, жил раньше. В воображении другого писателя: вон там, под горячим дождем, вон в том направлении, где никто не зажжет свет для нас, хотя в этом и заключался весь смысл работы бедняги-фонарщика на маяке в Аспинвале. Он обрел для себя новый свет и не сумел зажечь свет на своем маяке, фактически уснул на дежурстве, что недопустимо для всякого смотрителя маяка, даже настолько развитого духовно, чтобы обрести вдохновение в Аспинвале. И я призываю: узрите в воображении, сквозь этот горячий дождь, Аспинвальский маяк, прославленный знаменитым польским писателем Генриком Сенкевичем, чьи книги, возможно, ныне не продаются в Польше, но еще непременно будут продаваться и чей великий роман даже сейчас, как я слышал, экранизируют в Риме, с огромным размахом и многотысячной массовкой – через несколько лет этот фильм, несомненно, увидят в Америке, потому-то я считаю уместным обратиться к американцам, ведь канал их – увидят, может быть, не впервые, но впервые по столь доступной цене за билет в кинотеатр, в диапазоне, осмелюсь предположить, от доллара и 25 центов до двух долларов и 40 центов, то есть чуть меньше английского фунта. Этот масштабный проект, предпринятый как дань уважения Генрику Сенкевичу, наверняка поразил бы и мистера Патерсона, шотландца и основателя Английского банка, человека, который начал свой жизненный путь скромным бродячим торговцем и первым задумал Панамский канал… Цены указаны с учетом НДС. И вы, конечно же, знаете, о какой книге я говорю:

QUO VADIS?[42]42
   Исторический роман Генрика Сенкевича (1846–1916). В переводе на русский язык выходил под названиями «Quo vadis», «Куда идешь» и «Камо грядеши».


[Закрыть]

После обеда джунгли выглядят как гигантское скопление шпината на горизонте, с редкими вкраплениями одиноких деревьев знакомого вида вроде тех, что растут в Уэстморленде, под ветреным пасмурным летним небом…

Последний шлюз.

Гатун.

Опускаемся на 26 метров в трехкамерном шлюзе.

«Гавайский банкир» – Уилмингтон, штат Делавэр – поднимается в шлюзовой камере, как из пучины Атлантики, вроде как восстает из могилы: американцы прекрасно проводят время на мостике.

И мы сами – тоже наблюдаем, счастливые, радуясь известию, что нас вовсе не разлучат.

Гигантские бетонные фонари, как на бульваре, травяные дорожки, маяк, очевидно на поле для игры в шары, солнце, яростно бьющее в землю; вдалеке – маленькое озерцо посреди джунглей, над которыми кружат стервятники, словно там собирается черная буря; отдельные невысокие пальмы на зеленой лужайке и прямо перед глазами – огромный корабль из Уилмингтона, штат Делавэр, медленно поднимается в шлюзе, заслоняя обзор; в других шлюзах другие суда поднимаются или, наоборот, опускаются, негры тянут канаты, пассажиры на палубах щелкают фотокамерами. По причалу снуют крошечные электрокары.

Где был Килрой, теперь стоит американское семейство, все в темных очках, весело машут руками (я тоже машу), дети сосут леденцы. На фоне неба болтается огромный крюк; три больших корабля на трех разных уровнях; маяк теперь в одиночестве, флаги полощутся на ветру, американский флаг и французский триколор; в поле зрения вновь появляется солнце, черные птичьи тучи, бетон, джунгли и озеро вдалеке; на прежде невинном уэстморлендском горизонте теперь сгущается чернота; маленькие трамвайные остановки на зеленой лужайке и канатная дорога вверху, вагончики из двух кабинок (и катушкой посередине), как аттракционы в парке развлечений – американские горки; стервятники неспешно возносятся в бурю над джунглями; повсюду носятся чайки: мы добрались до Карибского моря.

Вместимость спасательной шлюпки: 4 человека.

(Мартин принял это к сведению.)

По набережной возле шлюза, прихрамывая, ковыляет старый негр в макинтоше, пробковом шлеме и гетрах, держит в руках свернутый зонт – почему на каждой набережной обязательно есть свой прихрамывающий старик? Я.

А в последнем шлюзе ныряет одинокий баклан.

Оглядываясь назад – на Панаму – с Карибского моря, ты будто оглядываешься на большой парк развлечений с его аттракционами, даже маяки вносят свой вклад в иллюзию, напоминая английские спиральные горки.

Старое русло канала де Лессепса уходит в болота по правому борту, печальный памятник незавершенным проектам, хотя на самом деле все еще хуже.

Горячий дождь, кокосовые пальмы, пеликаны.

Прощание с Хароном; высадка лоцмана сразу после прохода через канал.

…Как бы ни выглядел Кристобаль с берега – не город, а дортуар, говаривал один мой друг (Дж. Л. Д.), – при взгляде с моря, под дождем, в три часа пополудни, это одно из тоскливейших мест на земле; по одну сторону гавани, на фоне джунглей, тянется ряд сиротливых унылых домов, сравнимых по архитектуре, вплоть до малейших деталей, с квадратными электрическими генераторами: жестяные крыши, стены, сложенные из какого-то желто-коричневого материала, то ли камня, то ли кирпича, желтая окантовка оконных проемов; в удивлении я направил бинокль на сам Кристобаль, где – хотя первым мне в глаза бросилось здание, вероятно, старинной испанской постройки, с арками, предполагающими аркады, – я с изумлением обнаружил точно такие же дома-генераторы, рядами вдоль набережной; обратив свой бинокль в ту сторону, где, как я думал – возможно, ошибочно, – виднелся Колон, я разглядел, что и он тоже полностью состоит из этих электрических генераторов, едва различимых сквозь серую морось; там не было ничего интересного, разве что газовый завод и вроде бы методистская церковь, и я опять стал смотреть на тот участок, где – как на мосту между Фэрхейвеном и Нью-Бедфордом – увидел те самые, первые генераторы и ведущий от них длинный щебеночный волнорез с тонким, как кость, маяком на краю – мыс Мансанильо, – где сейчас светит зеленый (или красный) фонарь. Скоро мы возьмем на борт других пассажиров и попрощаемся с мистером Хароном. «Увидимся не в Иерусалиме, а на Таити», – сказал он (что он имеет в виду и при чем тут Мартин?), выходя на палубу под дождем.

Я забыл упомянуть, что трагедия вероятной разлуки сменилась трагедией иного рода; чета Трамбо остается в своей прежней каюте, однако в Кристобале им не позволят сойти на берег; судно стало на якорь далеко от пирса, пассажиров доставят на баркасе: море мутное и неспокойное, шкипер намерен как можно скорее уйти, а стало быть, – никто не сойдет на берег, чтобы прикупить ром и другие припасы. На мгновение мелькнула мысль обратиться к ребятам с американского «Кальвина» (почему не «Кальвадоса»?), это судно с негритянским экипажем как раз проходит – опасно – почти вплотную, на носу гроздь бананов; вдруг удастся уговорить их сойти на берег и добыть спиртного, но старший стюард не берет их бананы даже за доллар, так что «Кальвин» разворачивается по касательной и снова тонет в туманной мороси; прочие катера, следовавшие за нами, тоже отстали и развернулись в сторону Кристобаля, а вскоре на борт поднялись новые пассажиры, мы попрощались с мистером Хароном, помахали ему, исчезающему в дожде на борту американского «Филина», и тоже снялись с якоря. Трамбо остались при своей каюте, но без капли спиртного.

Мыслимое ли дело? Мартин не испытывал благодарности, равно как и сочувствия к шкиперу, простоявшему на мостике восемь часов: он сам безвылазно сидел в каюте, не решаясь выйти на палубу, чтобы не пропустить приглашения, если его все-таки позовут на аперитив. В конце концов он побрился и в последнем акте отчаяния даже налил в тазик воды и вымыл ноги, чего не делал уже много месяцев, а потом попытался постричь ногти на ногах, чего не делал уже много лет: все эти странные, парадоксальные приготовления делались в известном смысле ради аперитива, на который их явно не собираются приглашать. Примроуз сдалась первой и предложила Мартину, скорбно глядящему на корабль, видневшийся на пасмурном горизонте и напоминавший своим силуэтом Эмпайр-стейт-билдинг, купить вина у стюарда. (Попытайтесь найти причины, по которым Мартин не способен на такое простейшее действие и в итоге отправляет Примроуз поговорить со шкипером.) Вино наверняка купить можно. (Мартин, старый сквалыга, хотел прикупить pinard[43]43
  Вино (фр.).


[Закрыть].) Но они со шкипером в одной лодке. В буквальном смысле. К тому же шкипер был не уверен, что они смогут пополнить запасы на Кюрасао. Возможно, он телеграфирует в представительство компании, чтобы им подготовили, так сказать, провиант… Долгий день тянулся до самого ужина, за которым Мартин сидел молчаливый, мрачный и пил слишком много вина – почти ненавидя его за то, что мог пить его только за ужином, – практически не в состоянии поддерживать разговор с бедными сальвадорцами и каким-то хмурым персонажем, которого видел мельком сквозь приоткрытую дверь, когда тот надевал новые деревянные башмаки. Мыслимое ли дело, что даже после ужина, даже после того как шкипер, должно быть, давно залег спать, Мартин все еще медлил, топчась на пороге каюты на своих относительно чистых, хоть и распухших ногах, все еще как бы ждал – бог весть чего – и явственно различал сквозь хриплый казачий хор ветра, треск электрического вентилятора, грохот моторов и моря, слова «аперитив, аперитив», на мотив «Frère Jacques» в бесконечном повторе…

Безмолвный, он взошел на пик у Брагман-Блафф.

Безмолвный, он взошел на пик у Манки-Пойнт.

…Как не писал Китс[44]44
  В стихотворении «Сонет, написанный после прочтения Гомера в переводе Чапмена» Джон Китс писал, что Кортес с его «безмолвной свитой» взошел на пик в горах Дарьен, откуда увидел Тихий океан. Перевод И. Ивановского.


[Закрыть].

Прощай, территория la mordida – прощай, и пусть Господь Бог ниспошлет тебе скорбей! (Нет, беру свои слова обратно: скорбей тебе и так отпущено с лихвой. Живи, треклятая Мексика, живи, являя собой пример христианского милосердия, которое там у вас исповедует повсеместно, пока тебя не погубит мерзость запустения!)

27 ноября. Но это было ничто по сравнению с теми мучениями (когда они почти вышли из Дарьенского залива напротив Барранкильи – маленького barranca[45]45
  Каньон, ущелье (исп.).


[Закрыть]?), которые Мартин испытывал на следующий день, хотя поднялся ни свет ни заря, сделал зарядку, причем самый сложный индийский комплекс, почистил зубы – бережно и осторожно, ведь в напряжении творчества, а также в стремлении к чистоте, потому что вчера, в день почти без спиртного, чистил их не менее 8 раз. В целом день получился здоровым, проведенным большей частью на солнце. С другой стороны, похоже, что теперь они прибудут на Кюрасао утром, а не ночью (как все опасались), но в воскресенье, и Мартин помнил, что все магазины будут закрыты, все будет закрыто, кроме церкви, да еще и четвертый помощник, хоть и без злого умысла, бестактно заметил: «Нет виски, нет интереса». (В реальности его замечание относилось к мрачноватому необитаемому островку, мимо которого мы тогда проходили.) Ближе к вечеру, когда мы с Примроуз занимались французским с третьим помощником в пустой salle-à-manger[46]46
  Столовая (фр.).


[Закрыть], где гулял ветер, сдувая со стола сигаретные пачки и спички, к нам зашел краснолицый механик, сердито открыл холодильник и налил себе три стакана вина. «Здрасте, мистер Уилдернесс». (Раньше был просто Сигбьёрн.) Позже Мартин вроде бы слышал, как за спиной шепчутся о нем и возводят напраслину; еще позже снова возникли сложности с покупкой вина у стюарда, и тогда же Мартин сказал механику: «Il fait beau temps», – а тот крикнул в ответ, что при таком вот ветре «мистер Уилдернесс не сможет сойти на берег на Кюрасао, а значит, не сможет добыть себе виски». Какого черта?! Однако это наводит меня на мысль: пусть Мартин считает, что история пошла по кругу. Позже агония невнятных неврозов, страх – совершенно беспочвенный – получить резкий отказ: им все-таки перепадает изрядная порция «Сен-Жюльена» (Мартин все еще тщетно пытался купить вина у стюарда, который теперь обещает испечь праздничный торт на годовщину их свадьбы. Но чего потребует этот торт от Трамбо? Сам по себе торт не иначе как сущий кошмар. Невзирая на звезды, ветер и солнце, Мартин чуть не угодил в некую сложную, абсурдную пропасть внутри себя и мог надеяться только на чудо, чтобы все-таки выбраться из нее…).

На самом деле, говорит мне Примроуз, старший механик злится на ветер, потому что при таком ветре мы можем прийти на Кюрасао ночью, где остановимся только для дозаправки, а тогда и никто не сможет купить спиртного, и всем, включая шкипера, придется сидеть на сухом пайке.

Морские водоросли как янтарные бусы, говорит Примроуз.

30 ноября. Три дня идем в южной части Карибского моря, вдоль побережья Колумбии, мимо залива Маракайбо, вдоль побережья Венесуэлы.

Во Франции, как я прочитал в панамской газете, которую Примроуз позаимствовала у наших новых пассажиров, ситуация очень серьезная: 2 миллиона объявили забастовку – транспорт не ходит – уличные беспорядки и т. д.

Кюрасао

Прибываем на Кюрасао рано утром. Низкие бесплодные холмы без травы и деревьев, кособокие вершины и аккуратный яркий городок. Волнолом – голландцы не могут без своих дамб, говорит Примроуз, – как стена древней крепости. Но где пристань? Где корабли? Мы входим в какой-то узкий канал и – бац! – уже идем прямо по главной улице Виллемстада. Понтонный разводной мост раскрывается перед нами, и канал внезапно вливается в просторную внутреннюю бухту с сотнями судов.

На Кюрасао: «Береговая охрана II», черный моторный катер, красивый понтонный мост словно парит над каналом, а по совместительству главной улицей – восхитительный городок, очень чистый, опрятный и очень голландский, красные черепичные крыши, как голландская сказка, перенесенная в тропики. Оливково-зеленая вода под пленкой нефти. Морской бриз смердит.

Прикупив ящик рома у снабженцев, мы сходим на берег. Улицы: Амстелстраат – «Пинто и Винк», все по 10 центов.

Koninklijke Nederlandsche.

Stoomboot-Maatschappij N.V.

АО «Королевская нидерландская пароходная компания»

…и

<Hoogspanning – Высокое напряжение>

<Levensgevaar – Опасно для жизни>

<Peligro de Muerte – Опасно для жизни>

<Electricidad – Электричество>

Счастливые времена!

…Моряки, навестите свой дом; «Мир кино», Клипстраат (Скалистая улица? Отличное название!); «Холодное пиво»; Ресторан «Ла Мария», Эмма-страат; Корнелис-Дирксвег; Площадь – Леонарда Б. Смита; Борайре-страат; «Юпитер» – Амстердам…

Душистые бругмансии как плоские зонтики.

На улице солидных, закрытых по случаю воскресенья чужестранных банков, что напомнили мне о «Будденброках», мы укрылись от ливня в «Чудо-баре» – невыразительном заведении с открытой верандой, тремя столиками (как в кафе-мороженом, говорит Примроуз) и коротенькой барной стойкой: два негра-бармена говорят по-английски с сильным голландским акцентом; приятно будет вспомнить, как мы пили продукцию «Болса»[47]47
  «Лукас Болс» – голландская винокуренная компания, одна из старейших в мире. Вероятно, герои повести пили джин.


[Закрыть], чувствуя себя Гензелем и Гретель под воскресным тропическим ливнем, глядя на воскресные толпы, на парящий понтонный мост и огромные корабли, проходящие по главной улице.

Возвращаемся на борт у танкерного причала, все цвета (и все запахи) на воде: вокруг корабля что-то похожее на песчаные дюны в Хойлейке, но еще более голые и пустынные, больше похожие на терриконы в каком-нибудь валлийском шахтерском городке или на худшую из пустынь в мексиканском штате Сонора, и мачты трех мелких фрегатов, маленьких фрегатов, словно потерпевших крушение, торчат над невысокими скалами – мерзость запустения. Нефтехранилища, два церковных купола, как в Порт-о-Пренсе, едва видны над крышами сине-серо-бурых безликих глинобитных домов с черными прямоугольниками окон.

Вход в гавань Кюрасао – зрелище, поистине впечатляющее. Хансу Кристиану Андерсену понравился бы этот город. Ощущение моря и кораблей на Кюрасао велико как нигде, разве что за исключением Ливерпуля.

С места нашей стоянки видны еще десять судов: аргентинское, британское, костариканское, норвежское, греческое и т. д. – на фоне нефтеперерабатывающих заводов (заводских труб). Полное ощущение, что ты в Детройте, а не на далеком вест-индском острове, под акварельным дождливым небом, с редкими пятнами зелени. «Таверна» – Австралия? Судно английское. «Рио Атуэль» – Аргентина. «Матильда» – неясно. Возможно, Венесуэла. На топливной цистерне – маркировка панамериканской компании.

«Далфёун» – Ставангер (Норвегия); «Ягнер» – Гётеборг (Швеция); «Клио» – Кюрасао; «Платон» – Кюрасао; черепичные крыши на набережной. Verboden te ankeren[48]48
  Бросать якорь запрещено (нидерл.).


[Закрыть]; торговый дом «Мадуро и сыновья»; «Юпитер» – Амстердам. «Князь горцев»; «Матросский приют»; «Каса Коэн»; клуб «Gezelligheid»[49]49
  Праздник, отдых, веселье (нидерл.).


[Закрыть]; фотоателье «Кристалл»; «Утешение корабела»; бакалея; Г. Трост, Joyeria[50]50
  Ювелирные изделия (исп.).


[Закрыть].

Нелепая массовая физзарядка на борту норвежского танкера: по длинным корабельным мосткам бегают люди в спортивных трусах – что, наверное, разумно.

Сразу с ужасом вспоминается школьная дисциплина, хождение парами; я пытаюсь представить себе жизнь на нефтяном танкере: чистейший стерильный кошмар, чуть ли не хуже (как представилось на миг), чем погибель и триппер на кораблях в бытность Мартина моряком…

…На борт доставляют письмо, вызывающее у меня сильное беспокойство: брат пишет, что мама серьезно больна. Дома, в Англии. Я все же надеюсь ее увидеть, впервые за 20 лет. В последний раз мы с ней виделись на станции Рок-Ферри в Беркенхеде (где Натаниэль Готорн служил консулом), когда она провожала меня на поезд до Лондона. Куда, она думала, я уезжаю? Куда я уехал? И больше не возвращался. Но хотя бы писал, регулярно, как редко когда писал для себя.

Выходим из Кюрасао…

 
Frère Jacques
Frère Jacques
Dormez-vous?
Dormez-vous?
Sonnez les matines!
Sonnez les matines!
 

Вход – теперь выход – из гавани Кюрасао со стороны Венесуэлы: последний взгляд на парящий понтонный мост, непосредственное ощущение характерной оригинальности этого места.

Теперь – пустынное побережье; маленькая лагуна с крошечной церковкой справа от входа, чуть дальше – холм бурого цвета, еще дальше – холм винно-бордовый, а еще дальше – лиловый.

Единственный домик.

На крайнем правом фланге (если смотреть в сторону порта) виднеются зловещие цистерны цвета свинца или потемневшей стали, каждая – с крошечной точкой посередине (тень на одной, будто тень человека), похожие на отпиленные стволы пушек, под ними стоят нефтяные танкеры, «где козы носят зеленые очки, чтобы съесть вместо травы утреннюю газету»… Замок и справа – отвесный обрыв, как в Монтане; еще несколько средневековых замков возвышаются меж нефтяными резервуарами, маленькая лагуна с парусными судами, переходящая в некое подобие диких йоркширских болот…

Небольшие тенистые острова на закате; скальные образования, напоминающие Стоунхендж.

Последнее зрелище: три одинокие бругмансии на длиннющей песчаной косе.