Текст книги "Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау"

IV

Бреслау, воскресенье 8 июля 1934 года, полдень

Анвальдт сидел в полицейской лаборатории, изучал материалы Вайнсберга и все больше утверждался в убеждении, что паранормальные явления существуют. Он вспомнил сестру Элизабет из приюта. Эта тщедушная невзрачная женщина с обаятельной улыбкой стала причиной необъяснимых, пугающих явлений. Во время ее пребывания каждую ночь в одно и то же время через приют проходила вереница молчаливых людей в пижамах, в уборной с грохотом сваливались чугунные крышки сливных бачков, в зале какая-то темная фигура усаживалась за пианино, и ежедневно в один и тот же час раздавался звонок телефона. Когда же сестра Элизабет ушла – кстати сказать, по собственному желанию, – таинственные происшествия прекратились.

Из заметок Вайнсберга-Винклера следовало, что Фридлендер отличался от сестры Элизабет тем, что не провоцировал никаких происшествий и ситуаций, но предвидел их. После эпилептического припадка он выкрикивал пять-шесть слов, повторяя их, как мрачный рефрен. Доктор Вайнсберг зарегистрировал двадцать пять таких случаев, из которых двадцать три записал на бумаге, а два – на пластинке. Собранный материал он подверг всестороннему анализу, результаты которого представил в двадцатом номере ежегодника «Цайтшрифт фюр парапсихологи унд метафизик». Статья его имела название «Танатологические предсказания Изидора Ф.». Перед Анвальдтом лежал оттиск этой статьи. Он бегло прочел методологическое вступление и углубился в основные выводы Вайнсберга:

«Вне всяких сомнений, установлено, что слова, которые выкрикивал пациент, принадлежат древнееврейскому языку. К такому выводу после трехмесячного анализа пришел берлинский семитолог проф. Арнольд Шорр. Его языковедческая экспертиза неопровержимо доказала это. Она имеется у нас, и мы можем предоставить ее заинтересованным лицам. Каждая профетическая информация больного состояла из двух частей: зашифрованных фамилии и обстоятельств смерти ее обладателя. После трех лет исследований мне удалось расшифровать 23 из 25 сообщений. Расшифровка двух последних исключительно трудна, невзирая на то, что они записаны на патефонной пластинке. Понятые мной сообщения можно разделить на такие, которые оказались соответствующими действительности (10), и такие, которые касаются еще живущих людей (13). Необходимо подчеркнуть, что большинство предсказаний Изидора Ф. относятся к лицам, которых он лично не знал, что подтвердила дочь пациента. Этих людей объединяют два обстоятельства: 1 – все они жили или живут в Бреслау; 2 – все умершие погибли трагической смертью.

Conditio sine qua non[21]21
  Обязательным условием (лат.).


[Закрыть] понимания всего сообщения является вылущивание и расшифровка содержащейся в нем фамилии. Она выражается двояким способом: либо звучанием, либо значением древнееврейского слова. Например, древнеевр. geled «кожица» мы расшифровали как Гольд (схожее звучание, те же самые согласные gld). Следует, однако, отметить, что эту фамилию пациент мог выразить иным „значимым" способом. Так, фамилия Гольд, означающая по-немецки „золото", могла быть синонимически зашифрована древнеевр. zahav. Это и есть тот другой способ, когда фамилия укрыта в значении, а не в звучании древнееврейского выражения. Это видно на примере древнеевр. hamad, т. е. „шлем", – немецкое Helm, что соответствует фамилии Хелм. Не обошлось и без некоторых искажений, так, например, древнеевр. sair означает „козел" (Воск), пророчество же касалось человека, носящего фамилию Бек. Наиболее интересной и принесшей нам наибольшее удовлетворение была расшифровка древнеевр. jawal adama – „река", „поле" (нем. Fluss, Feld). Потому казалось, что фамилию следует идентифицировать как Фельдфлюсс или Флюссфельд. Однако когда я просматривал официальный перечень погибших, то наткнулся на фамилию Рейнфельдер. Другие выражения подтверждали обстоятельства смерти: избиение солдатским ремнем. Короче говоря, „река" – это Рейн. А от Рейнфелда до Рейнфельдера рукой подать. А вот полная сводка пророчеств, касающихся уже умерших людей (список живущих лиц имеется в моих материалах, но я не публикую его, чтобы не возбуждать ненужной паники).

Из вышеприведенных примеров ясно видно, что пророчества пациента Ф. могли быть правильно поняты только после смерти указанного им лица. Возьмем, к примеру, позицию 2. Вот несколько возможностей ее интерпретации. Упомянутая в пророчестве особа в равной мере могла называться Вайсвассер („белая вода") – в Бреслау живет пятнадцать семей, носящих эту фамилию. Вполне возможно, какой-нибудь Вайсвассер, загорая („солнце"), мог умереть от сердечной одышки („рот", „дыхание"). Погибший мог также иметь фамилию Зонненмунд („солнце", „рот") – три семьи в Бреслау. Предполагаемая смерть: захлебнулся („дыхание") водкой (один сорт данцигской водки называется „Зильбервассер", т. е. „серебряная вода").

Заверяю, что и остальные случаи я мог бы интерпретировать разными способами. Потому я не привожу списка тех, чья смерть не удостоверена. Скажем только, что в нем содержатся 83 фамилии и разнообразные обстоятельства трагической гибели.

Встает вопрос: не перечеркивается ли достоверность пророчеств Изидора Ф. подобной множественностью интерпретаций? Ни в малейшей степени. Запутанные и темные предвидения моего пациента лишают человека возможности какой-либо защиты. Невозможно вообразить себе более злобный и безжалостный фатализм. Представим, что мы опубликуем список 83 человек, из которых 13 трагически погибнут. Действительно погибнут тринадцать, а вполне возможно, двенадцать или только десять. Но если через некоторое время мы проглядим акты о смерти, то найдем погибших, которых в списке не было, но к которым как раз и относились пророчества Изидора Ф. Человек, к которому относится его пророчество, становится жертвою гарпий, олицетворяющих темные силы, оказывается беспомощной куклой, чьи горделивые декларации о самости и автономности разбиваются о жесткое звучание древнееврейских согласных, а missa defuntorum[22]22
  Поминальная служба, панихида (лат.).


[Закрыть] по этой кукле всего лишь издевательский смех довольного собой демиурга».

После этого патетического аккорда пошли утомительные наукообразные выводы, в которых личность Фридлендера сопоставлялась с пророчествующими в состоянии транса разнообразными медиумами и ясновидящими. Анвальдт уже не столь внимательно дочитал до конца статью Вайнсберга и принялся за изучение восьмидесяти трех интерпретаций; то была довольно толстая пачка бумаг, соединенных латунными скрепками, выделявшаяся среди остальных материалов и заметок. Но очень скоро это ему надоело. На десерт он оставил звуковые записи пророчеств. Он предчувствовал, что они имеют какую-то связь со смертью баронессы. Он завел патефон и стал вслушиваться в таинственные послания. То, что он делал, было совершенно бессмысленно: в гимназии Анвальдт упорно сбегал с необязательных уроков языка Библии и теперь с равным успехом мог бы слушать записи на языке кечуа. Но хриплые звуки ввергли его в состояние завораживающей болезненной тревоги, какую он испытал, в первый раз увидев гибкие греческие буквы. Фридлендер издавал такие звуки, словно он задыхался. Гласные то шуршали, то шипели, а однажды волна, выдавливаемая из легких, чуть не разорвала стиснувшуюся гортань. После двадцати минут упорного повторения рефрена все прекратилось.

Анвальдту хотелось пить. С минуту он отгонял мысль о кружке пива с шапкой пены. Но все-таки встал, все материалы, за исключением пластинки, сложил в картонную коробку и направился в бывшую кладовую канцелярских материалов, куда поставили письменный стол и телефонный аппарат, предоставив ее новому референту для особых поручений в качестве кабинета. Он позвонил доктору Георгу Маасу и договорился с ним о встрече. Затем пошел в кабинет к Моку со списком из восьмидесяти трех фамилий и своими впечатлениями. По пути он встретил Форстнера, вышедшего от шефа. Анвальдт удивился, увидев его тут в воскресенье. Он уже хотел пошутить на тему тяжелой службы в полиции, но Форстнер прошел мимо, не промолвив ни слова, и быстро сбежал по лестнице. (Так выглядит человек, который только что оказался в тисках у Мока.) Он ошибался. Форстнер все время находился в тисках. Мок лишь иногда сильней зажимал их. Именно это он и сделал несколько минут назад.

Бреслау, того же 8 июля 1934 года, половина третьего дня

Штандартенфюрер СС Эрих Краус тщательно отделял профессиональные дела от личных. Разумеется, последним он уделял гораздо меньше времени, но то было точно отмеренное время, приходившееся, например, на воскресенье, каковое почиталось днем отдыха. В этот день штандартенфюрер, пробудившись от послеобеденного сна, имел обыкновение с четырех до пяти беседовать со своими четырьмя сыновьями. Мальчики сидели за большим круглым столом и докладывали отцу о своих успехах в учебе, о своей деятельности в гитлерюгенде, о решениях, которые они регулярно принимают во славу фюрера. Краус расхаживал по комнате, добродушно комментировал услышанное и делал вид, будто не замечает, как сыновья украдкой поглядывают на часы и подавляют зевоту.

Но первое свое воскресенье в Бреслау он не смог провести как частный человек. Все удовольствие от обеда ему портила кислая мысль о генерал-майоре Райнере фон Гарденбурге, главе бреславльского абвера. Краус ненавидел этого чопорного аристократа с вечным моноклем в глазу, как может ненавидеть только сын пьяницы сапожника из захолустной дыры. Краус жевал великолепный шницель с луком и чувствовал, как лопаются пузырьки желудочного сока. Раздраженный, он встал из-за стола, в ярости швырнул салфетку, перешел к себе в кабинет и в который уже раз принялся звонить Форстнеру. Но вместо исчерпывающей информации об Анвальдте примерно полминуты он слушал длинные прерывистые гудки. (Интересно, куда подевался этот сукин сын.) Краус набрал номер Мока, но бросил трубку, когда тот снял свою. (От этого вежливого говнюка узнать больше того, что он уже сообщил, не удастся.) Беспомощность, какую он испытывал, когда дело касалось фон Гарденбурга (а его он знал еще по Берлину), была для Крауса понятной и почти приемлемой, но беспомощность перед Моком была унизительна и жестоко ранила его самолюбие.

Как разъяренный зверь, он кружил вокруг стола и вдруг хлопнул себя по лбу. (Эта чертова жара доконает меня. У меня уже расплавились мозги, и я потерял способность думать.) Он сел в кресло и набрал номер. Первым делом он позвонил некоему Гансу Гофману, а затем Моку. И тому и другому сухим тоном он дал несколько поручений. Однако под конец разговора с Моком тон его изменился и из холодного, присущего начальнику, превратился в рев буйнопомешанного.

Мок решил, что сегодня вечером он отправляется в Цоппот. Решение это он принял после визита к Винклеру. Звонок Крауса вырвал его из послеобеденной дремоты. Гестаповец негромко напомнил Моку о его зависимости от тайной полиции и потребовал предоставить письменный рапорт о работе Анвальдта на абвер. Мок совершенно спокойно отказал ему. Он объявил, что ему положен отпуск и потому сегодня вечером он выезжает в Цоппот.

– А как же ваша приятельница?

– Ну что такое приятельницы… Сегодня они есть, а завтра их нету. Да вы сами знаете, как это бывает…

– Не знаю!!!

Бреслау, того же 8 июля 1934 года, три часа дня

Ганс Гофман был тайным агентом полиции с незапамятных времен. Он служил кайзеру Вильгельму, служил полиции Веймарской республики, а теперь – гестапо. Главной причиной его профессиональных успехов была располагающая внешность: худощавый, небольшие усики, старательно зачесанные редкие волосы, медовые, добрые, улыбчивые глаза. Ну кто бы мог предположить, что этот симпатичный пожилой господин является одним из самых высоко ценимых полицейских шпиков?

Разумеется, этого не подозревали и Анвальдт с Маасом, которые, прямо сказать, не замечали сидящего на соседней скамейке чистенького старичка. А уж доктор Маас вообще не принимал во внимание других людей, когда громко разглагольствовал, раздражая Анвальдта даже не столько пискливым голосом, сколько не слишком благопристойным содержанием своих речей, трактующих главным образом о женском теле и связанных с ним наслаждениях.

– Нет, вы только посмотрите, дорогой Герберт (надеюсь, я могу так называть вас?), – Маас причмокнул, глядя на юную стройную блондинку, прогуливающуюся с пожилой дамой, – как соблазнительно тонкая ткань платья льнет к бедрам этой девушки. На ней, должно быть, нет комбинации…

Анвальдта начали даже забавлять старания его собеседника представить себя этаким сатиром. Он взял Мааса под руку, и они пошли вверх по дорожке на Либихсхое. Над ними вырастала башня, увенчанная изваянием крылатой римской богини победы. Высоко взлетающие струи фонтанов чуточку увлажняли воздух. На псевдобарочных террасах было полно людей. Невысокий старичок шел следом за ними, покуривая сигарету в янтарном мундштуке.

– Скажите, любезнейший доктор, – Анвальдт тоже позволил себе некоторую фамильярность, – а правда ли, что летом женщины становятся назойливыми?

– А откуда вы это знаете?

– Из Гесиода. Я хотел проверить у специалиста мнение, которому уже двадцать семь веков. Поэт утверждает, что летом «machlotatai de gynaikes, aphau-rotatoi de toi andres»[23]23
  «Женщины возбужденней, мужчины сонливы и вялы» (др. – греч.).


[Закрыть], – процитировал Анвальдт по-гречески фрагмент «Трудов и дней».

Маас не обратил внимания на иронический тон Анвальдта. Его заинтересовало, откуда полицейский знает древнегреческий.

– Да просто в гимназии у меня был прекрасный учитель древних языков, – объяснил Анвальдт.

После этого короткого антракта Маас вернулся к тому, что интересовало его более всего:

– Вот вы сказали: в гимназии… А известно ли вам, дорогой Герберт, что нынешние гимназистки весьма и весьма сведущи? Недавно в Кенигсберге я провел несколько упоительных часов с одной гимназисточкой. Вы читали «Камасутру», знаете, что означает «глотать плод манго»? Так вот, представьте себе, эта с виду невинная девочка сумела принудить моего скакуна к повиновению в тот самый момент, когда он чуть было не вырвался из-под контроля. Нет, я не зря давал ей частные уроки санскрита…

Анвальдта страшно взбесило упоминание о развратной гимназистке. Он снял пиджак и расстегнул воротничок. И еще его терзала мысль о кружках пенистого пива – о легком шуме после первой, о головокружении после второй, о том, как подрагивает язык после третьей, о ясной голове после четвертой и об эйфорическом состоянии после пятой… Он взглянул на кучерявого брюнетика с жидкой бороденкой и не слишком вежливо прервал его токование:

– Доктор Маас, послушайте, пожалуйста, эту пластинку. Патефон вам дадут на время в лаборатории полиции. Если у вас будут проблемы с переводом, прошу связаться со мной. Профессор Андре и некий Герман Винклер всегда помогут вам. Записанные тексты, вероятней всего, были произнесены на древнееврейском языке.

– Не знаю, интересно ли вам знать, – Маас с обидой посмотрел на Анвальдта, – но совсем недавно вышло третье издание грамматики древнееврейского языка, написанной мною. С этим языком я вполне справляюсь, и разные мошенники вроде Андре мне не нужны. Винклера же я не знаю, и знакомиться с ним у меня нет ни малейшей охоты. – Он резко повернулся и спрятал пластинку под пиджак. – Честь имею откланяться. Прошу прийти ко мне завтра, после того как я закончу с переводом. Думаю, – добавил он обиженным тоном, – я справлюсь.

Анвальдт оставил без внимания брюзжание Мааса. Он судорожно пытался вспомнить, что в словах семитолога насторожило его и заставило подумать, а надо будет задать ему вопрос на этот счет. Он нервно прогонял картину кружек пива с шапками шипучей пены и старался не слышать криков детей, носившихся по аллеям. Листья могучих платанов образовывали свод, под которым к коже липла висящая в жарком воздухе пыль. Анвальдт почувствовал, как между лопатками у него ползет струйка пота. Он взглянул на Мааса, явно ожидающего извинений, и хриплым, сухим голосом спросил:

– Доктор Маас, а почему вы назвали профессора Андре мошенником?

Маас мгновенно забыл об обиде и явно оживился:

– Вы способны поверить, что этот кретин открыл несколько новых коптских инскрипций? Он их обработал, а затем на их основе модифицировал коптскую грамматику. Это было бы замечательное открытие, если бы не тот факт, что оное «открытие» он сам трудолюбиво сочинил. Просто ему нужна была тема для работы на получение звания доцента. Я разоблачил эту его фальсификацию в «Семитише форшунген». И знаете, какие я представил аргументы?

– Простите, господин Маас, но я тороплюсь. В свободную минуту я с удовольствием ознакомлюсь с этой интереснейшей загадкой. Но в любом случае я понимаю, что вы и Андре не являетесь друзьями. Это так?

Вопроса Маас уже не слышал. Его горящий взор был прикован к пышным формам проходившей мимо девушки в гимназической форме. Это не укрылось от внимания старичка, который выдувал из янтарного мундштука окурок сигареты.

Бреслау, того же 8 июля 1934 года, половика четвертого дня

В течение пятнадцати минут Форстнер выпил уже третью большую рюмку шнапса и закусил половинкой горячей сосиски с белой шапкой хрена. Такая доза спиртного слегка успокоила его. Мрачный, он сидел в ложе, отделенной от остального зала бархатным вишневым занавесом, и пытался с помощью алкоголя ослабить давление тисков, в которых примерно час назад Мок зажал его голову. Это было тем более трудно, что на тиски действовали две могучие и ненавистные силы – Эберхард Мок и Эрих Краус. Выходя из своей квартиры на Кайзер-Вильгельмштрассе, Форстнер слышал, как там надрывается телефон. Он знал, что это звонит Краус, чтобы получить информацию о миссии Анвальдта. Стоя на раскаленном тротуаре на остановке трамваев номер 2 и 17, он думал о своем бессилии, о Моке, Краусе, но прежде всего о бароне фон Кёпперлинге: Форстнер мысленно проклинал дикие оргии в особняке и садах барона, во время которых нагие несовершеннолетние нимфы и кудрявые купидоны приглашали гостей выпить амброзии, а вода в бассейне кипела от голых танцоров и танцорок. Под крылом всемогущего Пёнтека Форстнер чувствовал себя в безопасности, тем паче что его шеф по-прежнему пребывал в неведении относительно личной жизни, склонностей и связей своего ассистента. Впрочем, его не слишком тревожил Мок, хотя от Пёнтека он знал, что после той неуместной реплики барона фон Кёпперлинга криминальсоветник упорно собирает о нем информацию. И уж совсем успокоило Форстнера и лишило всяческой осторожности демонстративное назначение его на должность заместителя главы криминального отдела. Во время «ночи длинных ножей», когда были ликвидированы Хайнес, Пёнтек и вся верхушка бреславльских штурмовиков, Форстнер – формально сотрудник криминального отдела – уцелел, но почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Он оказался в полной зависимости от Мока. Криминальдиректору достаточно было только шепнуть Краусу о склонностях Форстнера, и он отправился бы в небытие следом за своими бывшими покровителями. Как гомосексуалист, он мог рассчитывать на удвоенную жестокость Крауса. Не то на второй, не то на третий день после прибытия в Бреслау новый шеф гестапо объявил, что «если обнаружит у себя какого-нибудь пидора, тот закончит свои дни так же, как Хайнес». Но даже если бы в отношении Форстнера он и не исполнил эту угрозу, то уж всяко лишил бы его своего покровительства. И тогда Мок с громадным наслаждением сожрет его.

Форстнер постарался успокоить нервы четвертой, уже не столь большой рюмкой. Он намазал на кусочек булки хрен, пропитавшийся жирным соком сосиски, съел и слегка поморщился. Ему стало ясно, что тиски с удвоенной силой зажимает Мок, а Краус тут ни при чем. Поэтому Форстнер решил на все то время, пока Анвальдт будет вести расследование, приостановить сотрудничество с гестапо. Свое молчание он сможет объяснить Краусу величайшей секретностью, с какой ведется расследование. И его падение в этом случае будет только лишь возможным. Но вот если он разозлит Мока отказом от сотрудничества, катастрофа станет неизбежной.

Разделив таким образом возможное и неизбежное, Форстнер вздохнул с некоторым облегчением. Он записал в блокнот неофициальное задание Мока: «Составить подробнейшее досье на слуг барона Оливера фон дер Мальтена». После этого он высоко поднял запотевшую рюмку и опрокинул в рот ее содержимое.

Бреслау, того же 8 июля 1934 года, без пятнадцати четыре

Анвальдт сидел в трамвае восемнадцатого маршрута и с огромным интересом смотрел на необычный вантовый мост, по которому как раз ехал трамвай. Справа мелькнули здания из красного кирпича и церковь, окруженная старыми каштанами, слева видны были солидные доходные дома. Трамвай остановился на какой-то оживленной площади. Анвальдт посчитал остановки. Получалось, что на следующей нужно выходить. Трамвай тронулся с места и быстро набрал скорость. Анвальдт мысленно молил о том, чтобы он поехал еще быстрей. А причиной этой мольбы была оса, начавшая безумный танец вокруг его головы. Поначалу Анвальдт старался сохранять спокойствие и лишь слегка наклонял голову то вправо, то влево. Но эти движения безумно заинтересовали осу, которую особенно привлекал нос Анвальдта. (Помню: липкая банка вишневого сока в магазине колониальных товаров в Берлине, свирепые осы, жалящие маленького Герберта, смех продавщицы, вонь луковой шелухи, которую прикладывали к укусам.) Анвальдт не выдержал и замахал руками. Он почувствовал, что попал в осу, и даже услышал, как она стукнулась о пол. Он уже собирался раздавить ее, но трамвай неожиданно резко затормозил, и Анвальдт рухнул на полную даму. Оса с жужжанием взлетела и уселась Анвальдту на руку, однако вместо укуса он ощутил сильный удар газетой и тут же услышал характерный хруст. Криминальассистент с благодарностью посмотрел на своего спасителя – низенького старичка с приятным лицом, который только что ботинком раздавил мерзкое насекомое. Анвальдт вежливо поблагодарил его (Откуда мне знаком этот старичок?) и вышел из трамвая. Следуя наставлениям Мока, он перешел на другую сторону улицы и углубился в проход между какими-то казенными зданиями. На одном из них он прочитал вывеску: «Университетская клиника». Тут он свернул налево. От стен шибало жаром, из подвальных окон воняло крысиной отравой. Он дошел до реки, оперся на балюстраду и снял пиджак. Похоже, он сбился и пошел не туда. Он стоял и ждал какого-нибудь прохожего, чтобы тот указал ему дорогу на Ганзаштрассе. К балюстраде подошла толстая служанка с большущим ведром, полным золы. Ничуть не смущенная присутствием свидетеля, она не спеша высыпала золу на травянистый откос. Откуда ни возьмись сорвался ветер – предвестник грозы. Он завертел вокруг ведра небольшой серый смерчик и швырнул золу прямиком на лицо, шею и плечи взбешенного Анвальдта. Тот изругал последними словами униженно извиняющуюся толстуху и отправился на поиски водозаборной колонки. Найти ее не удалось, и он ограничился тем, что золу с рубашки сдул, а лицо вытер носовым платком.

Из-за неприятностей с осой и золой, а также незнакомства с топографией Бреслау Анвальдт опоздал на встречу с Леей Фридлендер. Когда он наконец попал на Ганзаштрассе и нашел «Кино– и фотостудию „Фата-моргана"», было уже четверть пятого. Витрина была закрыта розовыми шторами, а бронзовая табличка на дверях оповещала: «Вход со двора». Анвальдт послушно пошел во двор. Стучаться пришлось долго. Только через несколько минут дверь отворилась, за ней стояла рыжеволосая служанка. С сильным иностранным акцентом она сообщила, что «фройляйн Сюзанна» не принимает опоздавших клиентов. Анвальдт был слишком раздражен, чтобы вежливо уговаривать и объяснять. Он бесцеремонно отодвинул девушку и уселся в маленькой приемной.

– Скажите фройляйн Фридлендер, что я – особенный клиент, – объявил он и спокойно закурил сигарету.

Служанка ушла, явно развеселившись. Анвальдт распахнул поочередно все двери, за исключением той, за которой скрылась девушка. Первая вела в ванную, выложенную светло-голубым кафелем. Внимание Анвальдта привлекли ванна невероятных размеров (таких больших ему не доводилось еще видеть), стоящая на высоком постаменте, и биде. Оглядев со всех сторон редкое гигиеническое устройство, он открыл следующую дверь и попал в обширное помещение, которое и было собственно студией «Фата-моргана». Центр его занимала огромная тахта с набросанными на нее золотыми и пурпурными подушками. Вокруг были расставлены театральные рефлекторы, несколько плетенных из лозы ширм с развешанным на них изысканным кружевным женским бельем. Так что никаких сомнений насчет того, какого рода фильмы здесь снимаются, возникнуть не могло. Анвальдт услышал какой-то звук. Он обернулся и увидел стоящую в дверях высокую брюнетку. На ней были только чулки и прозрачный черный пеньюар. Она стояла, положив руки на бедра, отчего пеньюар разошелся, что позволило Анвальдту узнать большинство прекрасных тайн ее тела.

– Вы опоздали на полчаса. Так что времени у нас мало.

Леа говорила медлительно, растягивая слоги. Слегка покачивая бедрами, она подошла к тахте. Возникало впечатление, будто пройти эти два метра было свыше ее сил. Она тяжело села и узкой ладонью поманила к себе Анвальдта. Он с некоторой осторожностью приблизился к ней. Резким движением она привлекла его к себе. Казалось, будто она никогда не закончит несложную операцию по расстегиванию брюк. Анвальдт прервал ее старания, склонился над ней и взял в руки ее маленькое личико. Она с удивлением смотрела на него. Зрачки у нее были расширенные, чуть ли не на всю радужную оболочку. Тени подчеркивали бледность и болезненность лица Леи. Она дернула головой, стараясь вырваться из ладоней Анвальдта. Рукав пеньюара сполз к плечу, открыв следы свежих уколов. Анвальдт почувствовал, что окурок обжигает ему губы. Он выплюнул его и попал в большой фаянсовый таз. Окурок зашипел в остатках воды. Анвальдт снял пиджак и шляпу и уселся в кресло напротив Леи. Лучи предвечернего солнца просачивались сквозь розовые шторы и плясали на стене.

– Фройляйн Фридлендер, я хочу поговорить с вами о вашем отце. Всего несколько вопросов…

Голова Леи свесилась на грудь. Она оперлась локтями на бедра и, казалось, уснула.

– Зачем это вам? Кто вы?

Анвальдт скорей угадал, чем услыхал эти вопросы.

– Меня зовут Герберт Анвальдт, я – частный детектив. Я веду расследование убийства Мариетты фон дер Мальтен. Я знаю, что вашего отца заставили взять на себя это преступление. И знаю все то вранье, что нагородил Вайнсберг, он же Винклер.

Он замолчал. В горле так пересохло, что не было никакой возможности говорить. Анвальдт встал, подошел к раковине в углу студии и долго пил воду прямо из крана. Затем снова вернулся в кресло. Выпитая вода мгновенно испарялась через кожу. Тыльной стороной ладони он вытер пот со лба и задал первый вопрос:

– Кому-то нужно было свалить вину на вашего отца. Возможно, как раз убийцам. Скажите мне, кому было выгодно сделать из вашего отца преступника?

Леа медленно-медленно убрала волосы, падавшие ей на глаза. Она молчала.

– Несомненно, Моку, – сам себе ответил Анвальдт. – За поимку «убийцы» он получил повышение. Но трудно подозревать криминальдиректора в подобной наивности. А может, убийцы баронессы – те, кто направил его к вам? Барон фон Кёпперлинг? Нет, это невозможно по естественным причинам. Ни один гомосексуалист не способен за четверть часа изнасиловать двух женщин. Кроме того, назвав ваш магазин как место приобретения скорпионов, барон сказал правду. Так что на заранее обдуманный план это не похоже. Короче говоря, вашего отца Моку подставил некто, знавший, что барон когда-то покупал у вас скорпионов, а также знавший о болезни вашего отца. И этот «некто» в лице вашего отца нашел идеального козла отпущения. Подумайте, вспомните. Приходил ли к вам кто-нибудь еще, кроме Мока, чтобы допросить вашего отца насчет алиби? Может быть, какой-нибудь частный детектив вроде меня?

Леа Фридлендер легла на бок и положила голову на согнутую в локте руку. В уголке ее рта дымилась сигарета.

– Если я вам скажу, вы умрете, – тихо рассмеялась она. – Забавно. Я могу приговаривать к смерти.

Она повернулась на спину и закрыла глаза, сигарета выпала у нее изо рта и покатилась по тахте. Анвальдт поймал ее и бросил в фаянсовый таз. Он хотел встать с тахты, но тут Лея повисла у него на шее. Хочешь не хочешь, ему тоже пришлось лечь. Оба они лежали на животе рядом. Щека Анвальдта касалась гладкого плеча Леи. Лея взяла его руку, положила себе на спину и шепнула на ухо:

– Вы погибнете. Но сейчас вы мой клиент. Так что делайте свое дело. Время кончается…

Для Леи Фридлендер время действительно кончилось. Она уснула. Анвальдт перевернул на спину ее безвольное тело и оттянул веко. Глаза у нее закатились. Какое-то время он боролся с желанием. Однако взял себя в руки, встал, снял галстук и расстегнул рубашку до пояса. Так все-таки было чуть прохладнее. Он вышел в прихожую, а затем в единственное помещение, которое он еще не успел осмотреть, – в гостиную с мебелью в черных чехлах. Тут была приятная прохлада – окна выходили во двор. Следующая дверь вела в кухню. Никаких следов прислуги. Стопы грязной посуды и пустые бутылки из-под пива и лимонада. (Что в этом доме делает служанка? Разве что снимается в фильмах вместе с хозяйкой…) Анвальдт взял чистую кружку, набрал в нее воды. Держа в руке кружку, он вошел в комнатку без окон, которой заканчивалась анфилада. (Кладовка? Комната для прислуги?) Почти всю ее занимали железная кровать, небольшой резной секретер и туалетный столик с лампой на изысканно выгнутой ножке. В секретере стояло с дюжину книжек в зеленых холщовых переплетах. На корешках серебром были вытиснены названия. Но одна из них была без названия, и это заинтересовало Анвальдта. Он раскрыл ее. То оказалась толстая тетрадь, до половины записанная крупным округлым почерком. На первой странице каллиграфическим почерком было выведено: «Лея Фридлендер. Дневник». Анвальдт разулся, лег на кровать и погрузился в чтение. Нет, то был не настоящий дневник, скорей, недавно записанные воспоминания о детстве и отрочестве.

Свое воображение Анвальдт сравнивал с поворотной сценой в театре. Очень часто во время чтения перед глазами у него в исключительно реалистическом оформлении возникала описываемая картина. Так, совсем недавно он, читая дневник Густава Нахтигаля,[24]24
  Нахтигаль Густав (1834–1885) – исследователь Африки, в 1869–1874 гг. исследовал нагорья Тибести и Вадаи, район озера Чад, в 1884 г. установил германский протекторат над Камеруном и Того.


[Закрыть] ощущал под ногами песок пустыни и носом чувствовал резкий запах, исходящий от верблюдов и проводников из племени тиббу. Но стоило ему оторвать взгляд от книги, и тут же опускался занавес, исчезали созданные воображением декорации. Когда же он возвращался к книге, все возникало вновь, на небе опять пылало солнце Сахары.